Маэстро и другие

Глава десятая

Оказалось, что Цюрихский Гном, как стал называть возмутителя спокойствия Маэстро, уже давно приступил к задуманному, действуя с осторожностью, хитростью, терпением и решимостью записного конспиратора. Если быть точным, работа началась месяцев шесть назад: обмен короткими, тщательно продуманными репликами, намеками, вопросами и ответами, лесть, скандалы, сегодня одно, завтра другое, поиск подходов, выбор момента — все это постепенно подготовило в высшей степени благоприятную почву. И когда вернувшаяся из отпуска, морально травмированная проигрышем сборной Италии в финале футбольного чемпионата мира и неудачным для любимой команды началом национального чемпионата высшей лиги Мария Д’Априле, настроенная Дамико нужным образом, вбросила идею создания любительского театра, идея была встречена с нескрываемым энтузиазмом. Хватило пары собраний в обеденный перерыв — и любительский театр родился практически без дискуссий.

Единственной проблемой оставался Маэстро. Говорить ему или нет? Нужно ли просить у него разрешения? После короткого обсуждения всех за и против была принята линия поведения, предложенная Паниццей: мы, конечно, попросим его разрешения, в смысле, мы скажем ему, что хотим сделать, если он будет не против, хорошо, а если против, пусть катится ко всем чертям, куда он посылает нас, когда строит из себя демократа, потому что свободное время трудящихся принадлежит вышеназванным трудящимся, и точка!

Дамико согласился стать художественным руководителем и режиссером первого спектакля и, открыв толстую папку, полную записей и графиков, предложил начать с пьесы, о которой давно думал: «Добрый человек из Сезуана» Бертольта Брехта. И рассказал о собственном видении спектакля, который будет отличаться от поставленного в свое время Маэстро. О распределении ролей ему надо будет еще подумать, и он сделает это, как можно скорее.

— А чем он будет отличаться? — спросил мало что понявший Паницца.

— Тем, что будет менее заумным, более непосредственным, более гуманным, более поэтичным, — уточнил Дамико.

— И более коротким? — поинтересовался Нуволари.

— И более коротким, — подтвердил Дамико.

После этого заверения вопросов больше не было.

То, что Цюрихский Гном еще не решил вопрос с распределением ролей, было неправдой, но, поскольку речь шла о людях, достаточно близких к дирекции Театра, он предпочел удвоить осторожность. Он подождал, пока Маэстро уедет в Киберон, дал отметить событие праздничным ужином, от участия в котором предпочел отказаться, дипломатично сославшись на головную боль, и днем позже пригласил на обед Сюзанну Понкья под предлогом обсудить с ней один важный вопрос.

Это был тот самый день, когда Сюзанна позвонила в Киберон, о чем подробно рассказано в пятой главе. Положив трубку, она отправилась на встречу с Энрико Дамико в ресторан экологически чистой пищи, где Цюрихский Гном имел привычку питаться. Шестое чувство подсказало ей ослушаться Маэстро и не называть ему имя таинственной персоны, стоявшей у истоков инициативы. И правильно сделала: Дамико, прекратив жевать непонятно из чего приготовленную закуску, напоминающую яичницу из чуингама, предложил ей роль Шен Де. На что Сюзанна ответила коротким смешком. Но достаточно было ему сказать: подумай хорошенько, как в тот же миг она согласилась. Искус сработал еще быстрее, чем тот, которого ведьмы запустили в душу леди Макбет, и бессмысленно здесь рассуждать о загадках психики, сближающих отчаяние античных героев с современными внезапными надеждами на реванш, душу рабыни — с мечтой о славе. К салату из фиников Понкья уже была согласна на все; к бифштексу из сои созрела для высказывания своих требований к актеру, которого хотела бы видеть своим партнером.

— Кто будет играть летчика? — спросила она тоном примадонны.

И, как в старых комедиях семнадцатого века, ровно в эту минуту дверь ресторана распахнулась.

— А вот и он, собственной персоной! — сказал Дамико, широким жестом указывая на вошедшего.

С плащом, переброшенным через руку, и с новым фуляром на шее к ним шел, лавируя между тесно стоящими столами, Грегорио Италиа.

— Все в порядке! — тотчас объявил ему Дамико.

И Грегорио Италиа, который обычно отделывался коротким «привет», на этот раз, склонившись, поцеловал руку Сюзанне, как поступал в одном из виденных им фильмов Фред Астер с рукой Джинджер Роджерс[16].

Маэстро, которому Сюзанна рассказала все в подробностях, сидел молча, переваривая информацию. Первым импульсом было желание немедленно набить морду Италия, Понкья, Дамико, предать их анафеме, уволить, выбросить коленом под зад, осудить общественным мнением Театра, короче, послать их в задницу. Но он понимал, что это вряд ли будет встречено одобрением остальных участников той же авантюры, всякими там Паниццами, Дольяни, Валли… Вторым побуждением было уйти самому, бросить Театр, уволиться, отступить, короче говоря, послать всех к гребаной матери. Но он моментально остыл, оценив ситуацию: он слишком стар, чтобы начинать все сначала, маловероятно, что Париж немедленно предложит ему возглавить «Комеди Франсез» или что Берлускони даст ему денег на новый театр… В сущности, он не сказал бы, что ему плохо жилось в этом на протяжении долгого времени благоприятном для Театра климате, несмотря на царящий в стране политический и административный хаос. В конце концов, Маэстро принял решение не предпринимать ровным счетом ничего, сублимируя чувство бессилия что-либо изменить в глубокое презрение, в укрепившееся осознание собственного безграничного превосходства над этим говенным миром, который — для него это было очевидно — совсем не изменился с тех пор, как осудил на смерть Сократа, унизил Галилея, предпочел Моцарту Сальери. Хотя, надо признать, удар, нанесенный ему, был довольно чувствительным: эпидемия сценического эксгибиционизма захватила не только трудящиеся массы, но и самых преданных людей из администрации Театра. Отчего он внезапно почувствовал себя королем Лиром, преданным не только придворными лизоблюдами, но и кроткой Корделией, добряком Эдгардом и глупцом Кентом. Бальзамом на обожженную разочарованием душу пролилась пришедшая на память брехтовская максима, согласно которой «любое разочарование есть плод ошибки расчета», и он вновь пообещал себе впредь никогда не забывать о дистанции, отделяющей его от этих кусков дерьма, которые считают себя его современниками. Утешила мысль о потомках, которые — да придет такой день! — будут с благодарностью вспоминать не только о Сократе, Галилее и Моцарте, но и о нем — великом режиссере постреалистического и эпико-поэтического театра, вынужденного сосуществовать с любительской труппой каких-то мудаков.

Сидя в одиночестве в своей квартире, он позвонил Нинки, чтобы поплакаться ей в жилетку. Но едва она сняла трубку, ему в голову пришло, что и она тоже может быть втянутой в эту авантюру… и, охваченный яростью, он брякнул первое, что пришло на ум:

— Какая там у тебя погода?

Старая Синьора жила всего в пятистах метрах от Маэстро, поэтому вопрос поставил ее в тупик. Не дожидаясь ответа, он сделал вид, что взбешен, прокричал что-то типа «вы все держите меня за дурака», с сарказмом попросил ее не беспокоиться, он сам посмотрит в окно, и с силой бросил трубку.

Потом взял кассету с «Добрым человеком» и нервно сунул ее в плеер. Сейчас он успокоится, внимательно просмотрит спектакль и придавит, наконец, каблуком червяка сомнения, уже два дня терзавшего душу: а вдруг и вправду «Добрый человек» может быть представлен как разухабистая развлекательная комедия, в соответствии с линией, прагматично выраженной Паниццей, а не как полный муки и скорби плач о мире нищеты, осуществленный им много лет назад, где трагические смыслы многократно усиливались благодаря использованию «эффекта отстранения».