Маленький журавль из мертвой деревни

Глава 15

В октябре вечера уже холодные, а воздух чистый, прозрачный. Тацуру сидела на балконе, держа в руках письмо от Куми. У Куми тоже не осталось на свете ни одного родного человека, и она хотела, чтобы родным человеком для нее стала Тацуру. Ведь Тацуру подарила ей вторую жизнь, кто может быть роднее? Так писала Куми в своем письме. Куми, Куми… Какое у тебя лицо — круглое или овальное? В день их знакомства черты Куми были искажены болезнью. Почему же она не подумала прислать фотографию? Фотография смогла бы хоть немного рассеять густой туман, который вставал перед глазами Тацуру при мысли о Куми.

Куми писала, что когда беженцы добрались до Даляня, от трехтысячного отряда осталось всего несколько сот человек. Взрослые ждали своей судьбы в концлагере, и там эпидемия брюшного тифа снова выкосила их ряды. Куми и еще четыреста уцелевших детей отправили на пароходе в Корею, а оттуда в Японию. Многие погибли во время плавания, но она чудом осталась жива. Куми попала в детский дом, в шесть лет она решила, что будет изучать медицину. В пятнадцать поступила в школу медицинских сестер, а в восемнадцать стала работать. Узнав, что премьер-министр Танака собирается с визитом в Китай, она написала ему письмо, где рассказала свою историю, и ее неожиданно приняли в состав делегации, сопровождавшей премьер-министра.

В первый же день в Китае Куми попросила премьер-министра отдать на перевод письмо, которое она написала китайскому правительству. На пяти листах, адресованных Тацуру, Куми писала, что верит: Тацуру жива. «Тацуру» — счастливое имя, и Куми сложила тысячи тысяч бумажных журавликов[126], загадав, чтобы она как можно скорее вернулась домой. Вторая половина деревни Сиронами ждет ее в Японии.

Товарищ из комиссариата сказал, что из ЦК письмо Куми отправилось в управление гражданской администрации провинции Хэйлунцзян. Сотрудники управления ломали голову: где же в такой большой провинции искать японку, которую занесло сюда тридцать с лишним лет назад? Неизвестно даже, жива она или нет. Письмо год пролежало в шкафу, пока не выяснилось, что в 1945 году несколько японских девушек действительно продали женами в китайские семьи. Стали их разыскивать, одну за другой, про каждую выяснили, где она поселилась, куда потом переехала, но женщины по имени Чжунэй Дохэ так и не нашли. Только на третий год в управлении узнали про станционного начальника Чжана, жившего в поселке Аньпин. Спустя еще год письмо Куми поехало на юг, переправилось через Хуанхэ, потом через Янцзы, и когда оно оказалось в руках Тапуру, прошло уже целых четыре года.

Вместе со вторым письмом от Куми снова пожаловал товарищ из комиссариата. Тапуру нужно было заполнить ворох разных анкет. Сложнее всего оказалось заполнять графы «местонахождение и род занятий в таком-то месяце такого-то года» и указывать, кто это может подтвердить. Сяохуань и Дахай с Эрхаем собрались под десятиваттной лампочкой, по порядку заполняя графы в анкетах Тацуру. Парням только-только двадцать исполнилось, а руки подрагивали, как у стариков: если ошибешься хоть в одном иероглифе, считай весь бланк испорчен.

Анкеты были готовы, и через три месяца Тацуру выдали загранпаспорт. В комиссариате впервые оформляли такое важное дело: медсестра премьер-министра Какуэя Танаки лично оплатила все расходы и без конца присылала письма, справляясь о ходе дела.

Последний визит Тацуру нанесли пять сотрудниц жилкомитета. Сотрудницы сказали, что им позвонили из комиссариата, попросили взять ответственность за доставку Чжунэй Дохэ до пекинского аэропорта. А там ее примет другой товарищ, он же посадит Дохэ на самолет до Токио. Сяохуань сказала: спасибо, увольте. Вы за Дохэ никогда ответственности не несли, так нечего и начинать, пусть уж доживет эти дни сама, без всяких ответственных.

Ни мальчики, ни Сяохуань не знали, как следует вести себя с Дохэ. Оказалось, что ни делай — все плохо. Сяохуань то садилась рядом, то вставала, пока не понимала, что Дохэ компания не нужна: она про себя уже вовсю на японском разговаривает. Тогда Сяохуань смущенно уходила, оставляя Дохэ одну. Но скоро ей становилось не по себе, ведь Дохэ — член семьи, уезжает вон как далеко, и неизвестно еще, когда вернется. Последние деньки надо вместе провести, а как же? Можно и не говорить ничего, просто сидеть рядом. И Сяохуань возвращалась. Пусть у Дохэ в голове одни японские слова остались, не беда, Сяохуань все равно с ней побудет. Скоро она поняла, что это не Дохэ нужна компания перед отъездом, а ей.

За все эти годы у них и драки бывали, и ссоры, и мирные деньки, и Сяохуань волей-неволей привыкла к тому, что Дохэ всегда рядом.

Она сшила для нее два костюма: синий демисезонный и серую суньятсеновку с брюками. Полиэстер, который стали нынче выпускать, ни гладить не нужно было, ни крахмалить, ровные брючные стрелки оставались с хозяином на всю жизнь.

Семья все ждала новостей от завхоза Чжао. Он должен был устроить свидание в лагере, сначала сказал, что через пару дней пришлет весточку, но объявился только в день отъезда, позвонил к ним в жилкомитет. Оказалось, недавно из лагеря сбежали двое преступников, и свидание теперь никак не устроить, даже такому всесильному человеку, как Чжао.

Дохэ сказала Сяохуань и мальчикам, что съездит в Японию посмотреть, как там да что, и, наверное, очень скоро вернется.

Дохэ снова вошла в их одряхлевший дом только пять с половиной лет спустя. Она узнала, что Чжан Цзянь в лагере серьезно заболел и после освобождения уже не способен жить без посторонней помощи.

Нанкинский поезд остановился на перроне, и в серой толпе пассажиров Сяохуань тут же узнала Дохэ. Она первой протолкалась к выходу из вагона, первой спрыгнула на перрон, когда поезд остановился…

Бежевая юбка европейского покроя, в нее заправлена белая газовая блузка с бантом на воротнике, лицо похудело, но кожа гладкая, как нефрит, и сияет, точно жемчуг. Глаза и губы подкрашены. На ногах белые туфли с небольшим каблуком, из-за них Дохэ шагала немного неловко. Сяохуань не помнила, чтобы у нее были такие большие ступни. Прическа осталась прежняя, ровное каре, но голову Дохэ мыла теперь не щелоком, поэтому волосы казались мягкими и удивительно блестели. Так и должна выглядеть Такэути Тацуру. Сколько лет она носила мешковатую спецовку, залатанные кофты и штаны, скучные рубашки в клетку, в полоску, в горошек, а от солнца и стирки даже эти унылые узоры пропадали с одежды — и все это был окольный путь, ненужный, но неизбежный. Нынешняя Дохэ накладывалась на ту, которая появилась в их доме много лет назад, и Сяохуань видела, до чего бессмысленны были эти годы, потраченные на окольном пути, до чего легко оказалось вычеркнуть их из жизни.

Дохэ подошла и сразу обняла Сяохуань. Все-таки худо-бедно, а прожили вместе столько лет. Как же скучала Сяохуань по времени, когда Дохэ была рядом, одной ей было известно. Багажа оказалось много, за семь минут, пока поезд стоял на вокзале, они едва успели сгрузить вещи на перрон. Подхватили сумки и чемоданы, пошли к выходу, Дохэ все это время что-то рассказывала, голос ее стал выше на тон, речь была быстрой и неряшливой.

Услышав гомон соседей: «Дохэ вернулась!», Чжан Цзянь поднялся с кровати. Он с самого утра сменил рубашку, надел новую, которую сшила Сяохуань, рубашка эта была из белой чесучи с мелким серым узором. Если приглядеться, видно, что узор составлен из маленьких самолетиков. Когда Сяохуань одела его, Чжан Цзянь запротестовал, сказал ей, что это ткань для малышей. А Сяохуань ответила, что никто не будет тыкаться носом в его рубашку и разглядывать, что там нарисовано, накинешь сверху безрукавку, снаружи останется только воротник да рукава, дались тебе эти самолетики. Чжан Цзянь подчинился — не было ни сил самому собой распоряжаться, ни уверенности в собственной правоте. Он столько лет провел в лагере, что любой прохожий по сравнению с ним был настоящим модником. Когда Дохэ подошла к двери, ему вдруг захотелось посмотреться в зеркало. Но единственное маленькое зеркальце, которое было в доме, унесла с собой Сяохуань. Пока соседский гомон катился к их порогу, Чжан Цзянь схватил стоявший у кровати костыль, отчаянно стараясь выглядеть бодрее, пока шагает ей навстречу.

От вошедшей женщины пахло духами. Какие белые зубы. Неужели у Дохэ они были такие белые? Наверняка ненастоящие — или зубы, или она сама. Заморская гостья. Женщина из Японии. Чжан Цзянь подумал, что лицо у него сейчас, должно быть, престранное: застыло, не зная, какое выражение принять, и чувствовал он что-то между счастьем, гневом, горем и радостью. Мышцы во всем теле тоже застыли: ни сократиться не могли, ни расслабиться.

Дохэ не сумела скрыть своего изумления. Этот черный худой старик — и есть тот, о ком она сосредоточенно думала каждый день в девять часов вечера (по японскому времени в десять)? Думала, думала и вот увидела.

Сяохуань говорила ей: что стоишь, садись! Сядь и переобуйся! Потом Сяохуань сказала, что Дахай скоро придет, сегодня он попросил на заводе выходной, не пошел на работу.

Чжан Цзянь подумал, что тоже должен что-то сказать в приветствие, спросить Дохэ, не утомила ли ее дорога. Она так низко ему поклонилась, и один этот поклон делал из нее чужую. Наверное, Дохэ спросила его про здоровье, потому что он слышал, как Сяохуань отвечает: все, что надо было проверить, мы проверили, ничего не нашли, просто не ест совсем, погляди, какой худой!

Дохэ вдруг протянула к нему руки. Схватила его ладони, из-за худобы казавшиеся огромными, прижалась к ним лицом и зарыдала. Сначала Чжан Цзянь думал, что чуждость между ними исчезнет только еще тридцать лет спустя, но теперь сквозь эту чуждость Дохэ снова становилась ему близкой и родной.

Сяохуань принесла в комнату чай, увидела их, и на ее глаза тоже набежали слезы. Крышки на чашках мелко зазвякали. Она поспешно отступила на кухню, унося с собой дребезжащую посуду, и притворила дверь ногой.

К приходу Дахая все уже вытерли слезы и принялись смотреть, как Дохэ расставляет свои гостинцы. Сама она переоделась в короткое кимоно и шлепанцы, которые привезла из Японии. У Дохэ были подарки для каждого члена семьи, даже для Ятоу, ее мужа и детей, живших в далеком Дунбэе, и чего там только не было: и еда, и одежда, и всякая всячина. Сильнее всего семью разволновал полупроводниковый телевизор, размером он оказался не больше обычного журнала.

Потом Дохэ вытащила из сумки магнитофон, объяснила, что Чжан Гану нравится эрху, на этом магнитофоне он сможет слушать свою любимую музыку. Только тут ей рассказали, что Эрхай пару лет бездельничал дома, а потом вдруг придумал написать жене комдива, который давно еще стоял в городе с дивизией. Жена комдива тогда обещала, что поможет Эрхаю. Оказывается, она его не забыла, оформила парня на военную службу, устроила музыкантом в штабной ансамбль.

Разглядывая фотографию с Эрхаем, одетым в военную форму, Дохэ сказала, что из всех детей младший больше всего похож на нее, особенно когда смеется. Жаль, что Эрхай такой неулыбчивый, никто почти и не помнит, каким он бывает, если его рассмешить.

Так что одежда, которую Дохэ привезла для Эрхая, тоже досталась старшему. Теперь у Дахая было по два одинаковых костюма на каждый сезон. Дохэ помнила, какой у Дахая рост, и вещи сидели на нем как влитые. Примеряя обновки, парень обязательно подходил к Дохэ, чтобы она поправила воротничок или одернула штанину.

Вдруг Сяохуань прыснула со смеху. Все уставились на нее, не понимая, что тут смешного. Сяохуаньткнула пальцем в Чжан Те:

— Паршивец! Ты же не прикасаешься к тому, что трогали японцы?

Чжан Те развязно засмеялся. Теперь вся история превратилась в шутку. Родные люди без ссор не живут, их драки — нежность, их ругань — любовь, и если в конце обратить все в шутку, то и помириться куда проще. По всей стране сыновья вешали дацзыбао про отцов, доносили, что родители прячут дома золото или радиопередатчики, и что, разве перестали они быть их детьми? В жилах Дахая текла кровь Дохэ, и эта кровь вынуждала его замять прошлое и помириться с матерью.

За ужином Дохэ стала рассказывать про Куми. Куми помогала ей во всем. В Японии Дохэ оказалась все равно как инвалид, не понимала даже японский, на котором нынче говорят в городах. Да много чего не понимала: машины, в которые бросаешь монетку, а они за тебя стирают, машины, которые чистят пол, машины с билетами на автобус, еще машины с едой и напитками… Куми вечно приходилось ее учить. Иногда по нескольку раз. Часто бывало, что здесь Дохэ научится, а в другом месте стоит новая машина, выходит, зря училась. Без Куми она и не ходила никуда, даже в магазин. Магазины Дохэ не жаловала еще и потому, что ей ничего в них было не нужно: и одежду, и обувь, и все остальное она донашивала за Куми. Столько бесплатных вещей — живи да радуйся! Хорошо, что Куми выше Дохэ всего на полголовы, ее одежки ничего, как-нибудь можно носить, а вот если бы она оказалась выше на голову, пришлось бы маяться, перешивать! А какая удача, что у Куми нога на два размера больше! Подложишь вату в носок — и ничего, как-нибудь можно ходить, а если б размер у нее оказался меньше, тогда Дохэ никакого житья бы не было.

Все заметили, что Дохэ постоянно пересыпает свою речь словечками от Сяохуань: все у нее «ничего, как-нибудь», там ввернет «никакого житья нет», тут «живи да радуйся».

Как в прежние времена, Дохэ отправилась мыть посуду. Пока мыла, объясняла Сяохуань, что бетонная раковина — это очень негигиенично, грязь однажды пристанет, и ее уже не отмоешь, нужно обязательно выложить раковину белой кафельной плиткой. А лучше всего покрыть кафелем всю кухню, китайцы постоянно жарят на масле, а с кафеля масло легко счищается. Отмыв все уголки на кухне, Дохэ вышла в большую комнату, осмотрелась кругом. Сяохуань стало не по себе: инспектор из японского саннадзора пожаловал, сейчас раскритикует ее в пух и прах. Но Дохэ ничего не сказала, похмурилась немного и бросила свою затею. Вытащила из сумочки стопку купюр по десять юаней и вручила их Сяохуань, попросила сходить завтра за кафелем для кухни.

Сяохуань уперлась:

— Ай, не могу я у тебя деньги брать!

Тогда Дохэ сунула деньги Дахаю, чтобы он сходил в магазин.

— Не смей брать тетины деньги! — прикрикнула на него Сяохуань. Она подумала, что в старых туфлях, да еще с ватой, подложенной в носки, ногам Дохэ должно быть несладко. Сяохуань все могла стерпеть и как-нибудь пережить, но только не плохую обувь. Никто не умел так ладно устроиться в своем гнезде, как ноги. Посидят они немного в туфлях, вот и гнездышко готово, туфли уже приняли их форму. Там, где на ноге выступ, в обуви появляется вмятина, туфли запоминают очертания ног, знают, как хозяин косолапит — внутрь или наружу, словно они — матрица, из которой эти ноги когда-то отлили. А тут новый хозяин пожаловал — извините, туфли будут отесывать и шлифовать вас по старым лекалам, и неважно, хороши эти лекала или дурны. Не хочешь — придется тягаться с ногами прежнего хозяина, спорить с каждой вмятиной и ухабом, которые он оставил, а когда твои ноги наконец победят в споре и удобно улягутся в туфлях, туфли эти уже сносятся до дыр. Часть денег Дохэ сэкономила, мучаясь в неудобной обуви, а Сяохуань вовсе не хотела, чтобы ради кафеля на кухне ногам Дохэ опять никакого житья не было.

Чжан Те снова развязно хихикнул и взял деньги. Сяохуань пришлось промолчать — не хотела ставить их с Дохэ в неловкое положение.

Чжан Цзянь полулежал в кровати. Сил совсем не осталось, но он знал, что та чуждость, которая выросла однажды между ним и Дохэ, может в любую секунду напомнить о себе и разрастись, наполняя тридцать квадратных метров их квартиры напряжением. Ему хотелось спрятаться от этого напряжения, но прятаться было негде.

Дохэ не в чем было упрекнуть, она платила за покупки из своего кошелька, делала все своими руками, и затеи ее были полезные, но дома становилось все тяжелее. Даже сама она это чувствовала и через слово объясняла: это не потому, что у вас плохо, я просто хотела чуть-чуть улучшить обстановку, чтобы стало еще удобнее и чище.

Сяохуань и Дохэ отвели Чжан Цзяня на повторный медицинский осмотр, там никаких болезней у него не нашли. Тогда Дохэ призналась: она еще перед приездом решила, что заберет Чжан Цзяня в Японию на лечение. А увидев его, поняла, что это единственный выход. Не может он быть здоров! Совсем ослаб, исхудал — кожа да кости, разве же это здоровье?

Многим ли выпадала удача лечиться в Японии? Это счастье? Подлечишься там как следует, хоть в старости наверстаешь те годы, что у тебя отобрали. А откажешься — получится, и люди тебя обидели, и сам себя обидел! Так уговаривала Чжан Цзяня Сяохуань.

Нужно было действовать, и немедленно. Официально зарегистрировать брак, написать ходатайство обеим странам: одно для разрешения на выезд, другое — на въезд.

Дахай взял отпуск и мотался с родителями по инстанциям, отца сажал на багажник велосипеда, а Дохэ шагала радом. Выходили из одного присутствия и сразу отправлялись в другое.

Пока Чжан Те в новом костюмчике торопливо бегал то из дома, то в дом, соседи в один голос нахваливали его японскую куртку, просили одолжить ее ненадолго для выкройки.

— Наверное, тетя из Японии привезла? — кто-то уже щупал ткань. — Видно, что не наша!

— Это мама привезла.

— Ох ты, значит, уже не тетя? — ехидно смеялись соседи.

Но Чжан Те строго отрезал:

— Она всегда была моей мамой!

Соседи заметили, что Дахай мягко растягивает гласные в слове «мама», как актеры в театре или персонажи румынских и албанских фильмов.

— И что, поедешь со своей «мааамой» в Японию?

— Обязательно поеду!

— Вернешься, будешь совсем японцем!

— Я и так японец, — с этими словами Чжан Те удалился. Соседи вечно лезут со своими расспросами, будто не видят, что у него дел по горло.

Наконец Чжан Те помог родителям оформить все бумаги.

К тому времени история о его японских корнях уже широко разошлась среди сверстников. История была такая: на своей малой родине, в Дунбэе, отец Чжан Те работал в одной японской семье. Это была очень богатая семья, и у них росла единственная дочь, настоящая красавица, а звали ее Чжунэй Дохэ. Отец был тайно влюблен в эту японскую красавицу, смотрел, как она день ото дня подрастает, но потом девушку просватали за сына высокопоставленного японского чиновника. Отец с горя едва руки на себя не наложил. Он взял расчет, вернулся домой и женился на деревенской девушке по имени Чжу Сяохуань. Однажды по дороге на ярмарку он встретил Чжунэй Дохэ, ей тогда уже исполнилось пятнадцать. Она печально спросила отца, почему он ушел из их дома, теперь ей пришлось согласиться на помолвку с сыном чиновника. Только тут отец понял, что Чжунэй Дохэ с самого детства любила его, китайского батрака. И они отдались огню своей страсти. Так в утробе Дохэ зародилась жизнь его старшей сестры, Чжан Чуньмэй.

А потом?

Потом отец Чжан Те стал встречаться с Дохэ.

А дальше?

Война закончилась, Япония капитулировала. Ту семью убили, а жители японской деревни обратились в бегство. Чжунэй Дохэ пришла со своей дочерью к дому семьи Чжан, Чжаны взяли ее к себе. Чжу Сяохуань, официальная жена Чжан Цзяня, не могла иметь детей, поэтому в семье все знали, что его настоящая жена — японка Чжунэй Дохэ.

Эта хромающая на обе ноги история любви родителей Чжан Те тронула молодежь чуть ли не до слез. Все были уверены, что в другую, менее революционную эпоху, Чжан Те мог бы записать эту историю и стать знаменитым.

Тем утром Дохэ медленно вела Чжан Цзяня вниз по лестнице и к машине, а соседи провожали их чету растроганными взглядами: наконец-то два любящих сердца соединились. «На кой черт Чжу Сяохуань увязалась с ними на вокзал?» — «Лезет в семью, не дает людям побыть вместе!» — «Но ей сейчас тоже нелегко…»

После этих слов всем стало жаль Чжу Сяохуань. Чжан Цзянь с Дохэ крылом к крылу полетят через море на восток, а ей как быть?

Но Чжу Сяохуань жила по-старому. Теперь и насмешки ее, и брань, и ворчание доставались одному Чжан Те. Когда он уходил на работу, Сяохуань выбегала следом на террасу, крича: «Смотри, не разлей суп из судка! Все жиром измажешь! На переезде через пути не ломись вперед всех! Если поезд, подожди немного, ничего с тобой не сделается…» Иногда в спешке она даже не успевала переобуться, одна нога была в туфле, а другая — в деревянной сандалии.

Спустя месяц после отъезда Дохэ и Чжан Цзяня соседи заметили, что и так припухшие веки Сяохуань вдруг страшно опухли — проплакала всю ночь, как пить дать. Хотели ее спросить, да неудобно: Сяохуань до сих пор не забыла, что соседи тогда от нее отвернулись. Кое-как поймали на террасе хмурого Чжан Те.

— Что такое с твоей мамой?

— А что такое?

— Вы поругались?

— А, вы про эту маму? С ней ничего, просто плакала.

Чжан Те считал, что сполна удовлетворил любопытство соседей и таращатся они на него совершенно напрасно. Потому он нахмурился и зашагал дальше.

На третий день приехал одетый в военную форму Чжан Ган. Даже Чжан Гана вызвали, наверняка что-то стряслось.

За долгие годы соседи тоже выучились уловкам, чтобы разговорить Чжан Гана, который, точно чайник без носика, держал все в себе.

— Ой, Чжан Ган приехал навестить больную маму? — полюбопытствовала соседская тетушка.

— Мама здорова.

— Значит, на смотрины приехал?

— Отец заболел.

— В Японии обследовался? Ничего страшного?

— Миелома.

В свободное время Чжан Ган садился на балконе поиграть на эрху, и даже соседи что-то понимали, слушая его игру. В тот день они спросили Чжан Гана:

— Наверное, собираешься в Японию проведать папу?

— Уже поздно.