Маленький журавль из мертвой деревни

Глава 13

Последние новости о Чжан Цзяне были в конце ноября. Пришло извещение: Сяохуань должна отнести на завод теплую одежду. И пару наколенников.

— А наколенники-то на что? — спрашивала Сяохуань у Дохэ. — Ревматизма у него нету…

По правде сказать, Сяохуань не особо отчаивалась: отплакавшись, принялась утешать Дохэ, которая ни слезинки не проронила, а только тряслась всем телом. В наши-то дни сыщется ли хоть одна семья, в которой никого не посадили? Только у нас в доме арестовали двоих, а потом выпустили. Сяохуань заметила, что заключенные сейчас куда порядочней тюремщиков, а еще заметила, что тем, кто уже вышел, тюрьма явно пошла на пользу: и характер улучшился, и держаться стали по-другому.

Сяохуань заново взбила вату из матраса и сшила Чжан Цзяню теплую длинную куртку, на манер той, что он носил дома, в Дунбэе. Верхняя сторона темно-синяя, на воротнике вышито имя Чжан Цзяня, а на подкладке маленькие иероглифы: «Чуньмэй», «Чжан Ган», «Сяохуань», «Дохэ». Она завернула в узел куртку и десяток соленых утиных яиц, уложила узел на велосипед Чжан Цзяня и покатила его к заводскому отделу безопасности.

Там спустила узел на землю, отыскала старшего сына, Чжан Те, он как раз вырезал трафарет.

— Зачем пришла? — спросил Чжан Те.

Сяохуань без лишних слов схватила его за плечо и стащила со стула. Пока Дахай причитал, мать угощала его ударами и пинками. Принося передачи, она каждый раз просила сына отвести ее к Сяо Пэну, но тот раз за разом отказывал. Сейчас она решила действовать по-другому: может, хоть дракой выманим этого Пэна наружу. Люди взялись оттаскивать Сяохуань, но казалось, у этой женщины будто не по паре рук и ног, а больше: и слева ее схватили, и справа, а на плечи и задницу Дахая все сыпались удары.

Драка и правда выманила «этого Пэна» наружу.

— Что за свара в администрации ревкома? — спросил председатель Пэн.

— Я своего щенка бью! Погоди, передохну и за тебя, щенок, возьмусь! — Из-под припухших век Сяохуань в Сяо Пэна летел сноп яркого света.

— Есть что сказать, говори нормально, — сухо ответил Сяо Пэн.

Сяохуань пригладила волосы, вытащила железную табакерку, табак внутри весь был горелый — сразу ясно, что из окурков собрала. К Сяохуань снова вернулась привычка курить трубку; набивая ее табаком, она громко заговорила:

— Слушайте, вы, гнилое отребье, опорочившее доброе имя Чжан Цзяня: в ночь, когда случилось несчастье, Сяо Ши должен был идти в вечернюю смену, но в последний момент поменялся с товарищем и пошел в ночную. И как бы Чжан Цзянь спланировал убийство? В ту ночь завод работал от собственного генератора, мощности не хватало, два прожектора выключили, и разве можно было с крана разглядеть, кто там внизу, кошка ли, собака? Не держите простой люд за дураков. мы тоже и в расследованиях понимаем, и свидетелей можем сыскать!

Сяо Пэн глядел на нее без всякого выражения. Сяохуань улыбалась то игриво, то ехидно, то зло, кончик ее золотого зуба мерцал. Каждой своей фразой она оплетала всех слушателей, но точку неизменно ставила на Сяо Пэне: на кончике его носа, на лбу, на губах, на огромном кадыке. Люди мигом поняли, что пристальный взгляд больших глаз — это еще ерунда, а вот маленькие глазки Сяохуань если уставятся, то до самых печенок проберут.

— Если здесь не добьюсь справедливости, пойду в горком, в комитет провинции! Пусть сам председатель Мао услышит нашу жалобу! — с этими словами Сяохуань вытряхнула пепел прямо на грязный пол в коридоре. Она знала, что в честь Великой Революции уборщики тоже организовали собственный штаб, поэтому полы приходилось мести самим — как в закусочных приходилось самим носить тарелки на стол.

— Нынче мода пошла тайны чужие на свет вытаскивать. А мы тоже можем организовать штаб по разоблачению чужих тайн! — Сяохуань протянула фразу через целую вереницу лиц, но тяжелую точку снова опустила на лицо Сяо Пэна. — У нас ведь тоже кое-кто хотел предать Родину ради своих шашней — очертя голову гонялся за япошкой! Вот только ничего у него не вышло, так он со злости ударился в революцию, даже командиром сделался!

Сяо Пэн отвел взгляд. Сяохуань тут же это заметила. Люди вокруг уже вовсю переглядывались, они понимали, что Сяохуань имеет, в виду Сяо Пэна, но все-таки смущались посмотреть ему в лицо.

— И даже не отпирайся. Все равно той стыдобы, что ты натворил, уже не спрятать! — Сяохуань бросила этот камень наугад, но увидела, что Сяо Пэн совсем спал с лица. Значит, попала в цель.

Вокруг начали хихикать. Сяохуань решила, что публике ее выступление по нраву, и еще больше воодушевилась.

— Да, мы скрывали, кто такая моя сестренка, и что? Если б не скрывали, ей сразу от вас никакого житья бы не стало. Что, если Дохэ японка, так можно ее обижать? Даже бойцы НОАК хорошо обходились с пленными, угощали японцев лепешками! Да, я утаила от вас правду, ну так что, к какому наказанию меня приговорите? Жду вашего решения дома… — Сяохуань прошла несколько шагов, обернулась и бросила напоследок: — Председатель Пэн, дома сегодня опять колобки с красной фасолью, приходи, попробуй, может, они еще слаще тех, что ты у нас раньше едал!

Сяохуань шагала к лестнице, чувствуя льдистый холод между лопаток — взгляд Чжан Те, полный омерзения и ненависти. Сяохуань не заботило, что сын считает ее шутихой. Пусть все знают: семья Чжан — это вам не шмат мяса, который можно разрезать на кусочки, как пожелаете. И пусть у Сяо Пэна сердце посильнее зайдется, когда он свой нож занесет.

Она вышла во двор заводского управления и увидела, что на проволоке сушится ряд полотенец с красными иероглифами «Гостиница» по краю. Если иероглифы обрезать, хорошие получатся полотенца. Кормилец угодил в тюрьму, семья много месяцев ест вдовий хлеб — ни соли, ни масла, ни уксуса, ни соевого соуса, а про мясо и говорить нечего. Если какая вещь сама идет в руки, надо скорей ее хватать, не за горами такие дни, когда и полотенец в доме не останется.

Сяохуань вынырнула из-под проволоки, держа в руках шесть полотенец. Она спешила прочь, проворно складывая полотенца в стопку, а стопку пряча под скрещенными на груди руками. Секрет был в том, чтобы ни в коем случае не оглядываться и не озираться по сторонам: если вдруг кто заметил тебя за подозрительным занятием, верти головой, не верти, ничего уже не поможет. Сяохуань должна добывать улов из воздуха. Не тратя ни фэня, есть, пить, одеваться и обуваться — дело это непростое, но посильное, если постараться. Летом, выходя из заводских ворот, она шла не главной дорогой, а вдоль железнодорожных путей — по обе стороны от них расстилались поля. Сначала наберешь охапку стеблей чилима, потом прячешь в ней ширину и водяной шпинат, которые сорвала с поля. Вдоль полей часто встречались озерца с диким чилимом, издалека казалось, будто женщина вышла прогуляться за чилимом, и только если подойти совсем близко, увидишь, что на самом деле она рвет овощи с поля. Набрав добычи, Сяохуань заворачивала ее в платок, а наружу выпускала плети чилима.

Дохэ уволили с работы вместе с Чжан Цзянем. Из всей семьи теперь работать могла одна Сяохуань. Она обошла множество мест, прося принять ее на службу: ходила на завод мороженого, на комбинат готового питания, на скотобойню, на производство соевого соуса, и всюду ее отправляли домой ждать извещения, но извещение так и не пришло. Места это были хлебные, потому она и пыталась туда устроиться: самую малость поскреби — и получишь лакомый кусочек. На заводе мороженого это коричневый сахар, на скотобойне всегда можно разжиться свиной требухой, а про комбинат готового питания и говорить нечего. Талия у Сяохуань тонкая, прихватишь несколько сосисок, свиное легкое, засунешь в штаны, а живот все равно выглядит не больше обычного.

Сяохуань возвращалась домой, катя перед собой велосипед, навстречу ей шла женщина лет пятидесяти, в руках — корзина с яйцами. Сяохуань подступила к ней. стала придирчиво выбирать яйца, осыпая деревенскую тетушку ласковыми словами: назвала ее младшей сестренкой, похвалила сестренкино лицо — мол, черты счастливые. Тетушка загоготала, призналась, что ей уже сорок девять. Сяохуань про себя даже диву далась: она-то думала, деревенской все шестьдесят три. Отобрав шесть яиц, Сяохуань хлопнула себя по карманам, сетуя, что на работу с утра собиралась второпях, забыла кошелек — вот жалость, только зря время потратила, яйца выбирая! Деревенская ответила, дескать, торговля не вышла, зато подружились, как знать, может, еще судьба сведет. Она уже повесила корзину на локоть и отправилась своей дорогой, но тут Сяохуань вытащила из-под кофты шесть полотенец, украшенных алыми пионами, клоповьей кровью и иероглифами «гостиница».

— Хлопок хороший, пощупай, толстенькие, а?

Тетушка не поняла, к чему ведет Сяохуань, а та уже взяла ее руку и провела ею по полотенцу. Тетушка спохватилась, ответила:

— Толстые, толстые.

— Раз нас с тобой, сестрица, судьба свела, дарю тебе два полотенца!

Тетушка теперь совсем ничего не понимала, хотела улыбнуться, но улыбка сползла с лица.

— Эти полотенца куда лучше тех, которыми у вас в деревенском кооперативе торгуют, постелете их на подушки и будто заново в медовый месяц вернетесь! — Сяохуань сунула тетушке полотенца.

Тетушка причитала, мол, как же можно принять такой подарок! Сяохуань ответила, что у нее на работе часто раздают по дешевке полотенца, постирали пару раз и уже списывают, ей они ничего не стоят, а вот такое родство, каку нее с сестрой, — это и правда редкий подарок. Сказав так, Сяохуань встала, откланялась, но и пары шагов не прошла, как тетушка ее окликнула.

Коли теперь породнились, нельзя, чтоб только одной сестре была выгода! Она тоже сделает Сяохуань небольшой подарок. Яйца эти из-под домашних курочек, ей они тоже ничего не стоят, так пусть сестрица примет в подарок шесть яиц, которые сейчас выбрала.

— Ай-о, так что ж получается, я сменяла полотенца на яйца?

Деревенская тетушка возразила: а разве добро в ответ на добро — это не обмен? Она выложила из корзины шесть крупных, блестящих яиц и велела сестрице поскорее их забрать. Сяохуань укоризненно скосила глаза, оттопырила губу и неохотно присела. Тетушка попросила ее растолковать, что за красные иероглифы написаны на полотенцах. Это иероглифы «революция». Ай-я, вот и славно, вот и хорошо, такие иероглифы сейчас в ходу!

Сяохуань подумала: какой меткий у меня глаз, сразу рассмотрела, что это неграмотная, ни одного иероглифа не знает. По дороге домой она представляла, как тетушка вернется к себе, разложит полотенца на кровати и кто-нибудь объяснит ей, что на самом деле красными иероглифами на полотенцах написано слово «гостиница». Тогда она подумает: а сестрица, видать, тоже ни одного иероглифа не знает.

Сяохуань завернула яйца в косынку, привязала ее к рулю и изящными шажками пошла к дому. Дорога вся была изрыта оспинами, асфальт давно унесли с дороги колеса велосипедов да людские подошвы. Дорожное управление тоже было занято революцией. Велосипед то и дело подпрыгивал на кочках, и Сяохуань казалось, что ее сердце еще хрупче яичной скорлупы, нужно нести его в руках, не то разобьешь. Она уже не помнила, когда дома в последний раз ели яйца. Лишившись зарплаты Чжан Цзяня, Сяохуань наконец-то решила научиться жить по средствам. Но деньги на сберкнижке, которых и так-то было немного, очень быстро утекли. Правда, с деньгами в кармане Сяохуань тотчас глупела, а сидя на мели, наоборот, становилась на редкость сметливой. Она взяла груду спецовок, перчаток и ботинок из вывернутой кожи, скопившихся у Чжан Цзяня за долгие годы, и обменяла их у крестьян на рис и муку. Еще дома набралось целых две коробки хозяйственного мыла, которое годами выдавали на заводе, от сухости оно уже трещинами пошло. Но в тот год мыло оказалось в дефиците, и кукурузной муки, которую она получила за коробку мыла, хватило на целых два месяца.

С Чжан Цзяня снимут обвинение до того, как они всё в доме продадут или сменяют на еду. А если не снимут, она к тому времени найдет работу. Ведь у всякой дорожки есть конец? Вон, людям из японской деревни отрезали последний путь к спасению, но Дохэ-то все равно выжила. Мимо Сяохуань проносились велосипеды — рабочие поехали со смены домой. В прежние деньки было совсем не так: велосипеды несокрушимой армией неслись по дороге, сметая все на своем пути, а сейчас людей на заводах стало меньше на треть: одних держали под замком, другие их караулили. И постаревшие велосипеды катились по дряхлой дороге, дребезжа и подпрыгивая по три раза на каждой кочке.

Сяохуань приходилось то и дело покрикивать, чтобы на нее никто не наехал. Из шести яиц можно сварить шесть кастрюль лапши с подливкой. Сейчас в полях как раз пошел дикий красноднев, сделаем из него подливку с яичными хлопьями, вот и угощение на малый Новый год[110]. Эрхай может без лишних слов умять три большие миски. Теперь из детей только он и остался, и Сяохуань с Дохэ жили впроголодь, стараясь как следует накормить младшего. Перед арестом Чжан Цзяня Дахай заходил домой за постелью и одеждой: ни дать ни взять незнакомец, ошибившийся дверью. С порога сразу рванул в комнату, оставляя за собой дорожку грязных желтых следов. С ним были двое каких-то парней, пришли за компанию. Тогда Сяохуань еще не знала, что Дахай твердо решил порвать с семьей, и, увидав его, зашумела: вот паршивец, ты куда в ботинках? А он натоптал в большой комнате и стал топтать в маленькой, будто никогда и не слышал про давнее правило семьи Чжан. Дохэ, опустив голову, посмотрела на цепочку грязно-желтых следов в коридоре и молча пошла за носками. Вытащила из шкафа белоснежные, аккуратно сложенные носки, вернулась в коридор, а Дахай тем временем забросал своей одеждой и пол, и кровать в комнате.

— Ну-ка выйди и разуйся! — Сяохуань потащила его к порогу. Двое парней, которые пришли вместе с Дахаем, почуяли, что пахнет жареным, и отступили за дверь.

Он уселся на скамейку — на эту коротконогую скамеечку в семье Чжан всегда садились, чтобы переобуться.

— Снимай кеды! — приказала Сяохуань.

— Не буду! — Спутники Дахая стояли за распахнутой дверью, заглядывая внутрь квартиры.

— Только посмей!

— Я и посмел, кеды-то на мне! — Чжан Те задрал ногу с облепленным грязью кедом, закинул ее на другую ногу и покачал, демонстрируя подошву Сяохуань.

— Тогда там и сиди. Попробуй хоть шаг в квартиру сделать! — Сяохуань схватила подвернувшуюся под руку метлу.

— Больно мне нужно входить! Принеси одеяло мое и матрас!

— Куда собрался?

— Туда!

— Пока не объяснишь, даже иголки из дома не дам вынести!

— Я сам возьму!

Не успел Чжан Те подняться со скамейки, как Сяохуань нацелилась в него метловищем.

— Разувайся, — она постучала метлой по его ноге.

— Вот и не буду!

Дохэ решила вызволить Дахая из осады. Она подошла, согнула колени и присела передним аккуратным колобочком. Оттопырив пальцы, одними большими и указательными стала развязывать измазанные в грязи шнурки. Сяохуань хотела было сказать Дохэ, чтоб прекратила ему прислуживать, пусть сам снимает, но Чжан Те уже дал волю своей ноге. Нога сделала небольшой размах и со шлепком опустилась точно на середину груди Дохэ.

Сяохуань запомнила, что Дохэ в тот день повязала поверх одежды белый фартук, а на голову надела белую косынку. Подошва кеда «Хуэйли» сорок третьего размера тут же отпечаталась на белом полотне. Баскетболистам из команды хунвэйбинов, в которой играл Чжан Те, раз в полгода выдавали по паре кед, ему и так-то жалко было их носить, а в грязный дождливый день тем более. Фартук у Дохэ был новенький, она как раз дошила его, надела и отправилась на кухню, и тут пришел Чжан Те. Все будто специально было приготовлено для этого удара.

Еще Сяохуань запомнила, как Дохэ посмотрела на свою грудь: тот отпечаток сорок третьего размера оказался слабым и блеклым, но Дохэ все равно попыталась его смахнуть. Она медленно поднялась с пола, продолжая хлопать рукой по груди.

А вот себя после того удара Сяохуань не помнила. Не знала, поколотила ли Чжан Те метлой, закрывал ли он лицо. Она совсем не помнила, как он ушел. Только полчаса спустя Сяохуань поняла, что Чжан Те ничего с собой не взял. На другое утро она заметила, что Дохэ все время сутулит спину, пряча грудь. Сяохуань растирала водкой бледный синяк на груди Дохэ, уговаривая ее не вставать со зверенышем на одну доску.

И в то же самое утро Чжан Цзяня увели из цеха.

С тех пор как семья лишилась Чжан Цзяня и Чжан Те, Дохэ сделалась еще тише. Оставаясь одна, она начинала сутулиться, пряча грудь. Словно загодя закрывалась от следующего пинка, который рано или поздно должен ей достаться. И еще словно рана от того удара никак не затягивалась и она должна была осторожно обходить эту бьющую в сердце боль. Во всяком случае, когда Дохэ казалось, что на нее никто не смотрит, что она может дать себе волю и расслабиться, на ее спине вырастал горб, который сразу прибавлял ей много лет.

Сяохуань все пыталась ее вразумить: обвинение против Чжан Цзяня высосано из пальца, надолго он там не останется. Но Дохэ ничего не отвечала. Она по-прежнему разговаривала только с Эрхаем и говорила всегда одно и то же: «Кушай побольше»; «Пора переодеться»; «Черныша я искупала»; «Носки заштопала»; «Здорово у тебя на эрху[111] получается».

Младший с каких-то пор выучился играть на эрху. Он был похож на прежнего Эрхая, Чжан Цзяня: ничего не рассказывал, ждал, пока люди сами обо всем узнают. Когда приперли к стенке вопросами, где он научился играть на эрху, Чжан Ган раздраженно ответил: «Во Дворце молодежи, где еще!»

Оказывается, он начал заниматься музыкой еще во Дворце молодежи, и все это время упражнялся, только ни родителям, ни тете не давал послушать свою игру. Еще похоже, что Эрхай состоял в каком-то коллективе, который назывался «агитбригадой». Это Сяохуань узнала, прочитав иероглифы на футляре от эрху. Сяохуань подозревала, что Эрхай приходит домой из одного только уважения к Чернышу, а если бы не Черныш, как знать, может, он по примеру Ятоу и Дахая тоже затаил бы злость и обиду на их семью.

Когда Сяохуань вернулась с яйцами домой, было уже шесть. На всех этажах стоял веселый шум: это овощи жарились в раскаленных, смазанных маслом котелках. Сегодня у них на кухне тоже будет веселье. Сяохуань зашла в квартиру, Дохэ опять оттирала пол.

— Брось, — сказала Сяохуань.

Дохэ на секунду замерла, а потом снова взялась за щетку: шуа-ла, шуа-ла.

— Силы не бережешь, так хоть воду побереги. Она не бесплатная!

Дохэ опять замерла, а когда снова принялась скрести, звук стал другим — злым, жгучим. Сяохуань поняла, что это значит: вода-то уже в ведре, если ее сейчас вылить, это что, разве не растрата? В последнее время Сяохуань с Дохэ вечно были не в духе: сердито уступали друг другу кусочки повкуснее, сердито уговаривали друг друга теплее одеваться, «не то околеешь». Сяохуань приготовила ужин, накрыла на стол и принялась за лапшу, крикнув Дохэ, которая так и сидела на полу со щеткой:

— Я все приготовила, еще должна тебя с ложечки кормить? Остынет, придется разогревать, уголь переводить!

Дохэ унесла ведро с водой в туалет, вымыла руки, взяла со стола миску с лапшой, залитой подливкой из красноднева с яичными хлопьями, и ушла на кухню. Сяохуань пошла следом. Дохэ стояла на кухне, ссутулившись, будто старуха, и искала пустую чашку, чтобы переложить туда лапшу. Глядя на эту мучительную картину, Сяохуань потеряла последнее терпение:

— Сядь и поешь нормально! Там и так свиного жира на каплю, а если из чашки в чашку перекладывать, весь жир на чашке и останется!

Даже Черныш, лежавший в угу кухни, услышал, что Сяохуань не в духе, и сердито на нее покосился.

Хлопнула дверь — младший, Чжан Ган, вернулся. Сам он был парень молчаливый, а делал все очень громко, вместо того чтоб разуться на скамеечке, он расшнуровывал ботинки на весу, прислонясь задом к оглушитеьно клацавшей двери. Деревянные сандалии Эрхая были такого же веса и толщины, как у всех, но только у него шаги получались торопливыми и шумными — по всей квартире стоял треск: ляньхуа-ло, ляньхуа-ло![112] Приходя домой, Эрхай ограничивался двумя словами: «Мам! Тетя!» — а дальше его приходилось расспрашивать, причем вопросы нужно было придумывать шиворот-навыворот, чтобы ему приходилось спорить, тогда беседа получалась не такой утомительной.

— Мне сегодня опять рассказали, что ты в школе подрался, это как так? — спросила Сяохуань.

— Не был я в школе!

— Тогда где успел подраться? — она поставила напротив Эрхая миску с целой горкой лапши.

— Я на репетиции был! Даже из актового зала не выходил.

Если спросить дальше: «И что вы там репетировали?» — он точно не станет отвечать. Поэтому Сяохуань сказала:

— И чего там репетировать, все гоняете одно и то же по кругу!

— Новая песня! Ее один военпред написал.

Если спросить его: «И когда концерт?» — он наверняка опять замолчит. Поэтому Сяохуань пренебрежительно бросила:

— Репетируете и репетируете, чего толку? Все равно зрителей-то нет!

— Кто сказал? На следующей неделе выступаем в большом зале горкома, даже начальник гарнизона придет посмотреть!

Сяохуань толкнула под столом Дохэ, взгляд Дохэ тоже увлажнился, просиял на лице Сяохуань, потом перескочил на Чжан Гана. И у Сяохуань с Дохэ бывают еще счастливые минуты, вот как сейчас. Дохэ уже прочла ее мысли: «Смотри, выведали мы секрет этого негодника, ага? Пойдем с тобой в большой зал горкома смотреть на его выступление!»

Поев, Чжан Ган вытащил из кармана пять юаней.

— Это что, за ужин? — Сяохуань, расплывшись в улыбке, глядела на аккуратно сложенную купюру.

Эрхай ничего не сказал, молча пошел обуваться.

— В другой раз станешь воровать, бери побольше. Поймают — хоть не жалко будет! — крикнула ему Сяохуань.

— В агитбригаде бесплатный рис дают, и субсидия на продукты цзяо и два фэня в день! — У Эрхая от гнева даже волосы дыбом встали, он поманил к себе Черныша, и их силуэты — один вытянутый вдоль, другой поперек — исчезли на тускло освещенной террасе.

Дохэ уставилась на Сяохуань: не все слова поняла. Сяохуань открыла было рот объяснить, но передумала. Не надо ей переводить, не то у обеих станет тошно на сердце. Маленький мужчина Чжан Ган день за днем ест один пустой рис, а сэкономленные деньги приносит домой, кормит на них семью — хватит того, что Сяохуань места себе не находит от стыда, зачем еще и Дохэ мучить? Но Дохэ все равно поняла, хоть и не сразу. Ее глаза потухли, лицо сделалось пристыженным — наверное, жалеет, что съела за ужином целую миску лапши, да еще приправленную здоровым черпаком подливки.

На другой день Сяохуань встала спозаранку, взяла корзину для овощей и отправилась на свободный рынок. Больше всего народу здесь было до семи утра. А чем больше народу, тем лучше для Сяохуань. Жены рабочих приходили на рынок купить продукты перед службой. Корзина у Сяохуань была небольшая, но глубокая, по форме как ведро.

Как-то летом Дохэ сама купила бамбук, надрала из него лыка и сплела эту чудную корзину. Плела Дохэ часто и тонко, в корзину можно было хоть рис насыпать, ни зернышка не просыплется, и что лежит на дне корзины, снаружи не разглядеть. А дно Сяохуань укрывала эмалированной миской. Так много кто делал: если, вдруг где дают без талонов тофу или фарш, пока побежишь за миской, все уже разберут. Иногда случалось, что комбинат готового питания распродавал яичные желтки (и кто знает, на что комбинату белки, ведь желтки-то куда вкуснее), их отпускали черпаками: нет миски — значит, проворонил ты свою удачу. А если ничего такого не встретилось, миска все равно могла пригодиться: купишь сою, горох или бобы, идешь себе по рынку, лущишь да в миску бросаешь. Сяохуань вразвалку подошла к кузову трехколесного велосипеда, с которого отпускали яйца. Велосипед был торговой точкой предприятия, сбывавшего яйца домашней птицы, за качество продукта тут никто не ручался, и у кузова частенько стояли недовольные покупатели, бранясь на всю улицу и рассказывая, как вчера принесли домой яйца, стукнули о край миски, а из скорлупы вывалился полудохлый цыпленок или утенок. Если настроение у продавца было хорошее, он мог и научить: цыпленку нужно разрезать брюшко, оттуда достанешь еще пол-ложки желтка, который скоро в потроха превратится. Но чаще продавец бушевал: а где вы раньше были? Надо было яйца на свет смотреть! Поэтому вокруг велосипеда всегда толпились люди, они брали яйца и подносили к солнечным лучам, пробивавшимся сквозь дыры в тростниковом навесе, вертели яйца и так, и эдак. Лучей было мало, а яиц много, и острые, как лезвия, плечи Сяохуань служили ей хорошую службу: рассекая толпу, она пробиралась поближе к дыре в навесе и подставляла яйцо под пучок света, да так, чтобы ни один лучик в сторону не убежал. Тут непременно поднимался крик: ай, что за женщина, весь свет мне загородила! Сяохуань отвечала: извините, извините, не знала, что вы этот свет уже купили! За такими словами обязательно следовала перепалка. Сяохуань обменивалась с противником любезностями, по одному возвращая яйца в большую корзину на прилавке, а тем временем под ее эмалированной миской лежало уже четыре, а то и пять яиц. Продавец глянет мельком к ней в корзину, а там пусто, хоть шаром покати, одна белая миска с иероглифами «Слава передовикам труда!» Люди поглазеют на представление, дождутся, когда Сяохуань откланяется и уйдет со сцены вместе со своей чудной корзиной, и дальше выбирают яйца.

Иногда она приходила охотиться к лотку с кулинарией. Лоток был государственным, и там явно знали, что о репутации можно не заботиться: за вывеской виднелись несколько сальных разделочных досок, ряд квадратных эмалированных блюдец с солеными свиными пятачками, сердцами, печенью, легкими и соленым тофу и толстая сестрица, глядевшая на всех свысока. Блюда с мясом были накрыты марлей, когда-то белой, а теперь темно-коричневой. Если кто-нибудь подходил за покупкой, толстая сестрица с третьего раза отзывалась: «А талоны-то есть?» Ей отвечали: «Есть», тогда она бросала: «Вчерашнее» и медленно шла к прилавку. Это значило, что сестрица предупреждает: мясо на прилавке приготовили еще день назад, нравится — пожалуйста, но если после такого угощения живот прихватит, мы за то не отвечаем. У толстой сестрицы был один недостаток: взявшись за дело, она постоянно оглядывалась по сторонам: даже мясо режет, и то смотрит во все стороны. Это наводило на мысль, что раньше сестрица была передовиком труда — так наловчилась в своем деле, что могла работать хоть с открытыми глазами, хоть с закрытыми, все равно. Когда Сяохуань выходила на охоту к прилавку толстой сестрицы, ей нужно было уже не просто искусство, а колдовство. Из-за досадного недостатка сестрицы Сяохуань должна была успеть спикировать рукой к нужному кусочку под марлей, ухватить его и швырнуть в корзину, пока сестрица смотрит в другую сторону. Потом, забросив корзину на локоть, надо было накрыть кусок миской. Со временем размер миски в ее корзине увеличивался, потому что добычи, которую приходилось прятать, с каждым днем становилось больше. Однажды Сяохуань увидела, как на рынке продают новорожденных цыплят, хотела купить парочку и вырастить дома в несушек — так вместо эмалированной миски в ее корзине появился настоящий алюминиевый таз. Таз — вещь полезная, иногда Сяохуань доставала из корзины таз, а под ним оказывалось сразу несколько находок: пара головок чеснока, кусок имбиря, четыре яйца, свиное ухо…

В день концерта Сяохуань нарезала целую миску добытых на охоте свиных ушей, завернула их в кулек — хотела отнести Эрхаю за кулисы, чтобы он подкрепился.

Сяохуань с Дохэ пришли к большому залу горкома, вокруг главного входа собралась суматошная, шумная толпа. Концерт был совместным: выступали и военные, и гражданские, вход свободный, но только для групп от предприятий. Скоро Сяохуань и Дохэ смешались с толпой и оказались в зале. Внутри стоял страшный беспорядок, хулиганы и девицы из афэев заняли места по краям от военных, усевшихся в четыре ровные колонны, и кокетничали друг с другом, перебрасывались конфетами, редисом, жареными рисовыми пирожками. Военные на сцене нестройно распевали свои песни, а тот, что стоял впереди всех и командовал, размахался руками: то рубил ими, то рыл — словно и правой, и левой ворочал овощи в большом котелке.

Сяохуань заметила в холле лоток с семечками и купила два кулька, один сунула в карман Дохэ. Дохэ вытаращилась на нее, а Сяохуань со смешком объяснила: «Сын преподнес нам целых пять юаней, от семечек не обеднеем!» Но сердце ее обожгло стыдом: опять за свое, снова взялась транжирить, а разве легко это — бегать по рынку да охотой промышлять? К тому же сын ради этих пяти юаней даже от обедов отказался, а ты тут же бросилась их проматывать.

Представление закончилось, хулиганы и девицы потянулись из зала, солдаты тоже ушли, все так же нестройно распевая свою песню. Какой-то коренастый военный, седевший во втором ряду, жестом велел школьникам из агитбригады подойти поближе, и они столпились у края сцены. Сяохуань и Дохэ искали глазами Эрхая, но никак не могли найти.

Начальник громко спросил:

— Кто у вас солист на эрху? — из-за южного акцента, с которым он говорил, все услышали: «Котовас солил пахлаву?»

— Сколько человек играли на эрху? — спрашивал начальник. — Поднимите руки!

Разом поднялись четыре руки. Молодой мужчина, по виду учитель, вытащил из-за боковой кулисы и высоко задрал еще одну руку. Сяохуань ткнула Дохэ локтем: последняя рука — Эрхаева.

— Вот он! — воскликнул начальник. — Я даже за кулисы ходил на него взглянуть![113]

Сяохуань повернулась к Дохэ и вскинула брови.

Начальник подошел к Эрхаю:

— Послушай, у меня к тебе вопрос. Почему же ты играл на эрху задом к артистам?

Оказалось, Эрхай и начальнику тоже не собирается ничего отвечать.

— Люди на сцене танцуют, а ты отвернулся, сел к ним задом, это на что похоже? — снова спросил начальник.

Эрхай, как прежний Эрхай, Чжан Цзянь, словно и не заметил вопроса.

— Я из зала слушал, как ты играешь, здорово у тебя получается! Поднялся за кулисы, смотрю, а этот мальчонка на сцену затылком гладит! Скажи на милость, почему ты отвернулся?

На лице начальника было написано любопытство, он заходил к Эрхаю то справа, то слева, словно искал сверчка в щелях между камнями.

— Ты что, разговаривать не умеешь?

Сяохуань не выдержала и крикнула:

— Умеет! Просто не любит!

Школьники на сцене развеселились, принялись наперебой отвечать за Чжан Гана. Один сказал, что взгляды у Чжан Гана совершенно феодальные: на сцене танцуют девочки, вот он и повернулся к ним спиной. Другой заметил, дескать, если какая девочка над Чжан Ганом подшутит, он сразу бросает играть. Тут выступили вперед два учителя — мужчина и женщина — и сказали, что Чжан Ган у них вместо дирижера, он задает ритм всему оркестру, и если прекратит играть, выступление сорвется. Поэтому раз хочет сидеть спиной к сцене, пусть сидит.

Военный еще больше заинтересовался и, заложив руки за спину, внимательно разглядывал паренька.

Сяохуань взял страх: никак, начальник что-то задумал про нашего Эрхая.

— Что еще умеешь? — спросил военный.

Эрхай посмотрел на него и кивнул — дескать, много чего. Тогда начальник спросил у ребят на сцене:

— Что он еще умеет?

— На аккордеоне умеет, на цзинху…[114] — отозвался учитель.

— Плавать умеет, в пинг-понг играть, — добавил какой-то мальчик.

— Бороться, — вдруг заговорил Чжан Ган. Все, даже начальник, на секунду замерли от удивления, а потом рассмеялись.

Сидевшая в зрительном зале Сяохуань заволновалась, шепнула Дохэ:

— Ну кто его за язык тянул!

— И какой у тебя стиль борьбы? — не отставал начальник.

Лицо Чжан Гана залило краской:

— В армии есть разведрота, да? Вот как у них.

— Борьба — это хорошо, — ответил начальник. — У нас есть рота специального назначения[115]. Давай как-нибудь устроим состязания, поставим тебя против бойца, который владеет циньна?

Чжан Ган опять замолчал.

Спустившись со сцены, начальник еще раз оглянулся, посмотрел на Чжан Гана и улыбнулся сам себе. Глядя, как он с толпой военных уходит по коридору из зала, Сяохуань сказала Дохэ:

— Вот засранец Эрхай! Если у начальника память хорошая, он ведь и правда приведет бойца и устроит состязание. Он у нас до смерти доборется!

Тем вечером Чжан Ган шел домой вместе с матерью и теткой и всю дорогу злился. Упрекал, что они явились без приглашения, пришли подсматривать, как он играет. Теперь настала очередь Сяохуань молчать. Все вышло, как она задумала, можно и придержать язык. Она удивлялась: приходит беда, и кажется, что жизни дальше не будет, но спустя какое-то время человек понимает: беда не беда, а жить все равно надо. И после ареста Чжан Цзяня ей тоже казалось, что никогда уже нельзя будет радоваться так, как они радовались сегодня.

Тот начальник оказался председателем военно-контрольного комитета, все обращались к нему «комдив Хао», и память у комдива была удивительно хорошая. Спустя месяц с небольшим он действительно взял в роте специального назначения двух бойцов, владевших циньна, и послал в агитбригаду за Чжан Ганом. Состязание устроили вечером, за день до Нового года. Комдив велел подчиненным покрыть площадку у его дома слоем мягкой земли, а сам встал на балконе второго этажа и, перегнувшись через перила, наблюдал за схваткой.

Первый боец провел несколько приемов и объявил, что выбывает из борьбы. Он сказал, что Чжан Ган даже базовых шагов не знает, вместо борьбы получается бестолковая драка.

Комдив махнул рукой, приглашая второго бойца. Это был высокий длиннолицый детина, фуражка на нем и так сидела криво, а, выйдя на ковер, он сдвинул ее на самый затылок. Чжан Ган широко расставил ноги, низко наклонился и замер, глядя на противника. Детина тоже не нападал, потихоньку подбирался к Чжан Гану слева, Чжан Ган отходил вправо, лоб у пятнадцатилетнего паренька сморщился в гармошку. Детина начал подбираться справа, Чжан Ган отошел влево, но шагал мельче и тверже, чем противник.

Жена комдива вышла из комнаты на балкон, взглянула вниз и воскликнула:

— Ой, это что же такое!

Детина вскинул глаза наверх. А Чжан Ган не шелохнулся, словно ничего и не слышал.

Бойцу это надоело, и он бросился вперед. Ноги у него были сильные, Чжан Ган бил и в живот, и в пах, и по бедрам, но так и не смог свалить его на землю. Очень скоро борьба Чжан Гана с детиной тоже превратилась в бестолковую драку. В результате боец победил в двух раундах, а Чжан Ган в одном.

— По-моему, сегодня победа за чертенком, — сказал комдив. — Одного он своей «бестолковой дракой» прогнал с ковра, а еще сил осталось, чтобы у второго целый раунд выиграть. Вы говорите, что он базовых шагов не знает. Не знает, а вон как вас поколотил, а если б знал, вы бы живыми отсюда не ушли! — с этими словами комдив зааплодировал Чжан Гану.

Чжан Ган не шелохнулся, и лицо его осталось бесстрастным. Он считал, что второй боец победил с незначительным преимуществом: не истрать он на него столько сил, мог бы и одолеть.

— А знаете, почему чертенок берет над вами верх? — спрашивал комдив у бойцов и публики. — Все из-за сосредоточенности — вы заметили, как он собран? Его взгляд мог бы камень продырявить!

Жена комдива весело откликнулась:

— По-моему, чертенок и собой очень даже хорош, не будь у меня сына, стала бы ему названой матерью!

Из толпы внизу закричали:

— А что, раз есть сын, нельзя стать названой матерью?

— Надо его родителей спрашивать, согласятся ли. Чертенок, оставайся с нами на ужин?

Чжан Ган покачал головой.

Комдив еще не все сказал про это состязание. Указывая на Чжан Гана, он продолжил:

— Еще чертенок знает, что такое честный поединок. Жена сейчас раскричалась, его соперник отвлекся — отличный момент, чтобы напасть! Но он этот момент пропустил: не стал пользоваться растерянностью противника и идти нечестной дорогой к победе!

Жене комдива не удалось зазвать Чжан Гана на ужин, и от этого мальчишка, кажется, еще больше ей полюбился: она и телефон ему оставила, и адрес, велела Чжан Гану при любых трудостях обязательно с ней связаться. Женщина приехала в город проведать мужа, который вел здесь работу по поддержке левых элементов[116], сама она вместе со свекровью жила в основном штабе, за несколько сот километров отсюда. У них с комдивом было несколько детей, все служили в армии. Она проводила паренька до дороги и только там с ним простилась.

Потом Чжан Гану говорили, что жена комдива спрашивала про него в агитбригаде хунвэйбинов, но к тому времени его из агитбригады уже исключили. Все узнали, что отец Чжан Гана получил высшую меру, и целыми днями шептались за его спиной, а он целыми днями только и делал, что бросал шептунов на лопатки и прижимал к земле.

Публичный процесс проходил на городском стадионе, Сяохуань поехала туда одна, не сказав Дохэ. Приговоренных к высшей мере с немедленным исполнением и с отсрочкой выстроили в три больших ряда, Сяохуань сидела дальше всех и видела только силуэт Чжан Цзяня. Перед Новым годом и другими большими праздниками всегда собирали целую толпу заключенных, чтобы отправить на убой. Вот первый ряд стащили со сцены и затолкали в грузовик — повозят по городским улицам и доставят на место казни. Теперь Чжан Цзянь оказался в середине первого ряда. Сяохуань обеими руками щипала себя за ляжки, пытаясь проснуться, выбраться из этого кошмара. В детстве ей снилось похожее: как японцы связали отца или брата и ведут убивать, и она так же смотрела на них, не в силах ни крикнуть, ни зарыдать.

Когда дошли до приговора Чжан Цзяню, она словно оглохла, слышала только, как что-то катится у нее изо рта в гортань: ху-тун, ху-тун! Потом поняла, что это ее собственная слюна, сдобренная кровью: она не то губу, не то язык себе прикусила.

С ареста Чжан Цзяня прошло почти пол года, за это время Сяохуань ни разу его не видела. Черный ежик на мужниной голове поседел — с тех пор как обрили после ареста, отрос целый цунь волос. Наверное, людей не хватает, некому даже побрить заключенных перед публичным процессом. В прежние времена Чжан Цзянь со своим черным ежиком был парнем, по которому ох как сохли девушки! После ухода свахи Сяохуань, забыв про страх и стыд, написала записку и велела незаметно передать ее Чжан Цзяню. В записке она приглашала жениха на встречу — хотела снять мерку с его ноги, чтобы сшить туфли. Тогда Чжан Цзянь был еще Чжан Эрхаем, и он пришел на встречу не один, а с двумя парнями из поселка. Сама Сяохуань тоже явилась на условленное место с сестрой. В компании всегда начинаешь рисоваться перед остальными и болтаешь все, что в голову придет, и приличное, и неприличное. Чжан Эрхай не сказал в тот день ни слова, но когда друзья наелись и попросили счет, оказалось, он давно за все заплатил. В миг, когда он снял с нее красное покрывало, Сяохуань подумала, что с этим парнем по имени Чжан Эрхай, с парнем, который боится лишнее слово сказать, будто держит во рту золото, она проживет до глубокой старости.

Сяохуань думала, что за два года, на которые отложено исполнение приговора, нужно много всего успеть, она с ног собьется, но найдет, куда подать жалобу. Когда Чжан Эрхай снял с нее красное покрывало, она безмолвно пообещала быть с ним до самой старости. Не могла же она дать ему пустое обещание.

Сяохуань протиснулась к сцене, с которой, словно поклажу, стаскивали мертвенно-бледных осужденных с ослабшими коленями. Лицом Чжан Цзянь казался мрачнее остальных заключенных, но его колени и ноги тоже будто омертвели. Если какой смельчак на этой сцене сказал бы, что ему не страшно, Сяохуань ни за что бы не поверила. Она не плакала и не голосила. не то Чжан Цзяню пришлось бы ее утешать. Только позвала: «Эрхай!» Много лет Сяохуань не звала мужа детским именем. Чжан Цзянь поднял голову и тут же заплакал, увидев, как стойко она держится. Перед ним была прежняя Сяохуань, старшая сестрица, так любившая перебирать его волосы.

— Чего плакать? — крикнула Сяохуань. — Потерпи немножко! Даже Лао Цю уже выпустили!

Лао Цю был соседом из дома напротив. Его посадили по обвинению в шпионаже в пользу военной разведки Гоминьдана — оказалось, руки Лао Цю по локоть в крови подпольных коммунистов. Сначала ему тоже дали высшую меру, но потом почему-то выпустили. Сяохуань продвигалась к выходу со стадиона вместе с конвоирами и подконвойными, переговариваясь с Чжан Цзянем через три рада вооруженных до зубов полицейских: дома у нас все хорошо — и у Дохэ, и у Чжан Те, и у Чжан Гана, и у Черныша! Все передают Чжан Цзяню привет. Чжан Цзянь теперь казался намного спокойнее, кивал в ответ. Руки и ноги осужденных сковывали тяжелые кандалы, и когда пришла пора лезть в грузовик, арестанты в самом деле превратились в груду поклажи, которую конвоирам приходилось затаскивать в кузов. Зато у Сяохуань появилось больше времени, чтобы накричаться.

— Родной, пришло извещение — в лагере тебе разрешат свидания!

— Родной, Ятоу написала, говорит, нашла жениха, он проводник. В прошлом месяце она выслала денег, так что ты не тревожься!..

— Родной, дома все хорошо, к Новому году передам тебе ватные штаны…

Сяохуань замолчала, только когда сама уже перестала верить, что ее крики пробьются сквозь облако желтой пыли и долетят до ушей Чжан Цзяня, до грузовика, который давно уже скрылся из виду. Она накричала целую пропасть лжи и теперь расплакалась. Будь все так, как она наврала, можно жить да радоваться. Но никто ей не говорил, когда Чжан Цзяню разрешат свидания. В письме Ятоу сказала, что ее познакомили с проводником, у которого умерла жена, но денег она никогда не посылала. Только слова про новые ватные штаны могли еще оказаться правдой: Сяоухань добудет несколько чи новой ткани, хоть ограбить для этого придется, хоть обокрасть. Теперь она понимала, зачем были нужны наколенники: если целыми днями стоять на коленях, они эдак и в порошок сотрутся. Когда будет шить штаны, проложит колени спереди еще одним слоем ваты.

От стадиона до дома на автобусе было двадцать с лишним остановок. Билет стоил один цзяо. Туда Сяохуань ехала без билета, встала у места кондуктора и стояла себе, будто заводская работница, которая всю жизнь ходит с проездным в кармане. Дорогой обратно она про автобус забыла, а когда вспомнила, половина пути была уже позади. Как хотелось Сяохуань, чтобы дорога оказалась еще длиннее, чтобы не так скоро пришлось сочинять для Дохэ и Эрхая новую ложь.

Раньше Эрхай целыми днями где-то пропадал, а теперь день-деньской торчал дома. В школе давно возобновились занятия, младший походил пару дней, а потом его отправили домой: всех одноклассников поколотил, по росту. Учитель сказал, что высшая мерз его отцу — факт, но стоит кому из ребят заикнуться об этом факте, как Чжан Ган валит его на лопатки и прижимает к земле. Только объединив усилия, одноклассники смогли повалить на лопатки самого Чжан Гана, а потом привести домой. Пару месяцев назад он ушел куда-то с карточкой регистрации, а вернулся с красной почетной грамотой «добровольца, осваивающего горные и сельские районы». Пройдет Новый год, и Чжан Ган лишится довольствия по прописке, уедет в Хуайбэй и станет там крестьянином. Маленьким крестьянином, которому на вид дашь не больше двенадцати.

Когда Сяохуань вернулась домой, Эрхай еще не просыпался. Проворчала: не поймешь, это он со вчера не проснулся или уже сегодня лег, но младший не шелохнулся, так и лежал, укрыв голову полотенцем. А приемник почему-то работал, городская радиостанция, шипя, передавала, какой невиданный энтузиазм на таком-то заводе вызвало такое-то новое указание председателя Мао. Вдруг Сяохуань поняла. Подошла к кровати, сдернула полотенце — под ним оказалось заплаканное лицо. Он слышал приговор, который объявили отцу на процессе.

Сяохуань резко встала, заглянула на балкон, потом в большую комнату и в кухню. Дохэ нигде не было. Она тоже слышала новости по радио.

— Куда тетя пошла? — спросила она сына через полотенце.

Эрхай даже не шелохнулся, ни звука не проронил.

— Она тоже слышала радио? Ты помер никак?!

Казалось, под полотенцем лежит юный герой-партизан.

Сяохуань толкнула дверь в туалет, жестяное ведро, с которым Дохэ скребла пол, было наполнено мутной водой — сначала семья этой водой умылась, потом вымыла ноги, а потом в ней постирали носки. Все как обычно. Тогда почему у Сяохуань сердце не на месте?

Тут Черныш жалобно заскулил под дверью, Сяохуань его впустила. С тех пор как Эрхай перестал выходить из дома, с Чернышом гуляла Дохэ. Она выводила его на улицу утром, днем и вечером, пропадая на этих прогулках все дольше. Когда-то у Сяохуань было много друзей, бывало, куда ни пойдет, всюду найдутся свои люди. Сейчас она прохаживалась по лестнице и террасе с прежним самодовольным видом, но даже соседей настоящих у нее не осталось. Изредка перебрасывалась с кем-нибудь парой слов, но знала, что в следующий же миг этот человек расскажет остальным: ай-ай, что я у Чжу Сяохуань выведал — на обед у них суп-лашпа с яйцом (или луковые пирожки из кукурузной муки). Видать, арестант успел столько денег нажить, что у нее до сих пор запасы! Оставшись без друзей, Сяохуань стала заботиться о Черныше: где он бродит, сыт ли, тепло ли ему, как его настроение. Иногда Дохэ отпускала пса на улицу одного, чтобы сам себя выгуливал. Видно, сегодня Черныш выгулял себя как следует, от всего его тела шел горячий пар.

Сяохуань увидела на стене пеструю сумку Дохэ, с которой та всегда ходила на улицу. Заглянула внутрь: стопка мелких денег, самая крупная купюра в два цзяо. Сяохуань стала замечать, что на балконе иногда сохнут брезентовые перчатки, в которых Чжан Цзянь работал на заводе. Пальцы у этих перчаток были изрезаны. Спросила Дохэ: ты что, битое стекло в утильсырье сдаешь? Если так, не забудь в следующий раз как следует загримироваться, не то соседи узнают, стыда не оберемся! Дохэ сердито что-то ответила. Сяохуань полдня соображала и наконец поняла ее слова: соседи ее и так за человека не считают, какой тут может быть стыд. Сяохуань смотрела на кучку мелочи и уже не сомневалась, почему Дохэ стала так долго гулять с Чернышом.

К четырем часам Дохэ все еще не вернулась. Сяохуань взяла из той стопки мелочи две бумажки по цзяо и отправилась на рынок за остатками, на которые никто не позарился. Спустилась по лестнице и только внизу заметила, что Черныш увязался следом, да еще хнычет что-то по-собачьи, не разберешь, что хочет сказать.

— Куда пошел? — спросила его Сяохуань. — Не ты ли носился целый день как угорелый?

Черныш, поскуливая, свернул к тропинке, которая вела налево от холма.

— Отвяжись, не пойду я с тобой гулять!

Но Черныш, скуля, все равно побежал к той тропинке. Сяохуань пошла прямо, по главной дороге, тогда пес нагнал ее и затрусил следом. У нас в семье, думала Сяохуань, либо вообще не говорят, либо говорят, но не по-человечьи или же так, что половины не разберешь.

Она зашла на рынок, на рыбном прилавке увидела большую рыбью голову, размером с голову поросенка. Подошла, ткнула в нее пальцем:

— Взвесьте!

Голова вышла на шесть цзяо. У Сяохуань было только два. Она пустила в ход все свои ласковые слова и уговорила продавщицу, что занесет долг на другой день. Сяохуань шла домой с добычей, а в горле стояли слезы: если бы Чжан Эрхая сегодня отвезли с места суда на расстрел, не пошла бы Сяохуань на рынок за рыбьей головой. А теперь купила голову, сварит из нее вкусный суп, и они отпразднуют всей семьей, что Чжан Цзяня не расстреляли. До чего же печальный праздник. Она спустила эти деньги, чтобы суп из рыбьей головы помог ей развеселить семью, помог уговорить их, что два года отсрочки — это семьсот тридцать дней, а в каждом дне двадцать четыре часа, и каждый час приговор могут пересмотреть. Ей нужно уговорить сестренку Дохэ и сына Чжан Гана не думать о плохом: как бы там ни было, а надо жить дальше, жить дальше и есть суп из рыбьей головы. Даже если б Чжан Цзяня сегодня и правда увезли на место казни, знай он, что без него семье по-прежнему хватает денег на суп из рыбьей головы, разве что-то смогло бы утешить его сильнее? Вечером все сядут за стол, и она сочинит для Чжан Гана и Дохэ новую ложь, наврет, что придумала, как устроить пересмотр дела Чжан Цзяня. Что после Нового года примется хлопотать и добьется того, чтобы высшую меру как можно скорее заменили пожизненным заключением, а там, глядишь, пожизненное превратится в обычное…

Вернулась домой, а Черныш все скулит, рассказывает что-то на своем собачьем наречии. Сяохуань посмотрела на небо, и ей стало не по себе. Разве можно собирать стекло в такую темень? Отрежет себе палец этим стеклом, еще придется на лекарства тратиться.

К половине седьмого суп был готов, а Сяохуань вдруг показалось, что она стала немного понимать язык Черныша. Позвала Чжан Гана, включила фонарик, Черныш пошел впереди, а они следом. Вышли на улицу, пес рысью спустился по дороге к подножию холма, подождал там Сяохуань и Чжан Гана, а потом побежал налево.

Черныш привел их к железной двери, наполовину спрятанной под землей. Чжан Ган сказал матери, что это бомбоубежище, которое они выкопали вместе с другой школой. Второй вход в бомбоубежище находится на школьной территории.

Черныш сел у двери, словно приглашая гостей войти. Сяохуань подумала, что Дохэ наверняка оставила пса ждать у входа, зашла в бомбоубежище и уже не вышла. Сяохуань взял озноб, она наклонилась и подняла с земли булыжник, лежавший у входа. Тут Эрхай нарушил свое привычное молчание:

— Мам, есть же мы с Чернышом!

Пройдя чуть больше одного ли, они вышли из убежища, не найдя там ничего, кроме испражнений и презервативов.

— Наверное, тетя заглянула сюда, чтобы сходить в туалет, но в темноте заплутала и вышла с другой стороны, — договорив, Сяохуань сама поняла, что ошиблась: Дохэ часто плутала, но она же не идиотка, чтобы в бомбоубежище заблудиться.

— Тетя просто не хотела, чтобы Черныш за ней шел, — сказал Эрхай.

Тогда зачем она туда пошла? На свидание? В такой день можно позволить себе суп из рыбьей головы, но свидание…

Они с Чжан Ганом шли следом за Чернышом, который, кажется, хорошо знал, куда их ведет. Спустя полчаса пришли к НИИ при металлургическом комбинате. Стена вокруг института во многих местах обвалилась, они перебрались через груду битого кирпича и оказались на территории. Черныш остановился и посмотрел на них, словно объясняя, что тут случилось. На месте института было пепелище: несколько месяцев назад в одной из лабораторий трехэтажного здания начался пожар и институт сгорел дотла. На земле то тут, то там что-то мелко поблескивало — стекло от разбитой лабораторной посуды, присыпанное кирпичами и землей.

Сяохуань и Чжан Ган поняли, почему Черныш привел их сюда и что безуспешно пытался объяснить. Он показал им место, куда Дохэ каждый день приходила выкапывать стекло. Благодаря Чернышу они наконец поняли, почему Дохэ то и дело перевязывала себе пальцы марлей или заклеивала пластырем.

Они снова пошли за своим проводником. Теперь Черныш привел их на горный склон. Пару лет назад в горах начали строить бомбоубежище, рассчитанное на несколько сот тысяч человек; из взорванной породы сложили новую гору, а в котловане на месте взрыва скопилась дождевая вода, и получилось озеро. Сяохуань и Чжан Ган даже подумать не могли, что здесь есть такое чистое озеро. Чжан Ган бросил в воду камень, и они почти услышали, какое оно глубокое.

Черныш по-хозяйски вел их, перескакивая с камня на камень, и вывел к удивительно ровному валуну, нависшему над водой.

Усевшись на валуне, пес обернулся к Чжан Гану и Сяохуань. Они подошли ближе. С места, на котором сидел Черныш, была видна самая середина озера. Сейчас там отражалась звезда.

Черныш часто приходил сюда с Дохэ, они беседовали, отвечая друг другу невпопад, или просто молчали. Значит, у входа в бомбоубежище Дохэ отделалась от его компании и пришла сюда одна? Вода в озере была безмолвна и так чиста, будто в ней и быть не могло ничего живого. Фонарик подсвечивал большие бледные камни, наползавшие друг на друга в воде — прыгни туда вниз головой, череп наверняка раскроишь. Сяохуань с Чжан Ганом обошли каменное озеро вокруг, скользя по воде фонариком. Дохэ узнала, что Чжан Цзяня приговорили к высшей мере, и решила покончить с собой, стать новой душой в сонме призраков деревни Сиронами? Сяохуань спросила Чжан Гана, как вела себя тетя, услышав новости по радио. Чжан Ган ничего не знал, трансляция процесса с ревом катилась по улицам, сначала проехали агитмашины с громкоговорителями, за ними грузовики с приговоренными, которых возили по городу перед казнью, а все репродукторы в округе вместо «Алеет Восток» и «В море полагаемся на кормчего» теперь передавали лозунги с процесса… Он засунул голову под одеяло, но и там были одни лозунги. Он не знал, что с тетей. Он не знал даже, что с ним самим.

Если она и правда прыгнула в озеро, тело можно будет искать только завтра. Делать Сяохуань было нечего, пришлось взять Эрхая и Черныша и отправиться домой. Снизу было видно, что окна в квартире не горят — Дохэ не вернулась. Сяохуань, Чжан Ган и Черныш поднялись на второй этаж, и тут пес быстрее ветра понесся вверх по темной лестнице. Чжан Ган понял и побежал следом, перескакивая через три ступеньки.

Сяохуань зашла в квартиру, включила лампу, и в сером электрическом свете они увидели, что на скамеечке для переобувания сидит Дохэ, на одной ноге у нее деревянная сандалия, на другой — тряпичная туфля, не поймешь, то ли домой пришла, то ли собралась из дома.

— Пока тебя искали, чтоб на ужин привести, у меня даже ноги опухли! — с улыбкой пожаловалась Сяохуань.

Она повязала фартук и без лишних слов ушла на кухню. Скоро рыбный суп забулькал в кастрюле. Сяохуань нарвала из горшка пучок кинзы, покрошила в суп и вынесла кастрюлю к столу.

— Не рассиживайся! Скорей подай мне подставку! Не то стол сожжем.

Дохэ так и садела у двери, не переобувшись.

Эрхай сбегал на кухню и принес круглую подставку из рисовой соломы.

Сяохуань налила каждому по большой миске супа, села и, не обращая на них внимания, принялась за еду. Дохэ наконец сняла туфлю, сунула ногу в деревянную сандалию, медленно подошла к столу и опустилась на стул. Лампочка в коридоре была всего на десять ватт, да и те тонули в паре от супа, так что лиц было не разглядеть. Но Сяохуань могла и не смотреть, она и так знала, что Дохэ пока оставила свою страшную мысль за порогом.

Сяохуань начала говорить расплывавшимся в облаке пара лицам, как будет добиваться оправдания Чжан Цзяня. Ее ложь совершенно убедила публику, даже по звукам, с которыми Чжан Ган и Дохэ ели суп, она слышала, как к ним мало-помалу возвращается вкус еды, как постепенно растет аппетит. Эрхай собрался было налить себе четвертую миску, но Сяохуань не дала, сказала, что он объестся, лучше мы из оставшегося супа наварим завтра кастрюлю «кошачьих ушек»[117] с лапшой.

На другой день на столе действительно стояла целая кастрюля «кошачьих ушек» вперемешку с лапшой. Сяохуань даже не знала, какой хорошей бывает хозяйкой, если не ленится. Идти на рынок и отдавать четыре цзяо долга за рыбу ей и в голову не пришло.

Она сходила в отделение, поскандалила там и вернулась домой с лицензией на предпринимательство, поставила у жилкомитета лоток со швейной машинкой и стала чинить людям одежду, а иногда закраивать и шить новую попроще. Дохэ она посадила рядом, чтобы обметывала петли и пришивала пуговицы.

По правде, ей было неспокойно на душе, если Дохэ оставалась одна — начнет думать о чем попало, опять решит отправиться в загробный мир, встретиться со своими японскими односельчанами на каком-нибудь празднике в царстве мертвых.

После Нового года Чжан Ган вступил в производственную бригаду и уехал в Хуайбэй.

А Чжан Те после Нового года, наоборот, вернулся домой. Ревком завода перешел на нормальное положение и малолетнего добровольца с честью отправили к родителям. Баскетбольная команда хунвэйбинов тоже перешла на нормальное положение, часть игроков зачислили в команду гарнизона, из остальных составили городскую молодежную сборную. Для молодежной сборной Чжан Те уже не подходил по возрасту, а в армейской команде у него нашли редкое плоскостопие: воспитывать такого спортсмена было делом бесперспективным, пришлось уговорить его вернуться в школу и играть в команде любителей.

В день, когда Чжан Те вернулся домой, Чжан Ган как раз готовился к отъезду. Чжан Те ласково крикнул ему с порога:

— Эрхай!

Увидев, как брат идет к нему в наспех завязанных, невероятно потрепанных и, судя по виду, ужасно вонючих кедах «Хуэйли», Чжан Ган осадил его:

— Чего не разуваешься?

Чжан Те словно не слышал.

— Разуйся! — Чжан Ган уперся и загородил брату путь.

— Хер я тебе разуюсь! — окрысился Чжан Те.

Чжан Ган тоже разозлился. С тех пор в письмах он ни разу не спрашивал про брата. А Чжан Те и в школе и дома ходил с видом таланта, которому не дали раскрыться; все худел, хорошел, а кончилось тем, что слег от болезни, отвели к врачу — оказалось, туберкулез, уже вторая стадия.

С тех пор он часто говорил Сяохуань, что много о чем жалеет в своей жизни, а больше всего жалеет, что ему достались от кого-то такие удивительно плоские ступни. Сяохуань думала: может, твой дядя и дедушка такими же плоскими ступнями топтали землю в деревне Сиронами — ходили сеять рис, веять зерно, спешили на ярмарку.