Мадам Хаят

III

Каждую субботу я звонил маме из телефонной будки в двух кварталах от дома. Она старалась скрыть грусть, поселившуюся в ее голосе после смерти отца, но не могла спрятать своего беспокойства обо мне: «Как ты? Как твое здоровье? Хорошо питаешься? Тебе удобно там, где ты поселился? Как дела в университете? Учишься хорошо? Как у тебя с деньгами?»

Я сказал, что у меня все в порядке.

По ее голосу я слышал, что смерть моего отца теперь прочно связана с самим ее существом. Я все еще с трудом осознавал этот факт. Возвращаясь в университет в ночь после похорон, в автобусе, среди запаха лимонного освежителя и пластиковых чехлов, я вдруг осознал, что мой отец умер. Я подумал: «Он умер». И ужаснулся, словно мой отец погиб в этот самый момент, в скользкой пустоте, вылизанной фарами встречных машин. Я мучительно почувствовал, что смерть необратима, что я больше никогда его не увижу, что он больше никогда не пошевелится и не заговорит, и это было так, словно кто-то впечатал мне в лицо раскаленное железо. То, что до этого момента прятало от меня истину, которую я видел собственными глазами; то, что мешало мне поверить в эту истину, внезапно исчезло, и реальность предстала передо мной. С одной стороны, разумом я с бритвенной ясностью сознавал, что отец умер и исчез, но, с другой стороны, моя память показывала мне его речь, его улыбку, его походку, полную жизни. Я видел того, кого больше никогда не увижу, слышал голос того, кого больше никогда не услышу. Этот странный контраст делал мою печаль только горше. Почему надо было расстраиваться до такой степени, чтобы умереть? Разве он не мог смириться с тем, что о нем стали бы судачить, как о неудачнике? Был ли он зол на себя за то, что действовал, не задумываясь о будущем? Мне никогда не узнать ответы на эти вопросы. Размышляя обо всем этом, я незаметно уснул. Когда я проснулся, смерть отца снова укрылась за плотной завесой и потеряла свою достоверность.

Мама наняла помощницу, договорилась с двумя цветочными магазинами и продает им цветы.

— Я зарабатываю немного денег, — сказала она. — Тебе нужны деньги?

— Нет, матушка, я тоже нашел подработку в свободное время, справляюсь.

— Ты ведь не забросил учебу?

— Нет, мама.

Не знаю почему, но после разговора с мамой я был глубоко обеспокоен. Я знал, что она грустит и тревожится, но ничего не мог поделать.

Мать с отцом были самой счастливой парой, которую я когда-либо видел, и казалось, что они разделяют забавный секрет, о котором больше никто не знает. Они всегда относились ко мне с большой любовью и участием, и отрицать это было бы неблагодарной ложью. Я всегда буду помнить, как они вдвоем смеялись на пирсе перед особняком летними вечерами. Я подходил к ним, и когда они меня замечали, наступало недолгое молчание, а потом они начинали разговаривать со мной. У меня всегда возникало одно и то же странное чувство, словно они вышли ко мне из комнаты, в которой находились вдвоем, и закрыли дверь, не впуская меня туда. Я не мог войти — это они приходили ко мне. Может быть, это было неправдой, но именно такое впечатление создавалось. Я сам себе казался посторонним, но не особо возражал, создав мир из книг, в который тоже не впускал никого, включая родителей. В этом балансе мы все чувствовали себя хорошо и счастливо, мы были прекрасной и мирной семьей. В счастливых семьях трудно много узнать о жизни, я это теперь понимаю, жизни человека учит несчастье.

Моросил дождь. Я пошел пешком, не зная, что делать. Я перестал встречаться со старыми друзьями, а новых друзей не приобрел.

Каникулы для одиноких — тяжкое бремя. Я усвоил это.

Я мечтал встретить мадам Хаят, вдруг она выйдет из-за угла… Я знал, что это невозможно, но все равно не мог не оглядываться с надеждой. Я искал на улицах женщину. Поступил бы я так, когда мы были богаты? Стал бы я бродить в одиночестве по улицам, мечтая встретить женщину, которую видел один раз? Безденежье за короткое время отняло у меня многое, и не только деньги. Я был похож на детеныша черепахи, с которого сняли панцирь, беспомощного, беззащитного, не способного сопротивляться. Я ощущал малейший ветерок, жару, холод, мягкость травы, шероховатость крошечных песчинок всем своим телом и каждым уголком сознания как большие перемены и по-разному дрожал при каждой перемене. Я и представить не мог, что мой толстый и теплый панцирь может так быстро отвалиться. Стыдно было видеть, как мало от меня осталось, стоило лишь забрать деньги.

Я решил пойти в букинистический пассаж. Там всегда было многолюдно. И я мог бы раствориться в толпе. В сумрачном коридоре, пахнущем камнем, пылью и старой бумагой, вопреки моим ожиданиям, было пусто. Кроме меня, по магазинам ходили три или четыре покупателя. Некоторые магазины были закрыты, витрины заклеены старыми газетами. Пассаж был похож на умирающего больного. Я спросил лавочника: «Что тут случилось?», а он, пожимая плечами, ответил: «Никто больше не приходит, все равно это место скоро снесут». Людям не до книг. Никогда бы не подумал, что такое может случиться. Книголюбы были всегда, но теперь даже они пропали.

Я зашел в один из магазинов. Продавец, пожилой мужчина, оторвал взгляд от книги, которую читал, посмотрел на меня и снова опустил голову, ничего не сказав. Рассматривая корешки книг, занимавших пространство до самого потолка, я увидел изображение в тонкой раме под потускневшим от времени стеклом. Это была копия фотографии Августа Зандера «Молодые крестьяне (по дороге на танцы)». На лицах деревенских жителей, в их темных одеждах отражалось волнение и предвкушение редкого удовольствия, подчеркнутое чрезвычайной торжественностью.

Я показал на фото пальцем и спросил: «Сколько?» Мне кажется, я чувствовал взволнованную щедрость человека, готового отдать все свое состояние за картину. Нетрудно догадаться, что «богатство» в моем кармане нельзя было назвать состоянием.

Мужчина задумчиво посмотрел на меня. Он смотрел, ничего не говоря. Я как будто видел в его глазах неторопливо текущее вспять время, годы, медленно складывающиеся в прошлое, и, возможно, места, где он нашел большую любовь или очень крепкую дружбу.

— Это твое, — сказал он.

Я удивился. Переспросил, даже не понимая, что веду себя грубо:

— Сколько?

Продавец повторил свои слова таким же тихим голосом:

— Это твое.

Он встал, снял фотографию, завернул ее в толстую коричневую оберточную бумагу и протянул мне. Я был очень удивлен, смущен и счастлив. Меня порадовало не столько само приобретение, сколько щедрость, которая совсем не была нарочитой и показной. Это было дружелюбие, которого я вовсе не ожидал.

Радостный, я вышел из лавки. Мое настроение изменялось так быстро, чувства легко порхали от одной крайности к другой. Я взял по дороге полбуханки хлеба с сыром и вернулся в свою комнату. Распаковал и поставил свой подарок на тумбочку, прислонив к стене. Комната внезапно преобразилась. Одна фотография изменила комнату. Теперь это был мой дом.

Я спустился на кухню, чтобы поесть. Там было полно народу. Все смотрели матч. Я давно не следил за играми, хотя люблю футбол. Как ни странно, я об этом забыл. Я налил себе чашку чая и присоединился к болельщикам за столом. Среди тех, кто смотрел матч, была Гюльсюм, которая, видимо, собиралась идти «на работу» в юбке с разрезом и ярким макияжем. Она с большим волнением наблюдала за игрой и в какой-то момент воскликнула:

— Фол! Однозначно фол!

Я удивленно посмотрел на Гюльсюм, но, кроме меня, никто не удивился, видно было, что к ее комментариям привыкли. Через некоторое время Гюльсюм сказала:

— Если они не заменят правого защитника, то продуют.

После того как она это произнесла, произошла замена защитника. Кто-то из сидевших за столом сказал:

— Гюльсюм, тебя надо поставить тренером.

— Уж я их так замотивирую, что эти голубчики будут у меня летать по полю.

Все засмеялись. Я склонился над столом и откусил от хлеба.

Я ушел к себе в комнату, не дожидаясь окончания игры. Вечером предстояли съемки. Я был рад снова увидеть мадам Хаят и думал о том, что скажу и как буду действовать, если мы снова пойдем с ней ужинать. Я заготовил подходящие фразочки. На этот раз я не собирался вести себя как глупый маленький ребенок.

Я вышел на многолюдную улицу и направился к телецентру. Спустился на четыре этажа и вошел в сияющую тьму.

Мадам Хаят не пришла. Меж тем я был уверен, что она там проводит каждый вечер, хотя мне никто этого не обещал. Я почувствовал себя преданным, обманутым и униженным. Мне хватило ума понять, что эти чувства бессмысленны, но перестать их чувствовать оказалось выше моих сил. Мои чувства мчались впереди меня, как табун необузданных лошадей, но я не мог их остановить, а они часто меняли направление.

Полные женщины в облегающих платьях пели и танцевали, нарочито подчеркивая свои формы, чувственность и привлекательность. Некоторые снимали обувь и оставляли ее посреди сцены, чтобы было удобнее танцевать. Я впервые осознал интимные коннотации, которые создает женщина, снимая туфли и танцуя босиком.

Невысокий кларнетист, в короткой белой фетровой шляпе, с волосами, собранными в хвост, и в темных очках, время от времени подходил к выступающим и подыгрывал им. Он был ростом едва ли больше своего кларнета. В розовой рубашке навыпуск.

Когда на съемочной площадке объявили перерыв, я вместе с остальными вышел в коридор. В конце коридора располагался небольшой буфет. Я купил там тост с чашкой чая. Сел на один из пластиковых стульев у стены. Рядом со мной сидели две женщины в узких юбках и очень вульгарно накрашенные. Их обтягивающие блузки без рукавов, казалось, прилипли к телу. Они разговаривали между собой, как будто меня не существовало. Одна из них спросила: «Кто решает, кому сидеть за ближними столами? Камеры чаще всего показывают тех, кто возле сцены». Другая, засмеявшись, ответила: «Нужно понравиться помощнику режиссера, он решает, как рассаживать статистов». «Покажите мне этого помощника режиссера, — самоуверенно сказала первая, — я с ним поговорю».

Я разозлился, усмотрев в этом оскорбление для мадам Хаят, и мне было одновременно стыдно за то, что я услышал. Они были совсем не похожи на знакомых мне женщин и на тех, о которых я читал в книгах. Осознав, что нахожу прелесть в их вульгарности, я тут же торопливо соскочил с места и направился в зал.

После окончания съемок я вышел раньше всех. Возвращался в одиночестве. Я боялся наткнуться на парней с палками, но, может, было еще слишком рано, и их не оказалось поблизости. Подходя к дому, я поспешно двигался сквозь толпу, расталкивая людей и опасаясь наткнуться на старых друзей.

Большинство встречных людей были молоды. От девушек приятно пахло, аромат их духов чувствовался даже в густом мареве улицы.

Я прошел в свою комнату. Там меня ждали три крестьянина в черных костюмах. Я и позабыл о них. Они собирались на танцы, а я вышел на балкон и посмотрел вниз. И хотя день был выходной, людей оказалось меньше, чем обычно.

Мадам Хаят не пришла и на следующий день.

Съемки начались. В зале погас свет, зажглись прожекторы, за сценой вспыхнули сине-фиолетово-пурпурные огни. Пока шло первое выступление, я услышал, как за моей спиной открылась дверь, кто-то вошел и робко сел по другую сторону моего стола. Это была девушка. Я не мог разглядеть ее лица, так как она смотрела прямо на сцену. Она сидела на краешке стула, даже не откинувшись на спинку, совершенно неподвижно. И никому не аплодировала.

В перерыве, когда в зале зажегся свет, я повернулся, чтобы разглядеть ее, и в тот же момент девушка повернулась ко мне. У нее были благородные черты лица. Это первое, что приходит в голову при взгляде на нее: благородные черты. Нос словно из гладкого мрамора, тщательно вырезанный скульптором, тонкий с пухлыми ноздрями. Густые брови, заостренные к кончикам. Слегка удлиненные глаза с густыми ресницами. Большие и темные, в которых видна мысль, не имеющая совершенно никакого к вам отношения. Глаза человека, который смотрит на вас и не обращает на вас ни малейшего внимания. Широкий и светлый лоб. Пышные черные волосы, ниспадающие на плечи мерцающими локонами. Губы, которые на первый взгляд кажутся чувственными, а на самом деле, наоборот, сжаты максимально строго. И этот взгляд свысока, абсолютно застывший, взгляд неприятный и оскорбительный.

Несовпадение лица девушки с окружающими образами было настолько невероятным и удивительным, что на мгновение у меня возникло ощущение, что через какую-то брешь в своем сознании я попал в нереальный фантастический мир. Такого лица не могло быть в этом зале. Но оно здесь. Как-то же оно здесь очутилось.

— В буфете снаружи есть чай и тосты, — сказал я. — Я возьму себе, тебе взять?

— Тосты вкусные?

— Вкусные.

— Нужно выйти в коридор, чтобы поесть, или можно здесь?

Казалось, ей не хотелось выходить, присоединяться к зрителям. Я не знал правил этого места, но сказал:

— Мы можем поесть здесь.

— Хорошо, — ответила она мне.

Я вышел в коридор. Беспокойный гул нарастал. Статисты сегодня были немного странными, некоторые дамы в длинных бальных платьях, некоторые одеты в дешевый ситец. Мужчины, в основном пожилые, аккуратно причесанные, в разномастных галстуках, кокетливо смотрели на дам. Две женщины, которых я видел накануне, зажали в углу помощника режиссера. По его лицу блуждала нахальная улыбка. Дамы прижимались к нему, одна нашептывала что-то, двумя пальцами теребя воротник его рубашки.

Я отвернулся.

Взяв два чая и два тоста в буфете, я поставил их на пластиковый поднос и вернулся в зал. Девушка сидела так, как я ее оставил, как будто совсем не двигалась, даже не дышала. Взяв тост с чаем, она произнесла «мерси». Таким тоном, словно разговаривала с горничной.

— Ты студентка? — спросил я.

— Да.

— Что изучаешь?

Нехотя, словно не желая говорить, она промолвила:

— Литературу.

— Я тоже изучаю литературу, — взволнованно сказал я.

Она недоверчиво посмотрела на меня. Изящно откусила от тоста, задумчиво вглядываясь в мое лицо:

— Если бы у тебя был выбор, какие пятнадцать страниц из мировой литературы тебе хотелось бы написать?

Я понял, что это проверочный вопрос, как рисунок со шляпой в «Маленьком принце». Если я дам правильный ответ, мы будем друзьями, если нет — она потеряет ко мне интерес. Я пытался сообразить, какой ответ понравится девушке, но когда понял, что это невозможно, то решил высказать свое мнение без утайки:

— Главу «Проходит время» из романа «На маяк»[2].

Я смотрел, как первоначальное потрясение на ее лице превращается в улыбку.

— Хороший выбор, — ответила она.

В этот момент в зал вернулись зрители, погасли лампы, зажглись прожекторы.

— Как тебя зовут? — тихо спросил я.

— Сыла, а тебя?

— Фазыл.

— Хорошо.

Мы повернулись к сцене. Я разглядел давешних женщин, которые теперь сидели за одним из столиков рядом со сценой.

После того как съемки закончились, мы с Сылой вышли вместе, не проронив ни слова.

— Куда ты теперь?

— Я сажусь на автобус вон там, но мы можем немного пройтись до следующей остановки.

По пути она поведала мне свою историю. Упоминание романа «На маяк» помогло мне завоевать ее доверие, и она решила не ставить меня в ряд с «этими», о которых говорила с нескрываемым отвращением.

— Однажды ночью полиция обыскала наш дом, — сказала она.

Ее отец был владельцем большого холдинга, они жили в коттедже, окруженном садом.

— Деревья были так прекрасны, — сказала Сыла.

«Эти» арестовали одного из младших партнеров в компании ее отца, владельца двух или трех процентов акций, за «заговор против правительства». Используя этого человека как предлог, они отняли весь бизнес ее отца.

— Такое возможно? — спросил я.

— Уже да, — ответила она.

Какое-то время мы шли молча.

— Они четыре часа обшаривали дом, а затем велели нам немедленно покинуть его. Разрешили взять только один чемодан. Нас выгнали из дома в полночь. На выходе также обыскали и чемодан, и наши с мамой сумочки. Забрали кредитные карты, хотя это не имело значения, ведь они арестовали все наши деньги в банке.

Сыла говорила тихо и спокойно, иногда делая длинные паузы. Ее неторопливая речь текла как медленная река, странным образом удерживая внимание слушателя отсутствием эмоций, разжигая волнение и интерес собеседника. Немалую роль играли ее красота и таинственный голос, неровный, шедший, казалось, из глубин, скрывающих все тайны мира, окрашенный неуловимым и необъяснимым ароматом интеллекта.

Она произносила слова с одинокой отрешенностью человека, уверенного, что в мире нет другого существа, которое отозвалось бы эхом на ее чувства.

— Мы вышли из дома в полночь с одним чемоданом. Отец пытался обратиться к полицейским, но они сказали: «Не тяните, иначе мы вас сейчас арестуем». Они не позволили ему позвонить адвокатам. У родителей даже телефоны конфисковали, мой почему-то оставили… Рядом с домом был небольшой парк, мы пошли туда.

Она надолго замолкла.

— Я никогда не забуду, как мы сидели в том парке. Под деревом, с чемоданом… Мы были богаты утром, даже в обед, а в полночь стали бездомными бедняками без копейки в кармане.

Сыла засмеялась:

— Как в сказке «Золушка»! В полночь наша жизнь превратилась в тыкву.

И снова стала серьезной.

— Мы не знали, куда идти и где переночевать. «Пойдем к одному из наших знакомых, переночуем там», — сказала мама. «Они побоятся пустить нас в дом, — ответил отец, — давайте не будем вынуждать людей отказывать нам». Мы знали, что он прав, ведь никто ему не помог, когда начались проблемы… Знаешь, богатые люди становятся трусами, их страхи растут соразмерно капиталу. Но человек осознает это, лишь когда все потеряет; пока ты богат, этот страх ощущается как что-то само собой разумеющееся. Трусы…

Она замолкла, затем продолжила:

— Двоюродный брат отца, Хакан, работал ассистентом в университете. Отец купил ему двухкомнатную студию… Хакан получил годовую стипендию и уехал в Канаду, а уезжая, оставил ключ мне. Он попросил меня время от времени присылать кого-нибудь навести там порядок и разрешил пользоваться студией, когда я захочу делать уроки с друзьями.

«Квартира для уроков с друзьями» меня озадачила, я задумался, что это могут быть за уроки, но ничего не сказал.

— «У меня есть ключ от квартиры Хакана, — сказала я, — мы можем пойти туда». Отец спросил: «А что у тебя делает ключ Хакана?» Ох уж эти папаши. Мама спросила: «Муаммар, это сейчас самая важная проблема?» Вдобавок ко всему начался дождь. Мы пошли к дому Хакана. В нашем доме самая маленькая ванная комната была больше, чем его квартира. Две смежных комнаты, даже без двери между ними. Мы поселились там. Мы до сих пор там живем… Отец нашел на следующий день одного из юристов холдинга, чтобы обжаловать решение об изъятии. Адвокат позвонил тем же вечером: судья отклонил жалобу, даже не заглянув в дело, сказал, мол, вам не стоит беспокоиться по этому поводу, скажите спасибо, что не в тюрьме… Хотя у отца есть деньги за границей, мы не можем выехать, у нас отобрали паспорта… Отец несколько дней искал работу… Нашел вакансию бухгалтера в двух небольших компаниях, но каждый раз его увольняли через два дня без объяснения причин.

— Чем он занимается сейчас? — спросил я.

— Оформляет накладные для перекупщиков. Платят немного и еще отдают подпорченные фрукты и овощи…

Сыла саркастически рассмеялась, словно мечтала отомстить за то, через что ей пришлось пройти.

— Моя мама стала специалистом в сортировке плодоовощной продукции, подлежащей списанию.

— Как ты уладила вопрос с университетом? — спросил я.

Она сказала, что учится в очень известном и дорогом университете, с которым конкурировал тот, в котором учился я.

— Отец заплатил вперед, в этом году проблем нет… Если останусь здесь в следующем году, запрошу стипендию.

— Думаешь уехать?

— Если получится вернуть паспорт, уеду в Канаду к Хакану.

— А твои родители?

— Они тоже хотят, чтобы я уехала. Если они смогут, то выберутся позже и приедут ко мне. Но если хотя бы я смогу уехать, им тоже станет немного легче. Сложно жить вместе в таком маленьком доме.

— Как ты нашла эту подработку? — спросил я.

Сыла ответила, что уже не помнит, кто-то в университете подсказал, и она пришла поработать в массовке, как и я.

— Кажется, я видела в зале жену одного из старых друзей моего отца, хотя не уверена, — сказала она и спросила: — А ты как сюда попал?

Я тоже поведал ей свою историю.

— Мы познакомились в ссылке, — сказала она.

— Да, — ответил я, — мы познакомились в ссылке.

Я так и сказал, но на самом деле подумал, что мы — два детеныша-черепахи с содранными панцирями. Две голые черепахи, прижавшиеся друг к другу, чтобы согреться. Если бы мы не потеряли наши панцири, то сейчас ударялись бы друг о друга, не имея возможности сблизиться, мы бы не поделились своими историями так быстро. Мы были приучены не распространяться о себе, наши личности плотно закрывали панцири, не позволяющие быстро сходиться с другими.

Пройдя еще немного, она сказала:

— Я устала, дождусь автобуса.

Мы подошли к остановке и стали ждать. Сыла молчала. Казалось, о чем-то задумалась. Потом вдруг решилась и произнесла:

— Я дам тебе свой номер, сохрани в телефоне, будем на связи.

— У меня нет телефона.

Наверное, сначала она подумала, что я скрываю от нее свой номер, и подозрительно посмотрела на меня.

— Продал, — поспешно пояснил я, — продал телефон вместе со всеми своими вещами. — Затем добавил с той же поспешностью: — Дай мне свой номер, я смогу звонить из автомата.

— Запомнишь?

— Запомню.

Она продиктовала свой номер телефона. Я знал, что в долгу перед Вирджинией Вулф.

— Когда можно позвонить? — спросил я.

— Когда угодно.

Подошел ее автобус. Она села в него. Уехала.

Поскольку было воскресенье, улицы вокруг здания телецентра были пусты. Ни души. Я вернулся к себе. Прошел на кухню. Вышибала в черной майке готовил еду.

Он спросил:

— Будешь есть?

— А что ты готовишь?

— Болтунью с фаршем, — сказал он, — я проголодался.

— Правда? И больше ничего?

— Нет… Я же сказал, что голоден…

— А те ананасовые штуки?

Рассмеявшись, он ответил:

— Нет.

— С удовольствием, — сказал я.

Вышибала принес яичницу в сковороде и поставил на стол, достал кусок хлеба, разломал его пополам своими большими руками и отдал половину мне. Мы стали макать хлеб в яичницу.

— Почему ты почти никогда не готовишь такие простые вещи, это же так вкусно. Лучшая яичница в моей жизни.

— Я хочу открыть маленькое заведение, но для искушенной публики… Ресторан с едой, которой нигде больше нет.

Закончив трапезу, мы огрызками хлеба вытерли остатки со дна сковородки. Ему было приятно видеть, с каким аппетитом я ел.

— Я еще кофе сварю, — сказал он, — после еды самое то.

Пока мы с ним пили кофе, пришли Тевхиде и ее отец. Вышибала обрадовался им не меньше моего. Он тут же вскочил и спросил девочку:

— Ты голодна? Приготовить болтунью с фаршем для тебя?

Тевхиде общалась со всеми, кого встречала в гостинице, задавала вопросы и заводила друзей. Любой, у кого была возможность приготовить хорошую еду на кухне, предлагал угощаться Тевхиде и ее отцу Эмиру. Эмир принимал еду для Тевхиде, но сам никогда не притрагивался к угощению. Когда он принимал еду для своей дочери, я видел крошечную сиреневую жилку у него под левым глазом, подергивающуюся от беспомощного смущения. Ему было за тридцать, у него было ясное, чуть ли не светящееся лицо и вежливая манера речи, выдававшая хорошее образование. Эмир обращался с дочерью как со взрослой, серьезно отвечая на каждый ее вопрос.

Было очевидно, что ему не место в этой бывшей гостинице, в этом окружении, его будто внезапно выдернули из привычной обстановки и поместили в совершенно чуждый мир. Как и многие из нас, он потерял свое прошлое, и теперь блуждал подобно призраку в таинственной мгле.

— Болтунья с фаршем — это что такое? — спросила Тевхиде.

Когда она слышала слово, которого раньше не встречала, то сразу спрашивала о его значении и обязательно использовала его в предложениях в течение одного или двух дней. У нее был богатый словарный запас, редкий для ребенка ее возраста. Эмир объяснил, что такое болтунья с фаршем.

— Не хочу, — сказала она, — я выпью молока.

Мы улыбнулись. Всякий раз, когда она с такой уверенностью говорила, чего хочет и чего не хочет, это вызывало у собеседника улыбку.

— Ты не поблагодарила, — напомнил Эмир.

Тевхиде повернулась к Вышибале и сказала: «Спасибо». Эмир достал из холодильника бутылку молока с надписью «Тевхиде» и налил его дочери. Некоторое время мы сидели безмолвно, и когда тишина затянулась, я спросил Вышибалу:

— Как твои дела?

— Здешние места тоже потихоньку теряют прежний шарм, — ответил он, — эти псы с дубинками распугивают клиентов.

— А полиция вообще никак не реагирует?

Оглядевшись по сторонам, он убедился, что, кроме нас, никого нет, и, наклонившись ко мне, сказал:

— Никто не собирается им препятствовать.

Эмиру явно не хотелось говорить о таких вещах в присутствии дочери, и он встал:

— Нам пора идти.

Вскоре после того, как они ушли, я вернулся в свою комнату. Деревенские щеголи направлялись на танцы. Я быстро заснул.

Во сне я видел мадам Хаят в платье медового цвета. Она танцевала, глядя на меня.