Маэстро и другие

Глава одиннадцатая

Маэстро спокойно просмотрел первую сцену, в которой водонос Ван представляется публике и говорит, что ходит молва: трое богов спустились на землю и, быть может, заглянут в Сезуан, привлеченные большим количеством жалоб, порождаемых крайней нищетой и социальной несправедливостью, которые ежедневно поднимаются к небесам. Напрягая зрение, чтобы разглядеть в полумраке сцены лицо Ренато Дель Кардине, играющего водоноса, Маэстро внимательно следил за его монологом. Дель Кардине играл превосходно! Еще бы, именно в его, Маэстро, руках он был тем самым пластичным материалом, из которого в ходе многонедельных изнурительных репетиций он постепенно вылепил персонаж, с абсолютной точностью воплотивший в себе основные авторские идеи, выраженные уже в начальном монологе. Слегка сгорбленный, что демонстрировало всю тяжесть жизни угнетенного народа, он двигался по сцене, временами дергаясь, подскакивая, подпрыгивая, — отсыл к «дзанни»[17], которые двигались так же, словно уклоняясь от вечной угрозы быть битыми палками, — но Ван достигал еще большей выразительности, изображая непомерную усталость, характерную, скорее, для нашего мрачного времени, будто подчеркивая, что нужно быть постоянно начеку, чтобы избежать палочных ударов неокапитализма! «В нашей провинции царит большая нищета, и все говорят, что только боги могут помочь нам…» Ключевая фраза здесь вот эта: народ констатирует, что «царит большая нищета», но он не может выдвинуть никаких конструктивных предложений: «все говорят, что только боги могут помочь нам…». Обратите внимание: не народ это говорит! Все говорят!.. Включая и сильных мира сего, тех, кто насаждает мысль о неспособности человека самому решать какие-либо жизненные проблемы! Вот она — реакционная манипуляция информацией! Но как здорово выходит это у Вана, когда он, делая акцент на фразе: «больша-а-а-а-а-я нищета-а-а», драматически тянет гласные, и затем, возводя руки к небу: «то-о-олько бо-о-оги смо-о-огут по-о-о-о-омо-о-о-очь на-а-ам», после чего, сгибая колени и еще сильнее выгибая спину, он опять взваливает на плечи свой тяжеленный бурдюк с водой, словно подчеркивая этим горькую иронию своего наивного метафизического ожидания, столь характерного для пролетариата, еще не обретшего классового сознания.

А Ван продолжает: «Представьте себе мою радость, когда я узнал, что несколько виднейших наших богов уже в пути… Уже третий день, как я ожидаю их здесь, у городских ворот, особенно под вечер, чтобы первым поприветствовать гостей…» Тут Дель Кардане превзошел самого себя, и это естественно, поскольку точно выражено все, что он, Маэстро, взрастил в нем. На словах «мою радость» — подскок, выражающий нетерпение, акцент на вытянутую шею; в словах «виднейшие наши боги» — вибрация голоса, свидетельство неизбывной веры народа в мифы… И затем сразу же грусть в словах «три дня», произнесенных с прописных букв, — демонстрация страстного атавистического ожидания всех обездоленных, и наконец, «чтобы первым поприветствовать гостей…» — тут промельк плутовства в глазах, мгновенный неожиданный подъем на цыпочки с вытянутым вверх указательным пальцем правой руки. Вот оно! Это уже народ, который пробуждается: у него еще нет никакой последовательной политической программы, но он уже готов, еще по-плутовски, — как Арлекин, подглядывающий из-за чуланной двери, — подбирать пусть жалкие крошечные возможности, которые в ходе истории предоставляют ему противоречия капитализма.

Боги, придуманные власть имущими в качестве опиума для народа, в фантазиях того же народа виделись теми, кто поможет им облегчить его судьбу, потому он и стремится первым встретить богов, надеясь получить за это что-то взамен, какое-то вознаграждение…

Сценический образ с абсолютной точностью воспроизводит заложенное в актера им, Маэстро, на одной из первых застольных репетицией, где подробно разбиралась вся ситуация.

— Ты понял, Ренато? Понял, сколько всего там, внутри?

— Да, Джорджо, — отвечал Ренато. — В этой сцене Ван думает, что на этот раз победит он.

— Правильно! — Пауза. — А на самом деле — все не так! Потому что власть имущие пронюхают раньше, когда появятся боги, и встретят их первыми со всеми почестями, а за это получат от богов по полной программе! Ван этого не знает, не может знать, но мы-то знаем, мы обязаны это знать! Поэтому Ван улыбается, но нам, зрителям XX века, ты должен дать понять, что эта улыбка — плод иллюзии! Ты улыбаешься, но!.. Да, это улыбка, но!.. Ты понял, Ренато? Verstehst du?[18]

— Да, Джорджо, — отвечал Ренато. — Нам известно, что как только боги появляются, богатые моментально заключают с ними союз.

— И ты опять прав! — Пауза. — Но на этот раз не так, на этот раз боги появятся, а богачи пошлют их в задницу! А почему? Что ими движет?.. Эгоизм, жлобство, глупость и нравственная слепота, все те пороки капитализма, которые приближают вынесение исторического приговора капитализму. И в этом случае, да, шанс, который предоставляется народу, реален и реализуем. Ты понял, Ренато? Поэтому ты, Ван, улыбаешься, ибо уверен, что сможешь обхитрить богатеев, но ты, Дель Кардине, должен улыбаться так, чтобы нам стало ясно: эта твоя уверенность — иллюзия, и в то же самое время ты должен дать нам понять своей улыбкой, что, только представь себе, иллюзия эта — уже вовсе и не иллюзия с того самого момента, когда противоречия капитализма приведут к воплощению ее в жизнь! Поэтому ты улыбаешься, но не улыбаешься, и тем не менее улыбаешься! Ты понял Ренато? Verstehst du?

— Да, Джорджо, — отвечал Ренато. — То есть противоречия капитализма начинает осознавать трудовой народ, который превыше богов и которого боги поддержат…

— Верно! — Пауза. — Но в данном случае все не так! Потому что народ еще не созрел для того, чтобы воспользоваться таким шансом! Смотри сам, богов приютит бедная проститутка Шен Де, они даже дадут ей денег, но что станет с ней? Чтобы защитить свалившееся на нее благополучие, она, поскольку не знает иного способа взаимодействия с окружающим миром, будет вынуждена вести себя в рамках логики капитализма, взяв на себя все его пороки, и так далее, и так далее! Ты понял, Ренато? Ты понял глубину марксистского анализа, Ренато, понял, в чем гениальность Брехта? Все ждут, что богачи заработают на богах, однако хрен им! Такое могло бы еще быть в эпоху палеокапитализма, но не сегодня! И когда публика уже думает: все, теперь, в этот раз, у нас получится, — Брехт предупреждает: «нет, народ не готов, шанс будет упущен, мы еще по уши в дерьме!». Понимаешь, сколько всего в одной реплике этого чертова старика-водоноса? Поэтому так: ты улыбаешься, но как бы не улыбаешься, и тем не менее у тебя улыбка, но в конце реплики она незаметна! Ты понял, Ренато? Verstehst du?

Маэстро остановил изображение, отмотал пленку назад, чтобы пересмотреть сцену еще раз. Он почти успокоился, бегущие кадры окончательно убедили его в его правоте. Какого хера! «Добрый человек из Сезуана» не может быть поставлен иначе, чем это сделал он в далеком 1979 году, раскручивая на всю катушку заключенную в нем диалектику смыслов и посылая к дьяволу Луиджи Лунари, подлого предателя, который то и дело доставал его своим нытьем: здесь бы чуть-чуть облегчить, а тут бы смягчить… Но текст говорил сам за себя, хотя его жанр и был обозначен как «поэтическая притча», на самом деле, каждое его слово воспринималось как удар кувалдой по зданию капитализма! Не зря же в зале стояла мертвая тишина, словно в церкви: публика, затаив дыхание, внимала происходящему на сцене, точно считывая тонкие диалектические нюансы улыбки и полуулыбки Вана…

Спокойствие сменилось бодрящей радостью, которая охватывала Маэстро всякий раз, когда он одерживал даже маломальскую победу. Выключив экран, он улегся в постель, предвкушая, как трио Дамико — Понкья — Италиа будет погребено под горой дерьма, порожденного их же собственными идиотскими амбициями и невежеством.

Слишком возбудившись, он долго ворочался в постели, дрейфуя между сном и бодрствованием, пока, наконец, не заснул.

…А на заре ему неожиданно привиделся кошмарный сон: в лохмотьях Вана, еще более живописных, чем на сцене, с пластиковыми прищепками на лодыжках, с тонкой шеей, болтающейся в воротнике а-ля Мао Цзэдун, на пару размеров больше, Эрнесто Паницца торгует водой в ожидании появления богов под веселые смешки битком набитого зрительного зала, а в первом ряду сидит Бертольт Брехт, который то и дело восклицает: «Ах, наконец-то!», и рядом с ним Горбачев довольно кивает: «Вот это да, это я возьму и повезу по всей России: в Ленинград, в Иркутск, во Владивосток!..»