На всю жизнь запомнился мне такой театральный случай. Объявили премьеру: «Онегин» — Чайковского. Ленского местный тенор пел. Все в этот вечер шло хорошо. Аплодисменты, восклицания, похвалы. Дошел наш Ленский до «куда, куда», и вот на самом ответственном месте издал душераздирающий визг!
— Сорвался!
— Дал петуха!
Эти слова, произнесенные в разных концах зала, прозвучали, как суровый приговор.
Больше я не слышал этого тенора в нашем театре. Говорят, что он переехал в другой, далекий город, не сообщив адреса даже самым близким друзьям. А некоторые утверждают, будто бы он вообще ушел со сцены.
С тех пор прошло немало лет. Воспоминание о случае с тенором всплыло в моей голове недавно, при весьма непохожих обстоятельствах.
Все вы знаете нашего управляющего Ивана Фомича и, конечно, удивлены сопоставлением его славного имени со словами «дать петуха». Не смог, скажет кое-кто, Иван Фомич «дать петуха», ибо он не только сам никогда не пел, но даже в нашем учреждении всем петь запретил.
Ну, а я, шофер Ивана Фомича, свое особое мнение на сей счет имею. Больше года он у нас управляет. Больше года рядом в машине сидим. И, должен вам сказать по секрету, авторитета прочного до последнего времени он не имел. Винить его за это особенно нельзя, так как не в нем, собственно, дело. Деятельность нашего управляющего всецело зависела от его супруги, от ее настроений, желаний, самочувствия и прочих душевных переживаний. Кому-кому, а мне, как шоферу, все это доподлинно известно. Ведь наше дело какое? Подъедешь утром за полчасика до работы к парадному крылечку дома управляющего и ждешь. Прислушиваешься. Окна квартиры выходят на улицу, большей частью открыты. И все видно, как со сцены, да и акустика, надо сказать, не плохая… Что-нибудь на слух и подцепишь. А, надо вам сказать, так уж повелось, все колебания в отношениях Ивана Фомича с супругой неизменно переносились в наше учреждение. Каждое утро, привезя управляющего на работу, я давал сигнал, как вести себя аппарату.
Если жена Ивана Фомича провожала его до крыльца, что-то самодовольно воркуя, я бодро здоровался с коллективом:
— Доброе утро, товарищи, все идет правильно! — Это как бы соответствовало зеленому сигналу на светофоре.
В этот день разрешались все вопросы, давались положительные ответы на все письма, в работе сотрудников царили оживление и подъем. Иван Фомич ходил по кабинету, приговаривая:
— Как там у Маяковского сказано: «И жизнь хороша, и жить хорошо»? Рельефно выражена мысль. А?
Если же Иван Фомич выходил на крыльцо один, то моей первой фразой в конторе было:
— Привет, товарищи. Как живем? Средненько. Ничего не поделаешь. — Это вроде как бы желтый сигнал.
В такие дни дела не шли, контора не писала. Каждый сотрудник работал без отрыва от своего стула, молча поглядывая на часы, и — о боже! — как медленно двигалась часовая стрелка к заветной цифре «6». Управляющий весь день не выходил из кабинета и мрачно рассматривал бумаги.
Ну, а если Иван Фомич утречком вылетал из дверей квартиры, как пробка, и ему вдогонку неслись такие приятные напутствия, как «изверг», «всю жизнь мне исковеркал», «за что я мучаюсь?», то я молниеносно открывал дверь «Победы», как в бомбоубежище впускал начальника и сразу включал максимальную скорость. Загробным голосом я в этот день приветствовал сослуживцев:
— Здрасьте, товарищи! Погода нынче прескверная… — Я решительно давал красный сигнал.
Объявлялась тревога. Все были готовы к любому удару. Машинистка делала новую закладку и начинала писать: «Приказ №… За безответственное отношение к своим обязанностям…», затем она останавливалась и ждала, какую фамилию Иван Фомич прикажет вставить.
А Иван Фомич в этот день изливал на подчиненных весь свой гнев:
— Вы будете работать или не будете?!
— За что я вам зарплату плачу?..
— За вас Пушкин думать будет?!
На другой день Иван Фомич остывал. К счастью, штормовых дней было у нас немного, хотя коллектив уже собирался сказать свое веское слово.
Но вот ураган в нашем учреждении пронесся в последний раз.
Привез я Ивана Фомича, белого от распалившего его гнева, на работу в половине девятого. Управляющий, как тигр, одним прыжком преодолел расстояние от машины до кабинета и встретил там нашу уборщицу тетю Полю. Она протирала чернильный прибор. Иван Фомич дал волю гневу.
— Вы будете работать или не будете? — повысив до предела голос, выпалил он.
Тетя Поля сначала не поняла, к кому он обращается, но, окинув взглядом кабинет и не встретив больше никого, ответила спокойно:
— Знамо дело, буду еще полчасика работать. Вы рановато пожаловали, Иван Фомич.
Ответ не удовлетворил управляющего и он гаркнул:
— За что я вам зарплату плачу?
Тут тетя Поля уразумела, что начальник разошелся не в меру, и опять с расстановкой ответила:
— Мне государство зарплату выдает, а вы лишь ведомость подписываете.
— Что?! — взвизгнул Иван Фомич. — Уволю!!! — И голос его сорвался.
Тетя Поля вышла в приемную, попросила машинистку написать ей заявление. Вытирая руки о фартук, она твердым голосом диктовала: «Управляющему. Копия — редакции газеты. С таким грубияном, как вы, товарищ управляющий, я работать не желаю. Требую меня от занимаемого поста освободить».
Машинистка дрожала от страха, но отстукала все до конца. Тетя Поля зашла в кабинет и вручила бумагу управляющему. Посмотрели бы вы на Ивана Фомича! Он весь затрясся, как прочел написанное, но непреклонный взгляд уборщицы, железная логика заявления сделали свое дело.
— Я… Это… Что вы?.. Как так? Тетя Поля, вы меня… простите… — вымолвил, наконец, Иван Фомич. При этом управляющий был похож уже не на тигра, а скорее на мокрую курицу. Тем не менее искреннее человеческое извинение тронуло сердце тети Поли.
Уборщица взяла заявление, молча порвала его и принялась протирать чернильный прибор. Управляющий вышел, чтобы не мешать ей.
И вот теперь дела у нас идут — лучше не надо. Каким бы я ни увозил Ивана Фомича от его домашнего крыльца (всякое бывает), в конторе он — неизменно вежливый, корректный человек, внимательный, чуткий товарищ, отзывчивый и рассудительный начальник.
Я считаю так, что самое главное в работе певцов и администраторов: выдерживать тон, «не давать петуха». И будешь работать спокойно, не придется раньше времени покидать сцену.