Маленький журавль из мертвой деревни

Глава 14

Для кадровых работниц жилкомитета лоток Сяохуань обернулся настоящей головной болью. Раньше они с Сяохуань дружили, а теперь она стала женой приговоренного к высшей мере, тут и захочешь дружить — не подружишь, а не хочешь дружить — все равно никуда от нее не денешься, приходится каждый день проходить мимо швейного лотка. Хорошо хоть, Сяохуань любила поспать и открывала свою мастерскую не раньше десяти, так что женщины успевали прошмыгнуть в комитет с утра пораньше.

В тот день Дохэ смела в кучу все негодные лоскутки и обрезки ниток из мастерской. Совок куда-то запропастился, она поднялась в жилкомитет, хотела взять ненадолго их совок с лестницы. Не успела его с пола поднять, а сотрудница жилкомитета как закричит:

— Это что за воровство?! — Дохэ разволновалась, затрясла головой. Женщина снова в крик: — А мы еще удивляемся, что вещи постоянно пропадают!

Сяохуань внизу все было отлично слышно, она крикнула во весь голос:

— Кто же украл у меня отрез твида? Мы с сестренкой ушли в туалет, выходим — нет твида! — она помнила, что та женщина пришла сегодня в новехоньких твидовых брюках.

— Чжу Сяохуань, не смей поливать людей грязью! — женщина выскочила из жилкомитета, забрав в ладонь щепоть превосходной ткани на своих твидовых брюках. — Это я у тебя украла?

— Тебе лучше знать! — ответила Сяохуань. — Я купила отрез синего твида, хотела сшить брюки на продажу.

— Не клевещи!

— Клевещу я или нет, тебе виднее, — неторопливо отвечала Сяохуань, глядя, как женщина рвет и мечет от гнева. По припухшим глазам Сяохуань было видно, что в душе у нее цветы распускаются от радости.

Лишившись таких первосортных друзей, как жены рабочих и сотрудницы жилкомитета, Чжу Сяохуань вскоре сдружилась с низкопробной компанией: и лудильщики, и пеняжники, менявшие яйца на талоны, и жарщики воздушного риса, и женщины, которых водили по улицам с драными ботинками на шее[118], и торговцы крысиным ядом — все они поклонялись Сяохуань, точно Матушке-чадоподательнице. Слонявшиеся по улицам афэи (все как на подбор в солнечных очках, в кофтах на молнии, с длинными висками) упрямо отказывались ехать в деревню вслед за «образованной молодежью», зато бегали по поручениям Сяохуань и через слово звали ее «тетушкой». Сотрудницы жилкомитета заключили, что Чжу Сяохуань совсем опустилась: пожилая вертихвостка в компании социально вредных элементов.

Жилкомитет сразу выслал запрос в управления общественной безопасности города и провинции, уточняя, как следует поступать с японками вроде Чжунэй Дохэ. Но ни в городе, ни в провинции с такими странными случаями еще не сталкивались, поэтому решили отправить сотрудника в Хэйлунцзян — узнать, как их система правопорядка распорядилась насчет японок, проданных когда-то местным крестьянам. Оказалось, те женщины так и остались матерями, женами и невестками в китайских семьях, тянули лямку в поле и дома, словно нельзя было сыскать наказания хуже работы в китайском поле и китайском доме. Только одну японку, повздорившую с соседями, поколотили и объявили японской шпионкой, но наказание за шпионаж осталось тем же — тянуть лямку в поле и дома да еще носить белую нарукавную повязку с именем, фамилией и обвинением. Сотрудницы жилкомитета раздумывали: нужно ли сшить такую же белую повязку для Дохэ? А когда Сяохуань с ними рассорилась, женщины мигом взялись за дело и скоро принесли в швейную мастерскую белую повязку, на которой красовались иероглифы: «Японская шпионка Чжунэй Дохэ».

Взглянув на повязку, Сяохуань повернулась к Дохэ, которая еще ничего не успела сообразить:

— Уж надень, раз велят. Они и сшили специально. Погляди на стежки, я ногами лучше сошью. Ты уж как-нибудь поноси.

Дохэ не шелохнулась.

— Или давай я к ней оборки пришью? — серьезно предложила Сяохуань. Она взяла в руки повязку, внимательно на нее поглядела, взяла с пола кусок синей тесьмы, повертела его в руках. — Как тебе такой цвет? Сгодится?

В следующую секунду по краям повязки уже красовались синие оборки. Дохэ медленно натянула повязку на плечо, Сяохуань приколола ее булавкой. Увидев, что получилось, сотрудницы жилкомитета загалдели, требуя объяснить, что это еще за дела.

— Вы ведь теперь знаете, что она японка? А у них в Японии нарукавные повязки по краю всегда оборками украшают.

— Отпарывай!

— Вот еще.

— Чжу Сяохуань, это диверсия и саботаж!

— Который из документов ЦК и новейших указаний председателя Мао запрещает оборки на нарукавных повязках? Сначала отыщите, а потом говорите про диверсию и саботаж.

— Да на что это похоже?!

— Не нравится? Ничего, как-нибудь привыкнете!

На другой день кадровые работницы объявили, что с этой минуты Чжунэй Дохэ обязана убирать в кабинетах, на лестницах и в туалете жилкомитета, за день уборку нужно проводить трижды. Если в туалете найдут хоть одну муху, хоть одного опарыша, наказание Дохэ будет ужесточено.

— Ты уж убирай, раз велят. — Сяохуань подняла сощуренные глаза от швейной машинки. — Считай, что ты скотница, им каждый день приходится за свиньями дерьмо выгребать.

Куда бы ни пошла Дохэ, Черныш всюду следовал за ней, поэтому Сяохуань не боялась, что сестренку обидят, не беспокоилась, что у нее снова появятся мысли о самоубийстве: Черныш тут же доложит. Только одно не давало покоя: Дохэ выполняла свою работу честно, никогда не отлынивала и мыла туалет жилкомитета так же чисто, как у себя дома. Сяохуань даже бегала наверх, учила Дохэ правильно филонить: смотри сквозь узорчатую стену в туалете, как пойдет кто-нибудь из комитетских, тогда и берись за метлу.

Наставляла: водопроводная вода в жилкомитете все равно бесплатная, лей ее на пол побольше, тогда и мести не придется. А в конце дня Сяохуань напоминала Дохэ, чтобы та набрала в жилкомитете ведро воды из-под крана и отнесла домой — будет экономия. Скоро Сяохуань поставила у швейной машинки пару складных стульев и складной стол, на стол водрузила чайник с чаем из прокаленных семян, словно приманку для «социально вредных элементов», которых так презирали сотрудницы жилкомитета. Элементы толпились у лотка, смеясь и болтая. Дела у мастерской Сяохуань на глазах шли в гору.

— Как вам чаек? — спрашивала она у своих низкопробных приятелей.

— Вкусный! — дружно хвалили приятели.

— Японский!

— Правда? То-то и оно!

Тогда Сяохуань подзывала Дохэ и говорила, что сестренка и японские угощения умеет готовить. Вот только красная фасоль и клейкий рис дома закончились. На другой день вихрастые афэи принесли ей и фасоль, и рис. По заказу Сяохуань Дохэ приготовила колобки, а когда дома все наелись, Сяохуань унесла остатки в мастерскую и пригласила афэев на угощение. Тронутые теплым японским приемом, вихрастые стали носить Сяохуань все съедобное, что плохо лежало. Было им лет по семнадцать-восемнадцать, самый возраст, чтобы восхищаться тетушкой Сяохуань, такой приятной, умелой и до краев полной проказ. Заодно афэи и с Дохэ были ласковы: «Тетушка, разве можно вам таким грязным делом заниматься, туалеты мыть? Ведь вы наш зарубежный друг! Не трудитесь, мы сами все отмоем!» Вихрастые афэи — и парни, и девушки — трижды вдень мыли комитетский туалет, с самым непотребным видом мурлыкая революционные песни. Сотрудницы жилкомитета запретили им помогать Дохэ: враг должен искупить свою вину грязной работой, но афэи, попыхивая сигаретами, процедили: «И как вы нам помешаете?» Одна из сотрудниц пригрозила, что отправит Дохэ в отделение, на это афэи ответили:

— Отправляй и не беспокойся: всегда найдется умелец, чтобы колеса твоему велосипеду продырявить! А окна в квартире придется раз в два дня менять, а то и чаще! И думаешь, мы не знаем, в какой школе твой сын учится?

Тогда женщина крикнула, что сдаст в отделение всю их шайку, но какой-то рослый афэй ответил:

— Глядите, я когда ее снасилую, она еще встанет и спасибо скажет, мол, до скорой встречи!

От его гадких слов людей едва не стошнило, кто-то хохотал, кто-то, смеясь, бранился.

Тацуру, хоть поняла не все, тоже рассмеялась. Она с удивлением заметила, что смеется всем телом, изнутри наружу. Разве могла она представить несколько месяцев назад, сидя на камне у озера, что будет еще вот так хохотать, задрав голову вверх, хохотать, пустив все на самотек, — день прожили, и ладно.

Публичный суд и правда чуть было не отправил Тацуру в мир иной, на встречу с односельчанами из Сиронами. В тот день они шли с Чернышом по улице, и люди кругом ликовали от готовящегося убийства. Торжество напитало воздух, словно электрический ток, и тело Тацуру немело от его ударов. Из репродукторов кто-то неутомимо зачитывал имена приговоренных к высшей мере, и они застывали в холодном и влажном зимнем воздухе Цзяннаня, не в силах рассеяться.

Имя Чжан Цзяня тоже застыло, осев на темени Тацуру, на ее ушах.

Она подошла к входу в бомбоубежище и велела Чернышу ждать у двери. Черныш понял — стоило легонько надавить ему на круп, и он соображал, что нужно сесть. Если хозяйка велит сесть, значит, хочет, чтобы он ждал. Перед тем как зайти в магазинчик за табаком или солью, в лавку за рисом и вермишелью, Тацуру хлопала его по спине, и Черныш тут же усаживался у дверей. Бросив пса у входа в бомбоубежище, она пришла к тому озеру на склоне горы. Еще не стемнело, серые облака ровно расстилались до самого окоема, а сквозь них просвечивало невозможно белое солнце.

Она часто приходила сюда с Чернышом, сидела в тишине или беседовала с ним на языке, которому когда-то научила детей. Дети выросли и мало-помалу забросили это диковатое молочное наречие, теперь один Черныш его понимал. Тацуру говорила, говорила, и скоро ей начинало казаться, что она беседует с Ятоу, Дахаем и Эрхаем.

Этот черный пес соединил собой трех человек: ее, Эрхая и Сяо Пэна. Сяо Пэн купил тогда Черныша, чтобы порадовать младшего — до чего же он заботился о настроении Эрхая! Сяо Пэн знал, что, если развеселит мальчика, Тацуру лишний раз ему улыбнется. Он никогда бы не догадался, что теперь с Чернышом Тацуру беседует чаще всего. Она видела, что пес изводится от тревоги: чувствуя решимость хозяйки свести счеты с жизнью, он целыми днями не выпускал ее из виду. У человеческого отчаяния есть свой запах, точно есть, иначе разве смог бы Черныш его учуять, разве стал бы всюду неотступно следовать за Тацуру?

Она сидела на валуне, глядя в чистую, насквозь прозрачную воду. Какие острые камни — выбирай любой!

Каждый может сослужить утопленнице хорошую службу, избавить ее от предсмертных мучений.

Это озеро напоминало Тацуру деревню Сиронами, потому она и выбрала смерть в воде, отвергнув и петлю, и рельсы. В Сиронами было похожее озеро на месте котлована, вырытого для строительства железной дороги. Прыгнешь в это озеро, а окажешься в том.

Жаль, что в пору свиданий с Чжан Цзянем стройка бомбоубежища еще не началась и этого озера не было, ведь здесь так чисто, так тихо. Все-таки ей никогда не забыть те дни — приметив красивое место, она невольно думала о Чжан Цзяне. Думала, что однажды приведет его сюда. Тацуру даже снился питомник, в который возил ее Сяо Пэн, во сне она была там с Чжан Цзянем.

Сидела на камне, пока не продрогла до костей. Решила, что сейчас же положит своей жизни конец. Убить себя — дело несложное, в ту минуту народ и семья Тацуру придавали ей храбрости и сил.

Она встала и поняла, что не помнит, какое сегодня число. Подумала: разве можно умирать, когда даже дня своей смерти не знаешь? Как же Чжан Цзянь разыщет ее на том свете? Загробный мир наверняка больше людского, без даты смерти человека там ни за что не найти, все равно как здесь без даты рождения.

Стоя на камне, она наконец вспомнила голос, гремевший из репродукторов: сегодня воскресенье. Хорошо, Тацуру умрет в одно из воскресений начала 1970 года. Значит, с тех пор как она перестала разговаривать с Чжан Цзянем, прошло уже больше двух лет? Больше двух лет. Все потому, что она шла в гору с тяжелой сумкой, а он ее не заметил, и еще потому, что дома он стоял на балконе рядом с Сяохуань. Теперь она уйдет, так с ним и не помирившись? Можно ли помириться в загробном мире? Едва ли.

Тацуру поспешно спустилась с каменной насыпи. Как страшно — она едва не ушла, оставшись на него в обиде. Нужно увидеться с Чжан Цзянем и помириться. Наверное, только Сяо Пэн и способен устроить им встречу, у него должно быть много важных связей, он договорится о свидании, а после Тацуру доведет до конца то, что начала сегодня, нарушит буддийскую заповедь и лишит себя жизни. Она была уверена, что не дрогнет в последнюю минуту, сейчас в ее душе не было и намека на смятение, ведь она собиралась отправиться следом за родителями и семьей.

С берега озера Тацуру пошла на завод. Отыскала общежитие Сяо Пэна, дверь в его комнату была заперта. Прождала несколько часов, но вместо Сяо Пэна к двери подошла молодая супружеская пара. Они сказали, что председатель Пэн давно уже переехал в квартиру прежнего директора завода, но где эта квартира находится, они не знают.

Тогда она пошла в управление, разыскала «Кабинет председателя ревкома». Все двери в управлении оказались заперты: во-первых, воскресенье, во-вторых, люди ушли смотреть, как приговоренных к высшей мере возят по городу. Она спустилась вниз, в гостиницу при заводе, попросила там ручку и бумагу. Написала записку: «Завтра встречусь с тобой. Дохэ».

Вернулась домой, скоро пришли Сяохуань с Эрхаем и Чернышом. Почему-то, доев суп из рыбьей головы, который приготовила Сяохуань, Тацуру обрадовалась, что не прыгнула в озеро. Эрхай собирается ехать в Хуайбэй — как ни крути, а надо отпраздновать с сыном Новый год, проводить его и тогда уж сводить счеты с жизнью. В той ссоре Тацуру и с Сяохуань тоже крепко поругалась, если вот так уйти, она наверняка решит, что была виновата в размолвке, а Тацуру не хочет, чтобы Сяохуань до конца жизни мучила совесть.

На другой день пришла в управление, но «Кабинет председателя ревкома» по-прежнему был закрыт. Тацуру сказали, что председатель Пэн уехал на совещание в комитет провинции. Спустя месяц она пришла снова, но теперь председатель Пэн уехал на совещание в Пекин. Тацуру почуяла неладное, спустилась вниз, нашла местечко потише и скоро увидела, как председатель выходит из управления и садится в серую «Волгу». Она тут же бросилась к машине. Вид у Тацуру был свирепый, мол, посмотрим, куда ты теперь спрячешься! Врун!

— Что тебе надо?

— Говорить!

Тацуру сама открыла дверцу, твердо требуя своего, — одной ногой она уже залезла в машину председателя Пэна.

— Я очень занят, нет времени, — холодно ответил Сяо Пэн. — Поехали!

Она схватилась за спинку водительского сиденья, а ногу просунула под кресло и крепко там зацепилась. Машина тронулась и пяти метров не успела проехать, а Тацуру уже волокло по земле.

Пришлось остановиться. Тацуру так и лежала на дороге. Она знала, что стоит отцепить ногу, и машина преспокойно умчится.

Сяо Пэн боялся, что кто-нибудь заметит, как Дохэ его осаждает, и пригласил ее сесть в машину, поговорить внутри. Но это лишало ее главного козыря: люди должны видеть — «Волга» председателя Пэна едва не убила человека. Поэтому Тацуру осталась лежать на земле, держась ногой под сиденьем.

Пришлось Сяо Пэну сдаться и отвести ее к себе домой.

Тацуру зашла с ним в квартиру. Председатель Пэн так и не обзавелся семьей, и жилище его напоминало служебный кабинет: на стенах тоже висели большие портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и Мао, комната была обставлена казенной мебелью и разнообразными изданиями трудов великого вождя. Оставшись с Тацуру наедине, председатель Пэн снова превратился в Сяо Пэна, сразу заварил ей чаю, рассказал, что это сорт маофэн с горы Хуаншань.

Они сидели на казенной мебели, Сяо Пэн на диване, Тацуру — на кресле слева. Он спросил, что у нее было за дело. Тацуру сказала, что раз председатель Пэн посадил Чжан Цзяня в тюрьму, значит, председатель Пэн и должен придумать, как устроить ей с Чжан Цзянем свидание.

— Это несправедливые слова, — Сяо Пэн помрачнел. Он знал, что таким лицом нагоняет на людей страху.

Она что-то проговорила.

Пораскинув мозгами, он понял. Хочет сказать: виноват ты перед Чжан Цзянем или не виноват, тебе виднее.

— Значит, я должен был покрывать убийцу? А как же быть с погибшим Сяо Ши? Чтобы и перед ним не остаться виноватым?

Тацуру молчала. Правда страшно исказилась. Тацуру не о чем его просить, она хочет одного: повидаться с Чжан Цзянем, чтобы честь по чести проститься перед вечной разлукой. Ее слезы со стуком падали на залатанные штаны.

Председатель Пэн молчал, будто слушал стук ее слез. Вдруг он встал и подошел к окну.

— Все скучаешь по нему?

Она подняла удивленные глаза: что за странный вопрос?

Он снова сел на диван, похлопал ладонью по подушке рядом с собой:

— Иди сюда, сядь.

Неужели он собирается закончить то, что начал в питомнике? Если Сяо Пэн устроит ей встречу с Чжан Цзянем, Тацуру согласна заплатить такую цену. Все равно это тело она скоро убьет.

Она пересела на диван.

Сяо Пэн с загадочной улыбкой оглядел ее лицо.

— Много китайцев убил твой отец, а?

Она сказала, что воинская часть отца располагалась в Малайзии.

— Какая разница, все равно он враг.

Тацуру нечего было на это ответить. Он сидел совсем близко.

— Считая, что я оговорил Чжан Цзяня из ревности, ты ставишь меня на одну доску с ним, с тобой, с Сяохуань.

Тацуру подумала, что ее увлечение Сяо Пэном едва не переросло в любовь как раз потому, что он на секунду показался ей другим, похожим на благородного человека.

— Ты источаешь аромат, — он снова загадочно улыбнулся. — Чжан Цзянь его чувствовал?

Тацуру немного испугалась, по коже пробежал холодок.

— Ничего он не чувствовал! — Сяо Пэн откинулся на спинку дивана, закрыл глаза, словно желая сосредоточиться на этом аромате. — Мне было двадцать, когда я впервые пришел к вам в гости, ты поставила возле меня чашку с чаем, воротничок у тебя сзади был расстегнут, и оттуда струился аромат…

Может, у него истерика?

— Тогда я не знал, что ты японка. Я подумал: эта женщина непременно станет моей. От этого запаха я… Твою ж мать… И в тот день я заподозрил, что между вами с Чжан Цзянем что-то есть.

Его пальцы мягко перебирали волосы Тацуру.

— Сяо Ши тоже не мог почувствовать твой аромат. Куда ему? Ведь он у тебя такой… Получается, он только для меня? Чжан Цзянь его не чувствовал, и это доказывает, что он — свинья, свинье изысканные яства не по вкусу! Но ты по нему тоскуешь! — Сяо Пэн повернулся к Тацуру, нервно впился в нее взглядом. — А по мне тоскуешь? Я так любуюсь тобой, почему же ты по мне не тоскуешь? А?!

Тацуру подумала, что согласна сделать все быстро и без лишних разговоров, но если ему нужно, чтобы она вдобавок призналась, будто «тоскует», лучше сразу умереть.

А он ждал от нее этих слов, как мучимый жаждой ждет, чтоб из ржавой трубы полилась вода.

Тацуру сдвинулась в сторону, добралась до края дивана, подскочила и бросилась к двери.

— Куда, мать твою, побежала? — он швырнул в нее подвернувшейся под руку пепельницей.

Пепельница разбилась, не задев Тацуру.

— Твою ж мать, думала, я с тобой лягу? Вот еще! Я тебе не свинья!

Она лихорадочно возилась с дверной ручкой.

— Слушай, он преступник, приговоренный к высшей мере, я не знаю, где его содержат. Нужно сначала все выяснить, я тебе сообщу! — кричал он за ее спиной.

Тацуру уже выскочила в коридор, впереди был тамбур, сейчас она выйдет за дверь и окажется в безопасности. Она была готова ко всему, кроме признаний в любви от сумасшедшего. Прошло всего два года, что же превратило его в безумца? Ведь у него есть и положение, и власть. Куда пропал тот храбрый мальчишка, который командовал сражением на крыше и выгораживал для нее туалет из спецовки? Как получилось, что телом Сяо Пэна завладело чудовище, огкоторого веет мраком?

Тем временем Сяохуань поставила у жилкомитета швейный лоток, дела у нее на глазах шли в гору, потом на Тацуру надели белую повязку, и она целыми днями стала занята, все мыла да подметала. И глазом не успела моргнуть, как целый год пролетел.

Однажды она вдруг вспомнила тот вечер у озера, вспомнила свою решимость, и ей показалось, что это было во сне. Девица из компании афэев, которые вечно околачивались у мастерской Сяохуань, сказала: устроить свидание с заключенным — да это проще простого! Она в два счета выйдет на лагерного завхоза. А власти у завхоза даже больше, чем у директора завода: стоит ему перекинуться парой слов с командиром надзирателей, и дело в шляпе. Что в великих революциях хорошо — всегда найдутся нужные лазейки. Сяохуань спросила девицу, какие у нее отношения с завхозом: обычные или особые? Та, само собой, понимала, что Сяохуань имеет в виду под «особыми отношениями». Она сказала, что завхоз был бы не прочь завести с ней особые отношения — в лагере он постоянно за ней увивался: то ущипнет, то облапает. Ради тетушки Сяохуань она в два счета заведет с завхозом «особые отношения».

Спустя пару дней о свидании уже договорились. В благодарность Сяохуань сшила по заказу девицы настоящие афэйские брюки. Прежде афэи носили брючки в обтяжку, а в последние года взяли пример с военных и переоделись в штаны с длинной мотней, как в армии.

Жара стояла такая, что казалось, будто весь город скоро переплавится в сталь: выйдешь на улицу, а через двадцать минут уже тошнит и в глазах звездочки.

Сяохуань, таская с собой Дохэ, бегала за покупками собирала передачу на свидание с Чжан Цзянем. Продукты были в дефиците, а бисквиты в витринах универмага уже плесенью покрылись: талонов на пирожные было не достать, потому их и не брали. Сяохуань потратила все талоны, которые раздобыла у своих третьесортных друзей, и купила килограмм бисквитов, затянутых бледно-зеленым мхом. А больше всего она радовалась двум банкам с мясной подливкой: в подливке плавала свиная кожа, сало, сушеный тофу, соевые бобы, да и соли туда всыпали, не пожалели, так что никакая жара ей была не страшна. И с рисом будет вкусно, и с лепешками из батата, и с лапшой, и с клецками, и с жидкой кашей.

Старый жарщик воздушного риса набрал для Сяохуань кулек воздушной кукурузы. Сапожник подарил пару матерчатых туфель с заплатами. Мороженщик принес пачку зубочисток, вырезанных из палочек от эскимо.

Вечером, когда Сяохуань с Дохэ укладывали вещи в узел, дверь снаружи распахнулась, вошел Дахай. Вся голова в крови, одежда тоже промокла от крови. Ребята на улице, выискивая, над кем бы позабавиться, кричали ему снизу: «Японский ублюдок!», «Японская бабенка!» Дахай наверняка бросился в драку, вот и получил.

Дохэ кинулась к нему, взяла под локоть, спросила, что случилось. Но Дахай оттолкнул ее прочь.

Сяохуань посмотрела на старшего, заметила его побритые брови, и все стало ясно. Пару дней назад Дахай спрашивал, где лежит пинцет для свиной щетины. Она ответила, что в доме уже много лет не было свиных копыт, кто же знает, где теперь этот пинцет. Сейчас Сяохуань поняла, как он расправился со своими густыми широкими бровями: больше половины сбрил, оставив на месте бровей две неровные ниточки и порез от лезвия. Пушок над губой и волосы на висках Дахай тоже не пощадил, и его красивое лицо теперь напоминало личико какой-то бабульки. Сяохуань опустила взгляд ниже: редкие волосы на груди Дахая тоже попали под лезвие, и ноги он чисто выбрил, теперь они были почти как у барышни. Сяохуань чувствовала одновременно и жалость, и гадливость. Она представила, как Дахай стоит перед зеркалом, как скрипит зубами, глядя на красивого парня в отражении, на парня с густыми бровями и нежной белой кожей. Он впивался зубами в свои румяные губы, пока они не стали сначала белыми, потом пурпурными, в конце — рваными. Единственное зеркальце, которое было в доме, Дахай повесил на водопроводной трубе в туалете. Стоя перед этим зеркальцем, он вцеплялся в свои черные, неправдоподобно густые волосы, страстно желая одного: выдрать их из головы клочок за клочком. Но с этими японскими волосами было никак не сладить, они росли и на лице, и на ногах, и на груди. Из-за них он перестал ходить в общественную баню. Наконец Дахай решил броситься на себя с бритвой. Он кромсал и кромсал себя лезвием, и если бы мог отрезать от себя японскую половину, то вонзил бы бритву еще глубже. Да есть ли на свете еще хоть один человек, который так же себя ненавидит? Который сотворил бы с собой такое? Посмотрите, во что он себя превратил. До чего потешные брови, будто две корявые черты в иероглифе. Черты, которые стерли и решили написать заново, но стало только хуже. Хотел всех одурачить, да сам остался в дураках. И с этим бабулькиным личиком он не побоялся выйти на улицу. На месте тех ребят Сяохуань, увидав его, тоже закричала бы: «Бей!»

Дохэ принесла бинт и меркурохром. Сяохуань с трудом пересилила себя, чтобы ничего не сказать Дахаю про его брови и волосы. Промывая раны, она приговаривала:

— Пусть обзывают японским ублюдком, от их криков у тебя мясо с костей не слезет! А если до смерти забьют, что делать будем?

— Лучше умереть! — промычал Дахай.

— То-то они обрадуются.

Сяохуань бросила полотенце в красный от крови таз, про себя посчитала: на голове у Дахая целых три раны.

— У тебя же легкие больные, потерянную кровь разве просто восполнить? Сколько нужно бульона на косточке, сколько рыбьего супа? Посмотри на себя, это разве голова? Бросить немного жира в котел — и можно ее вместо фрикадельки варить!

— Тогда глянь на их головы, посмотри, что я с ними сделал!

— Если уж драться, надо было подождать, пока мы с Чернышом вернемся. Черныш не дал бы тебя так изуродовать, все шишки врагам бы достались!

Дохэ намазала раны Дахая лекарством, перевязала их бинтами, потом достала два покрытых плесенью бисквита, положила на блюдце и поднесла к кровати.

— Я не буду! — сказал Дахай.

Дохэ попыталась объяснить, что бисквиты она пропарила и плесень уже неопасна.

— Не умеешь говорить по-китайски, не смей ко мне обращаться! — крикнул Дахай.

Сяохуань с невозмутимым видом взяла метелку из куриных перьев и дважды стукнула Дахая по ноге. Потом сунула ему блюдце с бисквитами.

— Не притронусь к еде, которой касались японцы!

Сяохуань вывела Дохэ из маленькой комнаты и свирепо хлопнула дверью. Потом крикнула Чжан Те, оставшемуся внутри: «Тетя, с завтрашнего дня ты у нас будешь готовить, ага? Я даже на кухню теперь не зайду! Звереныш отказывается от еды, к которой прикасались японцы? Вот и не брал бы в рот японскую грудь, когда молоком кормился! Если б он тогда проявил героизм и оказал сопротивление Японии, не пришлось бы сейчас в его тарелку крысиный яд сыпать!»

Прежде Сяохуань хотела взять Чжан Те на свидание с отцом, но теперь поняла, что он Чжан Цзяня не призна́ет. Нынче настоящая мода пошла — отрекаться от отца и матери: при удачном раскладе это помогало найти работу или вступить в партию. Эрхай уехал в деревню, значит, Дахай мог остаться в городе[119] и благодаря великой непочительности к родителям найти себе подходящую должность, а через успешную борьбу с японскими захватчиками в лице собственной тетушки вступить в партию и сделать карьеру. Сяохуань смотрела на плотно закрытую дверь, и на сердце опускался мрак, которого она никогда прежде не знала.

На другой день они с Дохэ встали затемно и пришли на автовокзал. Когда сели в автобус, только начинало светать. Дохэ смотрела в окно — под солнечными лучами вода в заливных полях походила на осколки разбитого зеркала. Сяохуань знала, что Дохэ еще печалится из-за Дахая.

— Ткань у штанов хорошая, — она вытащила из узла штанину новых брюк. — Года три прослужат, а то и все пять, даже на черной работе. Ты пощупай, такая ткань называется «дакроновый хаки», даже прочнее парусины.

Сяохуань с довольным видом ворошила вещи в узле. Начав собирать для Чжан Цзяня передачу, она каждый день перекладывала куртки, штаны и башмаки, которые успела раздобыть, щупала и любовалась. И Дохэ тоже должна была пощупать и полюбоваться вместе с ней. Сяохуань была в приподнятом настроении и часто говорила, что вещи Чжан Цзяню «года три прослужат, а то и все пять», и только сказав, задумывалась, что, может быть, у Чжан Цзяня и нет в запасе этих трех лет. На такие мысли она отвечала себе: пусть даже и нет, а я все равно должна приготовить ему одежды на три года, а то и на пять. В наше время все быстро меняется, одна императорская династия в несколько месяцев укладывается, вот и на заводе снова повесили дацзыбао[120] про председателя Пэна! В дацзыбао говорилось, что он — «белый кирпич», аполитичный руководитель, а на троне председателя должен восседать «красный кирпич», руководитель с политической сознательностью.

До исправительно-трудового госхоза оставалась одна остановка. Сяохуань вдруг заорала:

— Тормози, стой!

Водитель невольно ударил по тормозам, лоточники, которые везли на продажу дыни, утиные и куриные яйца, заголосили:

— Яйца, мои яйца!

— Что разоралась?! — злобно крикнула кондукторша.

— Остановку проехали! — ответила Сяохуань.

— Где вам выходить?

Сяохуань назвала вторую остановку на маршруте. По ее билету можно было проехать как раз две станции. А они одолели уже двенадцать. Билеты кондукторша проверяла на выходе, чтобы не бродить по салону туда-сюда, перешагивая через дыни да корзины с яйцами.

— А уши вам на что? Вы что, оглохли, когда я остановки объявляла? — кондукторше было двадцать с небольшим, а тон такой, будто бабушка внука отчитывает.

— Мы вашенское наречие не понимаем! Титьку уже давно не сосешь, а людскому языку никак не выучишься? — Сяохуань поднялась со своего места: сразу видно, этой дунбэйской сестрице ни позор не страшен, ни даже смерть в драке. Город процентов на семьдесят состоял из дунбэйцев, и южане боялись открыто против них выступать. — Я же сказала: тормози!

— Все равно я только на остановке смогу вас высадить, — отозвался водитель.

Конечно, на остановке, подумала Сяохуань, иначе нам по солнцу еще вон сколько идти.

— Ваш автобус обратно поедет? — спросила Сяохуань.

— Ну а как же, — ответила кондукторша.

— Тогда вы должны нас с сестричкой назад отвести.

— На следующей неделе и отвезем. Ждите, если дождетесь, — бросила кондукторша.

— Тогда вы должны вернуть нам деньги за два билета!

— Тогда пойдемте со мной в управление.

Пока они лениво переругивались, автобус подъехал к остановке. Сяохуань потянула Дохэ вниз, крепко сжав ее руку в своей ладони. Когда автобус исчез в клубящейся пылью дали, она сказала со смешком:

— Два юаня сэкономили. Вон как далеко уехали всего за пару цзяо!

В лагере не было специального помещения для свиданий. Сяохуань и Дохэ привели в столовую для заключенных, все помещение было уставлено низенькими лавками, и стояли они так, словно здесь будут слушать какой-то доклад. Сяохуань подвела Дохэ к первому ряду и села. Скоро вошел очкарик с полным ртом бунтующих зубов, представился, сказал, что его фамилия Чжао. Вспомнив, что у завхоза, про которого говорила девица из афэев, фамилия Чжао, Сяохуань мигом вынула из узла блок сигарет «Цяньмэнь». Завхоз Чжао спросил, как Сяо Тан поживает на воле, Сяохуань принялась расхваливать Сяо Тан, словно сокровище, даже пригласила завхоза, как будет время, с ней повидаться — Сяохуань угощает: попробуете японскую еду, выпьете японского чая.

Поначалу завхоз держался настороже, но Сяохуань говорила с ним, как со старым другом, и скоро он разомлел, сказал, что здесь разговаривать неудобно, он может шепнуть охранникам, чтобы отвели заключенного на свидание в его кабинет. Сяохуань быстро ответила:

— Удобно-удобно! Мы с ним столько лет женаты, все неудобные слова давно друг другу сказали!

Завхоз Чжао никогда не видел, чтобы на свидание с заключенными приходили такие веселушки. Он забыл про свое положение и громко расхохотался, обнажив два ряда тех самых бунтующих зубов.

У Сяохуань был свой расчет. Завхоз Чжао — человек, способный оказать ей большую помощь, и мелкие услуги от него принимать никак нельзя. Если уж быть у Чжао в долгу, то в долгу неоплатном.

Когда завхоз ушел, два вооруженных конвоира ввели в столовую Чжан Цзяня. Он зашел с улицы, с яркого солнца, и замер у порога — видно, не сразу разглядел, кто ждет его внутри.

— Эрхай, вот и мы, пришли повидаться! — горло у Сяохуань перехватило, и она с трудом выдавила из себя что-то похожее на радостный возглас. А Дохэ все стояла у своей лавки, будто не смея признать, что этот худой черный человек с длинными седыми волосами и есть Чжан Цзянь.

— Дохэ! — обернулась к ней Сяохуань. — Погляди, какой он здоровяк!

Дохэ сделала шаг вперед и вдруг согнулась перед Чжан Цзянем в поклоне. По ее лицу было видно, что она только начинает его узнавать.

Конвоиры велели женщинам сесть на скамейку в первом ряду, а Чжан Цзяня отвели в конец зала. Да разве так можно? Ничего ведь не услышим! Услышите! Когда здесь зачитывают документы, арестантам на том конце все слыхать! Но мы ведь не документы зачитываем! Документы или не документы, все равно будете сидеть здесь! Слышно вам или не слышно, а время уже пошло! На свидание отводится один час, через час в столовой будут накрывать обед, а после обеда — зачитывать документы!

Сяохуань и Дохэ смотрели на Чжан Цзяня, отделенного от них бесконечными рядами скамеек. Маленькие окна столовой были под самым потолком, поэтому в зале стоял полумрак, словно еще не рассвело, и силуэт Чжан Цзяня казался тусклым и расплывчатым.

И конвоиры, и длинные ряды скамеек вынуждали Сяохуань говорить только то, о чем и говорить не стоило: «Дома все хорошо»; «Эрхай часто пишет»; «И Ятоу часто пишет»; «Все у нас хорошо».

Чжан Цзянь слушал, иногда мычал в ответ, иногда фыркал — смеялся. Он был по-прежнему немногословен, но Сяохуань чувствовала перемену, теперь он молчал по-стариковски, без умолку брюзжа про себя.

— На заводе повесили дацзыбао про Сяо Пэна, хотят согнать его с места, говорят, он «белый кирпич».

— М-м.

— Вот снимут его, и все будет хорошо.

Чжан Цзянь молчал. Но за его стариковским молчанием Сяохуань слышала брюзгливую болтовню: хорошо так хорошо, ничего не скажешь! Да бывает ли в наше время, чтобы стоящий человек в начальники выбился? Ты, баба, только зря разгалделась! Чего ж тут хорошего?!

Сяохуань подумала: ведь он меня младше на три года, а уже брюзга. Так без умолку ворчат только разуверившиеся во всем люди, которым и жить давным-давно надоело.

— Ты слышишь? Подлеца Сяо Пэна отправят в отставку, и все обязательно наладится! — кричала Сяохуань. Конвоиры недоуменно переглянулись, но ей было все равно: она должна вернуть Чжан Цзяню любовь к жизни.

Он фыркнул в ответ. Слышит, но не верит: дескать, как оно наладится?

Казалось, Дохэ все не может узнать человека на том конце зала. Сяохуань подумала, что в ее памяти Чжан Цзянь остался даже не таким, каким был до ареста, там он еще моложе — ведет ее в рошу, прыгает через школьную ограду, лежит на декорациях за клубной сценой. А нынешний Чжан Цзянь, пожалуй, одной Сяохуань и не противен.

Она медленно встала, треща суставами.

— Эрхай, еду и одежду не береги, мы еще привезем, ага?

Она спросила у конвоира, где здесь туалет, и вышла на беспощадное июльское солнце. Оставила Чжан Цзяню и Дохэ немного времени, чтобы побыли вдвоем. Сяохуань проклинала свою горькую судьбу: свела ее с двумя горемыками, у которых судьба еще горше. Никому они не нужны, никто их не любит, кто о них позаботится, если не Сяохуань? Как же ее угораздило повстречать эти два несчастья?

Обратной дорогой Дохэ и Сяохуань смотрели каждая в свое окошко. Спустя пять или шесть остановок Сяохуань спросила Дохэ, сказал ли ей что-нибудь Чжан Цзянь. Ничего не сказал.

По тому, какой тихой была Дохэ, Сяохуань видела, что поступила мудро. Правильно сделала, что оставила их вдвоем. Часть жизни Чжан Цзяня принадлежала Дохэ, и ее Чжан Цзянь мог ожить, только когда Сяохуань не было рядом.

Дома оказались уже поздней ночью. За весь день они съели только пару сухих пампушек. Дохэ сразу ушла на кухню, поставила вариться лапшу. Она казалась очень тихой, свидание ее успокоило. Наверняка они о чем-то поговорили. Что могли сказать друг другу двое никому не нужных, никем не любимых людей, отчего Дохэ сделалась так тиха?

Оставив Чжан Цзяня и Тацуру, Сяохуань вышла на улицу, под свирепое июльское солнце. Надрывно кричали цикады. Тацуру и Чжан Цзяня разделяли десятки рядов со скамьями и один конвоир. На своем языке, едва понятном незнакомцу, она проговорила несколько слов. Чтобы заглушить крик цикад, ей тоже приходилось кричать. Она попросила его каждый вечер ровно в девять думать о ней, а она будет думать о нем. В эту минуту Чжан Цзянь и Тацуру сосредоточатся, представляя другого, глядя на него в своем сердце, и так каждый вечер ровно в девять они будут встречаться.

Его прикрытые верблюжьи глаза распахнулись и ненадолго замерли на ее лице. Она увидела, что он понял. Еще он понял, что она раскаивается за ту безобразную сцену, которую устроила два с лишним года назад: если бы знала тогда, что всю оставшуюся жизнь их будет разделять тюремная решетка, то была бы с ним ласкова, ценила бы каждый день, каждый час. Тацуру отказывалась от всех обвинений, которые на него возложила.

— Эрхэ… — она смотрела в пол.

Он тоже глядел в пол. Они часто так рассматривали друг на друга: смотрели на пол, в пустоту или куда-то внутрь себя, а видели другого. Так повелось у них с самого начала. Глянут мельком, отведут глаза и увеличивают образ, который успели ухватить, внимательно рассматривают его, снова и снова.

Впервые она увидела его, сидя в белом холщовом мешке. Из мешка казалось, что все вокруг затянуто плотным белым туманом. Тацуру лежала на помосте, а он вышел к ней из этого тумана. Она съежилась в мешке, взглянула на него и тут же закрыла глаза, хорошенько запомнила все, что увидела, и раз за разом прокручивала в памяти. Высокий — это точно, но движения у высоких обычно неуклюжие, а у этого нет, и лицо такое ладное. Он взял мешок на руки, ее грудь прижалась к его груди. Он нес ее на руках, прокладывая путь сквозь ряды грязных ног, и она вдруг перестала бояться и этих ног, и гогота их хозяев. Потом он занес ее во двор. Сквозь белую дымку она разглядела очень хороший двор. И дом тоже хороший. Хорошая семья. Зашли в дом, и из снежного дня она будто перенеслась в лето. Дом гудел от тепла, и скоро Тацуру провалилась в сон. Когда очнулась, кто-то развязывал узел на мешке, прямо у нее над головой.

Мешок съехал вниз, и Тацуру увидела его — мельком, одним глазком. И потом медленно рассматривала образ, который успела ухватить: он не урод. Нет, не так: он очень хорош собой. Красив мужественной красотой. И глаза с прикрытыми веками чудо как хороши. Устыдился своей мягкости и доброты, вот и опустил веки. Потом… Он снова взял ее на руки и отнес на кан…

Она часто вспоминала начало их знакомства. Иногда сомневалась: вдруг память ее подводит? Но это была их самая первая встреча. Разве могла она запомнить что-то не так? Ведь прошло всего двадцать лет! Спустя пятьдесят, шестьдесят лет Тацуру все равно не забыла бы этот день.

Теперь он был заключенным, а она — родственницей, допущенной до свидания. В ответ на ее приглашение он кивнул. А конвоир услышал: каждый вечер в девять думай о Дохэ, Дохэ тоже будет думать о тебе. Так ты и Дохэ — увидитесь.

С того дня каждый вечер ровно в девять Тацуру сосредоточенно думала о нем, чувствовала, как он является на свидание точно вовремя, усталый, словно верблюд, и глаза Чжан Цзяня, равнодушные к людям, забравшим его в рабство, оказывались прямо перед ее лицом. Очутись Тацуру в другом мире, он все равно не опоздал бы на свидание.

Однажды Тацуру вспомнила про мысль о самоубийстве, которая прежде неотступно ее преследовала, и удивилась: куда она вдруг пропала? Сяохуань все так же день за днем вздыхала: «Как-нибудь сойдет», смеялась: «Как-нибудь сгодится», обижалась: «Уж как-нибудь сойдет!» — и дни катились дальше, увлекая за собой и Тацуру, и саму Сяохуань. По правилам Тацуру, если работу нельзя сделать без сучка и задоринки, за нее не стоит и браться, а Сяохуань здесь подлатает, тут поправит, один глаз прищурит, другим посмотрит, и любое дело у нее худо-бедно, а клеится. Жизнь несладкая, но можно как-нибудь прожить, не хуже других. Так в один миг прокатился целый месяц, а за ним и лето миновало. Еще миг, и настала осень. Оказывается, вовсе оно не скверное, это «как-нибудь», а даже удобное, если привыкнуть. Тацуру стояла среди ранней осени 1976 года, изумляясь: «как-нибудь» незаметно погасило в ней последние искры мыслей о самоубийстве.

Она тоже выучилась находить причины, чтобы жить дальше, такие же смешные, как у Сяохуань: «Мне нельзя умирать, если я умру, кто будет вам лепить пельмени с баклажановой начинкой? Кто вам вермишель из гороховой муки приготовит?», «Я жить должна, если умру, где еще попробую такую вкусную дыню?» А у Тацуру была своя причина: ей нужно спешить на встречу, ведь каждый вечер ровно в девять у нее свидание с Чжан Цзянем, нельзя, чтобы он пришел и не застал ее на месте.

В октябре по всему городу колесили агитмашины сталеплавильного завода, воздух сотрясал звон гонгов и бой барабанов, все репродукторы в округе гремели, празднуя назначение нового председателя ревкома. Прежнего председателя Пэна согнали с места и объявили врагом. Сяохуань в своей мастерской шутила: «Нового врага сыскали и с гонгами да барабанами празднуют!»

Старые счета нового врага надо заново пересчитать. И старых врагов нового врага — заново пересудить. Скоро суд пересмотрел дело Чжан Цзяня и заменил смертную казнь двадцатью годами заключения.

Сяохуань говорила Дохэ: «Надо вытащить оттуда Чжан Цзяня, пока этот новый председатель не превратился в нового врага. Как знать, вдруг его тоже сгонят с поста и все опять с ног на голову перевернется?»

Завхоз Чжао называл ее теперь «сестрицей», а она его «братцем». Поначалу завхоз только принимал подношения Сяохуань, но мало-помалу и сам стал носить ей подарки. Как и низкопробные друзья Сяохуань, завхоз чувствовал в ней какую-то невыразимую силу и только рад был услужить сестрице, почитая за счастье оказаться полезным. Каждый раз вместе с завхозом в их дом попадали продукты из столовой лагерного руководства: ароматное кунжутное масло, копченые колбаски, стеклянная лапша с опятами и древесными грибами. Чжао давным-давно позабыл, что завязал дружбу с Сяохуань только ради того, чтобы подобраться к Сяо Тан. Увидав, как люди толпятся у швейной машинки и носятся наперегонки, пытаясь удружить Сяохуань, он вознегодовал: «Шваль, а туда же — ухаживать за сестрицей! Притащил кулек с редиской в соевом соусе и думает, что может целый день возле нее толочься!»

Поскреби у завхоза Чжао под ногтями, и то больше жирка найдешь, чем у всех этих людишек есть за душой. Он устроил Чжан Те в народную школу[121] учителем физкультуры, и «антияпонская база», организованная дома старшим сыном, была ликвидирована: теперь Дахай переехал в общежитие.

Сяохуань пока не заводила разговор о том, чтобы завхоз через свои связи добился пересмотра дела Чжан Цзяня. Дожидалась удобного случая. Случаи она использовать прекрасно умела и хорошо чувствовала, когда, что и как сказать. О деле Сяохуань собиралась заговорить после Нового года, к тому времени и габардиновая суньятсеновка, которую она шила для завхоза, должна быть готова.

На малый Новый год домой вернулся младший, Чжан Ган. Сяохуань с Дохэ даже не ожидали, что он так вытянется и поздоровеет. Зашел в квартиру, выпил чая и побежал обратно на улицу. Сяохуань спросила, куда это он отправился, а Эрхай словно воды в рот набрал, только его и видели. Дохэ и Сяохуань вышли на террасу, глянули с балкона: внизу лежала здоровенная скатка с матрасом, одеялом и постелью. Когда Чжан Ган принес ее наверх, Сяохуань поинтересовалась: «И зачем приданое притащил? После Нового года все равно обратно ехать!» Эрхай ничего не ответил, только рассмеялся сквозь зубы, глядя на скачущего вокруг Черныша.

Он занес одеяло с матрасом на балкон, Черныш запрыгнул передними лапами хозяину на грудь, от радости пасть у пса растянулась от уха до уха. Чжан Ган перекинул одеяло через балкон и потряс им так, что оно звонко захлопало. Теперь лапы Черныша упирались ему в спину.

— Ну, рассиропился… Я уже никуда не уеду!

Только тут, благодаря Чернышу, Сяохуань и Дохэ наконец выведали, что на уме у Чжан Гана. Если останется в городе, у него одна дорога: стать хулиганом и слоняться всюду без дела, как те афэи, что целыми днями торчат у ее лотка. Поступая наперекор школе, жилкомитету, семье, афэи упорно отказывались ехать в деревню; сначала общество объявило их хулиганами, а там они и вправду охулиганились — что еще оставалось. Глядя на руки Чжан Гана, покрытые ознобышами, на его опухшие красные пальцы, яркие, словно агаты, Сяохуань подумала: хулиганом так хулиганом, не беда.

В канун Нового года старший, Чжан Те, тоже вернулся домой, уселся за стол, выбросил рис, который положила Дохэ, обратно в котел, взял чистую чашку, наполнил рисом и сел на место. Все сделали вид, что ничего не заметили. Эрхай сказал Дохэ, что познакомился с настоящим самородком, старым мастером эрху. В Хуайбэе Эрхай целый год учился у этого старика играть на цине[122].

Сяохуань поняла, что младший хочет отмежеваться от Дахая, мол, ты тетю ни во что не ставишь, а я назло буду с ней ласков! Подумала: ну все, закончились наши мирные деньки. Перед новогодним ужином братья еще перекинулись друг с другом парой слов, а теперь снова пошли «противоречия между нами и нашими врагами»[123]. Проблема всплыла, когда пришло время укладываться спать: Дахай постелил себе в коридоре и объявил, что никому не разрешает ночью ходить через его спальню в туалет.

Домочадцы пропустили эти слова мимо ушей.

— Кавардак похуже, чем во времена Маньчжоу-го! — смеялась Сяохуань. — Тут тебе и японские части, и марионеточные войска, и объединенная антияпонская армия!

На другое утро Сяохуань проснулась позже всех и увидела, что оба брата куда-то ушли. Днем они по очереди вернулись, один глаз у Чжан Те был подбит. Он и раньше-то Чжан Гану был не соперник, а теперь Эрхай еще поздоровел, бей он в полную силу, Чжан Те мог бы и жизни лишиться.

Дахай перегородил двуспальную кровать в маленькой комнате занавеской, теперь внутри была его вотчина, а снаружи — территория Чжан Гана. Он объявил, что больше не вернется в школу работать учителем физкультуры: во-первых, Чжан Ган ест дома дармовой рис, а он чем хуже? Во-вторых, восемнадцать юаней, которые зарабатывает учитель физкультуры, не стоят того, чтобы целыми днями слушать, как ученики обзывают его японским ублюдком.

Чтобы прокормить семью, Сяохуань приходилось днями и ночами сидеть за швейной машинкой. К счастью, люди устали носить желтую военную форму и вспомнили про другие цвета: синий, серый, бежевый и белый. Девушки приносили в ее мастерскую сиреневый и голубой ситец, заказывали весенние платья. Жаль только, что выбор тканей в универмаге был невелик, одна девица посмелее первой надела розовую блузку в белый горох, так после этого десяток девушек купили точно такую же ткань и принесли в мастерскую, чтобы Сяохуань сшила им точно такие же блузки в белый горох. Дорогу рядом с ее лотком переходили сотни, тысячи девушек, но за день Сяохуань насчитала всего десяток цветов в их одежде.

И афэи теперь перестали быть афэями. Родители у них вышли на пенсию, уступили детям рабочие места, и афэи отправились на службу. Они состригли свои коки и длинные виски, сбрили усы, сняли кофты на молнии, штаны в обтяжку и шаровары, переоделись в белые парусиновые жакеты, а в руки взяли алюминиевые судочки для еды, доставшиеся по наследству от родителей. Оказывается, не написано им на роду быть похабниками и хулиганами. Никто из афэев не забыл тетушку Сяохуань, после работы они проходили мимо ее лотка, останавливались выпить японского чая, показать ей последние фасоны. Рассказать про моду в Нанкине и Шанхае: в каком месте на юбках пришивают оборки, какие вышивки теперь в ходу.

Иногда приносили в мастерскую местные или международные новости, тут же их и обсуждали.

— Какуэй Танака[124] каждый день заучивает страницу иероглифов из словаря!

— «Добрососедство Китая и Японии» — это что за штука? Это ведь дипотношения?

— Тетушка Дохэ, теперь у Японии с Китаем добрососедские отношения, когда же вы поедете с визитом в Японию?

Дохэ широко им улыбалась.

Как-то в октябре Дахай прибежал в мастерскую просить у Сяохуань денег. В девятнадцать лет у человека уйма расходов: на еду, на питье, на курево, на развлечения. В тот день Дахаю нужны были деньги, чтобы заменить шину. Велосипед Чжан Цзяня достался младшему сыну, а Дахай купил себе шоссейную модель и часто уезжал на дальние прогулки. Сяохуань вытащила из кармана бумажки по два и пять цзяо. Дохэ достала один юань, который собиралась потратить на нитки, и отдала Чжан Те.

— Положи, — велела Сяохуань. — Ты же не прикасаешься к тому, что трогали японцы?

Чжан те швырнул юань на землю.

— А теперь подними, — приказала Сяохуань.

Чжан Те, словно непоколебимый герой, стоял на месте, выпрямив спину.

— Подними и верни тете!

— Размечталась!

— Ладно, дома с тебя шкуру спущу, — сказав так, Сяохуань взяла сложенную в стопку мелочь и вышла из-за машинки. — На, держи.

Шагнув к матери, Чжан Те запоздало сообразил, что попался. Сяохуань одной рукой схватила его за шиворот, а другой потянулась назад и взяла со швейного стола деревянную линейку.

— Подберешь или нет?!

Чжан Те заморгал.

Вокруг лотка уже толпились зрители, и пять сотрудниц жилкомитета тоже высыпали на балкон посмотреть на представление.

Тут кто-то крикнул с неместным акцентом:

— Пропустите! Расступитесь!

Люди неохотно расступились, впустив в кольцо начальственного вида человека лет тридцати. Задрав голову, он крикнул женщинам на балконе:

— Я из комиссариата внутренних дел провинции! Где здесь жилкомитет?

Кадровые работницы заорали:

— Чжу Сяохуань! Дома сына своего бей! Какое ужасное мнение составит о нас товарищ из руководства провинции!

Сяохуань тащила Чжан Те к лежавшему на земле юаню.

— Подбирай!

Товарищ из комиссариата молнией пронесся по сцене, на которой «Саньнян воспитывала сына»[125], и поднялся наверх.

Чжан Те нужны были и деньги из кармана Сяохуань, и тот юань под ногами, поэтому, понукаемый дрожащей линейкой, он нагнулся к земле. Налившееся кровью лицо было исполнено боли от потери национального достоинства. Когда Дахай коснулся пальцами юаня, кто-то в толпе прыснул, и он отдернул руку, но линейка уперлась парню в затылок, не давая двинуться ни вперед, ни назад. Теперь зрители расхохотались во весь голос.

Чжан Те внимательно пересчитал деньги:

— Еще двух юаней не хватает!

— Уж извини, это все, что мама с тетей нынче заработали! — машинка Сяохуань весело застрекотала.

— Тогда что мне сменять на новую шину? — не отставал Чжан Те.

Тут сотрудница жилкомитета высунула голову из окна и закричала:

— Чжунэй Дохэ! Зайди к нам на минуточку!

— Чего надо? — крикнула в ответ Сяохуань. — Кабинет вам уже подмели!

— Товарищ из комиссариата внутренних дел хочет с ней побеседовать, — ответила женщина.

Сяохуань ее вежливый тон показался очень подозрительным.

— Она не пойдет. Если начальник из комиссариата внутренних дел желает ей что-то сказать, пусть спустится вниз. И называйте ее не Чжунэй Дохэ, а Чжу Дохэ. У нее есть сестра по имени Чжу Сяохуань, и если кто собрался отдавать Чжу Дохэ на продажу, сестре тоже доля причитается!

Скоро все пять сотрудниц жилкомитета высыпали на балкон, уговаривая Чжунэй Дохэ подняться наверх: новости у них хорошие.

Сяохуань лень было им отвечать. Она сосредоточенно давила ногой на педаль машинки, жестом велев Дохэ спокойно сидеть и пришивать пуговицы. Сяохуань сама со всем разберется.

Наконец товарищ из комиссариата спустился вниз — и с ним пять сотрудниц жилкомитета. Сяохуань с Дохэ молча смотрели на эту процессию.

Сотрудницы криками разогнали толпу у швейного лотка, точно стаю куриц. Чжан Те хотел было уйти, но одна из женщин велела ему остаться.

Товарищ достал письмо, написанное японскими иероглифами. Вложил его в руки Дохэ и сказал Сяохуань:

— С делом Чжунэй Дохэ мы хорошо знакомы, это письмо пришло нам из провинции Хэйлунцян.

Сяохуань смотрела, как иссиня-черные глаза Дохэ пережевывают и глотают иероглифы из письма, один за другим.

Товарищ снова обратился к Сяохуань:

— Среди лиц, сопровождавших премьер-министра Танаку во время его визита, была одна медсестра, ее зовут Куми, а вот фамилию я забыл. Эта Куми все время пыталась навести справки про Чжунэй Дохэ. Конечно же, ничего она не узнала. Перед возвращением в Японию медсестра написала два письма, одно нашему правительству, в нем она рассказала, как Чжунэй Дохэ однажды ее спасла, а второе — это.

Сяохуань была хорошо знакома с трехлетней девочкой по имени Куми. В трагичной истории, которую рассказывала Дохэ, Куми была одной из главных героинь. Сяохуань взглянула на Дохэ: прервавшаяся на много лет история обрела продолжение, слезы двумя ручейками срывались с ее лица, падая на иероглифы, выведенные рукой Куми.

— Насилу вас разыскали, — сказал товарищ. — Но разыскали, и ладно.

Сотрудницы жил комитета ждали в сторонке: новость, которую принес товарищ из комиссариата, ставила их в затруднительное положение. Сначала Чжунэй Дохэ была врагом. Сейчас ее политический облик неясен, и кто теперь будет мыть им туалет?

Чжан Те тоже было непросто: за эти годы он привык делить мир на черное и белое, а товарищ из комиссариата явно не относил Дохэ ни к белому, ни к черному, и как же теперь следует держать себя с тетей?

Сяохуань закрыла мастерскую раньше обычного и повела Дохэ домой. Это очень важный день для Дохэ, Сяохуань должна быть рядом, вместе с ней поохать и повздыхать. Но Дохэ про Сяохуань не помнила: делала пару шагов, сжимая в руках листки из письма, написанного на ее собственном языке, потом замирала и читала дальше. Прохожие глазели: женщина за сорок, а идет по улице и слезы льет, даже не стесняется.

Дохэ зашла домой и, по-прежнему не замечая Сяохуань, отправилась на балкон. Села там и перечитывала письмо снова и снова.

Сяохуань обжарила сушеный бобовый сыр, приготовила баклажаны в красном соусе, древесные грибы с опятами, потушила миску соевых ростков с креветками. Это очень важный день для Дохэ.

Чжан Те и Чжан Ган словно иголками обросли, молча сидели за столом, не зная, как быть с этой тетей, у которой теперь вроде новое положение появилось. Сяохуань подкладывала сестренке еду, Дохэ жевала, но слезы ее текли ручьями, а мысли были где-то далеко. Сяохуань бросила сердитый взгляд на мальчишек — вытаращились на Дохэ и рассматривают в упор.

Почти ничего не съев, Дохэ снова ушла на балкон. Встревоженный Черныш сел рядом. Дохэ тихо что-то ему говорила на языке, которого никто в доме не знал. Но Черныш понимал ее слова. Он понимал больше, чем можно сказать на языке, хоть на китайском, хоть на японском.

Когда Сяохуань мыла посуду, Чжан Ган зашел на кухню и вдруг погладил ее по плечу. Следом явился Дахай. Казалось, важная перемена, случившаяся с Дохэ, немного растопила лед между близнецами. И еще казалось, что они будто чуть-чуть повзрослели.

— Вы оба знаете, — вдруг сказала Сяохуань, — что тетя Дохэ — ваша родная мать.

Сяохуань одну за другой вылавливала чашки из горячей воды и тщательно отмывала их по методе, которой научилась у Дохэ. Дохэ была настоящим мастером мыть посуду.

Мальчики не сказали ни слова. Конечно, они знали. Давно знали. И это знание уже принесло им немало горя.

— Наверное, тетя скоро уедет в Японию.

По правде, она и сама только сейчас об этом подумала. Дохэ обязательно уедет. Разве может быть, чтобы медсестра премьер-министра Танаки не увезла ее с собой?