Маэстро и другие

Глава пятнадцатая

— Сидите, сидите, ради бога, не вставайте!

Маэстро двигался по проходу широким шагом. За ним, отставая на пару шагов, двигался Баттистоцци, как и Дамико, бывший диоскур, постепенно доросший до ранга Первого придворного, и не столько за фантастическое постоянство, с каким сопровождал Маэстро повсюду, в кино или за покупками, сколько за присущий ему циничный, слегка вульгарный юмор, с каким он имел привычку высмеивать в итальянском театре все, что не было связано с именем Маэстро, а это нравилось Маэстро не менее его собственных издевок в разговорах с Сюзанной Понкья.

— Вы мне позволите посидеть немного на репетиции? Я вам не помешаю?

Дамико довольно хмыкнул и повторил, к замешательству всех, что для них большая честь продемонстрировать Маэстро скромные плоды их усилий.

— Давайте, ребята, покажем, что мы успели сделать!.. С самого начала!

Маэстро уселся в последнем ряду, рядом устроился верный Баттистоцци, и репетиция продолжилась. Актеры выходили на сцену со всех сторон, как попало, в явном беспорядке, напевая финальный хор из «Швейка во Второй мировой войне»:

Цюрихский Гном, сидевший двумя рядами ниже, с довольной физиономией обернулся к Маэстро, словно наслаждаясь сюрпризом, от которого у последнего отвалилась челюсть.

— Признайся, такого ты не ожидал, правда? — спросил он, подсаживаясь к Маэстро.

— Н-нет, такого я действительно не ожидал… Но… я толком не пойму мотива этой… так сказать…

— …контаминации, — подсказал Гном. — Ну, прежде всего, это необходимая цитата из твоего брехтовского спектакля… мы этим как бы говорим, что все мы вышли из него… подчеркивая, что всем обязаны тебе…

— Нет, ну это понятно, — сказал Маэстро, слегка приходя в себя. — Однако…

— То есть, — продолжил напирать Дамико, — мы обозначаем преемственность ситуации. В «Швейке» с нацизмом покончено, ведь так, а на самом деле притеснения продолжаются… Только не говори мне, что ты этого не понял!

— Нет, почему же, что тут непонятного, я сразу понял… Это Влтава слегка сбила меня с толку…

— Ну правильно! — вскричал Гном. — Влтава — то же, что Сезуан… преемственность ситуации, невзирая на географическую отдаленность, которая, впрочем, в настоящее время практически ничего не значит, ведь так?..

— Так-так, продолжайте.

Закончив петь, актеры покинули сцену, все, за исключением Нуволари, который играл водоноса Вана. Он не прыгал по сцене, как Дель Кардине, напротив, он, скорее, был скуп в движениях и разговаривал в подчеркнутой простонародной манере.

Затем появились Паницца, Валли и Дольяни, и только колдовская магия театра позволяла поверить в то, что Ван признал в них тройку ожидаемых им богов. Кроме всего прочего, они вышли на сцену из боковой двери с броской табличкой «Туалет».

Гном снова подсел к Маэстро.

— Дверь туалета — это моя режиссерская находка, — сказал он, сияя от удовольствия. — На твой взгляд, это не выглядит слишком сильной пощечиной метафизике и не оскорбительно для религиозных чувств? Чего-чего, а этого не хотелось бы.

— Да нет, по-моему, все в рамках… — выговорил Маэстро, возвращая челюсть на место. — Ты что на это скажешь, Карло?

— А что, — хмыкнул Баттистоцци, — по-моему, неплохо!

Дамико спустился вниз, действо шло своим путем. Трое богов перемещались по сцене подобно марионеткам сицилийского кукольного театра. Свой текст они произносили по очереди, и было заметно, как каждый, ожидая конца реплики партнера, чтобы вступить со своей, слушал его, порой сопровождая последние слова немым движением губ.

— Черт побери, ты видишь то же, что и я? — почти не разжимая губ, едва слышно спросил Маэстро, обращаясь к Баттистоцци.

— Думаю, да, — ответил тот, рискуя задохнуться от сдерживаемого хохота.

— Это какое-то безумие… это полное… — закатил глаза Маэстро.

— Джоджо, уйдем, а, у меня уже нет сил, еще чуть-чуть, и меня инфаркт хватит…

В моменты наивысшего напряжения Баттистоцци произносил не Джорджо, а Джоджо.

— Нет, скажи мне, что это не так!.. Твою мать, скажи, что мне это только кажется!..

— Джоджо, умоляю, пошли отсюда скорее… Или ты хочешь, чтобы я умер?

После сцены Вана с богами, должна была появиться Шен Де, но присутствие Маэстро настолько потрясло Понкья, что она была на грани обморока.

— Ничего серьезного-м-м-м, — заверил всех подошедший Григорио Италиа. — Слегка закружилась голова-м-м-м… скоро пройдет-м-м-м. А пока не будем терять время, перейдем к моей роли-м-м-м… Заранее прошу прощения за небольшие провалы в памяти-м-м-м…

У Грегорио Италиа не было никаких проблем с памятью, но он сгорал от желания показать Маэстро зонг «Песня о восьмом слоне» в своей интерпретации: разумеется, не такой сильной с вокальной точки зрения, как у Массимо Раньери в спектакле Маэстро, но, быть может, именно по этой причине, на его взгляд, более тонкой и богатой интересными нюансами. Помахивая тросточкой, он вышел на сцену в бабочке и канотье и запел, имитируя Мориса Шевалье[20].

— Мне кажется, эффект демистификации заметен невооруженным взглядом, — сказал Гном, снова возникая рядом с Маэстро.

— Ну… да… скажем, да, — пробормотал тот. — Ты что скажешь по этому поводу, Карло?

— А что, — хмыкнул тот. — По-моему, неплохо!

— Это, естественно-м-м-м, Джорджо-м-м-м, — пояснил подошедший к ним усталый, но довольный Грегорио. — Я вложил в образ свое французское воспитание-м-м-м…

— И что, ты точно так же исполняешь и «Песню о дне святого Никогда»? — спросил Маэстро, на этот раз с искренним любопытством, обнаруживая свои вкусовые пристрастия.

— Ни в коем случае! — вскричал Гном, обрадовавшись вопросу. — У нас каждый зонг служит для разоблачения конкретного мифа западного песенного ширпотреба.

Судя по подбородку Маэстро, тот не совсем понял, что Дамико имеет в виду.

— Ты можешь еще что-нибудь спеть для Маэстро? — обратился Дамико к Грегорио Италиа:

— С удовольствием-м-м-м! — кивнул Италиа.

Он отложил в сторону канотье и тросточку, снял бабочку, расстегнул три пуговицы рубашки и повязал на шею атласный фуляр. Потом поднялся на сцену и, прикрыв глаза и едва разжимая губы, сладчайшим, интимнейшим голосом запел зонг «Песня о дне Святого Никогда».

Удовольствие сочилось из всех пор Гнома.

— Этим мы разрушаем миф о Хулио Иглесиасе, — сказал он с саркастической улыбкой кровожадного ниспровергателя. — Это пощечина мировой попсе! Только не говори мне, что это непонятно!