Маленький журавль из мертвой деревни

Глава 10

В пять вечера по дороге шумным горным паводком катились велосипеды. С западной стороны от железнодорожных путей встречались потоки рабочих сталеплавильного и сталепрокатного заводов, а потом в их ряды вливались рабочие с завода листовой стали; велосипеды прокатывались по размягченному солнцем асфальту, и он на глазах проседал вниз. В камышовых канавах у путей царила засуха, и крабы, каждый величиной с пуговку, словно в бреду, выползали на асфальт, готовясь к великому переселению, и с треском лопались под колесами мчавшихся друг за другом велосипедов. Вскоре поток велосипедов спадал, дорога пустела, и крабы становились похожи на узор, выжженный на керамике: тонкие, изящные трещины на панцирях, клешни, так и не поразившие врага, глаза, по-прежнему обращенные к небесам.

Тацуру шла по свежему слою ископаемых панцирей. Ближе к жилому кварталу дорога начинала ветвиться множеством тропинок. Красный кирпич в зданиях давно перестал быть красным, и беленые когда-то балконы потеряли свою белизну. Новостройками эти дома в точности походили друг на друга, а обветшав, стали такими разными, что их уже невозможно было перепутать. В каждой квартире к балкону снаружи крепили большую доску, получался балкон на балконе — там стояли плошки с луком и чесноком, цветы, клетки с кроликами и голубями, гнилая мебель. В некоторых квартирах дети собирали макулатуру, и на внешней доске громоздились стопки старых газет, покрытые видавшими виды мешками из-под удобрений. В других семьях собирали пустые бутылки, и этот балкон шел под склад. Тацуру на балконном балконе соорудила навес и выставила туда шеренгу банок с соленьями. Аккуратный балкон Чжанов издалека бросался в глаза.

Тацуру несла за спиной брезентовую сумку со стальными заготовками. За резку иероглифов платили поштучно, поэтому в субботу она брала с десяток заготовок домой. Снимала со стола швейную машинку, крепила верстачные тиски, вот и рабочее место готово. За двадцать минут дороги плечо под сумкой стало побаливать, Тацуру перевесила ее на другую сторону, и тут мимо проехало несколько велосипедов, среди них один знакомый.

Под разговоры товарищей Чжан Цзянь укатил вверх по холму.

Тацуру подумала, что на подъеме в гору велосипедистам было отлично видно, кто идет по дороге. Разве мог он ее не заметить? Просто не захотел замечать. Когда рядом товарищи, он не желает ее замечать. Пока друзья рассказывают анекдоты и обсуждают, кто с кем повздорил в цеху, она превращается в невидимку.

Тацуру зашла домой, медленно сняла старые матерчатые туфли, серебристые от въевшейся в них стальной пыли. Долго сражалась с петелькой на второй ноге — пальцы дрожали и не слушались, никак не получалось с ней сладить. Рука, продержавшая целый день стальной напильник, становилась будто увечной, и вечером требовалось давать ей отдых, чтобы пальцы снова могли нормально сгибаться и разгибаться.

Она сняла мешковатую спецовку, рубашка под ней успела промокнуть от пота и высохнуть, пахла теперь отвратительно. Тацуру зашла в туалет, разделась и сполоснулась под резиновым шлангом, прикрученным к трубе. Цех выдавал ей по два банных талона в неделю, но Тацуру было жалко тратить их на себя, пусть лучше близнецы раз в неделю сходят в баню и помоются как положено, в горячей воде. Ополоснувшись, Тацуру вышла в большую комнату, Сяохуань и Чжан Цзянь разговаривали о чем-то, стоя на балконе. Перегнулись через перила, лицами на улицу, затылками к комнате, Сяохуань со смехом что-то рассказывала, Чжан Цзянь тоже смеялся. Стоило Тацуру перестать вслушиваться, и их речь превращалась в непонятный жужжащий туман, который не пускал ее в себя, сквозь который невозможно было прорваться. И их близость тоже не пускала ее, отталкивала. Разве можно без боли смотреть, как они веселятся? Ей никогда не узнать счастья такой близости. Они болтали, смеялись, кричали знакомым из дома напротив: «Идите, идите к нам, посидим вместе…»

Для очень многих людей Тацуру вообще не существует. Тацуру должна прятаться, чтобы выжить.

Она вытряхнула заготовки из сумки, прямоугольные стальные брусочки с мучительным стуком посыпались на вычищенный до ненужного блеска, даже будто истончившийся от щетки бетонный пол.

Сяохуань с Чжан Цзянем ничего не услышали, стояли рядышком на балконе и перешучивались со знакомыми из дома напротив, болтали, смеялись.

Тацуру ни слова не понимала. И смех тоже непонятный, ха-ха, ху-ху, сплошной вязкий туман из слов и голосов. Она столько лет прожила среди этих людей, почему же только сейчас заметила, как невыносим их галдеж?! Сколько времени они тратят на шум и склоки? Может, без этого галдежа и пол был бы чище, и мебель стояла бы ровнее, а одежда меньше мялась. Если пореже галдеть, не придется делать все «как-нибудь»: и есть как-нибудь, и одеваться как-нибудь, и жить как-нибудь.

Она вытащила швейную машинку. В этой квартире все вещи были плотно, без зазоров приставлены друг к другу, поэтому двигать их следовало очень осторожно. Одно неверное движение — и все посыплется вниз, как горный обвал, как армия, обращенная в бегство. Колесо швейной машинки провернулось, и невидимый порядок оказался нарушен: машинка задела длинную деревянную доску, на которую ставили обувь, доска свалилась на пол, потянув за собой и жердь, к которой крепился москитный полог. Полог осел, опутав Тацуру с головы до ног. Она кое-как высвободила голову из-под белой сетки, но тут же наступила ногой в деревянной сандалии на злополучную доску, доска опрокинулась, сандалия слетела с ноги.

Сяохуань и Чжан Цзянь прибежали на шум. Они тоже никогда не понимали, почему она такая. Столько лет прожили вместе, если бы постарались, давно бы поняли. Близость Чжан Цзяня и Тацуру прячется от людских глаз и случается раз в несколько лет, а с Сяохуань он близок каждый день, не таясь от соседей.

Тацуру громко что-то проговорила. Чжан Цзянь с Сяохуань сначала долго забрасывали ее своими «не понимаю», но потом поняли: она хотела сказать, что несла тяжелую сумку, а Чжан Цзянь притворился, будто ее не видит.

Чжан Цзянь что-то ответил. Не успел он договорить, как Сяохуань взялась переводить, беспокоясь, что Тацуру ничего не поймет. Он говорит, что обсуждал с сослуживцами премию, с премией в этот раз обманули, товарищи собираются пойти к начальству — не мог он в такой важный момент спрыгнуть с велосипеда. К тому же откуда ему было знать, что сумка тяжелая.

Тацуру снова что-то крикнула. Теперь у Чжан Цзяня паже язык отнялся, а Сяохуань выпалила:

— Ну-ка повтори?

Тацуру много раз открыто ссорилась с Сяохуань, еще чаще молча на нее сердилась, но никогда не видела Сяохуань такой: глаза сощурены в щелки, одно плечо выше другого, нижние зубы наползли на верхнюю губу.

Сяохуань выступила вперед, пихнула Чжан Цзяня и сказала, глядя прямо в лицо Тацуру:

— Она говорит, все китайцы — вруны!

Тацуру крикнула, что да, так и есть, и она понимает все, что они говорят, Сяохуань не нужно переводить. Раньше она называла врунами Дахая и Эрхая, но тогда это было просто в шутку.

— Кто сказал, что китайцы — вруны?! — переспросил Чжан Цзянь.

Тацуру ответила, что так говорили в ее деревне, врунами называли китайских батраков, которые обрабатывали их землю. И мать говорила так про Фуданя.

— Значит, твоя мать была сволочь, — заключил Чжан Цзянь.

Тацуру смотрела в его лицо. Глаза по-прежнему равнодушно прикрыты, словно давно ко всему привыкли; говорит как обычно, слова идут будто не изо рта, а из гортани. Она всматривалась в его лицо, стараясь понять, что он сейчас сказал.

— Не поняла? — плечо Сяохуань уехало еще выше, почти достав до подбородка Тацуру. — Он говорит, что раз твоя мать называла китайцев врунами, то твоя мать сволочь! — припухшие веки Сяохуань, яркий румянец, глубокие ямочки на щеках и сверкающий золотой зуб тоже пришли на помощь, чтобы перевести слова Чжан Цзяня.

Тацуру качнулась. И мокрыми волосами, и окаченным холодной водой телом она чувствовала, как в сердце с ревом разгорается пожар.

Она прокричала что-то еще.

Сяохуань схватила Тацуру за чистые, душистые волосы. Рука соскользнула, тогда она попробовала вцепиться в рубашку. Рубашка была уже старая, ворот давно обрезали, сделав из нее простую майку, и ухватиться было не за что. Зато Тацуру крепко вцепилась в волосы Сяохуань. С завитыми волосами это просто, схватил клок, а там и голова у тебя в руках. И вот Тацуру уже таскает Сяохуань за свернутую на бок голову. Чжан Цзянь решил разнять их, обхватил Тацуру локтем за шею, ее руки ослабли и выпустили Сяохуань.

Тацуру тяжело дышала, грудь ее ходила, словно кузнечные мехи. Она выкрикивала свои слова, одно за другим, одно за другим. Ничего, пусть не понимают, она все равно скажет. Для них она — просто-напросто матка и пара грудей! Теперь дети выросли, ни матка, ни груди больше не нужны, так что же, бросьте их, бросьте прямо с четвертого этажа!

Ее громкие, непонятные японские слова понемногу привели в себя и Чжан Цзяня, и Сяохуань. Дом у них такой, что если в одном конце газы пустить, на другом конце будет слыхать, а эти японские крики куда звонче газов. Что, испугались? Тацуру не боится. Все ее сердце, все тело охвачено черным пламенем. С той минуты, как прискакали хунхузы и их вонь, смешавшись с вонью их коней, горячей волной накрыла лагерь, ей стало нечего бояться.

Женщине из деревни Сиронами не пристало служить людям маткой и грудями. Она бросилась на балкон, но чьи-то руки вцепились в нее сзади.

Она выкрикивала свои непонятные слова, пока в соседской квартире не скрипнула балконная дверь. Тацуру успокоилась. Эти двое всю жизнь тянут лямку, тянут детей, и ее за собой тянут. Вот она и втянулась в их жизнь. До чего же страшное оно, Сяохуанево «как-нибудь», целая семья живет как-нибудь, с грехом пополам: нет муки — как-нибудь сготовим из отрубей, нет мяса — как-нибудь и баклажанами обойдемся, нет мыльного порошка — как-нибудь и щелоком помоемся. И она, японка, тоже втянулась в их «как-нибудь», и посреди этой ни шаткой, ни валкой жизни ее иногда озаряло: оказывается, она тоже умеет отвоевать немного радости у безысходности, выкрасть свою шепотку счастья.

Вечером Тацуру вынесла в коридор циновку, сверху постелила одеяло и с того дня решила спать в коридоре. Пусть она и живет «как-нибудь», все равно нужно показать Чжан Цзяню и Сяохуань, что Тацуру не желает спать с ними в одной комнате.

Лето миновало, прошли дожди, сосны на горе роняли шишки. Наступила холодная осень.

— Застудишься, — сказала однажды Сяохуань. — Перебирайся обратно.

Лицо у нее было бесстрастное, словно ничего и не случилось.

— Или ложись в большой комнате с сыновьями, а я уйду спать на пол? — предложил Чжан Цзянь. От одного взгляда на эту его улыбку можно было смертельно устать: брови уползли вверх, собрав на лбу целую гармошку морщин, у уголков рта — две глубокие, будто прорезанные ножом складки.

Тацуру пожевала губами. На сердце стало теплее, но она решила подождать еще немного, пусть подойдет к ней вместе с Сяохуань и как следует попросит мира.

— Ну и упрямься! До того доупрямишься, что помрешь на этом бетонном полу! — сказала Сяохуань. Она ушла в комнату, сняла ватный тюфяк со своей кровати и вынесла его в коридор. Сяохуань была привычная и к ссорам, и к дракам и зла никогда не помнила. Ласковей всего она бывала как раз с теми, с кем только что поссорилась или подралась.

— И охота тебе быть такой ослицей? Околеешь ведь! — она постелила Тацуру тюфяк и хорошенько его разгладила.

Тацуру ничего не сказала и с места не двинулась, но стоило Сяохуань уйти, как она опустилась на колени, аккуратно свернула тюфяк и отнесла обратно в маленькую комнату. Бестолковый, скомканный мир ей не нужен.

— Полюбуйся, ну не ослица ли? — шепнула Сяохуань Чжан Цзяню.

Тацуру знала, о чем они шепчутся.

С приходом зимы она сама перебралась из коридора в большую комнату, положила свой тюфяк между постелями Эрхая и Дахая. «Раз тетя с нами будет спать, папе надо уйти, а то как мы все вместе уляжемся?» — хриплыми, ломающимися голосами сказали близнецы.

Тацуру быстро привыкла спать вместе с детьми, иногда укладывала головы мальчиков себе под мышки и переговаривалась с ними на том самом, понятном только им языке. Став школьниками, близнецы почти разучились говорить на своем молочном наречии, но теперь, перебросившись с Тацуру парой фраз, снова его вспомнили. Они вплетали в свои разговоры японские и китайские слова, младенческие и детские, а теперь еще и слова из большого мира. Это был очень секретный язык, ни Сяохуань, ни Чжан Цзянь его не знали. На этом языке они обсуждали все на свете, Дахай рассказывал, что мечтает стать центровым в баскетбольной команде, Эрхай говорил про своего Черныша. Иногда дети заговаривали и про мир взрослых: теперь появились люди под названием хунвэйбины, эти самые хунвэйбины перевернули вверх дном и горком, и обком, а мэра и губернатора связали и провели по улицам.

На кровати Тацуру ложилась у самого края, рослый Дахай спал посередине, а Эрхай у окна: за окном, на балконе, было место Черныша. Иногда дета заснут, а Тацуру лежит и слушает голоса за стеной. Прокуренный смех Сяохуань, редкие реплики Чжан Цзяня. Смейтесь, разговаривайте, Тацуру больше не больно.

Пару раз Дахай забирался под одеяло к тете и спал с ней в обнимку. Проснувшись, Тацуру кое-как перекладывала его на место. Дахай рос настоящим красавцем, уже и мускулы появились, Тацуру не представляла, как такой большой мальчик мог выйти из ее тела.

Скоро занятия в школах прекратились. Тем утром близнецы пришли домой и сказали, что поедут «обмениваться опытом». Каким-таким опытом? «Великий обмен опытом во имя Культурной революции», что, даже про это не слышали? Звучит нехорошо, никуда не поедете. Мама, какая же ты отсталая! А ты только заметил? Я уже давным-давно отсталая…

Чжаны, как и все остальные родители в доме, запирали, били, ругали детей: малы еще, а уж пятки зачесались бежать и «опытом обмениваться». Никогда не бывало, чтобы сразу так много детей шло наперекор своим родителям. На террасе за каждой дверью слышался гневный рев матерей: «Только попробуй! Разорву тебя, сосунка!» «На колени! Кто разрешал вставать!» «Если еще поймаю на „обмене опытом“ потащишь наверх две корзины угольных брикетов!» Но дети все равно уезжали. Тихонько сбегали, крали деньги, чтобы гулить билет, смешивались с толпой студентов и незаметно садились в поезд.

Дахай с Эрхаем сбежали вместе, три дня без еды, воды и туалета ехали в битком набитом вагоне, а потом толпа их разделила: один оказался в Гуанчжоу, а второй уехал в Пекин. Спустя месяц Эрхай вернулся из Гуанчжоу: привез с собой ананасы и пять значков с председателем Мао, приколотых к рубашке. Радостно крикнул с порога: «Мам, я вернулся!» — словно и не было между ними ссоры.

А старший все не приезжал. Только прислал из Пекина Цитатник председателя Мао[99], а в нем письмо; в письме Дахай рассказывал, что уже дважды встречался с вождем, а сейчас поедет в Сибэй[100]. повезет туда пламя революции.

Вернулся Дахай настоящим «красным дьяволенком»[101]. Одет в застиранную добела военную форму, всю в грязных пятнах, сам так и сыплет новыми словами, по любому вопросу может дать свое окончательное заключение. Голос у Дахая стал очень красивым, и росту прибавилось на два цуня. Сяохуань плакала от радости и все повторяла: чертов поросенок, и как это мы вырастили такого красавца, дома-то отродясь было хоть шаром покати!

Ночью Тацуру хотела поговорить с сыновьями, как раньше. Эрхай пару раз ответил, а Дахай отвернулся и скоро заснул. С тех пор он больше никогда не говорил на их секретном языке.

Много недель от Ятоу не было весточки. Раньше она всегда писала раз в неделю, делилась хорошими новостями. Когда новостей не было, все равно присылала несколько заботливых строк: мама, поменьше кури, говорят, табак вреден для здоровья; тетя, не утомляй себя домашними делами, чем больше их делаешь, тем больше становится; папа, не скучай, ступай порыбачь с тем-то дядюшкой. Дахай, не будь таким скромником, сходи на отбор в молодежную баскетбольную команду, попробуй свои силы…

Близнецы теперь больше всего полюбили писать сестре. Они забросали Ятоу письмами, спрашивая, почему от нее так долго нет вестей. Наконец пришел ответ, вложенный в Цитатник председателя Мао. Обычно в Цитатнике Ятоу присылала родителям деньги — вкладывала по два-три юаня под обложку, словно под присмотром председателя Мао деньги никто не тронет. В письме Ятоу просила маму купить несколько чи крестьянской самотканой холстины и сшить ей рубаху. Такая просьба показалась семье очень странной, но Сяохуань все исполнила. В другой раз Ятоу попросила пару самодельных крестьянских башмаков из холстины, специально написала, чтоб городские туфли, какие шьют мама или тетя, ей не присылали, нужны самые настоящие холщовые башмаки. Письма Ятоу становились все чуднее, никто из домочадцев не мог взять в толк, что она задумала, один Дахай понимал сестру: Ятоу хочет носить крестьянские башмаки, значит, не забывает о великой стратегии «деревня окружает город»[102], принятой нашей армией, и великом завете «рассчитывать лишь на чумизу и винтовки»![103] На улице и в школе Дахай был до боли застенчивым ребенком, зато дома говорил всегда так убедительно, что даже Эрхая ставил в тупик.

А Ятоу чудила дальше: она помнила, что отец когда-то работал в поле, и в новом письме спрашивала его, как сеют пшеницу, как мотыжат землю, как собирают урожай, когда сажают гаолян и просо. Ответив дочери, Чжан Цзянь решил потолковать с Сяохуань:

— Скажи, с ней все нормально?

— А что не так?

— Она ведь должна на самолете летать? Неужто ее на деревенские работы перебросили?

— Если это не мешает ей быть бойцом-отличником, какая разница! — Получив от Ятоу металлический значок бойца-отличника, Сяохуань пронесла его по всем шестнадцати квартирам в доме, сначала показала соседям, потом и Дохэ. Та молча слушала, до чего же гордое это звание — боец-отличник, и беспомощно смотрела, как значок снова уносят. На другой день Сяохуань увидела, что Дохэ приколола его к своей подушке.

Дахай объяснял письма Ятоу так:

— Это значит, что у моей сестры революционное сознание, бескомпромиссное поведение, и она не забывает, что крестьянство в нашей стране — самый нищий класс!

Но Эрхай, не веря такому объяснению, снова и снова перечитывал сестрины письма, пытаясь добраться до разгадки и сделать тайное явным.

То была великая эпоха, когда тайное становилось явным каждый день. В одну из квартир в доме ни с того ни с сего нагрянула толпа хунвэйбинов, и тайное стало явным: вся семья — замаскированные тайваньские шпионы, слушают тайваньскую радиостанцию! И соседку из дома напротив тоже вывели на чистую воду: до того как стать женой рабочего, она была подстилкой гоминьдановского ротного командира! В школе, где учились близнецы, работал один преподаватель, вроде приличный человек, а хунвэйбины чуть копнули — оказалось, правый элемент, искусно избежавший соответствующей кампании.

Красно-белые здания жилого квартала обветшали до безобразия, но ежедневно сменявшиеся транспаранты с черными иероглифами на белой бумаге приводили их к единому виду. Если в каком доме находили еще парочку отщепенцев, тот дом облачался в скромный белый наряд: с балконов, выходивших и на улицу, и во двор, плавно ниспадали транспаранты, защищая стены от солнца и ветра.

И старшему, Чжан Те, и младшему, Чжан Гану[104], и Чернышу казалось, что делить время с великой эпохой куда почетней и увлекательней, чем сидеть дома, и они порой бывали так заняты, что не появлялись дома целыми сутками. Особенно Чжан Те — он был старшиной отряда хунвэйбинов, носил потрепанную военную форму, которую выменял у детей какого-то военнослужащего на отцовскую брезентовую спецовку. На родителей и тетю Дахай смотрел с раздражением, словно говоря: «Да что вы все понимаете!»

В июле настала страшная жара, какой сто лет не бывало, люди перетащили свои кровати и циновки на крыши и ночевали там. Как-то раз Чжан Цзянь проснулся среди ночи от звуков приглушенной борьбы. Мальчишки даже по ночам дерутся. Чжан Цзянь уже было снова заснул, но вдруг разглядел, что эти драчуны — Чжан Те и Чжан Ган. Чжан Те был выше ростом, зато ослиное упрямство Чжан Гана помогало ему из любой драки выйти победителем. А главное, младший не боялся боли, хоть за голое тело кусай, хоть за рубашку — ему все равно. Проигрывая в драке. Чжан Те пускал в ход зубы, вот и сейчас вцепился брату в плечо, но Чжан Гану это ничуть не мешало махать кулаками и лягаться. А замечательней всего было то. что близнецы сражались в торжественной тишине, не издавая ни звука.

Чжан Цзянь разнял сыновей. У старшего и нос, и губы превратились в кровавую кашу, он снял с себя майку и приложил к ноздрям. А младший к укусу на плече даже не притронулся. Чжан Цзянь махнул сыновьям, чтобы шли за ним вниз. Дахай не двинулся с места, Эрхай шагнул за отцом, но, увидев, что брат не идет, тоже остановился. Ему не хотелось спускаться вниз без Дахая, еще получится, что он ябеда, первый жалуется на брата. Чжан Цзянь понял и решил Эрхая не заставлять. Он злобно махнул сыновьям: ложитесь спать, а утром я с вами как следует разберусь, не то всех соседей разбудим.

Утром, когда Чжан Цзянь завтракал перед работой, близнецы спустились вниз, каждый со своей циновкой под мышкой. Дахай шел впереди, Эрхай в шести-семи шагах сзади, сразу видно, еще не всю обиду друг из друга выбили.

— Стоять, оба, — приказал отец.

Близнецы неохотно остановились. Оба голые по пояс, глаза дикие, ни дать ни взять — пара молодцев-цзаофаней[105], только росточком поменьше. Великая эпоха и их семью закрутила в свои безумные жернова.

— Смирно.

Близнецы не шелохнулись.

— Смирно не умеете стоять?! — взревел Чжан Цзянь.

Сяохуань вышла из кухни поглядеть, отчего Чжан Цзяню с сыновьями с самого утра нет покоя. Дохэ была на крыше, еще не вставала. Каждый вечер она приносила домой груду заготовок и наутро от усталости не могла проснуться. Перед тем как уйти вниз, Сяохуань поправляла ей полог, не то мухи налетят, разбудят.

Братья выпятили ребра вперед.

— Из-за чего подрались? — хрустя соленым огурцом, начал допрос Чжан Цзянь.

Он словно со стеной говорил, от сыновей никакого ответа не было.

Сяохуань вмешалась. Вытирая полотенцем кровь с лица Дахая, она предположила:

— Дахай, наверное, вы с Эрхаем не смогли сойтись во взглядах на революцию? — теперь в каждую шуточку и подначку Сяохуань вплетала слова с плакатов и транспарантов. — Чего ж вы. подискутируйте, так его растак, мы хоть послушаем, разовьемся. — Сяохуань как всегда посмеивалась, но Дахай взмахом руки отшвырнул ее полотенце.

Чжан Цзянь влепил сыну затрещину.

— Будь ты хоть командир цзаофаней, только попробуй у меня дома покомандовать, мигом узнаешь, что будет!

От гнева ребра у Дахая выпятились еще дальше, живот под ними провалился страшным оврагом.

— Эрхай, скажи, из-за чего вышла драка? — спросил Чжан Цзянь.

Эрхай тоже упорно строил из себя немого.

Чжан Цзянь ехидно улыбнулся сыновьям, решившим побыть героями, и сказал:

— Я уже сам все знаю.

Неопытные в таких допросах близнецы разом вскинули на него глаза. Догадка Чжан Цзяня подтвердилась. Мальчики смотрели по-разному: у Эрхая во взгляде было одно только любопытство, а у Дахая — ужас и вина. Чжан Цзянь знал, кто виноват, еще по тому, что оба драчуна молчали. Если оба молчат, значит, почти наверняка Дахай набедокурил. Эрхай редко жаловался на Дахая. А Дахай, наоборот, как на духу рассказывал родителям обо всех проступках Эрхая в школе. Проступков у младшего и правда хватало, как еще о них узнавать, если не от Дахая?

Но что же такое Дахай мог натворить среди ночи? Чжан Цзянь обожал огурцы, которые солила Дохэ. Похрустывая любимой закуской, он обдумывал все обстоятельства дела близнецов.

— Эрхай, будешь молчать — никуда сегодня не пойдешь.

Младший задумался над словами отца, глаза у него забегали: там, на улице, ждет великая эпоха, а он из-за брата просидит весь день под домашним арестом.

— Спроси у Дахая.

— Ему стыдно сознаться, — ответил Чжан Цзянь.

Близнецы уставились на него огромными глазами: отец-то — великий сыщик! Дахай сначала побледнел, потом покраснел, снова побледнел, старый шрам на его лбу сделался белым, словно кость.

— Эрхай, говори! Смотри, папа на твоей стороне! — Сяохуань вынесла близнецам завтрак.

Дух у старшего теперь был сломлен, выпяченные вперед ребра вернулись на место, взгляд уперся в резиновые ремешки на деревянных сандалиях.

— Пап, пусть Дахай сам все расскажет.

— Тогда никакого завтрака. Укрывателей мы не кормим, — посмеиваясь, сообщила Сяохуань.

— Нет так нет, — ответил Эрхай, бросив взгляд на горячие рисовые коржики.

Чжан Цзяню некогда было с ними возиться, он встал, накинул спецовку, сунул ноги в ботинки и махнул сыновьям, чтоб «убирались вон». Но Эрхай сразу вон не убрался, все перетаптывался в своих деревянных сандалиях: то смирно встанет, то вольно.

— Пап…

Чжан Цзянь поднял взгляд от шнурков.

— Не пускай больше тетю спать на крыше.

Чжан Цзянь услышал, как Дахай, чистивший зубы в туалете, вдруг затих.

— Это почему? — Вот-вот ему откроется какая-то большая тайна.

— На крыше… Хулиганы, — ответил Эрхай.

Сердце Чжан Цзяня бешено забилось, словно это его гадкую тайну понемногу выставляют на свет.

— Что за хулиганы? — спросила Сяохуань уже без шуток.

— Просто скажите тете, чтоб спала дома.

Чжан Цзянь все слушал наступившую в туалете тишину.

— И что этот хулиган наделал? — Сяохуань поднялась на ноги, поставила чашку на стол.

Эрхай нахмурился, наморщил нос. Парень явно злился, что Сяохуань заставляет его говорить о таком непотребстве, щеки у него сделались пунцовыми.

— Он отодвинул полог, под котором спит тетя… И рубашку на тете задрал!

Чжан Цзяня затошнило, он переел огурцов и теперь расплачивался — смешавшись с этой гадкой картиной, огурцы бились обратно из горла. Он бросился на кухню, схватился за цементные бортики раковины, и его тут же вырвало. Гадкая картина, одобренная резкой вонью, волна за волной извергалась наружу — мальчик, в свете луны похожий на тоненькую черную тень, подкрался к кровати, отодвинул полог и увидел под ним белое, нежное женское тело, сорочка задралась во сне… Ему кажется, что она задралась недостаточно высоко, и он тихонько протягивает руку и приподнимает эту старую, тонкую, рассыпающуюся на глазах сорочку, выше, еще выше, и видит под ней что-то белое, круглое… Ему все мало, мальчишеская рука тянется к этому белому и круглому…

Чжан Цзянь никак не мог выблевать из себя эту вонь, эту мерзость, и она уже въедалась ему в кишки и желудок. Его локти уперлись в бортики раковины, голова свесилась меж высоко поднятых плеч, рот жадно хватал воздух. Чжан Цзянь чувствовал, что эта гадость уже поселилась в его внутренностях, чувствовал, как она мало-помалу разъедает его изнутри, оставляя мерзкие рубцы. Следом накатила грызущая сердце боль.

Как же хотелось схватить мелкого поганца и рассказать ему, что это белое, нежное, круглое — первая пиша, которую он попробовал, явившись на свет.

Чжан Цзянь переглянулся с Сяохуань, глаза у обоих были наполнены ужасом и болью.

— Эрхай, ты любишь свою тетю? — спросил Чжан Цзянь. Про себя он выругался: что за чушь, при чем тут это?

Эрхай молчал.

— Тетя вам самый близкий человек. Из-за вас она даже замуж не вышла, — мысленно он заорал на себя: куда, мать твою, клонишь? Что собрался рассказать детям? Что они живут боко бок с чудовищной тайной?

В цеху на оглушительный стук металла то и дело накладывался барабанный бой: каждая новая партия стали из печи становилась теперь то «антиревизионистской сталью», то «антиимпериалистической сталью», то «сталью верности». Закончив выплавку, народ бил в гонги, стучал в барабаны и с песнями и плясками шел рапортовать об успехах председателю Мао. Отрапортовав об успехах, можно было целый час или два праздновать успехи, а значит, целый час или два не работать. В этой суматохе Чжан Цзянь пытался расслышать голоса в своем сердце: вот бы отколотить Дахая до полусмерти. Но как больно будет тогда Дохэ… Знай близнецы, кто на самом деле их мать, такая мерзость никогда бы не случилась.

В цех откуда-то притащили целую гору красного шелка, повсюду висели разноцветные тканые шары, даже подъемный кран украсили четырьмя алыми шарами из шелковых ниток. Сердце Чжан Цзяня болело о Дохэ: живет всю жизнь, мать — не мать, жена — не жена. Узорные шелковые ленты то взмывали ввысь, то снова опадали, динамики ревели: «В море полагаемся на кормчего!» Вот в цех зашла группа людей, явно не рабочие. Со своего крана Чжан Цзянь увидел, что во главе идет как будто Сяо Пэн. Точно Сяо Пэн.

Сяо Пэн был командиром заводского отряда цзаофаней. Сегодня он собирался отправить председателю ЦК партии товарищу Мао Цзэдуну поздравительную телеграмму, сообщить, сколько «стали верности» их завод выпустил сверх нормы. Каждый рабочий должен был прослушать текст его телеграммы.

Сяо Пэн заметно возмужал. Чжан Цзяню впервые захотелось поговорить с ним о Дохэ: если Сяо Пэн по-прежнему ее любит, пусть уводит с собой. Бедная Дохэ хотя бы замужем поживет, а может, еще и родит. Чжан Цзянь знал Сяо Пэна много лет и видел, что человек он порядочный.

Сяо Пэн пожимал руки рабочих, как настоящий командир. Он был одет в поношенный камуфляжный комбинезон синего цвета; узкий в талии комбинезон напоминал военную форму. В разгар лета в цеху было жарко, как в плавильной печи, но Сяо Пэн, уважая правила, каску не снимал. Он сказал, что все потрудились на славу, что пролетариат — самый верный революции класс. Еще сказал, что не может отблагодарить товарищей чем-то стоящим, но все равно пришел не с пустыми руками. На этих словах командир шагнул в сторону и выкатил в круг передвижной ящик для мороженого, обошел всех рабочих и каждому вручил по два эскимо.

Все сокровенные слова, которые хотел сказать Чжан Цзянь, разом исчезли. Он-то думал, что Сяо Пэна тоже с души воротит от партсекретаря с его морсом из чернослива. Чжан Цзянь стоял позади всех и мог незаметно уйти, но стоило ему сделать два шага, как Сяо Пэн окликнул:

— Мастер Чжан, спасибо вам за работу! Погодите немного, потолкуем!

Ящик мороженого превратил жгучее желание поговорить с Сяо Пэном в страх перед этим разговором. Чжан Цзянь не знал, можно ли считать эскимо Сяо Пэна попыткой купить рабочих и так ли она отвратительна, эта попытка, но в ту минуту ему хотелось одного: сбежать и ничего не видеть. Не обращая внимания на пристальный взгляд Сяо Пэна, он вышел из цеха. Завернул в туалет и просидел там просто так полчаса. Когда вышел, сослуживцы передали, что его мороженое уже съели и командира за него тоже поблагодарили.

Руководство металлургическим комбинатом все время переходило из рук в руки, на заводах царила полная неразбериха, и работа стояла уже несколько месяцев. Чжан Цзянь научился у товарища из соседнего дома разводить голубей. В тот день он с Эрхаем и Чернышом вышел гонять голубей и увидел молодого человека в форме ВВС: осматриваясь по сторонам, офицер шел в их сторону.

Сам не зная зачем, Чжан Цзянь остановился и стал ждать, когда молодой человек свернет с дороги на тропинку к их дому. Ему откуда-то было известно, что военный пойдет именно их тропинкой. Молодой человек повернул к ним, глянул на табличку с номером дома, до того закопченную дымом и завешанную лозунгами, что ее почти не было видно, и спросил Чжан Цзяня, на каком этаже будет квартира номер шестнадцать.

Эрхай сияющими глазами уставился на молодого офицера.

— Вы к кому? — спросил Чжан Цзянь.

— Моя фамилия Ван, я ищу семью девочки по имени Чжан Чуньмэй, они ведь здесь проживают?

Чжан Ган больше не мог скрывать от офицера своего почетного звания младшего брата Ятоу и затараторил:

— Чжан Чуньмэй — моя сестра! А это мой папа!

Офицер пожал руку Чжан Цзяню. Чжан Цзянь сразу понял, что гость принес новости, о которых непросто рассказать родителям. Он смотрел прямо в лицо молодому офицеру, не отводя взгляда, чтобы тот понял — Чжан Цзянь человек сильный, все вынесет.

— Со здоровьем у товарища Чжан Чуньмэй все в порядке, можете не беспокоиться, — начал офицер.

Неужели он принял сдержанность Чжан Цзяня за страх? Главное, что Ятоу жива и здорова, все остальное нам нипочем.

— Но ситуация непростая, — офицер смотрел на Чжан Цзяня с тем особым блеском в глазах, который редко встречается у гражданских.

Чжан Цзянь велел Эрхаю идти домой и сказать матери, пусть заварит чаю, приехал гость из училища Ятоу.

— Я хотел бы сначала рассказать вее вам, а то матери бывают слишком впечатлительны, А если вы посчитаете, что жена сможет справиться с этими новостями, я и с ней поговорю, время терпит. Как скажете?

Чжан Цзяню стало не по себе. Что за бабские манеры у этого офицера? Есть что сказать — выкладывай, хорош резину тянуть! Он резко махнул Эрхаю, чтобы тот оставил их наедине, а сам присел на корточки. Офицер тоже опустился на корточки, сидел он так же крепко и твердо, как Чжан Цзянь. Видно, тоже вырос на Севере, сиживал на корточках под стрехой, на которой развесили сушиться чеснок с кукурузой, попивал кашу из кукурузного жмыха.

Когда Эрхай ушел, офицер протянул Чжан Цзяню сигарету. Чжан Цзянь отмахнулся. Второго такого рохли, как этот офицер, во всем свете не сыщешь.

— Дядюшка, я приехал, чтобы выяснить как можно больше про детство Чжан Чуньмэй.

С чего же тут начать, подумал Чжан Цзянь.

— Она всегда была хорошей девочкой, хоть десять человек спроси — никто о ней дурного слова не скажет.

— Замечали у нее признаки каких-либо психических отклонений?

Чжан Цзянь ничего не понял. Не могла же Ятоу умом тронуться?

Офицер закурил и начал рассказ. Когда Чжан Чуньмэй прибыла в планерное училище, о ней тоже никто дурного слова не мог сказать, хоть десять человек спроси. Дело было в ее документах. Вместе с ней в училище зачислили несколько десятков курсантов, три группы приехали поездом из Нанкина, а сопровождавший их руководитель должен был собрать у всех документы для личного дела. В училище оказалось, что остальные бумаги на месте, а личное дело Чжан Чуньмэй пропало. Не беда — что может быть особенного в биографии у шестнадцатилетней школьницы?

Дали ей заполнить анкету, сказали, что ее личное дело теперь все равно что чистый лист и она должна вписать все заново, графу за графой. Чуньмэй заполнила анкету, сотрудник отдела кадров подшил эту анкету в новую папку. С той самой анкеты и началась жизнь Чжан Чуньмэй в училище.

Чуньмэй трудностей не боится, тут ничего не скажешь: попросила себе дополнительных тренировок, хотя в первом тренировочном полете ее даже желчью рвало. В партию Чуньмэй еще рано по возрасту, но в ячейке ее быстро заметили и сделали кандидатом на вступление. Да, и главное, Чжан Чуньмэй со всеми хорошо ладит, легко завязывает дружбу. Так про нее говорили до того, как все случилось.

Что случилось?

Ее личное дело. Оказалось, оно подделано, каждая строчка. Чуньмэй знала, что утеря документов по пути в училище будет отличной возможностью переписать свою биографию.

Что она переписала?

В анкете Чуньмэй указала, что ее отец и мать члены народной коммуны, два брата и сестра заняты в сельском хозяйстве, семья очень бедная, бабка с дедом парализованы. Сначала никто и не заподозрил, что это выдумка. С ней в комнате жили еще семь курсанток, иногда кто-нибудь из них заговаривал во сне и будил соседок. Как-то раз одна курсантка проснулась и услышала, как Чжан Чуньмэй говорит во сне. Но вот что она говорила? Часть слов китайские, а часть иностранные. На другое утро эта курсантка при всех окликнула Чжан Чуньмэй: «Эй, Чуньмэй, ты ночью что-то бормотала по-иностранному!» Чжан Чуньмэй сказала, что соседка несет вздор. Та ответила: «Ну погоди, в другой раз я кого-нибудь разбужу вместе послушать, и все узнают, что никакой это не вздор».

В голове Чжан Цзяня со страшным шумом летали планеры, он уже почти не слышал слов молодого офицера.

…Потом кто-то из курсанток заметил, что Чжан Чунь мэй по ночам, вместо того чтобы спать, сидит в своей постели. Еще кто-то видел, как она взяла ночью одеяло и ушла спать в классную комнату. Спросили ее, почему нарушает правила внутреннего распорядка, она ответила, что соседки своей сонной болтовней не дают ей заснуть. Как бы там ни было, в классных комнатах спать нельзя, если придет проверка, такое возмутительное нарушение поставят училищу на вид. В двухместной комнате преподавательского общежития нашелся угол для раскладушки — даже если преподавательницы и заговорят во сне, все равно выйдет не так громко, как постоянное бормотание семи соседок. И Чжан Чуньмэй перебралась в общежитие для преподавателей.

Дослушав до этого места, Чжан Цзянь уже понял, что случится дальше.

Одна из преподавательниц услышала, как Чжан Чуньмэй ночью говорит по-японски. Та женщина хоть и не учила японский, все равно поняла, что это за язык. Она потихоньку встала и разбудила соседку. Женщины сидели в своих кроватях, прислушиваясь к бессвязной болтовне Чуньмэй, то тут, то там в ней мелькали японские фразы. Преподавательницы доложили обо всем начальству. Ребенок из нищей крестьянской семьи, семья живет в захолустной деревне, кругом — одни безлюдные поля, где она могла выучить японский? Вот так и зародились сомнения в правдивости личного дела Чуньмэй.

Чжан Цзянь думал: у Ятоу ведь светлая голова на плечах, почему же она так сглупила — выдумала, будто ее родители крестьяне! Неужели крестьяне лучше рабочих?

Девочке преподавательницы ничего не сказали. Но будто между делом спрашивали Чуньмэй: что выращивают в ее родных местах? Сколько раз в голу сеют рис? Разводят ли свиней? Чжан Чуньмэй держалась молодцом, почти все, что она говорила про деревню, было недалеко от правды. Но теперь и среди однокурсниц пошли пересуды: как ни погляди на Чжан Чуньмэй, не похожа она на деревенскую девушку. Сразу после прибытия в училище курсантки пошли в душ, и кто-то заметил у Чуньмэй на теле следы от купального костюма! И волосы у деревенских девушек другие, с выгоревшими, желтыми от солнца кончиками. Однокурсницы думали даже, что она дочка какого-то большого начальника — некоторые руководители знают, что подчиненные из желания угодить будут беречь их детей от трудностей, и не хотят создавать детям особых условий. Преподавательницы потихоньку пронесли в комнату диктофон и, когда Чжан Чуньмэй снова заговорила во сне, записали ее слова. Нашли переводчика, он перевел то, что говорила Чуньмэй, и преподавательницы еще больше удивились: батат, картошка, юбка, собака, тетя, сосновая шишка, колобки с красной фасолью…

Вроде ничего серьезного — Чжан Цзянь немного успокоился.

И все в таком духе. Иногда говорила совсем как ребенок: и интонации, и выговор. Врач училища провел с Чжан Чуньмэй беседу. Он расспросил ее про детство, про деревню, сколько там было дворов. Были ли в деревне люди, учившие в университете иностранный язык. Чжан Чуньмэй отвечала подробно: деревня маленькая, в двадцать дворов, одной стороной упирается в гору, на горе поля террасами. До школьного автобуса два с лишним часа ходу. Врач спросил: такая бедная семья все равно отправила тебя в школу? Чуньмэй отвечала, что у них все дети в деревне ходили в школу, в их деревне очень хорошие нравы. И говорила-то как убедительно! Экзамен Чуньмэй сдавала в Нанкине, и один из экзаменаторов хорошо запомнил одежду, в которой она пришла на комиссию. На Чуньмэй было очень модное шерстяное пальто красного цвета с черным меховым воротником, черные пуговицы с золочеными ободками — откуда деревенской девочке достать такую одежду? Тут и отдел безопасности забеспокоился. они поговорили с Чуньмэй и вывели ее на чистую воду. Почему она решила солгать о своем семейном происхождении? Разве настоящая семья не лучше той, которую она придумала? Молчит. Будешь молчать — последует серьезное наказание! Все равно молчит. Неужели родители с тобой плохо обращались? Мотает головой. Мотает решительно и печально, будто говорит: как вы могли такое подумать!

— Где моя дочь сейчас?

— Вам должно быть известно, что в армии подделка личного дела расценивается как преступление, наказание за такое преступление выносит военный суд.

— Где она отбывает наказание?! — главное, чтобы моя Ятоу живая вернулась домой, никакое наказание нестрашно.

— Пока ее сняли с занятий, поместили в больницу под наблюдение. Такой психоз излечим. Ей прописали медикаменты…

Чжан Цзянь опустил печальное лицо, уставился в землю. Какие медикаменты? Не хватало, чтобы из нормального здорового ребенка сделали дурочку! Под ногами весело шествовал отряд муравьев, одни тащили что-то на спинах, другие дружно волокли крыло мотылька. Муравьи тоже «рапортуют об успехах»? Его дочку, словно помешанную, держат в больнице для душевнобольных, в его сердце болью пробило брешь, а муравьи все «рапортуют об успехах». Чжан Цзянь больше не слышал бубнеж офицера. Он поедет в эту больницу и заберет оттуда Ятоу, не нужна нам никакая армия — помирать, так всем вместе.

— …Из училища меня направили поговорить с родителями Чуньмэй, посмотреть, как живут ее одноклассники. Психиатры считают, что случай Чжан Чуньмэй особенный: обычно фантазии у пациентов другие… Например, если б она сказала, что родилась в семье генерала, эту выдумку можно было бы объяснить. Вы меня понимаете?

Чжан Цзянь кивнул.

— Я и на завод к вам ходил. И в жилкомитете о матери Чжан Чуньмэй отзываются прекрасно. Девочка росла в хорошей обстановке, как ни посмотри. И в школе училась отлично, я беседовал с преподавателями. Могу я теперь поговорить с ее матерью?

Терраса в их доме превратилась в зрительскую трибуну, соседи высыпали на балкон и облепили перила. На сцене офицер ВВС НОАК и мастер Чжан разыгрывали какую-то пьесу. Товарищ из ВВС как пить дать рассказал мастеру Чжану что-то плохое, мастер Чжан сидит, сгорбившись, вжал шею в плечи, сразу видно, расстроен, сильно расстроен. Наверняка что-то с Ятоу. Что такое? Знать, нехорошо дело! Как бы не оказалось, что она теперь павший герой, тетя Лэй Фэи…

Тут кто-то из соседок и Сяохуань вытащил на террасу, ее подвели к просвету между двумя огромными транспарантами, свисавшими с крыши до первого этажа, показали мужчин, присевших на корточки внизу.

— С Ятоу что-то случилось? — крикнула Сяохуань.

Чжан Цзянь оглянулся, увидел, что люди со всего дома явились на слушание. Не успела Ятоу попасть в беду, а публичный суд уже начался. На крик Сяохуань выбежала и Дохэ, страшно побледнев, она смотрела то на него, то на офицера.

Чжан Цзянь спешно вынес решение. Пока жене ничего говорить не будем, он — глава семьи, сам решит, как и когда ей сказать.

Офицер не ожидал, что отец Чуньмэй окажется таким своевольным. Молодой человек поднялся на ноги, хотел попрощаться, но Чжан Цзянь только глянул на него снизу вверх и махнул рукой. Офицер свернул с тропинки на дорогу, а Чжан Цзянь все сидел на том же месте. Какой простодушный работяга, подумал офицер, позабыл даже пригласить гостя на чашку чая, до того сражен новостями о дочери, что встать не может.

Люди на трибунах, перевесившись через перила, наблюдали, как Чжан Цзянь медленно поднимается на ноги, вот он постоял немного — наверное, голова закружилась — и по-стариковски побрел к лестнице. На ходу случайно задел старые, как и сам дом, велосипеды, сваленные у входа на лестницу, велосипеды упали, и звук был такой, будто на землю рухнула груда металлолома. Мастер Чжан не стал поднимать велосипеды, а медленно пошел наверх. Жене и свояченице, выскочившим навстречу, бросил:

— Чего выбежали? Чего тут смотреть?! Ятоу заболела, легла в больницу, вот и все!

Услышав его слова, публика на трибунах зашушукалась:

— Чем это она заболела?

— Да ничем хорошим.

Глядите, мастер Чжан даже постарел от расстройства.

А Чжан Цзянь все отчитывал Сяохуань и Дохэ:

— Марш домой, обе! Куда все, туда и вы, прибежали поглазеть! Нет беды, вы и не рады!

Люди перешептывались:

— Слыхали? Значит, все-таки стряслась беда.

Никто не слышал, как Сяохуань шепотом допытывается у Чжан Цзяня:

— Чем Ятоу заболела, в конце-то концов?

Дойдя до четвертого этажа, Чжан Цзянь испугался. Они жили в самой дальней квартире, и чтобы добраться до своей двери, ему с двумя женщинами нужно было пройти через всю террасу, справа и слева толпились соседи со своим участием и расспросами. Вдруг любопытные глаза заметят что-то странное в их троице? А великая эпоха не терпит странностей.

Чжан Цзянь стиснул зубы, напустил на себя равнодушный вид, улыбнулся соседям, участливо застывшим по обе стороны террасы, и сказал Сяохуань:

— Товарищ из ВВС поехал в командировку, заодно передал нам письмо. Ятоу нездоровится, лежит в больнице.

Соседям такого объяснения было мало, но мастер Чжан и не думал им ничего рассказывать, он говорил с одной Сяохуань. Что поделаешь, пришлось разойтись.

Соседи узнали одно: мастер Чжан только на пятый день смог раздобыть билет на поезд. На каком-то из участков железной дороги сражались друг с другом две группировки цзаофаней, и поезда не ходили много дней. Мастер Чжан купил билет, чтобы проведать Ятоу. Заболевание несерьезное, просто плохо спит по ночам, так Сяохуань успокаивала соседей. А раз плохо спит, то и уроки не посещает, но вот со сном наладится, и все будет хорошо, ничего страшного. Сяохуань ходила из квартиры в квартиру, убеждая и соседей, и себя заодно не принимать болезнь Ятоу близко к сердцу. Правды о Ятоу пока никто не знал.

Только Дохэ смутно чувствовала, что все не так просто.

Спустя месяц с небольшим Чжан Цзянь вернулся. Худой, кожа да кости, он походил на верблюда, который много дней без еды и воды шагал по безжизненной равнине, и глаза его превратились в две маленькие пустыни. Соседи гадали: что случилось?

Мастер Чжан ничего им не рассказал о болезни Ятоу: не сказал, как у нее теперь со сном, ходит ли она на уроки, летает ли еще на тренировочном планере, играет ли в женской баскетбольной команде. Соседям оставалось только ждать, чтоб Сяохуань обошла их по очереди и каждому все рассказала. Никогда еще не случалось, чтобы о новостях в семье не докладывали соседям. Даже представить было нельзя, что в их доме кто-то отмолчится и заживет спокойно дальше, оставив соседей мучиться догадками и сомнениями.

Однако семья Чжан вовсе не собиралась успокаивать соседей, переполошившихся от тревоги за Ятоу. Сяохуань заглядывала и в ту квартиру, и в эту, но про Ятоу даже не заикалась, а ведь когда девочка уезжала в планерное училище, все в доме провожали ее со слезами на глазах. Соседа затаили недовольство против Чжанов: и ты, Сяохуань, не думай нам голову заморочить своими колобками с фасолевой пастой.

А Сяохуань по-прежнему хохотала и шутила, несет наверх связку лука, встретит соседку и скажет со смешком, мол, лук уже лежалый, вонючий, а в пельмени его покрошу — будет загляденье! Приходите попробовать!

Дохэ из квартиры Чжанов стала еще тише, бледная-бледная торчала целыми днями на площадке между этажами, если кто шел мимо — уступала дорогу. Несут соседа что-то тяжелое или, глядя под ноги, тащат наверх велосипед, а она молча стоит в темноте, будто белая тень, — люда от страха на месте подскакивали. Дохэ была вежливая, тихая и за десять с лишним лет ни разу никого не побеспокоила, но теперь это-то и стало беспокоить весь дом. Для соседей Дохэ была весьма подозрительной личностью, о которой Чжаны тоже ни разу им как следует не рассказали. Люди вдруг поняли: Чжаны больше десяти лет хранят от них в тайне все. что касается этой загадочной сестрицы. Да разве так можно? Встречаясь на лестнице или у дверей квартиры, соседи никогда друг от друга не скрывались, а прямо говорили, кто куда собрался, зачем и почему: «Уходишь?» — «Да, сбегаю за солью»; «Готовить собрались? Что готовите?» — «Хлебцы из кукурузной муки»; «Велосипед наверх понес? На починку?» — «Ну, тормоза разболтались»; «Куда так поздно?» — «Жена до смерти заела, спасу нет!» А эта Дохэ из квартиры Чжанов все время молчит, торопится куда-то, бог знает куда. Никогда не расскажет соседям, чем занята. Самое большое — поклонится и спросит: «С работы?» Но сразу ясно, что дальше с ней поболтать не получится.

Потом соседи увидели, что она снова надела спецовку, кепку с козырьком, взяла рабочую сумку и спустилась по лестнице. Завод опять заработал. Впервые за несколько месяцев будут выпускать сталь — большое событие, люди стучали в гонги, били в барабаны, и повсюду реяли красные флаги.