Мама

XIV

А теперь — нужно перепеленать. Первый раз в жизни перепеленать самой. Приготовила все, как в книжке, точно так, как показывали в роддоме. Одеяльце, клеенка, пеленка, еще пеленка и поверх всего подгузник положила уголком, будет ему вроде как штанишки.

А раскрыла Димку, потянулся маленьким красным тельцем, засучил морщинистыми ножками, ткнул себя кулачком в глаз, выпятил животик — и сбил бинт на пупочке, бинт, который нужно беречь как зеницу ока и не трогать до прихода патронажной сестры.

— Ох! Костя, дай мне скорее из комода бинт… Нет, нет, широкий, стерильный, я ему сверху прихвачу. Ты вымыл руки, когда приехали? Тогда оторви сам.

Прихватила. Приподняла малыша, а головка откидывается назад, затылочек тяжелый-тяжелый. Костя шепчет тревожно:

— Голову, голову поддержи!

Поддержала голову. Переложила Димку на чистые пеленки.

— Ты мне только под руку не говори!

Смазала всюду, где полагается, загнула подгузник уголком, стала заворачивать по всем правилам.

— Лежи, умница, в сухой, чистой пеленке, лежи, хороший мальчик!

Костя не может удержаться, опять шепчет под руку над самым ухом:

— Светлана, а почему он так ротиком туда и сюда? Слушай, они все такие худые?

И вдруг:

— Смотри, смотри, что он делает!

Вот тебе и чистые пеленки, вот тебе и сухой хороший мальчик! Опять все начинается сначала: одеяльце, на него клеенка…

— А теперь что? Кормить будешь? Ну, кормитесь, кормитесь, не буду вам мешать.

Подставил под ноги маленькую скамеечку и пошел к двери.

— Костя, откуда скамеечка? Не было такой!

— А помнишь, ты читала, что, когда кормят, нужно ноги на скамеечку ставить. Удобно?

— Удобно.

Димка сосет — сначала жадно, потом ленивее и ленивее. Засыпает.

«Вот ты и со мной, сыночек, на весь день со мной, на всю ночь! Вот мы и дома. Понравился тебе наш папка? Мне — нравится».

Что-то изменилось в комнате. Обои другие. Цвет такой же, солнечный, желтоватый, а рисунок другой. И потолок побелили без нас. Сюрпризом, нам ничего не сказали.

«А мы-то с тобой, Димок, друг другом занялись, сразу и не заметили».

Костя чайник несет.

— Накушались? Теперь, мамка, садись, ешь.

— Костя, мне очень нравится комната — обои.

— Ага! Заметила наконец!

Лежит маленький сын в большой кровати. Начинается наша новая жизнь. У других — бабушки. У других — тети могут помочь.

У Димки — папа и мама, больше никого.

Справляйтесь как знаете, папа и мама. По утрам будет приходить женщина часа на два, больше она не может. Будет стирать пеленки, сходит в магазин. Кончится отпуск, можно взять еще на месяц, за свой счет. За это время нужно найти няню. Или, может быть, даже лучше в ясли Димку носить. Ясли, говорят, хорошие и недалеко.

Ночь, вообще-то говоря, сделана для того, чтобы спать. А для молодых матерей ночь сделана, чтобы просыпаться. Сон был всегда крепкий: закроешь, бывало, глаза — и до утра, с небольшим количеством сновидений. Теперь не то. Голосок у Димки слабый и тонкий, но требовательный. Научился, видимо, у других детей, где его былая скромность? Запас слов пока небольшой: «У-а!.. У-а-а!.. Ува-а!.. У-на!»

Иногда Костя деликатно заметит со своего дивана:

— Светланка, Дмитрий Константинович дошел до крепких выражений, включая «У-на!».

Но чаще всего Костя не слышит крепких выражений, сама подскакиваешь при первом же кротком «У-а!» Иногда лишний раз даже встанешь — стоит Димке чихнуть или покряхтеть сверх программы.

Спать очень хочется, но уж до того хорошо самой развернуть, подержать в руках розовые согнутые ножонки… с чем можно сравнить на ощупь? Шелк? Нет, Димкины ножки нежнее. Особенно приятно всовывать Димкину руку с пятью настоящими пальчиками (на каждом ноготок!) в широкий рукав распашонки. Запахнешь потом распашонку под спинку ему — раз и два! Голова Димкина качнется при этом немножко вправо, немножко влево.

Вот и нарядные мы, вот и сухие. Спи теперь, черномазый, не верти ротиком туда и сюда, ничего тебе не будет до шести часов утра. Никаких дурных привычек я тебе прививать не намерена, о том, чтобы есть ночью, ты у меня и не заикайся. Воспитывать буду по науке, будешь ты у меня опытно-показательный! Спи! Сам засыпай! Что сказано в книжке? Читал? Никаких укачиваний, никаких поглаживаний, никаких похлопываний! Все это, Димок, баловство, а мать у тебя педагог, в ежовые рукавицы ты, маленький, попал!

Качать, конечно, пережиток, анахронизм, но вот погладить и похлопать чуть-чуть, поверх одеяльца, ужасно хочется! Еще хочется — колыбельную спеть. И спою.

Совсем-совсем потихонечку, чтоб не проснулся Костя. А Димку такое пение еще не может развратить по той простой причине, что Димка его не услышит: новорожденные не слышат еще ничего!

— Светланка, он тут два раза чихнул без тебя.

Костя говорит с виноватым видом, будто он сам непосредственная причина такого непорядка — не уследил.

— А днем кашлянул.

Она ходила погулять на полчаса (в общем, до гастронома и обратно). Только вечером и можно — когда Костя дома.

Оба наклоняются над кроваткой и тревожно слушают.

— Дышит тяжело…

Светлана осторожно кладет руку на маленький лоб.

— Горячий он, Костя!.. Где у нас градусник? Сейчас буду кормить — поставлю.

— Как же ты ему поставишь? Ручонки-то у него такие крошечные!

— Я ему под ножку… Вот. А теперь завернем… Кушай, Димок, кушай, умница.

Димка ест лениво, как в первые дни. Костя присел на корточки рядом с креслом.

Ртуть на градуснике даже не сразу найдешь, то слишком низко смотришь, то кидаешься к самым страшным цифрам — слишком высоко.

— Костя, тридцать восемь и пять!

— Завтра прямо с утра доктора вызвать. Доктор — это теперь вроде бога. Придет — может успокоить, может заставить еще сильнее сжаться сердце. А до доктора терпеть и ждать целую длинную ночь. Светлана утешает Костю, а заодно и себя:

— У детей часто температура… вдруг поднимется, а на другой день вдруг опустится…

Но ведь не знаешь, что будет на другой день. То-то и страшно. Вот записала первую цифру на температурном листке, а что будет дальше, кто знает. Может, завтра же и кончится эта запись, а может — не хватит листка.

Листка хватило. А запись не кончилась.

Доктор сказал: грипп.

— Болел кто-нибудь в квартире?

Да, болел сосед.

— Берегите ребенка. Сейчас много осложнений дает грипп.

Уж так бережем! Что можно еще? Доктор ходит каждый день, видимо, беспокоится. Через два дня сказал: воспаление легкого у Димки.

— Я бы вам посоветовал — в больницу. Вас пустят с ним. Уж очень ребенок мал, так будет надежнее.

И вот опять белые больничные стены, белые халаты сестер. Но кровати здесь маленькие. Большая кровать в палате только одна — ее поставили для Светланы. Когда страдают взрослые — тяжело. А ребятишки, маленькие такие! Димка — самый крошечный из всех! Есть груднички, кроме него, но постарше, с ними няни возятся, а мамы приходят только кормить.

Мамы всякие бывают. У одних глаза тревожные, ласковые, измученные. А вот есть одна мама, совсем молодая девчонка, тяжело болен у нее сынишка, шести месяцев. Кормить бросила давно, справляется раза два в неделю. Заглянет в коридор из приемной, поманит пальцем сестру, улыбнется малиновыми губами, спрашивает весело, громко:

— Ну что, мой-то жив?

Этого мальчишку — после Димки — больше всех жалко. Потому что ребенку нужны материнские тревожные глаза.

Димкин температурный листок привезла с собой, показала врачу. Температуру теперь записывает сестра.

А для себя и записывать не нужно, всю ее наизусть помнишь, с самого первого дня!

…Димка стал легкий-легкий — просто невесомый, только головку чувствуешь на руке. Так ослабел, что не может сосать.

Доктор сказал — сцеживать молоко и капать ему в носик из пипетки. Каплю за каплей, осторожно, очень медленно. А много ли попадет ему — каплями, да еще медленно?

Теперь Димку перевели в маленькую палату — для тяжелых. Там еще девятимесячная девочка лежит. Мать приходит днем, остается часов до шести, больше не может — у нее еще ребенок, постарше, на ночь нужно домой.

Ох, какими глазами она смотрит, уходя в шесть часов! Сначала — на дочку, потом…

— Иди, иди, Маша, я ночью все равно не сплю, да и сестра сегодня хорошая дежурит!

Постояла в дверях — и ушла. Какой-то есть там другой мир, за дверью больницы…

Для меня ничего нет за четырьмя белыми стенами. Все тут. Лежит Димка на коленях, маленький, легкий, головку поддерживаю левой рукой.

Правая рука потихоньку нажимает пипетку, в ней — молоко, Димкина жизнь.

Иногда судорогой сводит руку от напряжения. Тогда нужно встать, подвигаться. Взглянуть — как чужая девочка.

А какая же она чужая? Прошлой ночью, в самое глухое время, когда все тихо — и в больнице, и за стенами больницы, и в городе, — когда по коридору, как белая тень, бесшумно двигается дежурная сестра, вдруг почудилось — не слышно дыхания на соседней кроватке.

Положила Димку, нагнулась к Леночке, а у той личико синее, губы синие…

Выбежала в коридор:

— Няня? Где сестра?

Сестра в соседней палате. Взглянула на девочку — «сию минуту врача сюда!».

Врач пришел, укол сделали, искусственное дыхание — отходили. Сестра потом сказала:

— Спасибо тебе, мамка! Еще бы несколько минут… Пускай твоему малышу это зачтется!

Теперь Леночка тоже вроде как своя, общая с Машей. Днем Маша говорит:

— Поспи. Или сестра:

— Ложись, Светлана, я с ним посижу.

Только много спать страшно. Пускай день, пускай народу больше, пускай в надежных руках тонкая ниточка Димкиной жизни — все равно страшно спать.

— Спи, а то у тебя молоко пропадет! Часа два нужно поспать.

Но молока очень много. Димке удается дать за целые сутки совсем чуточку.

Сколько капель в ста граммах? Все теперь знаю, все сосчитано. Есть в больнице у Димки молочные братья и сестры. Когда ребята больны, им так важно именно женское молоко.

Встретилась как-то в коридоре та, молодая, веселая, с малиновыми губами:

— Глупая ты, вот что! Знаешь, почем женское молоко покупают в консультации? Тридцать рублей литр! А ты даром отдаешь!

Задохнулась даже, прямо бешенство охватило.

— Слушайте, мне стыдно, что я женщина и вы тоже женщина!

А та ничего не поняла, кажется, даже не обиделась, такая же прибегает веселая, с таким же громким голосом, с такими же губами. Ее сынишка тоже Димкин молочный брат.

В соседнем изоляторе умер ребенок, мальчик. В коридоре встретила женщину, лицо белое, как больничный халат. Мать мальчика. Доктор сказал — поздно привезли. Страшно было даже взглянуть в коридор. А там все шаги, шаги…

Почему, когда кто-нибудь умирает, обязательно находятся люди, желающие посмотреть? Не помочь, нет, помочь уже ничем нельзя, а просто посмотреть на мертвого, хотя бы заглянуть в дверь — и потом рассказывать всем. Вообще-то в больнице, кажется, не полагается говорить об умерших, а говорят все-таки.

Мальчику было три месяца. Димку привезли не поздно. Но ведь Димка еще моложе, ему только второй месяц пошел!

Машину девочку выписали. Милая она такая стала, покруглели щечки, на ножки сама поднимается.

Напоследок с Машей обнялись, даже всплакнули: ведь две недели были как родные. Дали друг другу адреса. А разве соберемся пойти? В том, большом мире у каждой будет своя жизнь.

Машин муж приехал за ней. И у всех окон — любопытные. Вот на это приятно смотреть. Еще хотелось узнать, симпатичный ли у Маши муж. Симпатичный! И она симпатичная. Пускай им будет хорошо.

Как только слезла с подоконника, заглянула в палату нянечка:

— Светлана, к тебе твой пришел. Иди, иди, я побуду тут.

С Костей чаще всего разговаривать приходится через окошечко передач. Передачи уже кончились, и поблизости никого нет. Можно взяться за руки и начать успокаивать друг друга..

— Костя, ты уйди сегодня пораньше!

Потому что он бродит по вечерам вокруг больницы до последнего автобуса. А вставать ему в шесть часов!

— Светланка, я слышал, здесь говорили… про кого — не понял… Кому-то нужно делать переливание крови. Ты скажи доктору, что у меня — первая группа.

— У меня тоже. И у Димки.

— Так ты скажи ему — на всякий случай. Ведь я и утром могу прийти, если нужно.

Светлана прижалась щекой к его руке:

— Хорошо, я скажу. Иди, ляг сегодня пораньше. Костя пошел к двери, вернулся, вытащил из кармана газету — он всегда вечером приносит. А сегодня забыл отдать.

Развернула в палате, прочитала заголовки — иногда только на это и хватает сил. Опять о применении бактериологического оружия… Если болезнь одного крошечного ребенка причиняет такие страдания, как назвать людей, сознательно распространяющих чуму и холеру?..

Вечером еще раз зашел доктор, сам сказал, осмотрен Димку, про переливание крови.

— Вообще-то ему, конечно, уже лучше, но…

Светлана быстро спросила:

— Василий Николаевич, можно не у меня взять кровь, а у мужа? Он здесь где-нибудь ходит во дворе, он не уйдет до двенадцати часов. У него тоже первая группа.

Доктор, высокий худощавый старик с седой бородкой, посмотрел внимательно, как бы испытующе и даже немного разочарованно.

— Василий Николаевич, для меня это была бы такая радость! Но мужу это нужнее. Ведь он ничего не может сделать для Димки!

Василий Николаевич опять подсел к Димкиной кровати, подвижными худыми пальцами щупает пульс.

— Ну что ж, беги, зови нашего папку, если он недалеко. Пускай и папка получит удовольствие.

После больничного воздуха ударила в голову осенняя свежесть. Прелым листом, мокрой землей пахнет в больничном саду.

— Костя! Костя!

Мелкий-мелкий дождь шелестит по деревьям. Темно и тихо.

— Костя! Торопливые шаги.

— Что? Что случилось?

— Да ты не пугайся. Доктор тебя зовет.

То ли Костина кровь оказалась такая целебная, то ли природа пришла на помощь науке — Димка стал поправляться. Опять, заново, научился сосать и глотать, научился плакать, нетерпеливо и требовательно.

Маленькие ручки и ножки наливаются, стали опять шелковистыми и упругими. Теперь каждое очередное взвешивание — радость.

Наконец Димка дошел до крепких выражений, включая «У-на!». Тогда его выписали из больницы.