Маленький журавль из мертвой деревни

Глава 9

Снег в этих краях выпадал раз в сто лет, а то и реже. Сяохуань улеглась грудью на балконные перила и завороженно глядела на улицу. Сосны на горе стояли белые, и издалека казалось, что это тот самый косогор в деревеньке Чжуцзятунь. Едва научившись ходить, Сяохуань что ни день взбиралась на гору за шишками, боярышником и диким виноградом; там они с отцом ложились в снег и поджидали, когда лиса выскочит из норы. В Дунбэе-то снег хороший, теплый, отец выроет Сяохуань ямку — в ней не замерзнешь. После Земельной реформы, когда семью Чжу причислили к зажиточным крестьянам, Сяохуань всего дважды наведалась в родной дом: первый раз, когда хоронили отца, второй — когда умерла мать. В последние дни мать сетовала, что горше всего болит ее сердце за младшую дочь, Сяохуань: избаловали ее хуже некуда, сначала в родном доме, потом у мужа, а как в старости будет жить? Дети-то не родные кровинки, не из ее утробы, а ну как узнают правду, что за старость ждет тогда Сяохуань? Мать уходила из жизни с неспокойной душой.

Снег падал весело, бойко, пряча под собой грязный мусор на улицах, с утра до ночи не смолкавшую ругань и шум радио. Дети пока не знают, что дом их укрыт снегом, что за ночь они перенеслись в родной Дунбэй. Редко бывало у Сяохуань так тоскливо, солоно на сердце. Перед смертью мать спросила: «Дети тебя любят? Верят, что ты им родная? Может, японская бабенка их подначивает втихомолку, ссорит с тобой?» Сяохуань велела матери уходить с миром: дома ее слово — закон и для детей, и для взрослых. Мать знала, что младшая дочь ни за что не признает себя побежденной, раньше показная сила Сяохуань ее только тревожила, зато на смертном одре подарила покой.

По правде, разговаривая с матерью в последний раз, Сяохуань чувствовала, что кривит душой. Дети подрастали и за все время ни секунды не сомневались, что Сяохуань им родная мать. Бегут из школы, еще домой не зашли, уже орут: «Мама, мама!» «Мам, умираю от голода!», «Мам, в туалет хочу, сил нет!», «Мам, Эрхай опять подрался!», «Мам, что расскажу, обхохочешься…»

И Сяохуань едва успевала отвечать: «От голода умираешь? Так мы умирающих не кормим, все равно скоро помрешь!», «Сил нет терпеть, а в школе не мог сходить? Домой свои удобрения притащил…»

С детства у Сяохуань накопилась уйма побасенок о духах и бесах, субботними вечерами, когда Чжан Цзянь уходил в ночную смену, дети собирались вокруг нее тесным кружком и слушали истории, каждый раз новые. Дети не просто любили Сяохуань, они ее боготворили, благодаря Сяохуань никто не смел их и пальцем тронуть: Сяохуань если начнет ругаться, то обидчик от ее ругани сначала в доме запрется, а там и через заднее окошко сбежит. У Сяохуань повсюду были свои люди: в каждом доме жилого квартала у нее находились подруги и приятели, и потому она выходила победительницей из любого спора. Дети гордились Сяохуань: на родительские собрания она облачалась в свой единственный дамский костюм, завитые волосы укладывала волнами, а на руку надевала часики из лавки старьевщика. Одноклассники вздыхали: «Ваша мама как актриса из хуанмэйской оперы![91] — Для детей это был образец красоты. — Сколько стоят ее золотые часики?» И близнецы, и Ятоу раздувались от гордости и никогда не признавались, что мамины часики не ходят.

Больше всех детей Сяохуань любила Ятоу. Девочка без слов понимала, какое у мамы настроение — если Сяохуань хоть немного не в духе, всегда подойдет, тихонько спросит: «Мам, на кого сердишься?», «Мам, опять желудок разболелся?» Ятоу исполнилось уже пятнадцать, а новой одежды у нее за всю жизнь было раз-два и обчелся — пара белых рубашек для выступлений на школьных концертах, а все остальное или перешито из одежды Сяохуань и Дохэ, или связано из перчаток. Форменные ботинки Чжан Цзяня из вывернутой кожи можно было обменять на пару десятков рабочих перчаток, а из них одежды выходило порядочно.

В комнате заработало радио. С утра муж первым делом включал приемник. Эта новая привычка пришла на смену старой: раньше Чжан Цзянь, проснувшись, всегда курил. Три голодных года избавили мужа от дурных привычек: и курить бросил, и пить. В прошлом году на заводе прибавили зарплату, он тогда сразу купил домой приемник.

Вернувшись с отцовских похорон, Сяохуань стала присматриваться к Чжан Цзяню и Дохэ: а ну как снова взялись за старое? Будто бы между делом спрашивала у детей: «А тетя все время с вами спала?» Кончилось тем, что Чжан Цзяню осточертели ее косые взгляды: я одного хочу, чтоб семья жила тихо и мирно, а больше мне ничего не надо. Довольна? Успокоилась? В другой раз в деревню поедешь, не станешь детей в шпионы вербовать? Чжан Цзянь накликал беду: спустя два месяца после похорон отца слегла и мать, и Сяохуань снова поехала в Чжуцзятунь. Когда вернулась, дома ждала перемена: Чжан Цзянь и сыновья спали теперь в большой комнате, а она, Дохэ и Ятоу — в маленькой. Сяохуань спросила мужа, что это за перестановки в ее отсутствие, а он ответил, посмеиваясь, дескать, теперь квартира делится на мужскую и женскую комнаты, как в общежитии, чтобы ни домыслов тебе, ни подозрений.

Песня из приемника всех перебудила. Дети в одном белье выскочили на балкон, набрали снега, слепили снежки и понеслись в комнату друг друга обстреливать. Снова прибежали за снегом, Сяохуань крикнула: «Без куртки на балкон не пушу!»

Дохэ что-то тихо сказала близнецам. Те радостно загалдели, побежали к сестре, пошептались с ней, и Ятоу тоже весело взвизгнула. К пятнадцати годам у Ятоу все, что надо, уже выросло, а как разбесится — ни дать ни взять семилетка. Они шептались по-японски про рисовые колобки с начинкой из фасолевой пасты. Дохэ вчера весь вечер хлопотала, наготовила две решетки колобков. Сахар-песок семье был не по карману, и вместо него Дохэ положила в начинку коричневый кубинский сахар вперемешку с сахарином. За столом она взволнованно смотрела, как домочадцы пробуют колобки, потом принялась извиняться за свою стряпню:

— Плохие, должны быть послаще, тогда хорошие.

Если колобков у Дохэ получалось много. Сяохуань выкладывала несколько штучек на блюдце и шла угощать соседей, пусть попробуют сестренкино угощение. Еще Дохэ готовила креветок и мальков в соевом соусе, а иногда отправляла детей накопать личинок цикад, мариновала личинки в соевом соусе, получалась традиционная закуска деревни Сиронами. Сяохуань обязательно угощала соседей, в каждую квартиру заглядывала со своим блюдцем, и эта дипломатическая стратегия еще не давала сбоев ни на одном этаже.

Эрхай жевал, жевал и вдруг говорит:

— Оставьте колобок дяде Пэну!

— Дядя Пэн не придет, — ответила Сяохуань. — Ешь сам.

Сяо Пэн у Чжанов давно не появлялся. По выходным в гости заглядывал один Сяо Ши.

Теперь у Сяо Ши всегда был такой вид, будто он замыслил недоброе. А Сяохуань тоже не проведешь, она давно раскусила, что на уме у этих парней. Видят, что Дохэ хранит целомудрие, а живет в доме не девушкой и не женой, жалеют беднягу и надеются, что в их-то руках она про целомудрие и позабудет. Сяо Ши в последнее время даже шуточки свои оставил, к Чжанам являлся с подарками, словно зять в невестин дом: или пачку печенья принесет, или полцзиня хорошего кунжутного масла, или две пары свиных копытец. Сяо Ши служил рабочим четвертого разряда, иждивенцев у него не было, но если часто ходить к Чжанам и строить из себя богатого зятька, так можно и без штанов остаться. Как-то раз Сяо Ши завороженно уставился на выпяченный зад Дохэ, пока та чистила пол, и Сяохуань увидела, как вздулись у мужа вены на руках. Любимую женщину Чжан Цзяня пожирает пара сальных глазок. В ту секунду Сяохуань многое стало ясно: любовь Чжан Цзяня и Дохэ никуда не пропала, она просто ждет своего часа. Резать такую любовь по живому толку нет — пустит корни еще глубже. Любовь — как детская игра: появляется без спроса и уходит, когда захочет, а начнешь с ней воевать, она заболит и уж до самой смерти не ослабнет. Сяохуань прозорливости было не занимать, она хорошо понимала, как устроен этот мир, а вот с Дохэ и Чжан Цзянем просчиталась. Глядя на мужнины руки с газетой, глядя, как пульсируют его набухшие, толстые, словно сучья, вены, Сяохуань встала, подошла к Дохэ и отправила ее за чем-то из комнаты. Что там был за предлог, сразу забыла, главное, что их гость перестал любоваться задом Дохэ. Сяохуань подобрала щетку, села и принялась за работу: цзы-ла, цзы-ла. С годами скрежет щетки о бетонный пол полюбился всем Чжанам, от мала до велика, и ласкал им слух не хуже музыки. Сяохуань подумала: а если однажды этот гладкий, как зеркало, бетонный пол исчезнет, и выглаженная, благоухающая крахмалом одежда тоже исчезнет, исчезнут креветки, мальки, цикады в соевом соусе, колобки с начинкой из бобовой пасты — долго ли протянет тогда семья Чжан? Дохэ урывками рассказывала Сяохуань о своем детстве, о юности, о деревне Сиронами, о сакурах и деревенских храмах синто, много говорила про свою мать — дети видели только материну сгорбленную спину: она или пол скребла, или одежду гладила, или молилась, или кланялась старшим родственникам, мужу, сыну… За эти пятнадцать лет Дохэ мало-помалу перенесла деревню Сиронами в дом Чжанов.

Позавтракав, близнецы взяли собаку и побежали играть в снежки, а Ятоу ушла с подругами смотреть состязания бойцов НОАК — даже в снегопад соревнования шли по расписанию. Чжан Цзяню перед ночной сменой не спалось, взялся столярничать, доделывать начатую работу. Решил смастерить близнецам парту, как в начальной школе: сдвоенный стол сбережет в их квартирке немного места.

Снизу послышался свисток — приехал грузовичок из угольной лавки. Чжан Цзянь и Дохэ взяли корзины, ведра и побежали вниз, там встретили Сяо Ши, он уже скинул стеганку, позаимствовал у соседей старое железное ведро и ссыпал в него уголь.

Соседские дети, кто остался дома, тоже схватили ведра и тазы и бросились помогать Чжанам. Если в доме кому привозили уголь, дети всегда прибегали подсобить, потом докладывали старшим: «Это я у дяди Лэй Фэна[92] научился!» А дальше писали письма учителю, хвалили друг друга: «Такой-то ученик по заветам Лэй Фэна помогал соседям носить уголь». Скоро угольная крошка усыпала всю лестницу, дети сталкивались на ступеньках и падали прямо в черную пыль, становясь точь-в-точь как угольные шарики для растопки, только с руками и ногами.

Кончилось тем, что Тацуру тоже поскользнулась и упала. Сяо Ши мигом отставил свое ведро и помог ей встать. Это случилось на площадке между вторым и третьим этажом, дети убежали пить сахарную водичку, которую намешала им Сяохуань (с сахарином вместо сахара). Сяо Ши повернулся спиной к третьему этажу и вдруг поцеловал Тацуру.

Тацуру изумленно уставилась на него, ушибленное колено тут же прошло, и она одним прыжком соскочила на пару ступенек вниз. Сяо Ши бросился следом, сгреб ее сзади и снова поцеловал. Тацуру хотела закричать, но он опередил:

— Только попробуй! Крикнешь, и я закричу! Крикну: «Держите японскую гадину!»

Тацуру смотрела в детское личико Сяо Ши, в личико, знакомое ей уже десять лет, но не могла различить, правда ли он задумал дурное или просто шутит.

Сяо Ши решил попробовать еще кусочек японского тофу:

— Вечером пойдешь со мной на завод.

Тацуру замерла на месте, ничего не отвечала.

— А не то я и про вас с Чжан Цзянем донесу.

Губы Тацуру тихонько шевельнулись. Сяо Ши услышал, как она беззвучно повторяет: «Донесу, донесу».

— Не понимаешь? Вы, японцы, не доносите? А китайцы ох как любят доносить, а особенно — на японских гадов.

Тацуру кивнула. Она не все слова поняла, но главное ухватила.

— Довольно японские гады измывались над китайским народом, сейчас ты за них ответишь.

Тапуру все смотрела на него. Уголки рта на детском личике Сяо Ши растянулись в улыбку — не поймешь, то ли шутит, то ли всерьез.

— Ну что, гадина японская? Пойдешь со мной?

— И куда же? — раздался сверху голос Сяохуань. Оказалось, она уже давно наблюдает за ними из-за угла на лестничной площадке.

— Уй, сестрица Сяохуань, ты зачем спустилась, смотри руки не запачкай! — захлопотал Сяо Ши.

— Ты куда мою сестренку зовешь?

— Я так, пошутил!

— Про японскую гадину не смешно вышло.

Сяо Ши швыркнул носом, переступил с ноги на ногу, словно по команде «Вольно!» — иначе ему из этого капкана никогда не выбраться.

— Сяо Ши, угля пока хватит, не носи больше. Сделай лучше сестрице одно одолжение.

— Какое одолжение? — Сяо Ши обрадовался, что сможет задобрить Сяохуань.

— Сходи за Сяо Пэном. Снег выпал такой славный, я вам приготовлю угощений, выпьете втроем.

Тацуру смотрела, как Сяохуань снимает фартук и отряхивает с ее одежды следы двух угольно-черных ладоней. Никак не получалось от них избавиться, Сяохуань усмехнулась, покачала головой.

Мужу она ничего не сказала. Спровадила соседских детей, выудила из кадки на балконе пару кочанов кислой капусты, замочила цзинь стеклянной лапши. Лук-батун снаружи пожух, а внутри листочки были нежные, беленькие, словно яшма. Сяохуань настрогала целую миску лука, обжарила его с яйцом. Бобовые стручки и баклажаны, засушенные по осени, поставила томиться со свининой в коричневом соусе. К приходу гостей на столе стояло три больших блюда с едой.

Чжан Цзянь почуял неладное: вроде Сяо Пэн забыл дорогу к их дому (само собой, один Чжан Цзянь и знал почему), с чего вдруг снова явился? Было все-таки в характере этого парня какое-то благородство: ни слова не говоря, спрятался, зализал свои раны и вот, вернулся. Чжан Цзянь не полез к гостям с приветствиями: зачем лишний раз напоминать Сяо Пэну, что они год не виделись.

Сяохуань позвала Дохэ сесть с гостями за стол, но та ни за что не соглашалась. Год назад она рассказала Чжан Цзяню, как ходила с Сяо Пэном в кино, и Чжан Цзянь заплакал. Сел на корточки — точь-в-точь, как сиживал начальник Чжан, греясь на зимнем солнышке, — сел, и на пол закапали слезы. Стоило только вспомнить, как он сидел, упершись локтями в колени, долго сидел, твердо и ладно, а на пол капали слезы, и Тацуру понимала, что напрасно его винила. Все это время он преданно любил ее, любил без объятий, поцелуев и близости. Иногда, гладя на Сяо Пэна, Тацуру думала, что ей под силу забыть Чжан Цзяня — как знать, вдруг с Сяо Пэном еще будет другое счастье, — но увидев слезы Чжан Цзяня, она поняла, что ничего не выйдет. Пока быстрые тяжелые мужские слезы падают на пол, женщина будет любить его хотя бы за то. как упрямо он любит ее. Потому Тацуру и отказывалась выйти к Сяо Пэну.

Тыча пальцем в голову Дохэ, Сяохуань сказала тихо:

— Дуреха, чего боишься, никто тебя в мешок не посадит, с собой не унесет.

Но Дохэ не двинулась с места, и Сяохуань вышла из маленькой комнаты ни с чем. Сяо Пэн смотрел на серую дверь в комнату Дохэ, отпивал из рюмки и снова упирался глазами в дверь. До того досмотрелся, что на месте двери появилась безбрежная осенняя река. Какие разные все-таки Сяо Пэн и Сяо Ши, думала про себя Сяохуань. Сяо Пэн не стал бы ловить Дохэ на лестнице, лапать ее черными руками.

Хозяйка разлила вино, разложила еду по чашкам. Сяо Ши болтал без умолку, передразнивал прижимистых и жеманных шанхайских кумушек, как они делят мандарин на дольки и над каждой сражаются: кушайте мандарин, не стесняйтесь! Нет, это вы кушайте, кушайте! Я и почистила вам специально! Угощайтесь! Нет, это вы угощайтесь! Кушайте, кушайте! Долька мандарина, а сколько церемоний. Эту дольку съели, теперь вторая на очереди: кушайте мандарин, не стесняйтесь!.. Сяохуань и Чжан Цзянь смеялись от души.

Сяо Пэн выпил две рюмки и смотрел недобро. Горка еды в его чашке оставалась нетронута. Тогда Сяохуань, передразнивая шанхайских кумушек, схватила палочками кусок мяса и поднесла ко рту Сяо Пэна:

— Кушайте, не стесняйтесь! Мы и свинью специально забили!..

Сяо Пэн даже не улыбнулся, мрачно хлебнул вина и поставил рюмку на сгол.

— Сестрица Сяохуань сказать что-то хотела, затем нас и позвала?

— Сначала поешьте, а там уж поговорим, — ответила Сяохуань.

Только тут до Чжан Цзяня дошло, что гостей позвала жена. Он посмотрел на парней, перевел взгляд на Сяохуань и тревожно подумал: добра от этого разговора не жди.

— Сестрица Сяохуань, сначала скажи, что хотела, потом поедим, — ответил Сяо Пэн.

— Тоже ладно, — взгляд Сяохуань опустился на руки, перебиравшие палочки: правую налево, левую направо. Сердце отбивало барабанную дробь, и под эту дробь она вышла на сцену. Подняла голову, улыбнулась краешком рта, показав зуб с золотой каймой, и застыла перед публикой в очаровательной позе.

— Вы втроем — братья, приехали сюда из Аньшаня на одном поезде. Сяо Ши, твоя сестра тогда пришла на вокзал провожать, сказала, что родители ваши умерли, сама она поехать не может, и просила, чтоб я заботилась о тебе, как о родном. Помнишь? — Сяо Ши кивнул. — Хорошо ли я о вас заботилась? — Сяо Ши и Сяо Пэн старательно закивали. — Теперь вы оба знаете историю Дохэ, знаете, как она оказалась в нашей семье. Братьев обманывать нехорошо, считайте, что этим вином и закуской я, Чжу Сяохуань, прошу у вас прощения за обман. Теперь между братьями нет больше тайн и недомолвок. Верно?

Трое мужчин молча смотрели на Сяохуань. А ловко она это устроила, подумал Чжан Цзянь.

— Вы втроем — братья, а братья должны быть друг с другом честны, ни обманам, ни доносам, ни какой другой подлости между вами не место. Но случается, что и родные братья враждуют. Если ты, Сяо Ши, с нами рассоришься и пойдешь доносить, если решишь нам жизнь разрушить, мы ничего поделать не сможем. Верно говорю?

— Да разве я стану? — возмутился Сяо Ши.

— Знаю, знаю! Я же только для примера.

Ни слова не говоря, Сяо Пэн выпил еще две рюмки.

— Сяо Пэн, смотри, захмелеешь! — предупредила Сяохуань. — В ночную идешь?

— Не иду. У меня поезд ночью.

— Охты, и куда?

— Командировка в Шэньян. И к родителям заеду.

— Дома все хорошо?

— Нехорошо. Отец меня ждет, обещает избить до смерти.

— Это почему?! — воскликнула Сяохуань.

— И ты еще едешь? — спросил Сяо Ши.

— Убьет, значит, убьет, а жив останусь — все равно разведусь.

Сяо Пэн рассказал им о великой цели, к которой рвался весь этот год: если дадут развод, он будет по-прежнему помогать деньгами жене и ребенку. Он выучил албанский, сможет подрабатывать, вести в техникуме вечерние занятия. Едва договорив, Сяо Пэн встал и пошел к двери, не давая им времени ответить.

— Если с разводом не выйдет, я не стану видеться с Дохэ, — добавил он, обуваясь.

Сяохуань схватила со стола пару пампушек, положила в судок мясо с баклажанами и выбежала за дверь вслед за Сяо Пэном. Она вдруг почувствовала нежность к этому пареньку: целый год держал себя как в тюрьме, жил сам с собой не в ладу, от тоски даже волосы седые появились.

Приладив судок к заднему сиденью его велосипеда, Сяохуань сказала:

— Ты не думай, сестрицын камень был не в твой огород.

Он с горечью посмотрел ей в глаза.

— Знаешь, что Сяо Ши удумал? — она понизила голос: — Сказал Дохэ: если не дашься, донесу на тебя как на японскую шпионку!

Сяо Пэн на секунду лишился дара речи, потом пьяно рыгнул и запрокинул голову, подставив лицо снегу.

— У него духу не хватит. Он не донесет.

— А вдруг?

— Я его знаю. Если для него пользы нет, он ничего делать не станет. Донесет, и ему даже в «прогони свинью» станет негде сыграть, что хорошего?

— Да я своими ушами слышала, как он ей угрожал!

— Не бойся.

Сяо Пэн забрался на велосипед и поехал вниз. Колеса нарисовали в снегу огромную букву S, а дальше седок кубарем покатился с холма вместе с велосипедом. Сяохуань вскрикнула, побежала следом, хотела помочь подняться, но Сяо Пэн уже вернулся в седло и поехал дальше, рисуя новую букву S.

Долго вариться в одном котле тоже нехорошо, откуда ни возьмись появляются непредсказуемые переменные. И одной из таких переменных было решение Сяо Пэна во что бы то ни стало добиться Дохэ. Зла он им не желает, это точно, но кроется ли зло в самой переменной, Сяохуань не знала. Никто не знал. Сяо Ши — другое дело, его дурной замысел уже выплыл наружу, но удалось ли ее задушевным словам, мягким словам с жесткой изнанкой убить в нем это зло? Неизвестно. Может, есть на свете далекий, всеми забытый край, где их семья могла бы тихо жить своей жизнью, ни о чем больше не мечтая? Сяохуань всегда любила веселье, шум, гам, а тут впервые их возненавидела. Вереница одинаковых домов в жилом квартале: десять, двадцать, сто, и всюду в них окна и двери, и люди со своим весельем, со своими хлопотами лезут друг другу в жизнь. Твой приемник слышно у него за стенкой, а его унитаз треснул, и вода потекла к тебе. Да просто чтобы угля натаскать, сбежалась дюжина ребятишек. Разве могли они не слышать, как Ятоу с близнецами мешают в речь японские слова? Дети с разных этажей частенько перекрикивались: «Что у вас сегодня на ужин?» — «У нас пирожки баоцзы!» А Дахай с Эрхаем наверняка кричали в ответ: «У нас сэкихан!» Растяпа Сяохуань решила больше не быть растяпой и внимательно слушать, что говорят дети. Но не поздно ли? От снегопада в мыслях Сяохуань стало по-морозному чисто.

Пришла домой, захмелевший Сяо Ши лежал на кровати в большой комнате. Чжан Цзянь и Сяохуань переглянулись, подумав об одном и том же. Оба старались ходить потише, не зная, вправду ли Сяо Ши заснул или только притворяется.

Дверь с грохотом распахнулась, вбежали краснощекие мальчики, Сяохуань заорала: «А ну разувайтесь!» Теперь она стала ярым защитником правил Дохэ. Черныш вернулся с улицы весь в грязи, и Сяохуань загородила ему проход. Наклонилась подать Дахаю деревянные сандалии, а пес проскочил внутрь и первым делом как следует отряхнулся, грязные капли полетели прямиком в Сяохуань.

Сяохуань поволокла пса на кухню, затащила в раковину и открыла кран. Она даже не сознавала, как рьяно бережет чистоту, созданную Дохэ. Чернышу в раковине было тесно, одна лапа соскользнула с бортика на аккуратно составленные рядом угольные брикеты, Сяохуань, бранясь на чем свет стоит, отвесила псу пару шлепков под зад. Эрхай заскочил в кухню, хотел отнять у нее Черныша, но Сяохуань спиной оттеснила его за дверь. Поставила пса обратно под кран, но Черныш теперь тоже заупрямился, холодная вода колола его ледяными иглами, и пес решил, что больше этого терпеть не станет. Залягался, заметался, будто бесноватый, вода вперемешку с угольной крошкой черным фонтаном ударила в потолок, в лицо Сяохуань, капли летели на остатки лапши с квашеной капустой, на тарелки с мясом и баклажанами.

У Сяохуань перед глазами вдруг почернело, она схватила пса за передние лапы и вихрем вынеслась сначала в коридор, а оттуда в большую комнату. За спиной орал Эрхай: «Ты что делаешь?! Что надумала?!» Но разве кто остановит взбесившуюся Сяохуань? И Сяо Ши теперь протрезвел, подскочил, хотел ее удержать. Поздно: Сяохуань уже распахнула дверь, выбежала на балкон и перебросила Черныша через перила.

Эрхай с воплем кинулся на мать, впился зубами ей в руку.

В голове Сяохуань будто свет включили. И в тот же миг она поняла: это не ее сын. Он не держит ее за родную мать, и, наверное, так было всегда, ведь сама природа подсказывает ребенку: будь мама хоть тысячу раз неправа, нельзя ее кусать. Прибежали Чжан Цзянь и Дохэ, глядят: щеки у Сяохуань бледные, лицо восковое. А рядом с таким же восковым лицом лежит Эрхай.

Сяохуань села на колени, похлопала Эрхая по руке, по груди, но тот не шелохнулся, так и лежал с закрытыми глазами, словно в обмороке. На руке Сяохуань проступил фиолетовый синяк, окаймленный глубокими следами зубов, но ей казалось, что в сердце зубы Эрхая вошли куда глубже и синяк там еще страшнее. Сяохуань все тормошила Эрхая:

— Сынок, мама виновата, просыпайся скорее! Вот мамина вторая рука, на, кусай еще! Просыпайся…

Эрхай и правда будто сознание потерял. У Сяохуань слезы заливали лицо, катились сразу и вниз, и в стороны. Сегодня она совсем не в себе. Та женщина, что бросила собаку с четвертого этажа, — это была не она.

Вдруг Дахай крикнул:

— Черныш!

Из-за двери доносилось тонкое хныканье Черныша. Так поскуливает собака, что натерпелась от людей обиды, но смирилась со своей долей и лишь тихонько жалуется миру на несправедливость.

Открыли — и правда: за порогом сидит Черныш. Упав с такой высоты, пес остался цел и невредим, как Эрхай когда-то. Черныш не знал, рады ли ему теперь в этом доме, и сидел у порога, задрав морду и вглядываясь в лица людей.

Эрхай ожил. Медленно сел, повернулся к Чернышу. А пес сам встревожился от вида хозяина, осторожно подошел, обнюхал Эрхаево лицо, потерся мордой о его голову и лизнул в шею. Только теперь домочадцы увидели, что задняя лапа у Черныша искривилась и поджимается на каждом шагу.

Перелом у Черныша сросся, но прихрамывать он уже не перестал. С Сяохуань Эрхай теперь не разговаривал. Если что-то непременно нужно было сказать, передавал через Ятоу: «Скажи маме, я эту кофту носить не буду, на афэя[93] похож». Или: «Попроси маму погулять с Чернышом, сегодня у нас с классом экскурсия, я поздно вернусь».

Ну и характерец у Эрхая, думала Сяохуань. Это Дохэ передала ему такой характер от своего брата, отца или деда.

Вот Сяо Пэн вернется, и все наладится, утешал жену Чжан Цзянь. Сяо Пэна Эрхай послушает, ведь это он подарил Черныша.

Но не успел Сяо Пэн вернуться, как недобрые предчувствия Сяохуань сбылись: переменная дала о себе знать. Чжан Цзянь попал в беду. Грузил на кране стальной прокат, все шло как обычно, но вдруг кусок металла сорвался. Груз иногда отцеплялся с крюка и летел вниз, но случалось такое крайне редко. А тут прокат упал и насмерть придавил человека, и случилось это неслыханное ЧП в смену Чжан Цзяня, опытного и квалифицированного крановщика. Погибший был сварщиком четвертого разряда, он катил кислородный баллон для газовой резки, и звали его Ши Хуэйцай.

Вернувшись на завод и услышав, что груз с крана Чжан Цзяня насмерть придавил Сяо Ши, Сяо Пэн молча осел на свою дорожную сумку.

Происшествия на заводе не были редкостью, да и Чжан Цзянь объяснил все яснее некуда: Сяо Ши неожиданно выскочил из-за груды бракованных стальных болванок, что тут можно было сделать? Чжан Цзяня сняли с работ и отправили домой дожидаться разбирательства.

Сяо Пэну теперь казалось, что вся эта история превратилась в большое мутное болото: уже не доищешься, кто прав, а кто виноват. В деревне, стерпев пару крепких затрещин от отца, Сяо Пэн отнес прошение о разводе в районный суд. Женино круглое, как блюдо, лицо сделалось теперь худым и длинным, точно кочерга; услышав, что Сяо Пэн по-прежнему будет высылать ей деньги, ни фэнем меньше, она порыдала, но на развод согласилась. А свободному Сяо Пэну вдруг расхотелось лишать себя добытой с боем свободы и ввязываться в эту историю с Дохэ, Чжан Цзянем и Сяо Ши. Лучше пока обойти болото стороной.

Чжан Цзяня понизили на два разряда, и он вернулся на завод простым рабочим. Завидев его вдалеке, Сяо Пэн сворачивал и шел другой дорогой.

Как-то раз, выходя из бани, Сяо Пэн заметил в толпе работниц силуэт Дохэ. Эти работницы занимались резкой надписей для готовых изделий: сидели на улице под временным навесом и вырезали арабские цифры и иероглифы «Сделано в Китае», потом эти цифры и иероглифы приваривали к стальным болванкам, которые отправлялись во Вьетнам, Албанию или Африку.

Сяо Пэн пошел было к ней, но, сделав пару шагов, остановился. Слишком мутное оно, это болото, ступишь туда — а выберешься потом назад? Он развернулся и зашагал к холостяцкому общежитию: подождем, пока муть немного осядет.

В этот самый миг спину Тацуру обдало жаром — снова выпускают сталь! Ей никогда не надоедало смотреть на вечернюю выплавку. Тацуру остановилась и взглянула наверх: небо сделалось красно-золотым, казалось, воздух вокруг слегка подрагивает, словно от невидимой гигантской пульсации. Насмотревшись, Тацуру опустила уставшие глаза и пошла дальше. Любуясь выплавкой, она не заметила удаляющийся силуэт Сяо Пэна.

Чжан Цзяня понизили в разряде, и зарплата у него сократилась втрое, пришлось Тацуру выйти на временную работу, чтобы семья худо-бедно могла сводить концы с концами. Для резки иероглифов нужны были специальные знания, тут шумные кумушки не годились, теперь бок о бок с Тацуру работали молодые незамужние девушки, многие из них окончили среднюю школу — не то что соседки, с которыми она дробила руду, те целыми днями только и знали, что сводничать. Тацуру очень радовалась, что может побыть в тишине. Сядет вырезать один иероглиф, разогнет спину, глядь — а целого часа как не бывало. За день она должна была вырезать семь-восемь иероглифов или цифр. Временным работникам жалованье платили раз в неделю. Третья получка Тацуру оказалась на половину больше первой, ведь дневная норма у нее теперь повысилась до десяти с лишним иероглифов. Как в пору работы на каменоломне, она возвращалась домой, доставала из кармана спецовки деньги и протягивала Чжан Цзяню.

В день, когда на заводе случилось несчастье, Тацуру и Сяохуань сели топить печь. Сяохуань с печью управлялась всем на диво, за зиму огонь ни разу не гас. Тем же утром они встали, а печь потухла, хотя заложена была как следует. Накололи дров, подожгли старые газеты, но тут явился Чжан Цзянь, а с ним еще какой-то человек, лицо показалось Сяохуань знакомым, пригляделась — да это же тот самый дознаватель из отдела безопасности. Дознаватель коротко объяснил, что на заводе человека придавило грузом. Покалечило? Сильно зашибло? Насмерть…

Сяо Ши умер на месте. На белой брезентовой спецовке Чжан Цзяня осталась его кровь. Должно быть, подхватил Сяо Ши на руки, звал его.

Тацуру и Сяохуань смотрели, как дознаватель конвоирует Чжан Цзяня в большую комнату. Соседи, расталкивая друг друга локтями, толпились полукругом у входной двери. Дознаватель сказал Сяохуань и Тацуру, что их завод соревнуется с братским предприятием и сегодняшнее ЧП отнимет у завода много баллов, теперь соревнование ни за что не выиграть.

— Кто-нибудь видел, как эта штука свалилась? — спросила Сяохуань.

— Только Сяо Ши и сам мастер Чжан. В ночную смену людей на заводе мало.

Чжан Цзянь опустился на край кровати, ботинки из вывернутой кожи, испачканные пятнами крови и машинного масла, поставил один на другой. Тацуру запомнила, что, когда села его разувать, Чжан Цзянь дернулся всем телом, словно на его ноги кто-то набросился. Она опустилась на колени и терпеливо развязывала мертвые узлы на пропитавшихся кровью шнурках.

Перед уходом дознаватель что-то шепнул Сяохуань. Потом она передала его слова Тацуру: следи за настроением Чжан Цзяня и ни в коем случае не отпускай его на улицу одного.

Обед Чжан Цзянь проспал. Ужин тоже проспал. На второй день Сяохуань принесла в большую комнату миску каши и луковую лепешку, но Чжан Цзянь спал мертвым сном. Дети ходили, понурившись, а Черныш поджал хвост, свесил язык и тоже погрузился в семейный траур. Одноклассники рассказали близнецам, что их отец насмерть раздавил человека, а соседские дети добавили: погиб дядя Сяо Ши, частый гость в доме. Дахай отказывался ходить в школу: в классе с ним теперь никто не дружил. Было дело, у одного из ребят в школе отца посадили за изнасилование, того мальчика все одноклассники тоже обходили стороной.

К вечеру второго дня Чжан Цзянь встал с кровати и подозвал к себе Сяохуань и Тацуру. Сказал:

— Ничего, дети уже подросли.

У Сяохуань сначала покраснели глаза, а за ними нос. Тацуру пока не понимала, чем эти странные, бессмысленные слова ее так расстроили. Чжан Цзянь нагнулся, пошарил рукой под кроватью, перещупал там всю обувь и выудил из пары матерчатых туфель старенький шелковый кошелек, достал оттуда золотые серьги, золотой замочек и пачку денег.

— Отец с матерью детям отложили.

Старикам невесть как удалось сберечь для внучат две сотни юаней, утаив их от старшей невестки.

— За все годы такие серьезные ЧП случались на заводе раз или два, не больше. Будьте готовы.

Женщины смотрели, как их каменная стена, их опора рассыпается в прах.

— Сяохуань, на эти деньги откроешь швейную лавочку, ты шить мастерица…

Чжан Цзянь изо всех сил старался держаться как обычно: веки прикрыты, слова вяло скатываются с пересохших губ.

— Украшения отнесете в ломбард, — оседающая стена, Чжан Цзянь, давал женщинам последние указания. — Отыщите государственный ломбард. Это мамино приданое…

Старые грязные банкноты были перетянуты резинкой, словно скатка с одеялом за спиной у беженца-лилипута. Теперь эти деньги и золото — их стена и опора. Чжан Цзянь с трудом подыскивал слова, пытаясь мягко донести до женщин, что их ждет: семья может остаться без кормильца, дети — без отца.

— Приемник стал барахлить, купить бы запчасти, я вам его починю. Не то потом придется в ремонт нести, деньги потратите…

— Чего там чинить? Как-нибудь послушаем! — ответила Сяохуань. — А сломается — не беда, соседский послушаем. О чем тут тревожиться?

— И велосипед если привести в порядок, можно неплохо продать…

Сяохуань встала, разгладила складки на платье.

— Не пори ерунды. Пошли есть.

Она бросила шелковый кошелек на матрас, сняла со спинки кровати фартук и быстро вышла из комнаты, на ходу завязывая тесемки. Зашипело радио — детский хор, шурша, грянул: «Гляди, гляди на Север, помни, помни слова дядюшки Хо!..»[94]

Сяохуань накрыла на стол: поставила тарелки с приготовленной еще вчера колбасой, жареным арахисом и бутылку гаоляновой водки «Дацюй». Прикусила золотым зубом жестяную крышку, дернула подбородком, выплюнула крышку на стол и первой отхлебнула из горлышка:

— Недурно! — и разлила водку по рюмкам.

— А дети где? — выпив, Чжан Цзянь будто ожил, заозирался по сторонам.

— В гости ушли, — ответила Сяохуань.

Ужин прошел в тишине, все молчали. Водка обжигала ароматным теплом, арахис улетал с тарелки вдрышко за адрышком. Весь следующий месяц Чжан Цзянь проспал, долгий сон беспощадно сминал его лицо, с каждым разом оставляя все больше морщин. К тому времени как разбирательство закончилось, Чжан Цзянь превратился в старика. Тацуру подолгу смотрела на его одинокую спину, ссутулившуюся на балконе.

Тацуру ходила на работу и с работы пешком, и ей казалось, что дорога от дома до завода с каждым днем делается все короче. По пути нужно было столько всего передумать, столько неясного трепета облечь в слова. Если смотреть на одни только факты, происшествие на заводе покажется чистой случайностью, но Тацуру чувствовала, что теперь они с Чжан Цзянем снова стали ближе. Ведь недаром погиб именно Сяо Ши. Уроженке деревни Сиронами казалось вполне обыкновенным, что мужчина, любящий женщину до беспамятства, готов ради нее убить, убить, чтобы избавить себя и ее от опасности. Если бы кто-то из мужчин Сакито или Сиронами взмахом меча уложил на месте подлеца, осквернившего Тацуру, пожелавшего отнять ее честь, ни один человек не счел бы это странным. В какой из историй о настоящей любви не встречается кровь?

В старой мешковатой спецовке, в кепке с козырьком Такэути Тацуру шагала по щербатому асфальту, словно по аллее с сакурами в деревне Сиронами. Ее рыцарь мучительно влюблен: он любит без объятий, без поцелуев, без близости, зато готов ради любви пойти на убийство. Под мартовским ветром мешковатая спецовка превращалась в парадное кимоно, а кепка — в драгоценное украшение, венчающее голову. Только она одна и знает про любовь своего рыцаря. Он понес наказание, исхудал, лишился былой красоты, но ее любовь от этого только крепнет.

Красное марево выплавки взбухало, заполняя небо. Тацуру обернулась еще немного посмотреть наверх, и от такой красоты у нее даже кепка упала на землю.

Ятоу в тот день была румяней обычного, и кричать начала еще с террасы:

— Мама! Тетя!

На всех парах влетела в квартиру, вспомнила про обувь, хотела остановиться, но ноги уже не слушались, и Ятоу едва не полетела носом вперед.

— Мама! Тетя! Зачислили!

Сяохуань была на кухне; увидев Ятоу, она закрутила кран и, вытирая руки, пошла в коридор. Ятоу раскинулась мостом от двери к столу: одна нога самым носочком стояла на пороге, вторая задралась назад и вверх, а руки тянулись к чайнику на столе. Ятоу махнула, дескать, подожди, глотну воды и все объясню, схватила чайник и припала к носику.

— Разувайся! — скомандовала Сяохуань.

Попив, Ятоу сказала, что разуваться ей некогда, надо скорее бежать домой к классному руководителю, объявить, что ее зачислили. Поставила чайник и на цыпочках проскользнула в маленькую комнату, снимая через голову сумку.

— Эй, куда это? А разуться! Гляди, какие грязные копыта! — Сяохуань схватила Ятоу за руку, тыча пальцем в ее залатанные белые кеды.

Только тут девочка вспомнила, что мать ничегошеньки не знает. Достала из кармана конверт, вынула письмо и сунула его в руки Сяохуань. Не дождавшись, пока мать прочтет, бросилась обниматься.

— Меня приняли в планерное училище ВВС! Мам, ты не представляешь, я все эти дни ходила сама не своя, каждое утро хотела убежать в горы и повеситься!

За последние полгода в их горах так часто находили повешенных, что дети, забегая подальше в сосновый лес, то и дело бились головой о болтавшиеся в воздухе ноги. Отряды по проведению «четырех чисток»[95] ездили по заводам в поисках бывших помещиков, зажиточных крестьян, элементов с контрреволюционным прошлым, которые после Освобождения[96] укрывались в домах детей и невесток, и эти помещики, крестьяне и элементы уходили прогуляться в горы, да там и вешались. Горы были небольшие, но слухи о самоубийцах разошлись широко, и вот в городок потянулись бывшие помещики, зажиточные крестьяне и элементы с контрреволюционным прошлым из других краев, приезжали сюда, уходили в горы и вешались. Потому в ссоре соседи часто кричали друг другу: «Ну, смотри, если врешь, болтаться тебе на сосне в горах!»

Сяохуань развернула письмо, на нем стоял штамп планерного училища ВВС.

Ятоу ликовала: она одна во всем городе прошла экзамен! У кандидата должно быть отличное здоровье, отличная учеба и отличный моральный облик. Никто больше не мог похвастаться таким отменным здоровьем, как у Чжан Чуньмэй, а разве можно летать, когда здоровье не в порядке? Летать? Как это летать? На планере! Что такое планер? Такой самолетик, только маленький.

Кто бы мог представить, удивлялась про себя Сяохуань, что Ятоу так хорошо все придумает, устроит и до последнего никому не скажет! Попросила недавно у соседской девочки шерстяное пальто, сказала, пойдет фотографироваться, а оказалось, надела его на экзамен. Нельзя идти на экзамен в совсем уж убогой одежке, потому Ятоу и взяла у соседей приличное пальто. При мысли о том, что умной, заботливой Ятоу всю жизнь достаются одни обноски, у Сяохуань защемило на сердце, и она бросилась искать припрятанные Чжан Цзянем деньги. Нужно купить шерстяной пряжи и связать Ятоу настоящий свитер. Сяохуань ворошила туфли под кроватью, а Ятоу все щебетала про экзамен: думала, училище ее не примет, ведь у отца на заводе случилось такое страшное ЧП. Папа ждал разбирательства, она ждала уведомления о зачислении и что ни день хотела уйти в горы с веревкой.

— Не пори чушь, — Сяохуань выпрямилась и посмотрела на дочь, у той от радости брови уже на самый лоб уехали. — Разве твой папа специально груз уронил? Если бы ВВС тебя из-за этого не взяли, то сами бы и остались в дураках!

Когда Ятоу вернулась от классного руководителя, Сяохуань и Дохэ уже наготовили угощений. Раз пришла такая радость, Сяохуань, словно промотавшийся богач, который швыряет на стол последнее, достала все свои запасы: полбутылки масла, чашку арахиса и четыре яйца. Попросила Дохэ приготовить детям каких-нибудь японских лакомств. Морепродуктов нет, ну так сделай «тамбуру» — пожарь батат и картошку со сладким перцем, как-нибудь сойдет. У Дохэ масло давно не лилось так щедро, и рука потеряла сноровку — нажарила половину, а масло-то вышло. Сяохуань побежала к соседям, три квартиры обошла, чтобы набрать масла на полную миску «тамбуры».

Вечером семья сидела за накрытым столом, снова и снова слушая рассказ Ятоу про экзамен. Оказывается, у их девочки во всем городе самые зоркие глаза: тот доктор, окулист, своим носом уже на ее нос залез, чесноком от него так разило, что Ятоу чуть не задохнулась, но как он своей лампочкой ни светил, никаких недочетов в глазах у Ятоу не нашел. Девочка радостно стрекотала, словно большая сорока, иногда даже вскакивала, чтобы показать — ее руки с короткими пальцами были совсем как у ребенка. Чжан Цзянь взглянул на Дохэ: как страшно, ведь эти руки и пальцы достались Ятоу от нее.

Благодаря Ятоу домочадцы снова смеялись, впервые за последние месяцы. И Сяохуань снова пошла в гости к соседям. Едва отставив чашку с едой, потащила дочку в магазин выбирать пряжу, но за полчаса они даже до первого этажа не дошли. На этаже было четыре квартиры, Сяохуань ни одну не пропустила, заглядывала к соседям, хвасталась: «Теперь будете с Ятоу крепить единство армии и народа, ага?», «Маленький боец ВВС пришел справиться о вашем здоровьице!», «Глядите на нашу кроху, скоро будет летать на самолете, не знаю только, разрешит ли начальство мамке с ней летать, сопли подтирать?»

И близнецы снова подняли носы, один шел по левую руку от будущего бойца ВВС, другой по правую, оба то и дело теребили сестрицыны косы. В семье Чжанов будет своя тетя Дэй Фэи[97] — клубок гомона и веселья вокруг Ятоу рос на глазах.

Вот клубок покатился дальше. Вот скатился по лестнице. Дохэ улыбнулась Чжан Цзяню. Он видел в ее взгляде гордость. Дохэ не все слова Ятоу смогла разобрать, но «самые зоркие глаза» и «самое крепкое здоровье» она поняла и чувствовала гордость: ведь наполовину это был ее вклад.

Дохэ унесла грязные тарелки, Чжан Цзянь взял пустой котелок и тоже понес на кухню. Под светом тусклой кухонной лампочки морщины на его лице казались еще глубже. Дохэ обернулась, их глаза разделяла всего половина чи. Она сказала, что за ужином видела его улыбку: он улыбнулся, даже засмеялся. Засмеялся? Да, давно не видела, чтоб ты так смеялся. Из Ятоу вышел толк, считай, одну вырастили. Да, вышел толк.

— Что такое? — переспросил он.

Дохэ смотрела Чжан Цзяню прямо в глаза. Что-то ответила.

Чжан Цзянь смог разобрать только, что ради нее, Дохэ, он едва не лишился улыбки. Он хотел было спросить, что это значит, но она снова что-то сказала. Чжан Цзянь помнил, что, расчувствовавшись, Дохэ чаще переходит на японский и сильнее путается в словах. Он велел ей не торопиться, говорить спокойно. Она повторила. На этот раз он понял, все понял. Она сказала, что теперь видит, как сильно он ее любит, раз готов биться ради нее не на жизнь, а на смерть. Верблюжьи глаза распахнулись, округлились, даже складки на веках удвоились. А Дохэ продолжала: он прикончил Сяо Ши, и это все равно что выйти ради нее на смертельный поединок.

Чжан Цзянь не заметил, как Дохэ ушла. Да, все можно было понять и так. Слова Дохэ будто открыли ему глаза, и он увидел, что действительно желал Сяо Ши смерти. За свою жизнь он не одного Сяо Ши хотел отправить на тот свет — партсекретарь завода, лицемерный пустозвон, частенько наведывался в цех угостить рабочих морсом из чернослива и до того надоел Чжан Цзяню, что хотелось его прикончить. Потому что бадья с морсом, которую он приносил, значила, что партсекретарь будет целый час молоть красивую чепуху, а им потом работать сверхурочно, доделывать то, что не успели из-за его болтовни. И не один только Сяо Ши заслуживал смерти. На свободном рынке как-то схватили мальчика-попрошайку, поймали на воровстве и кинулись бить всем рынком. От мальчишки живого места не осталось, весь был в крови и грязи, а толпа не унималась: те, кому не удалось ни пнуть мальца, ни ударить, чувствовали себя обделенными, словно их обошли положенной долей бесплатного зерна. Чжан Цзяню хотелось всех их прикончить. А в молодости он еще чаще помышлял об убийстве: старенький доктор сказал: «Решайте, кого спасать, мать или дитя» — как за такое не убить? Задать такую задачу мужу и отцу — само Небо должно было покарать того доктора! И четыре японских гада, приставшие к Сяохуань… С того дня, встретив одинокого японца, Чжан Цзянь каждый раз прикидывал, как будет лучше его убить: разрезать на кусочки, закопать живьем или забить палкой. Сколько раз он убивал в своих мыслях? Не счесть.

Так, может быть, это он и придумал, чтобы груз сорвался с крана и раздавил Сяо Ши? Тем снежным вечером Сяо Пэн ушел, Сяохуань побежала его проводить. Они с Сяо Ши остались за столом, оба раскраснелись от выпитого. Чжан Цзянь приподнял веки и взглянул на гостя. Сяо Ши смотрел на него, но теперь быстро отвел глаза и улыбнулся.

Это была улыбка чужака. Сяо Ши никогда не улыбался так мрачно, угрюмо и будто недобро. Его улыбка всегда была озорной, шкодливой, но точно не злобной. В тело Сяо Ши вселился какой-то чужак. И как узнать, что этот чужак приготовил для Дохэ: горе или радость? Чжан Цзяню казалось, что горя будет больше, чем радости, намного больше.

И тот же самый чужак в теле Сяо Ши схватил Дохэ на лестнице, угрожал ей, измазал ее одежду своими черными лапами.

И чужак в теле Сяо Ши хотел подчинить себе Дохэ и отправить ее в исправительный лагерь, если не покорится.

Сяо Ши взял палочками кусок мяса с жирком и положил его в чашку Чжан Цзяня: «Братец Эрхай, угощайся!» Чжан Цзянь давно не помнил, чтобы Сяо Ши звал его братцем Эрхаем. В Аньшане было дело, а с тех пор как переехали на юг и в цеху началась борьба между шанхайцами и дунбэйцами, Чжан Цзянь запретил друзьям называть себя братом, чтобы никто не подумал, будто у них своя группировка.

— Братец Эрхай, за эти годы хуже всех пришлось сестрице Сяохуань.

Сяо Ши неспроста назвал его братом, это был знак. Наверное, дурной знак. Чжан Цзянь вернул мясо на общее блюдо.

— Сяо Пэн тот еще молодчик, проучился пару лет в техникуме и строит из себя ученого. Небось, стихи писал нашей Дохэ, пышные да героические, под стать цитатам в тетрадке у Ятоу. Поглядите только на него, совсем ума лишился…

— А ты не совсем? — с легкой улыбкой перебил его Чжан Цзянь.

Сяо Ши удивился: у Чжан Цзяня редко бывал такой тон.

— Я… Мне Сяо Пэн сказал, что она японка, я и подумал: с войны уже столько лет прошло, а я ни разу так близко гадов не видал.

— И решил попробовать новенького, — снова улыбнулся Чжан Цзянь.

Он увидел, как круглые глазки Сяо Ши загорелись, будто в надежде, что братец Эрхай скажет следом: «Вот и попробуй». Чжан Цзянь поднял рюмку, допил вино и снова взглянул на Сяо Ши, но огонь в круглых глазках уже погас.

— Будь спокоен, братец Эрхай!

На лице Сяо Ши снова всплыла чужая улыбка. И улыбка эта вызвала в Чжан Цзяне порыв, который с трудом удалось задушить. Только после ухода Сяо Ши он задумался: отчего ему так страшно захотелось схватить Сяо Ши за глотку? Оттого ли, что фраза «Будь спокоен, братец Эрхай!» прозвучала, словно замаскированное предупреждение? Будь спокоен, братец Эрхай, я про тебя все знаю. Будь спокоен, братец Эрхай, тронь меня пальцем, и я доложу обо всем куда надо. Будь спокоен, братец Эрхай, хватит на твою долю горя!

Чжан Цзянь оцепенело стоял, глядя на грязные чашки и тарелки в раковине. Дохэ чистила пол в комнате, скрежет ее щетки царапал Чжан Цзяню сердце. Дохэ думает, что он решил не дожидаться, пока Сяо Ши исполнит свою угрозу, и уничтожил врага, чтобы защитить ее. Чтобы защитить ее и ее тайны, защитить эту неправильную семью, которая никогда уже не будет правильной. Он хотел сказать Дохэ, что все совсем иначе, что такая кончина была прописана в книге жизни и смерти Сяо Ши, что его руки чисты. Но вдруг понял, что ничего не сможет ей объяснить. Если отдел безопасности, полиция, суд обвинят его в умышленном убийстве, он и там не сможет найти слов, чтобы оправдаться. Чжан Цзянь не помнил, когда в последний раз что-то доказывал или спорил.

И надо было всему случиться в ночную смену, когда людей на заводе почти нет. Куда все подевались? Ушли перекусить? И Сяо Ши, как нарочно, выскочил под груз — тогда, на лестнице, он тоже будто из-под земли вырос, загородил Дохэ дорогу и вцепился в нее черными лапами. Кран Чжан Цзяня в один миг взял Сяо Ши на мушку. Жить надоело? Зачем бросился прямо на дуло? И надо было ему, Чжан Цзяню, в ту секунду отвлечься, не заметить человека внизу! Мушка и мишень идеально совпали, и кран выстрелил громадной пулей. Отдача от выстрела тут же привела Чжан Цзяня в себя.

Никто не видел, как это произошло. Сяо Ши наверняка попытался увернуться, но побежал точнехонько под груз. А сам он что, задремал, отвлекся? Груз наверняка чем-то задело, вот он и сорвался с крюка. Вокруг кровавой лужи собралась толпа, люди гадали, что случилось, стараясь не смотреть на обезображенное тело.

Чжан Цзянь обхватил багровые плечи Сяо Ши. Во что же он превратился? Во рту, который всегда так и сыпал шуточками, теперь, как в раскаленном котелке, бойко пенились кровавые пузыри. Круглые, озорные глаза закрылись, и лицо Сяо Ши стало таким счастливым и безмятежным, что Чжан Цзянь едва не заплакал. Он знал эти глаза больше десяти лет. а теперь они закрылись и не могут его ни в чем упрекнуть.

Но разве он виновен?

Если тот пустозвон, партсекретарь со своей бадьей, однажды погибнет от несчастного случая. Чжан Цзянь и тут окажется виновен в том, что убивал его в своих мыслях?

Стоя перед раковиной и отмывая посуду, он почувствовал, как Дохэ прошла к кухонному окошку и принялась счищать с него нагар. Во всем доме только у Чжанов кухонные окна сверкали, как новенькие, в других квартирах их покрывала десятилетняя копоть и толстый слой косматой пыли, свалявшейся не хуже войлока. А некоторые соседи давно закрыли окна фанерой или заклеили цветными вырезками из журналов. Перед приходом санитарной инспекции фанеру и вырезки просто меняли. У Чжанов же кухонное окно сияло чистотой — еще одна странность, которых соседи замечали за ними все больше.

— Брось, убери тряпку, — сказал он Дохэ.

Дохэ на секунду замерла, посмотрела на него. И снова принялась за окно.

— Убери.

Он не мог растолковать Дохэ, что не убивал ради нее Сяо Ши. Потянул ее от окна, повторяя про себя одно и то же: что ты собралась мыть, что?! Прижал к себе. Сколько лет он ее не обнимал? Мокрая тряпка в руке Дохэ коснулась его спины. Он завел руку за спину, отнял у нее тряпку и бросил на пол. Что собралась мыть, что?! Рот Сяо Ши булькал кровавыми пузырями, такими живыми, такими теплыми пузырями, как могли они появиться из мертвого нутра? Сяо Ши был таким живым, как же он мог умереть? Толстокожий Сяо Ши с бесстыжей улыбкой, Сяо Ши, которого невозможно было ни разозлить, ни смутить, — отступился бы он от Дохэ по своей воле? И могла ли злая мысль в сердце Чжан Цзяня его погубить? Сколько раз приносил он детям гостинцы: сою, фасоль, бобовые лепешки. Бедняга Сяо Ши даже аккуратно перевязанными свиными копытцами пытался расположить к себе Дохэ, да только все без толку. Такая у него была душа, грубая, низкая — но что он мог поделать?

Тацуру почувствовала, что Чжан Цзяня бьет дрожь, подняла к нему лицо.

Он превратился в клубок доводов, которые никак не связывались в слова. Он мог лишь крепко обнимать свое мучение, эту женщину, посланную в наказание за грехи, — почему же она никак не перестанет быть похожа на девочку, на потолстевшую девочку, так и не ставшую женщиной? Давно, давно он не целовал ее так свирепо. Теперь они и в самом деле — любовники, которые расправились со свидетелем своего греха и сбежали на край света? Тайно перебрались на тот берег и упали друг другу в объятья? Да, так и есть, по залитому слезами лицу Дохэ он видел, что так и есть. Они обнимали друг друга, потому что сумели спастись от небесной кары.

А еще потому, что Ятоу будет летать, их Ятоу будет летать, ведь у нее самый лучший в городе моральный облик, самые зоркие глаза и самое крепкое здоровье. Они обнимались, желая еще раз напомнить друг другу, что и глаза, и здоровье, и облик Ятоу взяла у них, пополам от каждого.

Он крепко ее поцеловал. Тацуру едва не задохнулась от этого поцелуя. Наконец отпустил. Она смотрела на него сквозь пелену слез. Впервые Тацуру увидела его через светло-коричневую дымку — из мешка казалось, что все вокруг затянуто бежевым туманом.

Она лежала на помосте, а он вышел к ней из бежевого тумана. Высокий — это точно, но обычно высокие неуклюжи и лица у них нескладные, а он — нет. Взвалил на себя мешок и зашагал, окоченевшее тело, онемевшие ноги Тацуру болтались в мешке. Шагая, он то и дело задевал ее голенью. Спасительное онемение разрушилось, с каждым шагом в Тацуру просыпалась и растекалась по телу боль. Она колола тысячью маленьких иголочек, от ногтей, пальцев, ступней иголки бежали стежками по рукам и ногам. Он словно почувствовал, что эта боль стократ хуже онемения, и зашагал плавнее. Он нес ее, прокладывая путь сквозь ряды грязных ног, и она вдруг перестала бояться и этих ног, и гогота их хозяев. Послышался голос старухи. Следом — голос старика. Сквозь дерюгу пробился запах скотины. Потом Тацуру уложили на дно телеги. Мула стегнули, и он зарысил по дороге, быстрее, еще быстрее. Чья-то рука то и дело ложилась на нее, легонько похлопывала, смахивала снежинки. Старая рука, скрюченная, с мягкой ладонью. Хозяйке этой руки лет пятьдесят, а то и больше… Повозка закатилась в ворота, сквозь бежевую дымку она разглядела очень хороший двор. И дом тоже хороший. Ее занесли в комнаты, и из снежного дня она разом попала в лето. Дом гудел от тепла, ее тело стало оттаивать, боль лопнула и разлилась по рукам и ногам… Когда очнулась, кто-то развязывал узел на мешке, прямо у нее над головой. Мешок съехал вниз, и Тацуру увидела его — мельком, одним глазком. И потом медленно прокручивала в памяти образ, который успела ухватить: он не урод. Нет, не так: он хорош собой. А глаза с прикрытыми веками очень красивы. Устыдился своей мягкости и доброты, вот и опустил веки.

Спустя неделю Чжан Чуньмэй, их Ятоу, уехала. В толпе соседей, всем домом собравшихся на проводы, Ятоу в новенькой блестящей военной форме, с желто-зеленой скаткой за спиной походила на радостный почтовый ящик. Процессия спустилась с холма, дошла до дороги. Толпа провожающих поредела, соседи махали будущей тете Лэй Фэн, вспоминали смех Ятоу, топот ее ножек по этажам, ее доброту, и глаза у всех были на мокром месте.

Остались самые близкие: родители, тетя, братья, колченогий Черныш, две одноклассницы и классный руководитель. Они проводили Ятоу до вокзала. Дальше отряд провожающих снова уменьшился, теперь до двух человек: остались только мама Сяохуань и тетя Дохэ.

Сяохуань и Дохэ вместе с Ятоу добрались до Нанкина. Потом Ятоу должна была переправиться через Янцзы и ехать за тысячу ли на север, в планерное училище. В зале ожидания яблоку негде было упасть от лежавших людей. Сяохуань, Дохэ и Ятоу неприкаянно бродили по залу, пытаясь найти тихий уголок, чтобы проститься. Толпы нищих, так же как и они, кружили по устланному людьми вокзалу, словно саперы по минному полю. Откуда все эти нищие, куда они держат путь? Вокзал, полный нищих, — последний раз Сяохуань видела такое в детстве. Тогда японцы оккупировали три восточные провинции[98] и мать с отцом, взяв с собой детей, поехали искать убежище на юг, за Великую стену.

Ятоу впервые отправлялась в дальний путь: с головы пот градом, в голове бардак, Сяохуань это было яснее ясного. В зале ожидания стоял рев дюжины ребятишек. Словно гигантские цикады, они мерились силами: у кого голос громче, а кто кричит дольше. Ятоу сказала, что из Нанкина в техникум тоже зачислили несколько человек, сейчас они уже должны быть на вокзале, с ними руководитель, вряд ли они опоздают. Сяохуань вытащила из прически свой пластмассовый гребень, разгладила Ятоу челку, прилипшую к потному лбу. И косы Ятоу ей не понравились, сняла с нее фуражку и села переплетать.

Дохэ взялась за вторую косу. Мать тянула голову Ятоу влево, тетя — вправо, Ятоу ворчала, что ей больно, а косы слишком тугие. Дохэ и Сяохуань не слушали, плели дальше. И хорошо, что тугие, с тугими косами Ятоу в поезде не придется причесываться, и наутро в училище их можно не распускать. Хорошо, если Ятоу проходит с этими косами целую неделю, целый месяц проходит, чтобы руки матери и тети, такие разные, тоже вошли в ее новую жизнь. Потом в письме Ятоу в самом деле вспомнит про свои косы: они держались на голове целых три дня, а на четвертый всем курсантам сделали одинаковые стрижечки.

Только успели заплести, как Ятоу вскрикнула и куда-то понеслась, перескакивая ловкими ножками через разлегшихся на полу людей. Она была уже у проходной калитки, когда Дохэ дернула Сяохуань за рукав: через боковую дверь на вокзал зашла группа девочек и мальчиков в одинаковой форме, такой же, каку Ятоу.

Сяохуань и Дохэ пробирались вперед следом за удалявшимся пятном цвета хаки, люди вокруг бранили их вместе с их предками до восьмого колена. Наконец Сяохуань протолкалась к той боковой двери, но ее уже закрыли. Через стекло было видно, как группа курсантов уходит к хвосту поезда. Сяохуань колотила в стеклянную дверь, пока не онемели руки. На шум пришел полицейский, спросил ее билет. Нет билета. Так чего тогда стучать? Уходите, уходите…

Дохэ кое-как оттащила Сяохуань от двери, казалось, та и на полицейского вот-вот набросится с кулаками.

Сяохуань упала на грязный пол, взмахнула руками, тяжело хлопнула себя по ляжкам и зарыдала. Так же рыдали когда-то и мать ее, и свекровь, но плач Сяохуань никого не тронул. С Нанкинского вокзала поезда расходились по всей стране, он давно привык к любым слезам.

Ятоу стала ответственной за пропагандистскую работу на курсе.

Ятоу с третьим по курсу результатом написала промежуточную контрольную.

Ятоу наконец получила отпуск и съездила на автобусе сфотографироваться в уездный центр за несколько десятков ли от училища. Ее лицо на карточке казалось еще разумней прежнего, но на домочадцев эта фотография почему-то навевала печаль.

Сяохуань с карточкой в руках выговаривала близнецам:

— Сестренка с самого рождения не такая, как вы. Маленькой посади ее носом к стене, она хоть три часа просидит и не пикнет. Вам бы у нее поучиться, ага?

Дахай, во всем согласный с матерью, глядел на сестрины верблюжьи глаза, глаза эти были точь-в-точь как у отца: и усталость в них, и улыбка.

Эрхай не слушал Сяохуань. Он все еще обижался на мать из-за Черныша.

Один Чжан Цзянь не находил себе места: неужели кончилась череда неудач? Ятоу — талисман, вернувший в семью счастье? Неужто он, Чжан Цзянь, вот так просто отделался?

От рабочих в цеху Чжан Цзянь узнал, что во время разбирательства ему помог Сяо Пэн. И полиции, и отделу безопасности он расписал Чжан Цзяня в самых лучших красках. На заводе Сяо Пэн теперь был секретарем комитета комсомола, и одно его доброе слово стоило сотни слов простых рабочих. Из его рассказа Чжан Цзянь получился добрым, слегка туповатым малым, любящим семью и друзей, презирающим деньги. Еще Сяо Пэн сказал, что каждый Новый год, и по лунному календарю, и по солнечному, они с Сяо Ши справляли дома у Чжан Цзяня, а сколько котелков с квашеными овощами вместе съели — не сосчитать, и как только мастер Чжан не разорился!

Но с того вечера Сяо Пэн ни разу не окликнул Чжан Цзяня, ни разу с ним не поздоровался. Однажды Чжан Цзянь увидел в бане под шкафчиком ключ от велосипедного замка, привязанный к перепачканному красному тросику. Он сразу узнал, чей это ключ. Отнес находку в общежитие, отдал соседу Сяо Пэна и просил сказать, что приглашает Сяо Пэна в гости выпить. Сяо Пэн не пришел.

Чжан Цзянь месяц за месяцем повторял свое приглашение, но даже вежливого отказа не дождался. И не слышал, чтобы у Сяо Пэна появилась женщина, — развелся ради Дохэ, а с тех пор ее даже не видел.

Однажды во время выступления партсекретаря на общезаводском собрании кто-то встал со своего места в первом ряду и, пригнувшись, пошел к боковому выходу из актового зала, нырнул за портьеру и там только выпрямил спину. Чжан Цзянь со своего восемнадцатого ряда узнал Сяо Пэна. Ему, значит, тоже осточертел партсекретарь со своими бесконечными словесами. Чжан Цзянь гадал: тайно ли, явно ли, но Сяо Пэн с ним заодно, так почему же оборвал старую дружбу, почему забыл дорогу к их дому?