Мадам Хаят

II

Мы спустились на четыре этажа, мужчина толкнул дверь, и я вошел в сияющую тьму.

Мощный поток света прямо напротив входа в круглый просторный зал с куполообразным потолком в первые же секунды ослепил меня. Я зажмурился. Затем медленно открыл глаза. В ярком агрессивном свете потолочных прожекторов люди и предметы выглядели сверхъестественными существами. Пурпурные, фиолетовые и синие огни, кружащиеся на противоположной стене, постоянно менялись местами друг с другом, пытаясь бороться с едкой белизной прожекторов.

Прямо под рампой находилась сцена, приподнятая футов на шесть. Столы выстроились полумесяцем перед сценой, стулья возле столов покрывали атласные чехлы с огромными бантами на спинках. Слева от сцены расположился оркестр музыкантов, одетых в розовые рубашки.

Поскольку над каждым прожектором имелся черный козырек, яркий белый свет над этими козырьками терял свою силу, постепенно тускнея и растекаясь по сводчатому потолку к стенам в задней части, и почти совсем растворялся, достигнув зала. Огни были окружены темными стенами.

Пространство между освещенной площадкой и этими темными стенами занимали ряды столов, за которыми сидели группы по три-четыре человека.

Я сел за один из свободных столиков сзади.

Когда человек на сцене подал знак, люди за столами начали аплодировать. Из невидимой двери рядом с фиолетовыми, пурпурными и синими огнями вышла женщина в красном платье и запела игривую песенку. Дама была полной. Платье с глубоким вырезом плотно облегало ее тело, не скрывая грудь, выпуклый живот и широкие бедра. Она не пыталась маскировать свою полноту, напротив, намеренно подчеркивала ее.

Все певицы, выходившие после нее, тоже оказались пухленькими женщинами, в нарядах самого разного цвета и фасона, но одинаково плотно облегающих. На одной из певиц было платье бирюзового цвета с кружевной вставкой, под которой виднелись бюстгальтер и большой голый живот.

Я никогда в жизни не видел столько толстых и кокетливых женщин в одном месте. Стандарты красоты этого места сильно отличались от принятых «наверху». Если в верхнем мире ценились молодые женщины с маленькой грудью, узкими бедрами, плоскими животами и тонкими длинными ногами, то здесь были популярны зрелые женщины с большой грудью, полными бедрами, округлыми животами, толстыми и крепкими икрами и упругими изгибами.

Камеры выводили изображение на гигантский экран слева от сцены. Он показывал не только певиц, но и случайную публику, иногда приближая лица крупным планом. Было очевидно, что за ближними столиками сидели завсегдатаи, знакомые с правилами этого места. Камера внезапно сфокусировалась на одной из женщин. Ее лицо отразилось на экране. Сразу бросались в глаза рыжевато-русые волнистые волосы, мягкие щеки, которым как будто только что придали форму, тонкие морщинки в уголках глаз и слегка изогнутые в улыбке губы. Но больше всего меня поразило выражение ее лица. Озорной сарказм, как будто она вот-вот выдаст шутку и сама разразится смехом. Лицо исчезло с экрана прежде, чем я успел рассмотреть больше.

Эта женщина сразу же привлекла мое внимание. На ней было платье медового цвета с глубоким вырезом, которое плотно облегало тело. Когда она стала пританцовывать вместе с другими зрителями, ее движения говорили о наслаждении тем, что она делает. Обнаженные плечи блистали в свете огней. Я не очень искушен в определении возраста женщин. Моя мама говорила: «Как для европейцев азиаты на одно лицо, так и молодежь не может вычислить возраста людей постарше». Полагаю, она была права. Все, кому перевалило за тридцать, казались мне людьми одного возраста. Тем не менее я предположил, что женщине в медовом платье было от сорока пяти до пятидесяти пяти лет.

В ее движениях не было наигранности, тогда как большинство других зрителей танцевали вычурно, чтобы камера заметила и запечатлела их. У нее были очень красивые бедра. Но самым загадочным был ее неприступный вид, даже когда ее тело извивалось в самых чувственных позах. Это притягивало и в то же время создавало никак не обозначенное предупреждение, запрещающее к ней приближаться. Раньше я никогда не думал, что зрелые женщины могут быть так привлекательны. Я был поражен.

Съемки длились около двух часов. В какой-то момент я увидел свое лицо на экране. Неизвестные мне певцы пели неизвестные песни. У большинства были хорошие голоса. У некоторых даже лучше, чем у прославленных звезд, но, судя по всему, в какой-то момент своей жизни здешние певцы сошли с пути к вершине, то ли потому, что выдохлись, то ли потому, что приняли неверные решения, то ли их страсть была недостаточно сильной, но в результате они оказались на местном телеканале, который смотрят только в предместьях. Однако, никто здесь не выглядел неудачником, напротив, эти люди словно дорожили своей укромной славой, которая не могла просочиться на побережья города.

Когда съемки закончились, прожекторы погасли, исчезли синие, пурпурные и фиолетовые огни, загорелись бледные лампы на сводчатом потолке. Столы и стулья разом обветшали, на полу проступила грязь, а на лицах — усталость. Потянуло запахом сырого старого ковра.

Зал медленно пустел. Кто-то ушел за кулисы переодеваться, кто-то поспешил прочь. Выждав некоторое время на своем месте, я тоже встал и вышел из зала. Пластиковые стулья выстроились в ряд по бокам сумрачного коридора. Я присел на один из них, не зная, куда податься, после всей этой игры света моя комната казалась слишком заурядной.

Мимо меня один за другим проходили люди, переодевавшиеся за кулисами. В здании стало тише. Серость старых побеленных стен становилась все темнее. Я услышал шаги. Женщина в элегантном бежевом плаще поверх платья медового цвета шла, постукивая невысокими каблуками темно-коричневых замшевых туфель. Рыжеватые волосы были собраны.

Она искоса посмотрела на меня, проходя мимо, и продолжила идти, ничего не сказав. Шаги затихали, а я прислушивался к ним. Женщина поднималась по лестнице. Остановилась. Стала спускаться. Звук ее шагов снова приблизился ко мне.

«Что-то забыла», — подумал я, опустив голову и рассматривая грязные плитки пола. Затем я увидел темно-коричневые замшевые туфли. Их носки были обращены в мою сторону.

— Чего ты ждешь с такой печалью?

Мое сердце часто забилось, и на мгновение мне показалось, что я не смогу выдавить из себя ни слова.

— Ничего, — с трудом ответил я.

— Поблизости есть хороший ресторан, — произнесла она, — и я собираюсь поесть там. Если хочешь, поедим вместе. Вдвоем веселее.

Первое, о чем я подумал, — что у меня нет денег на ресторан. Не знаю, догадалась ли она об этом по моему лицу или просто уже все заранее решила, но она произнесла:

— Я оплачу.

Я согласился.

Мы поднялись по лестнице и, не говоря ни слова, вышли из здания и пошли пешком. Я прислушивался к ее шагам. Непонятно почему, но меня волновал этот ритмичный стук.

В витрине ресторана красовались ряды солений и банок с компотами. Внутри оказалось безлюдно, наверное, потому что час был поздний. Подбежал официант.

— Добро пожаловать, мадам Хаят, — сказал он. — Где бы вы хотели сесть?

— Давайте мы сядем в саду.

Затем она повернулась ко мне:

— Тебе же не будет холодно?

— Нет, — ответил я.

Сад оказался небольшим мощеным патио под навесом с фонтаном посередине. Здесь были хаотично расставлены странные статуэтки, не связанные друг с другом: статуя одного из семи гномов в красном капюшоне, маленькая фигурка жирафа, гипсовая Венера, разноцветные керамические птицы, подвешенные к карнизам; кошка, похожая на рысь; принцесса в голубом платье, которая, как я предположил, была Золушкой; ангел с волшебной палочкой в руке…

Мы направились к столику, покрытому бордовой скатертью. Официант с блокнотом в руке шел за нами.

— Что ты будешь пить? — спросила меня мадам Хаят.

— А что бы вы предложили?

— Ракы?

— Давайте.

Она повернулась к официанту:

— Принеси нам двойной ракы, пожалуйста, и еще немного этих ваших вкусных закусок, но немного. Мы еще хотим хорошей пеламиды поесть.

И снова повернулась ко мне:

— Ты же ешь пеламиду?

— Ем, — сказал я.

Я чувствовал себя веткой, брошенной в воду, и просто плыл по течению.

— Ну, рассказывай, — сказала она, когда официант ушел. — Чем занимаешься? Студент?

— Да.

— Что изучаешь?

— Литературу.

— Я вообще не читаю романы.

— Почему?

— Не знаю, мне скучно… Я не знакома с писателями. Мне достаточно того, что я знаю о людях, и совсем не хочется узнавать больше от кого-либо еще.

— А чем вы интересуетесь?

— Антропологией, — ответила она.

Это был такой неожиданный ответ, что я изумленно уставился на нее с открытым ртом. Должно быть, я выдал именно ту реакцию, которую она ожидала, потому что рассмеялась самым счастливым смехом, который я когда-либо слышал в своей жизни. В этом смехе можно было услышать утренний птичий щебет, осколки хрусталя, плеск чистой воды, разбивающейся о камни, крошечные колокольчики, свисающие с рождественских елок, маленьких девочек, бегущих рука об руку.

— Мне нравится это слово, — сказала она, — вряд ли есть что-то более забавное, чем выражение мужских лиц, когда я произношу его. Иногда мне кажется, что это слово выдумали именно для этого.

Помолчав, она снова рассмеялась.

— Ты же не обижаешься из-за того, что я дразню тебя?

— Нет, — сказал я, — не обижаюсь.

Я хотел сказать: «мне нравится», но промолчал.

— Как тебя зовут?

— Фазыл.

— Красивое имя.

— Кажется, вас зовут Хаят — так к вам обратился официант.

— На самом деле меня зовут Нурхаят, но с детства все зовут меня Хаят[1].

В это время официант принес ракы и закуски, и мадам Хаят сама аккуратно поставила тарелки на стол.

Пока она их расставляла, я смотрел на нее. Ее лицо было озарено утратившим яркость светом, который нельзя было бы назвать красотой, но он был привлекательнее красоты. Свет, в котором живут безразличие, сарказм, снисходительное сострадание, распространявшееся, кажется, почти на все человечество; свет, одновременно привлекающий и предостерегающий от приближения.

— Куда ты смотришь? — спросила она.

Я почувствовал, что краснею, отвел взгляд и сказал:

— Просто задумался.

Мадам Хаят добавила воды в ракы.

— Давай, — сказала она, — здесь отличные закуски. Но не набивай желудок до отказа, оставь место для рыбы.

Закуски и впрямь оказались на высоте, а из-за того, что я давно не пил, у меня закружилась голова от ракы. И, глядя на мадам Хаят, я видел ее танцующей в платье медового цвета.

Она расспросила меня обо всей моей жизни, задавая разные простые вопросы, пока мы ждали рыбу. Казалось, я выложил ей все, что знал. Не понимаю, как это произошло, вообще-то, я не люблю рассказывать о себе. Выслушав, мадам Хаят протянула руку и с нежностью погладила меня по щеке. Мы некоторое время молчали. Ее молчание, как и радость, было простым и многозначительным, было в нем что-то, отчего боль другого человека становилась легче, или мне так показалось. Как прикосновение руки целителя.

Когда официант принес рыбу, она сказала:

— Я смотрю только документальные фильмы.

Мне показалось, что это такая же шутка, как и «антропология», но мадам Хаят была серьезна.

— Почему? — спросил я.

— Это так весело и так удивительно, — сказала она. — Миллиарды людей делятся всего на двенадцать знаков зодиака. Обладая тысячелетним опытом, они решили, что у нашего вида достаточно признаков, чтобы соответствовать только двенадцати знакам… Когда только насекомых насчитывается триста тысяч видов и каждый отличается друг от друга… С рыбами то же самое… А что вытворяют птицы!.. Космос так загадочен, в нем существует десять тысяч галактик в пугающе одинокой, единственной крошечной точке. Разве это не удивительно?

Саркастическая и нежная улыбка ни на секунду не покидала ее лица, словно Бог создал всю Вселенную, чтобы развлечь мадам Хаят и она законно пользовалась этим правом.

Она что-то слышала о Шекспире и о «быть или не быть».

— Разве это, — недоумевала она, — тайна человечества? Выбор между жизнью и смертью?

— Мне кажется, эта фраза выражает скорее нерешительность, — сказал я.

— Нерешительность? Люди, которых я вижу, очень решительны.

— В чем же они решительны?

— Они настойчиво творят глупости… Когда смотришь исторические документальные фильмы, то видишь, как одна и та же глупость повторяется снова и снова.

— И какая же?

Словно не услышав моего вопроса, она промолвила:

— Ешь рыбу, а то остынет… Может, выпьем еще ракы?

— Можно, — сказал я.

Официант принял заказ еще на две порции ракы.

Мадам Хаят определенно была самой интересной собеседницей, с которой только можно было разделить застолье. Она умела ярко рассказывать истории, ее ирония ко всем и всему, в том числе и к самой себе, придавала ее словам особый шарм, а разнообразные темы кружили над столом, как светлячки.

Она почти ничего не знала о литературе. Никогда не слышала о Фолкнере, Прусте или Генри Джеймсе, но знала, что генералом, победившим Ганнибала в Карфагене, был Сципион; что Юлий Цезарь носил в бою пурпурный плащ; что земная кора плавает в постоянно движущемся море огня; что некоторые лягушки замерзают, как стекло, и могут разбиться, как фарфоровая тарелка, если упадут, и оживают летом; что леопарды дерутся с бабуинами; что термиты каждый вечер выносят мусор из гнезд и для этого есть специальные отряды мусорщиков; что муравьи занимаются сельским хозяйством в своих подземных городах; что есть птицы, которые умеют пользоваться орудиями; что дельфины бьют хвостами по песку на мелководье, чтобы напугать рыбу, и так ловят в воздухе бедняг, которые в страхе выпрыгивают на поверхность; что львы живут в среднем десять лет; что некоторые виды пауков охотятся на рыбу; что тигровые жуки насилуют своих самок; что звезды взрываются сами по себе; что пространство постоянно расширяется и многое другое.

Ее ум был подобен странным и беспорядочным лавкам, где самые дешевые вещи и самый ценный антиквариат стоят рядом. Насколько я смог понять, ироничное и снисходительное пренебрежение к жизни — вывод, который она сделала из всей этой информации. Она говорила о жизни так, будто та была игрушкой, купленной на рынке, с которой можно играть, развлекаться и не бояться, что она сломается или потеряется.

Я никогда в жизни не встречал такого человека.

Ближе к концу трапезы она заговорила о богомолах, сообщив, что «самка отгрызает голову самцу, занимаясь любовью». Потом, глядя мне в глаза, добавила: «Самец продолжает трахать самку, даже когда ему оторвали голову».

Я почувствовал, как дрожит все мое существо. Я впервые услышал слово «трахать» из уст женщины.

Когда ужин подошел к концу, я начал было вставать, но у меня закружилась голова, и, стараясь не подавать виду, я осторожно ухватился за стол.

— Где ты живешь? — спросила мадам Хаят на выходе из ресторана.

— Совсем рядом, — ответил я.

— Хорошо.

Взмахнув рукой, она остановила проезжающее такси, поцеловала меня в щеку, сказала: «До встречи» и села в машину. Такси уехало. А я медленно пошел, с трудом переставляя ноги.

Небо было затянуто темной осенней дымкой и отражало струящиеся огни города. Отраженные огни превращались в дымчатое ночное зарево. Туманная, бледная белизна города подсвечивалась окнами маленьких полуподвальных помещений, где располагались нелегальные мастерские, швейные ателье, картонные фабрики, пиратские компании, клепавшие копии люксовых брендов, производители пластиковых материалов и торговцы живым товаром, замаскированные под туристические фирмы. Недавно открывшиеся выставочные залы на нижних этажах некоторых зданий и квазиантикварные лавки, торгующие репликами старинной мебели, напоминали оазисы света. По мере того как улицы готовились сменить образ с дневного на ночной, движение на них резко замедлилось, создавая зыбкий контраст.

Брошенный сразу после ужина, я стоял совершенно один, разочарованный и несчастный, на темнеющей улице, где со мной могло произойти что угодно, но ничего не произошло. Это равнодушие разбило сокрытое во мне зеркало, в котором отражался мой собственный воображаемый образ, и мое воображаемое «я» рассыпалось. Осталось лишь дрожащее тело. Когда зеркало разлетелось на осколки, я понял, что именно этот тайный образ сделал меня тем, кто я есть, именно он скрепил все мое существо. Я не мог понять, как могло так легко разбиться это тайное зеркало, которое было самой важной моей частью, сосредоточием моего разума со всеми эмоциями и мыслями.

Когда же я сгнил, выеденный изнутри, словно тутовое дерево, растерзанное и сломленное первым же порывом ветра? Где потерял твердую уверенность, защищающую от чужой антипатии? Хаят заставила меня страдать при первой же встрече, и она буквально ничего не сделала, чтобы причинить мне эту боль. Позже я узнал, что никто не умел делать это так хорошо, как она.

Когда я рассказал ей о том, что произошло в ту ночь, она с сожалением произнесла: «Боже мой, я и подумать не могла, что ты окажешься таким хрупким». Но потом засмеялась с такой невинной радостью, что мне трудно было поверить, что она действительно сожалеет.

Эта боль оживила и все другие мои горести, как будто лопнул тюк с моими бедами и меня разом обступили смерть отца, внезапная бедность, одиночество и отчаяние. Словно змеиный яд потек по моим венам.

Позже стало понятно, что, как и многие другие люди, я поднял свои горести как щит, чтобы закрыть себя от новой боли. Но это случилось гораздо позже. Время потом научило меня, что для понимания таких вещей в жизни необходимо достичь зрелости, которой у меня тогда не было, зрелости, сформированной столкновением с «настоящей жизнью».

Подходя к дому, я наткнулся на нескольких устрашающего вида дородных бородачей, вооруженных палками. Я был наслышан о них. Они выбирали жертв у переполненных ресторанов, а затем подстерегали и избивали их в безлюдных переулках. А недавно средь бела дня разгромили выставку картин, избили художников и испортили полотна. Они ненавидели развлечения любого рода и всех, кто не похож на них.

Я испугался. К моему горю добавился еще и страх. Словно всё и вся меня унижало.

Я свернул и продолжил свой путь по закоулкам, пробираясь домой. И прошел прямо в свою комнату, минуя кухню.