Маленький стрелок из лука

3

Три дня живут на острове Важенка Кирилл и Евгения. Остров большой и холмистый. На холме - он как раз посередине острова - растут лишь одни сосны. Лес тут чистый, с высокими муравейниками, а вблизи берегов господствуют березы, осины, ольшаник. С трех сторон остров неприступный, бурелом, не дает возможности пристать к берегу. С одной стороны, где густо разрослись камыш и осока, находится маленькая пристань. У подножия холма под защитой толстых сосен стоит рыбацкая избушка, сложенная из ровных ядреных бревен. Когда Кирилл и Евгения впервые переступили порог, они были поражены чистотой и порядком, царившими в избушке. Пол подметен, у круглой печурки, сделанной из железной ребристой бочки, сложены наколотые дрова и даже нащипана лучина, тут же на скамеечке спички. На деревянной полке мешочек с солью, целлофановый пакет с сухарями, на веревке вяленая рыба. Есть закопченный чайник, стаканы, две алюминиевые тарелки. Такое впечатление, что в сторожке живет аккуратный хозяин, который на минутку вышел из дома за какой-то надобностью. Но вот они уже здесь четвертый день, а на острове еще никто не появлялся, если не считать сорок, ворон и еще какого-то пугливого пушистого зверька, однажды мелькнувшего в ближайшем кустарнике.

Крикливые сороки не боятся человека, подлетают к самой избушке и с любопытством смотрят на незваных гостей. Евгения стала их подкармливать остатками от обеда. Каким-то непостижимым образом сороки узнавали, когда они садятся за стол, и стали прилетать к избушке. Садились на ступеньки, заглядывали в окно и пронзительно верещали, будто требовали поторопиться и поживее вынести им еду.

Кирилл как-то насчитал шесть сорок. Для такого маленького острова вроде бы и многовато.

Дни стоят на редкость в этих краях погожие. К вечеру, когда низкое незаходящее солнце окрашивает горизонт в багровые тона, а легкие перистые облака нежно-розового цвета веером расползаются над зеркалом озера, становится так тихо, что слышно, как на вершинах сосен шуршат, потрескивают клочки тонкой красноватой коры, а в камышах ворочаются щуки. В это время сорок не слышно. Рыбалка здесь такая, что даже Евгения, никогда в жизни не ловившая рыбу, в первый же раз поймала полведра крупных окуней. На жерлицу, поставленную Кириллом на ночь, села щука, вес которой, они на глаз определили, не меньше шести килограммов. Посовещавшись, они освободили громадину от тройчатки и торжественно отпустили. Евгения на память о встрече мазнула охрой щучий хвост.

Кирилл рано утром и на вечерней зорьке удил рыбу, причем налавливал только для еды, днем забирался от комаров в сторожку и, видя в небольшое, с треснутым стеклом окно камыши и кусок озера, обрабатывал собранный в Клевниках материал. Он начал большую научную статью о фольклоре северян. Для того чтобы полностью написать статью, материала еще было маловато, но кое-какие выводы уже можно было сделать. Работалось здесь легко. Иногда он включал магнитофон и прослушивал запись своих бесед с жителями деревни, песни, частушки, сказания. Чтобы успеть записать на бумагу говор, он переключал магнитофон на замедленную частоту, и тогда голоса искажалась, становились гнусавыми и тягучими, но смысл можно было понять и перенести слова на бумагу.

Работая над статьей, он ловил себя на желании описать поездку по озеру, вечерние закаты, пение птиц по утрам и... красоту Евгении, не расстающейся с мольбертом и палитрой. Каждый раз ему приходилось вставать из-за грубосколоченного стола и идти ее разыскивать, чтобы вместе приготовить обед. Он мог бы и один, но с Евгенией веселее. Молодая женщина забиралась на холм - Кирилл уже заметил, что художница любила писать этюды с высоких мест, - и там самозабвенно работала. Она забывала не только о еде, но не замечала даже комаров, которые им обоим немало досаждали. Однажды вечером она пришла вся искусанная, один глаз заплыл, но упорно отказывалась втирать в кожу мазь.

Так они и жили на острове Важенка: он рыбачил и обрабатывал накопленный материал, она писала на холсте маслом. Евгения спала на единственной лежанке, а Кирилл на полу. Раздевались в темноте и забирались в спальные мешки. Всякий раз желали друг другу "спокойной ночи", и оба долго не могли заснуть. Сон не шел, в голову лезли разные мысли. Евгения тоже не спала. Иногда до него доносились ее тяжкие вздохи. Кирилл не понимал, что с ней происходит. Он любил ее все больше, и она этого не могла не почувствовать. Евгения была приветлива с ним, готова разговаривать на любые темы, кроме его чувств к ней. Эта тема была запретной. Когда он все-таки заговаривал, сразу замыкалась в себе, лицо, ее становилось страдальческим. Брала мольберт и уходила в глубь острова. И как ни прискорбно было себе в этом признаться, Кирилл стал склоняться к мысли, что он ей безразличен. Однажды на рыбалке сна сказала, что в ее жизни были двое мужчин: муж и еще один человек... Об этом человеке она больше ничего не пожелала говорить. И кто знает, может быть, он еще больше, чем муж, восстановил ее против мужчин?..

И не только в этом дело, главное в другом. Кирилл понимал, что он встретился с женщиной, непохожей на тех, с кем он встречался до нее. И у этой женщины свои понятия о любви, об отношениях с мужчиной. Это именно тот случай, когда не мужчина хозяин положения, в женщина. А если уступит лишь силе и напору, то между ними навсегда ляжет пропасть, которую ни ему, ни ей никогда не преодолеть.

А пока они каждый занимались своим делом, в полдень готовили вместе уху, жарили окуней, щук. Рыбные блюда им не надоедали. Много разговаривали. Евгения была начитанной женщиной, неплохо "ориентировалась" е литературе, искусстве, а что касается живописи, то на многое открыла глаза Кириллу. Ее любимыми живописцами были Ван-Гог, де Тулуз-Лотрек, Дега. В общем, французские импрессионисты и постимпрессионисты. Из русских классиков живописи признавала передвижников, особенно выделяя Саврасова и Федотова. Врубеля просто боготворила. Восхищалась миниатюрами Рокотова. Рассказала об истории создания портрета известного русского промышленника и мецената Саввы Мамонтова. Кирилл про такой портрет и не слышал. У Саввы был сын художник, который дружил с Врубелем, они даже вместе, кажется, в Киеве, расписывали храм, так этот сын внезапно умер, и Врубель написал удивительный по силе и экспрессии портрет убитого горем отца. Надо видеть страдальческие, почти безумные глаза Мамонтова на портрете, его напряженную нервную позу. Многие современники утверждали, что на портрете Савва Мамонтов не похож сам на себя, а на самом деле Врубель сумел так глубоко проникнуть в сущность этого человека, открыть в нем такие черты характера, которые были неведомы больше никому. Мамонтов очень ценил этот портрет и, даже когда разорился, не расставался с ним, как и с мраморной скульптурой, изображенной на портрете. Эту скульптуру ему подарил сын...

Евгения оказалась азартной рыбачкой, готова была часами сидеть с удочкой в лодке. Правда, большую часть улова она отпускала на волю. И вот сегодня они вместе поплыли на карбасе на другую сторону острова половить окуней. Там они облюбовали полузатонувшую корягу с осклизлыми ветвями, погрузившимися в озеро. Здесь обитали особенно крупные окуни. Быстрые, сильные, они мгновенно хватали наживку и топили поплавок. Евгения всегда садилась на корме рядом с Кириллом, она не умела нанизывать на крючок червей, и ему приходилось это делать и за нее. Солнце висело над озером, окрашивая его на горизонте в розовые цвета. У берегов же вода была черная, а на плесе свинцовая с зеленоватым оттенком. Яркая желтая полоса перечеркнула озеро пополам. Местами по воде пробегала легкая рябь, покачивались сонные чайки. Большая золотистая птица парила над островом. Иногда она издавала клекочущий негромкий крик, и тотчас из сосняка сердито откликались сороки.

Кирилл не стал бросать якорь, привязался веревкой к коряге. Пока он возился на носу, Евгения сплющенной с одного бока алюминиевой тарелкой вычерпала содна карбаса воду с блестками рыбьей чешуи. Устроившись на широком сиденье, они закинули удочки. Из глубины выскакивали крупные черные пузыри. Они неслышно лопались у самого борта. Какая-то невидимая птица басисто спрашивала: "Д-д-дать д-дуба? Д-дать д-дуба?" Это Кириллу так слышалось, а Евгении совсем другое: "Д-дальние д-дороги!" Можно было подумать, что птица ростом с гуся, такой у нее был густой и мощный голос. Каково же их было удивление, когда таинственный певец вылетел из бурелома совсем рядом с ними, на лету крича свою незамысловатую песню. Птаха была чуть побольше скворца.

Окуни стали брать без всяких проволочек: сначала клюнуло у Евгении, затем у Кирилла, а потом, только забрось удочку - сразу поклевка. Небольших окуней они отпускали, если они неглубоко проглатывали крючок и его можно было высвободить без вреда для рыбины. Кирилл снимал своего окуня с крючка, когда услышал приглушенный возглас Евгении, он взглянул на ее удочку и не увидел: в руках у женщины был лишь толстый конец, все остальное скрылось под водой. Евгения даже уперлась ногами в днище карбаса. Какая-то неведомая сила тянула удочку в глубину.

- Кирилл, что это? - прошептала она. Глаза расширены, губы плотно сжаты, черная прядь волос выбилась из-под шапочки.

Кирилл подавил в себе желание выхватить у нее из рук удилище и самому подвести к лодке крупную добычу, а в том, что она крупная, у него сомнений не было.

- Подсекла? - спокойно спросил он. - Нет? Резко подсеки! Вот так, а теперь потихоньку тащи на себя... Главное, жилку не ослабляй!

- Оно не идет! - вырвалось у Евгении. - И сильно дергает.

Все-таки она сумела понемногу вытащить удочку из воды, тонкий конец ее изогнулся в дугу, со свистом рассекал воду, но уже показалась вибрирующая от напряжения жилка. С нее роем срывались мелкие капли.

- Кто это? - спросила Евгения, глаза ее не отрывались от жилки. - Тяжелое, как бревно...

В первый раз щука выбросилась из воды метрах в трех от лодки. Они видели, как в лучах солнца бронзово блеснуло ее белое брюхо. Кирилл был уверен, что щука сошла, но удочка ходуном ходила в руках Евгении. Видно, щука глубоко заглотнула окуня, попавшегося на крючок, и теперь не могла его выплюнуть.

- Кирилл, я ее не вытащу, - плачущим голосом сказала Евгения. На ее белом лбу выступили крошечные капельки пота. - Она сейчас жилку порвет!

- А ты попробуй, - посоветовал он. - Не суетись, начинай подводить к лодке. Когда подведешь к борту, я ее подсачком...

Щука еще два раза выбросилась из воды, но с крючка так и не сошла. Удивительно, как она жилку до сих пор не оборвала! Видя, что Евгении трудно подвести к самому борту добычу, Кирилл изловчился и, чуть не свалившись с лодки, ухитрился просунуть под показавшуюся на поверхности рыбину подсачек. Щука изогнулась в нем, яростно забила черным хвостом, но было поздно: торжествующий Кирилл уже перевалил ее в лодку.

И тут он вдруг почувствовал, что руки Евгении обвили его шею, а ее губы прижались к его губам. Поцелуй был очень коротким, она тут же отпрянула, хотя он и попытался ее удержать.

- Первая щука в моей жизни! - торжествующе заявила она. В глазах ее заискрились точечки, она улыбалась, гладила скользкий бок замершей в оцепенении щуки.

- Первый поцелуй... - сказал несколько ошарашенный Кирилл.

- Кирилл, отпустим мою щуку? - сказала она, глядя на него сияющими глазами.

Он потянул за жилку, щука будто только этого и ждала: раскрыла пасть и отрыгнула небольшого окунишку с ободранным ее зубами зеленым боком.

- Давай, - сказал он. - Только не сунь ей палец в пасть!

Евгения высвободила щуку из подсачка, совсем близко поднесла ее заостренный нос к своему лицу, будто хотела поцеловать, и потом, низко перегнувшись через борт, осторожно двумя руками отпустила щуку в воду. Большая серебристо-зеленоватая рыбина мощно ударила хвостом и, оставив расползающийся круг, стремглав ушла в глубину. Несколько крупных, белых, с голубоватым отливом чешуек колыхались на успокоившейся поверхности.

- Она весила пять килограммов, - уверенно заявила Евгения и взглянула на него.

- Ну да... - улыбнулся Кирилл, хотя знал точно, что щука и двух не потянет, пятикилограммовую на такую жилку вовек не вытащишь.

- Я приеду в Ленинград и всем буду рассказывать, что поймала пятикилограммовую щуку! Если мне не будут верить, я призову тебя в свидетели, ладно? Я ведь знаю, рыбакам и охотникам веры нет...

- Можешь на меня рассчитывать, - сказал Кирилл, удивляясь про себя непостижимости женского характера. До сего момента он бы никогда не поверил, что удача на рыбалке может так подействовать на рассудительную во всем другом Евгению.

Когда они снова забросили удочки, Кирилл с улыбкой заметил:

- Молю бога, чтобы он опять послал тебе щуку... Восьмикилограммовую!

Но она вдруг погрустнела и после длительной паузы проговорила:

- Щука распугала всю рыбу...

- Я на нее не в обиде, - заметил Кирилл.

- Ты же знаешь, что она не потянет пять килограммов.

- Разве дело в весе? - пристально посмотрел на нее Кирилл.

- Два-то она килограмма будет? - отвернулась Евгения.

- Два будет, - сказал Кирилл. - Это не так уж мало.

- Теперь я понимаю, почему рыбаки преувеличивают.

Клевать перестало, впрочем, в ведре уже было достаточно окуней, но Кириллу не хотелось трогаться с места. Легкий прохладный ветер не давал комарам подобраться к ним, а там, на острове, их тучи. Пока пристанешь к берегу, потом рыбу почистишь, житья не дадут. Лишь костер, который они иногда разжигают на берегу, отпугнет их, и то надо туда побольше сырых веток с листьями набросать, чтобы густой дым клубился.

На холме стоит полуразвалившийся монашеский скит. От деревянной часовенки остался лишь сруб. Скит был маленький, тут жили монахи-отшельники, умерщвляющие свою плоть. Некоторые жили в землянках, от них остались заросшие бурьяном и чертополохом щели. Сразу за скитом виднеются несколько полусгнивших крестов - могилы монахов. С архитектурной точки зрения скит не представлял никакой ценности. Обычное деревянное строение без всяких украшений и выдумки. Кирилл на всякий случай сделал несколько снимков. А Евгении скит понравился, она уходила туда одна и писала этюды. Кирилл посоветовал ей написать картину: обнаженный монах со скорбным лицом стоит на столбе, а вокруг него вьется рой комаров и всякого гнуса. Были в старину такие монахи, их называли столпниками.

- Я согласна, если ты мне будешь позировать, - рассмеялась Евгения.

- Разве я похож на монаха? - отшутился Кирилл. - Правда, пожив здесь с тобой на острове, немудрено и превратиться в схимника...

Когда разговор принимал такой оборот, Евгения умолкала и делала вид, что увлечена делом, будь то приготовление обеда или зарисовка в альбоме. Вот и сейчас она принялась сматывать жилку на удочку.

- Как там моя Олька, - вздохнула она. - Можно здесь откуда-нибудь позвонить в Ленинград?

- С острова? - пошутил Кирилл.

Евгения укоризненно взглянула на него:

- Сразу видно, что у тебя не было детей...

- Еще будут, - оптимистически заметил он.

- Один ребенок - это мало, - задумчиво произнесла она.

- Конечно, - поддакнул Кирилл. - Нам с тобой нужно еще двоих завести, не меньше!

- Нам? - бросила она на него беспокойный взгляд: разговор опять принимал нежелательное для нее направление.

- И не надо откладывать в долгий ящик, - убежденно продолжал Кирилл, делая вид, что не замечает ее смятения.

- Вроде погода портится? - взглянув на горизонт, сказала она. - А если начнется шторм? Как мы отсюда выберемся? - В ее голосе зазвучали беспокойные нотки.

Карбас закачало на небольшой волне. Небо в том месте, где только что было солнце, потемнело, заклубились синими барашками облака. Большая птица куда-то исчезла. Бескрайняя водная гладь, казалось, дала трещину, и из этой темно-свинцовой трещины во все стороны побежали торопливые беспокойные волны. Пока они были маленькими, неопасными, но из маленьких волн нарождаются более крупные, а потом из конца в конец покатятся большие волны с широкими белыми гребнями, и яростный холодный ветер будет срывать с них ноздреватые клочья пены и швырять в лицо. Присмиревшие у берегов плавучие бревна зашевелятся, протяжно заскрипят, ударяясь друг о дружку, и скользкими торпедами помчатся вдаль по волнам. И тогда не попадайся на их пути лодка, карбас, даже катер - осклизлое, пропитанное водой тяжелое бревно способно в мгновение ока пробить борт или днище...

Они сложили удочки, Кирилл размотал веревку, привязанную к толстому серому суку, и сел на весла. Карбас был тяжел и неповоротлив, но стоило ли заводить мотор, если до берега рукой подать?

Когда они причалили напротив избушки, озеро уже разгулялось, волны с нарастающим шумом накатывались на берег, ветер положил на воду невысокий камыш, свистел в деревьях, громко хлопал дверью сторожки. Тягуче застонали на острове старые деревья, затрещал бурелом, прибрежные кусты захлестали ветвями по воде. В лицо ударили тяжелые капли. И не поймешь, дождь это или ветер срывает шапки с волн и швыряет их на остров. Где-то далеко громыхнуло, но пока молний не видно. Небо все ниже опускается на озеро, остров, будто собирается проглотить. Вдвоем подальше на берег вытащили карбас, мало того, Кирилл догадался якорной веревкой привязать его к ближайшей сосне, о чем потом не пришлось пожалеть...

Удивительно, как быстро накатился на них шторм. Уже все небо заклубилось рваными облаками с дымчатой подпалиной по краям, трудно определить, в какой стороне солнце, волны с пушечным гулом ударяли в содрогающуюся корму карбаса, выталкивая его еще дальше на берег. Золотистым дождем осыпались береговые сосны и ели, а лиственные деревья подернулись матовой изнанкой, умолкли птицы, между низким, ощетинившимся небом и вздымающейся темной, с клочками белоснежной пены водой промелькнули чайки и исчезли, возвестив печальным криком начало шторма.

Шторм, как на море, бушевал двое суток. Все это время они не выходили на озеро, лишь когда кончилась рыба, Кирилл с берега побросал спиннинг, но щука не брала, тогда он на удочку с трудом поймал несколько плотвичек и у самого берега поставил жерлицы. На две к вечеру село по щуке. Уха из щуки после окуневой-то показалась им не очень вкусной, зато поджаренную съели с удовольствием. Евгения храбро выбиралась из сторожки и уходила к скиту, но скоро возвращалась, промокшая и окоченевшая. Кисть не держалась в пальцах. Шторм принес с Белого моря холод. Если в солнечные дни остров Важенка казался им раем, то в шторм превратился в тюрьму. Они подумывали о том, что хорошо бы сейчас очутиться в Клевниках, где можно с книжкой растянуться на кровати и слушать в теплой комнате вой ветра и грохот волн. Шума и грохота здесь хватало, но вот тепла не было. А валяться днем в спальных мешках и воевать с комарами не хотелось. Ветер пронизывал остров насквозь, холодные брызги кололи лицо, бедный карбас стонал от ударов накатывающихся волн, но крепкая пеньковая веревка не давала ему спуститься на воду. Печку они топили по два раза в сутки, однако ветер быстро выдувал тепло и в сумрачной сторожке становилось неуютно. Мутные, в извилистых струйках дождя стекла единственного окна чуть пропускали бледный свет, а лампы и свечей здесь не было. Лишь жар от раскаленной докрасна печки освещал унылые бревенчатые стены с вбитыми в них крюками и ржавыми гвоздями. Единственным украшением на стене был невесть какими путями попавший сюда плакат Аэрофлота: прекрасная стюардесса призывно улыбалась, а надпись внизу гласила: "Летайте самолетами Аэрофлота..."

На третьи сутки шторм стал затихать, несколько раз во второй половине дня на минутку проглянуло солнце и снова спряталось за облаками, да и сами облака стали другими: пышными, рельефными, с яркой окаемкой, на них можно было подолгу смотреть и не надоедало. Облака проплывали над Важенкой, как большие гордые корабли, плывущие по воле шторма без руля и без ветрил. Так на смену шторму пришла спокойная и умиротворенная погода.

После обеда, когда высокое синее небо наполовину расчистилось, а волны уже не так свирепо кусали берег, Евгения попросила его растопить железную печку и принести воды. Когда вода в ведре закипела, Евгения выпроводила его наружу и, занавесив окошко своей сорочкой, устроила баню.

Кирилл бесцельно слонялся вокруг сторожки, удивляясь, что за блажь ей в голову пришла: через несколько часов будут в Клевниках, а там в любое время можно русскую баню истопить. Он слышал, как лилась вода, шипела печка, когда на нее попадали брызги, как шлепали по мокрому деревянному полу ее босые ноги.

Закончив мыться, она приоткрыла дверь, выставила порожнее ведро и крикнула:

- Ты можешь тоже помыться, только принеси с озера еще воды!

Она была в той самой кружевной сорочке, которой занавесила окно, щеки разрумянились, мокрые волосы черными змейками вились по округлой спине, в широко раскрытых глазах кружились по своим орбитам знакомые звездочки и планеты.

Сквозь низкий вырез шелковой сорочки он видел высокие груди. Ему было душно, не хватало воздуха. Впору сейчас не мыться горячей водой, а броситься с берега вниз головой в ледяное озеро...

Она, как ребенку, намылила ему душистым зеленоватым мылом голову, долго лила из кружки тоненькой струйкой горячую воду, а он, млея от блаженства, обеими руками скреб свои мягкие темно-русые волосы, залепившие глаза. Какое-то далекое-далекое воспоминание промелькнуло в голове... Корыто, горячая вода и мягкие руки, касающиеся его тела... Сорочка промокла и облепила стройные бедра Евгении, ее волосы пахли сосновой хвоей и лилиями. Он носом уткнулся ей в грудь и вдруг и впрямь на какое-то мгновение почувствовал себя беспомощным младенцем.

- Евгения... - бормотал он.

- Молчи, - шептала она, проводя ладонью по его широкой смуглой груди, плечам. - Ничего говорить не надо... Какая у тебя кожа гладкая! Тебе, наверно, говорили об этом женщины?

- Какие женщины? - глупо смеялся он. - Есть только ты, Евгения, одна ты! Одна на всем белом свете!..

- Слышишь, как ветер воет? И сосны шумят... - будто издалека доносился ее нежный голос. - Эта ночь наша, Кирилл... Ну что же ты? Целуй меня! Крепче! Еще...

Да, это была их ночь. За окном еще ветер трепал деревья, волны набегали на берег, погромыхивал гром, зеленым колдовским светом озаряли далекие молнии их маленькую комнату...

В эту светлую ночь он подумал, что сам бог послал ему женщину, к которой он бессознательно всегда стремился, которую человек ищет всю свою жизнь и чаще всего не находит. В ней все для него было родным, близким, прекрасным... Даже Ева всегда для него была чужой, хотя и желанной. Не в силах сразу порвать с ней, он был вынужден терпеть ее постоянные измены. Кстати, Ева не считала это изменой кому бы то ни было. Она никого не любила, потому ей некому было и изменять, она просто жила, как живется, ни в чем себя не стесняя и не сдерживая...

- Ты сейчас думаешь о другой? - спросила Евгения, проводя кончиками пальцев по его щеке.

Кирилл коротко рассказал ей о Еве. Не скрыл ничего, даже того, что, когда впервые увидел ее, подумал, это никогда в жизни не встречал девушки прекраснее...

- А сейчас? - помолчав, спросила она.

- Я даже не могу вспомнить ее лицо. Походку, фигуру помню, а лицо ускользает...

- Ты видел в ней лишь женщину, а не человека.

- Я сам себя обманывал, - сказал Кирилл.

- Когда нам этого хочется, все мы себя обманываем...

- А потом раскаиваемся, - подхватил он.

- Этого как раз и не следует делать, - заметила она. - Чтобы не совершать в жизни ошибок, нужно иногда ошибаться...

- Ты сама придумала этот парадокс?

- Не жалей о том, что было... - она запустила пальцы в его влажные волосы, повернула его голову к себе и крепко поцеловала.

- Евгения, я с ужасом думаю, а если бы тогда мы с Вадимом не поехали в Парголово? Если б я не полетел кувырком с горы... Неужели мы никогда бы не встретились?

- Я сначала хотела пройти мимо, - сказала она. - Думала, ты притворяешься...

- Все-таки есть бог на небесах... Это он нас свел на белой горе.

- Ты иногда становишься совсем мальчишкой, - улыбнулась она. - Мне это нравится.

- Я просто поглупел от счастья...

В окошко, крадучись, заполз голубоватый лунный луч, он высветил пожелтевшую доску обеденного стола, соскользнул на грубую табуретку, на которой заблестел ковшик. Будто вытканная на ковре, тень от сосновой ветви зашевелилась на бревенчатой стене. Тоненько совсем рядом пропел комар. В берег все еще тяжело бухали волны. Низко над избушкой пролетели утки, Кирилл узнал их свистящий торопливый мах крыльев. Утки и ночью чего-то боялись, потому так и летали суматошно и быстро, будто в любую минуту ожидая выстрела.

- Я очень боялась еще раз влюбиться, Кирилл, - произнесла она чуть хрипловатым голосом. - Я не современная женщина, у меня средневековые понятия о любви. Он должен быть рыцарем, а она преданной до гробовой доски.

- Мне это подходит, - улыбнулся он.

- В наш век рыцарей не осталось, да и преданность уже не достоинство. В мужчинах много хамства, даже у интеллигентных. Правда, они ловко умеют его прятать за внешним вниманием: пропустить женщину вперед, подать руку, прийти на свидание с цветами... Это еще далеко не рыцарство, скорее, элементарная вежливость. А рыцарство - это совсем другое.

- Драться на турнирах за любимую женщину, совершать подвиги, как Дон-Кихот, во славу любимой дамы?..

- Я от тебя не потребую так много, - рассмеялась она. - Уважай женщину... Причем не только ту, которую любишь...

- Я любого только одну женщину, - прижимаясь губами к ее плечу, прошептал Кирилл. - Она у меня сильная, умная, талантливая... Одним словом - личность!

- Я хотела бы, чтобы эта ночь никогда не кончалась, - проговорила она, обвивая его шею руками. Губы ее приоткрылись, блеснула влажная полоска зубов. И снова напомнила она ему дикого зверька. Красивого, нежного зверька...

Утром выглянуло солнце. Кирилл, столкнув карбас в воду, погрузил рюкзаки, потом схватил в охапку Евгению и, шлепая по мелкой воде, посадил ее в лодку.

Когда он запустил движок и они отплыли от острова, Кирилл заметил, что Евгения, раскрыв альбом и быстро взглядывая на него, наносит туда размашистые штрихи.

- Меня рисуешь? - сложив руки рупором, прокричал он.

Она засмеялась и закивала головой. В ярких глазах так и пляшут искры.

- А что же раньше?

- Я только теперь тебя узнала, Кирилл, - так же, сложив руки рупором, прокричала она.