Глава девятая


«Холмский стоял между Ильменем и Русою, на Коростыне; пехота новгородская приближалась тайно к его стану, вышла из судов и, не дожидаясь конного войска, стремительно ударила на оплошных москвитян. Но Холмский и товарищ его, боярин Фёдор Давыдович, храбростию загладили свою неосторожность: положили на месте 500 неприятелей, рассеяли остальных и с жестокосердием, свойственным тогдашнему веку, приказав отрезать пленникам носы, губы, послали их искажённых в Новгород. Москвитяне бросили в воду все латы, шлемы, щиты неприятельские, взятые в добычу ими, говоря, что войско великого князя богато собственными доспехами и не имеет нужды в изменнических.

Новгородцы приписали сие несчастие тому, что конное их войско не соединилось с пехотным и что особенный полк архиепископский отрёкся от битвы, сказав: „Владыка Феофил запретил нам поднимать руку на великого князя, а велел сражаться только с неверными псковитянами". Желая обмануть Иоанна новгородские чиновники отправили к нему второго посла с уверением, что они готовы на мир и что войско их ещё не действовало против московского. Но великий князь уже имел известие о победе Холмского и, став на берегу озера Коломны, приказал своему воеводе идти за Шелонь навстречу псковитянам и вместе с ними к Новгороду; Михаилу же Верейскому осадить город Демон. В самое то время, когда Холмский думал переправляться на другую сторону реки, он увидел неприятеля столь многочисленного, что москвитяне изумились. Их было 5000, а новгородцев от 30000 до 40000, ибо друзья Борецких ещё успели набрать и выслать несколько полков, чтобы усилить свою конную рать. Но воеводы Иоанновы, сказав дружине: „Настало время послужить государю; не убоимся ни трёх сот тысяч мятежников; за нас правда и Господь Вседержитель", бросились на конях в Шелонь, с крутого берега и в глубоком месте; однако ж никто из москвитян не усомнился следовать их примеру, никто не утонул; и все, благополучно переехав на другую сторону, устремились в бой с восклицанием: Москва! Новгородский летописец говорит, что соотечественники его бились мужественно и принудили москвитян отступить, но что конница татарская, быв в засаде, нечаянным нападением расстроила первых и решила дело. Но по другим известиям новгородцы не стояли ни часу: лошади их, язвимые стрелами, начали сбивать с себя всадников; ужас объял воевод малодушных и войско неопытное; обратили тыл, скакали без памяти и топтали друг друга, гонимые, истребляемые победителем; утомив коней, бросались в воду, в тину болотную; не находили пути в лесах своих, тонули или умирали от ран; иные же проскакали мимо Новгорода, думая, что он уже взят Иоанном. В безумии страха им везде казался неприятель, везде слышался крик: Москва! Москва! На пространстве двенадцати вёрст полки великокняжеские гнали их, убили 12000 человек, взяли 1700 пленников, и в том числе двух знатнейших посадников, Василия Казимера с Дмитрием Исаковым Борецким; наконец утомлённые возвратились на место битвы».

Карамзин


«И взяли сначала Русу и святые церкви пожгли, и всю Русу выжгли, и пошли на Шелонь, воюя; псковичи же князю помогали и много зла новгородским землям нанесли.

И новгородцы вышли навстречу им на Шелонь, а к Русе послали новгородцы рекою войско и в пешем строю бились долго и побили много москвичей; но и пешего войска новгородцев полегло много, а иные разбежались, а других москвичи схватили; а конное войско не подошло к пешему войску на помощь вовремя, потому что отряды архиепископа не желали сразиться с княжеским войском, говоря: „Владыка нам не велел на великого князя руки поднять, послал нас владыка против псковичей". И стали новгородцы кричать знатным людям, которые прибыли с войском к Шелони: „Сразимся сейчас", но каждый говорил: „Я человек небольшой, подрастратился конём и оружием".

Москвичи же до понедельника отложили бой, ибо было воскресенье.

И начали они биться, и погнали новгородцы москвичей за Шелонь-реку, но ударил на новгородцев засадный татарский полк, и погибло новгородцев много, а иные побежали, а других похватали, а прочих в плен увели и много зла причинили; и всё то случилось до приезда великого князя. И отправили новгородцы посла в Литву, чтобы король выступил в бой за Новгород. И посол ездил окольным путём к немцам, к князю немецкому, к магистру, и возвратился в Новгород, говоря: „Магистр не позволит пройти через землю свою в Литву".

Новгородская повесть

о походе Ивана III Васильевича на Новгород


«Когда лее пришли они к месту, называемому Коростыней, у озера Ильменя на берегу, напала на них неожиданно по озеру рать новгородская в лодьях, которая, на берег выйдя, тайком подошла под их лагерь, так что они оплошали. Стража воевод великого князя, увидев врагов, сообщила воеводам, те же, тотчас вооружась, пошли против них и многих побили, а иных захватили в плен; тем же пленным велели друг другу носы, и губы, и уши резать и потом отпустили их обратно в Новгород, а доспехи, отобрав, в воду побросали, а другое огню предали, потому что не были им нужны, ибо своих доспехов всяких довольно было.

И оттуда вновь возвратились к Русе в тот же день, а в Русе уже другое войско пешее, ещё больше прежнего вдвое; и пришли те в судах рекою под названием Пола. Воеводы же великого князя, и на тех пойдя, разбили их и послали к великому князю с вестью Тимофея Замытского, а примчался он к великому князю июля в девятый день на Коломну-озеро; сами воеводы от Русы пошли к Демону-городку. Князь же великий послал к ним, веля идти за реку Шелонь на соединение с псковичами. Под Демоном же велел стоять князю Михаилу Андреевичу с сыном его князем Василием и со всеми воинами его.

А воеводы великого князя пошли к Шелони, и как подошли они к берегу реки той, там, где можно перейти её вброд, в ту же пору вышла рать новгородская против них с другой стороны, от города своего, к той же реке Шелони, многое множество, так что ужаснулись воины великого князя, потому что мало их было — все воины княжеские, не зная этого, покоряли места окрест Новгорода.

А новгородские посадники, и тысяцкие с купцами, и с житьими людьми, и мастера всякие, или, проще сказать, плотники и гончары, и прочие, которые отродясь на лошади не сидели и в мыслях у которых того не бывало, чтобы руку поднять на великого князя, — всех их те изменники силой погнали, а кто не желал выходить на бой, тех они сами грабили и убивали, а иных в реку Волхов бросали; сами они говорили, что было их сорок тысяч в том бою.

Воеводы же великого князя, хоть и в малом числе (говорят бывшие там, что только пять тысяч их было), увидев большое войско тех и возложив надежду на Господа Бога и Пречистую Матерь Его и на правоту своего государя великого князя, пошли стремительно на них, как львы рыкая, через реку ту широкую, на которой в том месте, как сами новгородцы говорят, никогда брода не было; а эти и без брода все целые и здоровые её перешли. Увидев это, новгородцы устрашились сильно, взволновались и заколебались, как пьяные, а наши, дойдя до них, стали первыми стрелять в них, и взволновались кони под теми, и начали с себя сбрасывать их, и так скоро побежали они, гонимые гневом Божьим за свою неправду и за отступление не только от своего государя, но и от самого Господа Бога.

Полки же великого князя погнали их, коля и рубя, а они и сами в бегстве друг друга били, кто кого мог. Побито же их было тогда многое множество, — сами они говорят, что двенадцать тысяч погибло в тех боях, а схватили живьём более двух тысяч; схвачены и посадники их: Василий Казимер, Дмитрий Исаков Борецкий, Кузьма Григорьев, Яков Фёдоров, Матвей Селезнёв, Василий Селезнёв — два племянника Казимерова, Павел Телятев, Кузьма Грузов, а житьих множество. Сбылось на них пророческое слово: „Пятеро ваших погонит сотню, а сотня потеснит тысячи". Так долго бежали они, что и кони их запалились, и стали падать с коней в воды и в болота, и в чащобу, ибо ослепил их Господь, не узнали уже и земли своей, даже дороги к городу своему, из которого вышли, но блуждали по лесам, а как где-нибудь они выходили из леса, так хватали их ратники, а некоторые, израненные, блуждая в лесах, поумирали, а другие в воде утонули; которые же с коней не свалились, тех кони их принесли к городу, будто пьяных или сонных, но иные из них второпях и город свой проскакали, думая, что и город взят уже; ибо взволновались и заколебались, будто пьяные, и ума лишились. А воины великого князя гнали их двадцать вёрст, а потом возвратились в великой усталости.

Воеводы же великого князя Данило и Фёдор Давыдович, став на костях, дождались воинства своего и увидели воинов своих всех здоровыми, и благодарили Бога, и Пречистую Богоматерь, и всех святых. И стали воеводы говорить схваченным ими новгородцам: „Отчего вы с таким множеством воинов своих сразу бежали, увидев малое наше войско?" Те же отвечали им: „Потому что мы видели вас бесконечное множество, идущих на нас, но ещё и другие полки видели, в тыл нам зашедшие, знамёна у них жёлтые и большие стяги и скипетры, и говор людской громкий, и топот конский страшный, и так ужас напал на нас, и страх объял нас, и поразил нас трепет". Было лее это июля четырнадцатого в воскресенье рано, в день святого апостола Акилы».

Московская повесть

о походе Ивана III Васильевича на Новгород


«Ловать начинается между озером Двиною и болотом Фроновым или из самого болота. Я не мог вполне исследовать её истоки, хотя они недалеко от истоков Борисфена. Это та река, как свидетельствуют их летописи, в которую св. апостол Андрей переволок посуху судёнышко из Борисфена; пройдя приблизительно сорок миль, Ловать омывает Великие Луки и вливается в озеро Ильмень.

Волок, город и крепость, отстоит от Москвы приблизительно на двадцать четыре мили к равноденственному западу, от Можайска приблизительно на двенадцать, от Твери на двадцать. Государь присвояет себе титул по этой местности и ежегодно по обычаю веселит там душу, травя зайцев соколами.

Озеро Ильмень, которое в старинных писаниях русских называется Ильмер и которое иные именуют озером Лимиды, находится в двух верстах выше Новгорода; в длину оно простирается на XII а в ширину на VIII немецких миль и, помимо остальных, принимает в себя две более знаменитые реки: Ловать и Шелонь. Эта последняя вытекает из некоего озера; выливается же из Ильменя одна река — Волхов, которая протекает через Новгород и, пройдя тридцать шесть миль, впадает в Ладожское озеро».

Сигизмунд Герберштейн.

Записки о московитских делах


онный отряд Данилы Холмского и Фёдора Давыдовича, обременённый груженным добычей обозом и целым стадом скота, остановился в селении Коростынь, что всего в тридцати верстах от Русы[53]. Воины были вконец измотаны, и Холмский потому и торопился, чтобы выиграть время и немного передохнуть. До устья Шелони, куда должны были по велению великого князя Ивана Васильевича прибыть псковские рати, уже рукой подать, а псковичи с нерасторопностью своею не завтра ещё подойдут, так что и трёхдневная стоянка не в упрёк.

В Коростынь вошли в сумерках, не встретив никакого сопротивления. Немногочисленных жителей, обмерших от страха, не тронули. Место было удобное, на берегу Ильменя, озеро просматривалось далеко: не то что струг — челнок не проглядишь. Новгородцев сторожевые всадники нигде не обнаружили, и селяне божились, что не было их тут. Похоже, что и не выступали ещё из Новгорода.

Ратники повеселели, проведав, что с зарей вновь выступать не надо, чувство настороженной опасности исчезло. У берега было не жарко и не душно — в самую пору, даже комарье не сильно донимало. Еду варили по-быстрому, чтобы заснуть на лишний часок раньше.

Тимофей наладился было захрапеть, но сотник Фома Саврасов поднял его и назначил на пару с Потанькой в дозорные на полночи. Ближе к утру Жердяй с Терёхой должны будут их сменить.

Тимофей с Потанькой пристроились на поваленном стволе усохшей берёзы. Разводить огонь было не велено, чтобы не привлекать внимания врага, коли тот объявится. Ночь выдалась лунной, поверхность озера тихо серебрилась, по воде расходились рыбьи круги. Какая-то рыбина, лещ должно быть, плюхнула хвостом у самого берега, так что Тимофей вздрогнул.

— Сеть бы бросить, — с сожалением вздохнул он. — Место удачное.

— Водяник тебе бросит, не к ночи будь помянут! — постращал Потанька.

— Что за Водяник такой?

— Как вглубь затащит тебя, так узнашь, кто такой! С бородой зелёной...

— Водяной что ль?

— Как хошь называй. А всего лучше молчи, вслух не именуй, не то и впрямь накличешь.

Тимофей покосился на Потаньку. Тот во все глаза глядел на воду и, похоже, сильно боялся того, кто хозяйничает там, на озёрном дне. Вдруг он повернулся к Тимофею и произнёс шёпотом:

— Меня он раз чуть не утянул. Чудом вырвался.

— Да ну?!.

— Ага... Мальцом ещё был. И речка-то неглубока казалась, а он ноги как обовьёт мне и дёргат на дно. Глянул вниз — борода зелена вьётся. Ужас, не приведи Господь! Коня за гриву ухватил, он меня и вынес, выручил.

— Так то, верно, трава была донная, — предположил Тимофей.

— То Водяник был, говорю тебе! А коль не веришь, поди купнись, погляжу на тебя, дурака...

Тимофею стало чуть не по себе от Потанькнных страхов, он даже поёжился, несмотря на тёплую ночь.

— Ты в Русе-то обзавёлся чем? — спросил Потанька, решив переменить разговор от греха подальше.

— Сапоги Григорий-обозник выдал вон. — Тимофей кивнул себе на ноги. — В самую пору.

— Сапоги это ладно. А сам-то добыл чего? Для семьи там, дочек?

— Да будет ещё случай, надо полагать...

— Ты время-то не теряй. На обозников надеяться неча, они-то свой случай не упустят, а ты ни с чем останешься. С чем к жене, к дочкам воротишься? Впредь сразу выбирай побогаче избу и шуруй тамо, пока не опередили.

— Не могу я так, не привык, — негромко, будто оправдываясь, ответил Тимофей. — Ты вон, гляжу, не больно-то сам принарядился.

— На меня не равняйсь, — зло сказал Потанька. — Я ворон вольный, сегодня здесь, завтра вёрст за сто отсель. Много мне не нать — коня да саблю...

Внезапно, не успев договорить, он вскочил, схватился за рукоять сабли, обнажил её и приставил лезвие к горлу маленького мужичка, неизвестно как появившегося вдруг здесь из тьмы. Мужичок оказался коростыньским мальчишкой. Он поскуливал от страха, боясь руку даже поднять, чтобы утереть слёзы.

— Кто таков, зачем тут? — зашипел на него Потанька.

— Коза ушла, — всхлипывал тот. — Козу ищу...

Тимофей усмехнулся, испытывая облегчение.

— Тьфу! — сплюнул Потанька, опуская саблю. — Живо домой!

Он довольно ощутимо подтолкнул мальчишку каблуком под зад. Тот взвизгнул и припустил бегом прочь. Отбежав недалеко, остановился, постоял в тишине, затем кинулся в сторону от села и, огибая сторожу, побежал берегом в сторону Новгорода.

...Даниле Холмскому приснился великий князь. Иван Васильевич объезжал войско, подолгу останавливаясь перед каждым конным ратником. За ним следовал стремянный, держа шапку, полную денег. Оглядев воина с ног до головы, великий князь запускал руку в шапку и награждал того корабленником. Холмский ждал, когда и до него дойдёт очередь, испытывая непонятное волнение и трепет. Наконец Иван подъехал к нему, посмотрел в глаза и промолвил: «Этого не знаю». Холмский хотел возразить, напомнить, что он воевода великокняжеский, не из последних здесь людей, но язык присох к нёбу, а Иван Васильевич уже дарил золотую монету следующему ратнику. Тот покосился на воеводу и засмеялся злорадным смехом, очень знакомым Холмскому. Но как ни напрягал он память, имя смеющегося соскользало с языка.

Данило Дмитриевич проснулся от сердцебиения и сухости во рту. Неподалёку храпел тучный Фёдор Давыдович. Было ещё темно. Холмский дотянулся до кувшина с квасом и, приложившись губами к шершавому глиняному краю, отпил чуть не половину. Тяжело повернулся на правый бок и попытался заснуть снова.

В стане все спали беспробудно. Дремали боевые кони, изредка переступая стреноженными ногами по сочной траве и прядая ушами. На берегу, прислонившись друг к другу, заснули Жердяй с Тимохой, сменившие Потаньку и Тимофея. На востоке чуть посветлело, но появившаяся на горизонте полоса облаков будто пыталась нарочно отдалить рассвет.

Первая лодья, прошуршав днищем по илистому песку, ткнулась в травяной берег в десяти саженях от сторожи. Из лодьи выскочил новгородец, подбежал к Тимохе и полоснул его острым ножом по горлу. Тимохины глаза распахнулись, налились кровью, он захрипел и съехал судорожной спиной с берёзового ствола, прислонившись к которому спал себе на смерть. Проснувшийся Жердяй разевал рот, пытаясь закричать, но лишь шипел от ужаса. Второй новгородец заткнул ему рот ладонью и всадил в живот короткий меч.

Из лодьи тихо и быстро выбирались на берег ратники. Носы других лодей тут и там въезжали в траву. Новгородцы, косясь на убитых, вынимали из-за поясов топоры, обнажали мечи и ножи.

Далее возникла заминка. Лодья, на которой плыл воевода судовой рати Илейка Хват, из житьих Плотницкого конца, дала-таки течь и запаздывала. Светало, ждать дальше сделалось опасно. Было два пути: либо отплыть от берега и дожидаться, когда подойдёт отборный владычный полк, либо самим ударить москвичей, застав их врасплох. Уже хорошо различимые в рассветной дымке кони не пугали количеством, казалось, можно управиться с не ждущими нападения и даже не проснувшимися ещё московскими всадниками своими силами. Мальчонка из местных (он, чтобы предупредить, камни кидал с берега в проходившие мимо лодьи и тем обратил наконец на себя внимание) говорил, что много их, да ведь у страха глаза велики.

Посовещавшись вполголоса, решили напасть, отправив, тем не менее, гонцов к владычным воям, чтоб поторопились на всякий случай. Выстраиваться в боевой порядок не стали, не было ни навыка, ни времени на это. Сгрудились вокруг нового вожака, выявляющегося всегда стихийно, когда в нём возникает нужда. Многие не знали даже имени его. Тот перекрестился и махнул рукой.

Разномастная толпа из нескольких тысяч новгородцев побежала сперва молча, затем подбадривая и возбуждая себя всё более громкими и угрожающими воинственными криками. В первые же минуты посекли и порубили десятка три не успевших даже подняться москвичей. Остальные повскакивали, хватаясь за мечи, распутывая стремена лошадям. Надевать брони мало кто успевал. Заметались в панике обозники. С десяток ополченцев попятились и кинулись в лес.

Из шатра выскочил Данило Дмитриевич Холмский и встал как вкопанный, оценивая ситуацию. Выхватил меч и огрел им плашмя по лбу убегающего в одних портах безоружного лучника. Кони метались без всадников, вздрагивая от звона клинков. Холмский ухватил за узду первого попавшегося, вскочил одним прыжком на неосёдланный хребет (давно не проявлял такой резвости!), вскричал, перекрывая шум битвы, своим громовым басом:

— Братья, да не убоимся вероломной трусости вражьей! Да не опустим меч свой перед отступниками!

И москвичи, и новгородцы, на мгновение забыв о схватке, с изумлением взглянули на возвышающуюся над всеми богатырскую фигуру. Брошенный кем-то топор пролетел рядом с его головой. Фёдор Давыдович, выглядывая из шатра, быстро и непрестанно крестился.

Однако бегство приостановилось, растерянность сменилась отчаянной злостью. Москвичи невольно устремились туда, где, сидя верхом, их воевода махал мечом, уже обагрённым кровью.

Из лесу, уже в сёдлах и в бронях, поскакали в обход атакующим сыны боярские. Новгородцы дрогнули, ещё не до конца веря, что москвичей гораздо больше, чем они предполагали. Но отступать, терять преимущество было до такой степени обидно, что они принялись драться с бешеным остервенением, ещё надеясь на победный перелом, на чудо, на то, что вот-вот владычная конница появится на берегу.

Но чуда не происходило. Москвичи брали верх в единоборствах, их численное превосходство становилось всё заметнее. Новгородская рать, недостаточно обученная, никем, кроме боевого пыла, не движимая, таяла и рассеивалась. С убитых, не дожидаясь конца боя, уже начали снимать доспехи.

Пришедший в себя от растерянности Фёдор Давыдович послал с десяток ополченцев спихнуть в воду лодьи, чтобы отрезать новгородцам путь к отступлению. Но эта мера оказалась лишней, со стороны озера те уже были окружены боярскими конниками, секущими их направо и налево.

Потанька был уже на коне и рвался в гущу боя с безрассудной храбростью. Он подозревал за собой вину, что отпустил мальца с известием, и желал отличиться.

Тимофей сколол остриё ножа о кованый панцирь набросившегося на него новгородца и едва успел щитом отвести удар. Тот, не рассчитав замаха, споткнулся о чьё-то тело, неуклюже упал. Тимофей ударом щита оглушил его, подобрал выроненный меч и продолжал биться.

Неожиданно к берегу пристала запоздавшая, тяжёлая от хлюпавшей на дне воды, лодья Илейки. Хвата. Полсотни выскочивших на берег ратников с пиками потеснили бояр. Илейка, здоровенный детина медвежьего росту, определив глазами главного воеводу, пробивался, размахивая мечом, к Холмскому.

Данило Дмитриевич по-прежнему возвышался над всеми, руководя битвой. Неосёдланный конь с трудом ступал под тяжестью грузного тела и каждый раз вздрагивал ушами от громовых повелительных окриков. В Холмского бросили копьём, он мечом отбил его, бросок получился несильным. Ни одного лучника среди судовой новгородской рати не оказалось.

И лейка рассёк мечом череп одному москвичу, ещё трёх расшвырял в стороны, близко подступив к Холмскому. Ободрённые подмогой, новгородцы воспрянули духом, ещё надеясь на что-то. Тимофея ударили в спину ножом. Кольчужка выручила, выдюжила, лишь металлический скрежет холодом отозвался в позвоночнике. От толчка он упал вперёд, прямо под ноги коню, какое-то мгновение ждал, что его добьют, и удивился своей живучести, когда этого не случилось. Быстро вскочил на ноги и содрогнулся, узрев перед собой великана с мечом. И лейка замахнулся, чтобы ударить Холмского в левый бок. Тимофей, оказавшийся на пути, невольно взмахнул мечом, защищаясь. Илейкина правая рука раздвоилась, и часть её, отсечённая чуть выше наручей по локоть, упала в пыль, сжимая мертвеющими пальцами серебряный крыж[54]. Обескураженный ратник таращился на свой обрубок, из которого торчала кость и хлестала струёй кровь. Он побледнел, как снег, боль с запозданием пронзила всё его большое тело, и Хват повалился на землю, теряя сознание.

Новгородцы побежали. Силы оставили их, слишком тяжела для затяжного боя оказалась бронь.

Тимофей, ещё не веря, что самое страшное позади, устремился вместе с другими ополченцами преследовать новгородцев. Те сбрасывали с себя шеломы и кольчуги, отстёгивали мечи. Некоторые отчаявшиеся спастись останавливались и слабо отбивались, лицом встречая смерть. Таких были единицы. Остальные бежали в ту сторону, откуда должна была прийти подмога — владычный конный полк, лучший в Великом Новгороде. Но подмоги не было. Что никогда не будет её, поняли наконец и самые недогадливые и со смертным равнодушием ко всему сдавались в плен.

Какой-то новгородский парень, уже безоружный, бросился в сторону леса. Тимофей погнался за ним. Тот успел пробежать немного, споткнулся о корень сосны, кувыркнулся через голову и, пятясь задом, задрав кверху потное грязное лицо, вдруг закричал с мольбой:

— Трифоныч, не убивай!.. Помилуй!..

Тимофей оторопело остановился, опустил меч.

— Проха?!

— Я, я это! — быстро кивал головой ананьинский холоп, радуясь, что узнан. — Я, Трифоныч! Пиво-то с тобой, помнишь, пили на Москвы?..

Он всхлипнул и залился горючим нервическим плачем, враскачку сидя на земле и несвязно выговаривая сквозь слёзы:

— На Москвы-то... Пиво... Я это...

К ним подскакал Потанька, яростно сверкая глазами. Резко осадил коня, взглянул на сидящего Проху:

— Кончай, что ли, его? А хошь, я?

— Не тронь! — Тимофей заслонил Проху спиной. — Сам с ним разберусь.

— Ты не тяни долго, воевода ищет тебя. Поспешай!

Он ускакал вперёд, сверкая обнажённой саблей.

— Вставай! — велел Тимофей.

Проха послушно поднялся, утёр рукавом лицо. Посмотрел на Тимофея и опустил голову.

— Что, Трифоныч, сделашь со мной? — спросил он, глядя в ноги себе. — Пожить бы ещё чуток...

— Что до меня, я-то не трону, ты гостевал у меня. За иных не поручусь. Побили вы наших много.

Проха лишь вздохнул тяжко.

— Высечь бы тебя, дурака! — сказал Тимофей. — И чего в заваруху полез!

— А сам-то чего? — спросил Проха. — Дом, семья ладна, сам хозяин себе!..

— Помалкивай! — прикрикнул на него Тимофей. — Ишь, осмелел мне тут, разговоры разговариват! Слушай меня. Пойдём сейчас мимо той разлапистой ёлки. Как скажу «можно», беги в лес.

Проха испуганно кивнул.

Однако убежать не удалось. К ним приближался верхом сотник Фома Саврасов.

— Обыскался, а ты вона где! Торопись к воеводе, Тимофей Трифонов, он ждать не привык. Что стоишь? Поспешай! — И заметив нерешительность Тимофея, по-своему истолковал её. — Этот не уйдёт, я присмотрю. А ну, тля новгородская, двигай ногами-то!

Он огрел Проху плетью по спине и погнал туда, где большая толпа пленённых ожидала своей участи.

На месте недавней битвы лежали сотни убитых. Москвичи рыскали среди них, выбирали себе оружие получше, снимали брони. Брони порой попадались богатые, немецкой работы, отделанные серебром. Кое-где за них уже передрались.

Фёдор Давыдович восседал с победным видом на буланом коне. Он только что распорядился пожечь Коростынь и пленить селян, подозревая тех в измене. Лодьи также было велено сжечь, они войску были без надобности.

Холмский выслушивал тысяцких, составляя для себя полную картину боя. Он уже понял,'что безрассудная удаль малочисленных новгородцев объяснялась уверенностью в подмоге отборной конницы архиепископа. Так говорили пленные, и не верить им не было причины. Однако, почему владычный полк не прискакал на помощь, не знали и пленные. Именно этого не мог объяснить себе Холмский, это беспокоило его. Не привыкший доверяться счастливым случайностям, он подозревал хитрый умысел, военную уловку, разгадать которую был не в силах. Он приказал выставить усиленную сторожу, разослал сторожевые отряды в поисках неприятельской засады и досадовал на вчерашнюю легкомысленность и неосмотрительность. Его войско могло быть разбито подчистую и (что от себя скрывать!) должно было быть разбито. Про себя он усмехнулся, что раздражается как будто именно из-за того, что новгородцы не одержали верх. Что же сейчас замышляют их воеводы, какую тайную ловушку готовят ему ценою такой огромной жертвы?..

Он потёр ладонью об ладонь. На правой образовалась большая розовая мозоль. («Эк мечом-то иамахался как с непривычки!») Ему в самом деле давно не приходилось саморучно вступать в схватку с врагом, он считал это не только ненужным, но и бессмысленным для воеводы делом. Сегодня нужда заставила, нельзя было иначе. И всё равно глупо: убили бы его, кто войско возглавил бы?

Он посмотрел на самодовольного Фёдора Давыдовича. Тот сидел в седле при доспехах, нагрудный панцирь жарко блистал на полуденном солнце. Поблизости ополченцы продолжали раздевать трупы.

«Много железа лишнего», — подумал в который раз Данило Дмитриевич и отдал распоряжение строить войско.

К нему подвели Тимофея.

— Звать как? — спросил его воевода.

— Трифонычем прозвали, — ответил тот, робея. — Тимофеем.

— Сотником назначаю тебя.

Тимофей опешил: за что? за какие заслуги? Попробовал было возразить, но Холмский вновь заговорил:

— За то, что живота не пожалел, воеводу своего от меча разящего оберегая, воздам ещё тебе. Потерпи до Москвы, сейчас, сам видишь, не время. А коли нынешняя есть в чём нужда, сказывай.

Тимофей низко поклонился. От нежданной милости мысли перепутались.

— Ну, что молчишь?

— Сам нужды не испытываю, — решился вымолвить новоиспечённый сотник. — А вот не казнил бы ты человечка одного, холопа подневольного?

— Кто таков? — нахмурился Холмский.

— Прошка, холоп посадника новгородского, Ананьина, кажись.

— Василия Ананьина? — переспросил воевода. — Вон как?!

Тысяцкие зашептались: привалило дураку везение, ан нет — сам всё портит.

— Приведите ко мне его, — велел Холмский и обернулся к Тимофею: — Коня седлай, с вестью поедешь к великому князю.

Воевода встал, отыскал глазами дьяка-писаря и, дав знак следовать за собой, направился к шатру. Фома Саврасов повёл Тимофея к обозу, дабы подобрать ему облачение, соответствующее новому чину. Сотники скакали по берегу, собирая ратников. Несколько пленённых новгородцев оттаскивали в сторону убитых, которых насчитали, ни много ни мало, около пяти сотен. Москвичей пало в десять раз меньше, им наскоро рыли ямы для погребения, поп из сельской церквушки готовился к панихиде. А в котлах уже булькала каша, варилось мясо, запах еды поплыл над берегом, дразня желудки, — бились-то натощак, не до жиру было. А теперь можно. В Русе не удалось попировать, в Коростыне получится. Первый пир на костях...

Проха стоял со связанными руками и ногами среди пленников и молча ждал своей участи. Он уже не сомневался, что его убьют, надежда кончилась, вместе с ней кончился и страх. Подумал без особой горечи, что горевать по нём некому, он был сиротой, обжениться, обзавестись собственными детьми не успел, не торопился с этим, хотя нравился бабам и пошаливал с ними в охотку. Василий Ананьин навряд грустить о нём будет, одним холопом меньше, одним больше. Нового возьмёт заместо Прохи. Единственно кто и погрустит, так это добрый ткач Тимофей Трифоныч. Едва ведь не спас, отпустить хотел, а кто Прошка ему? Никто, не родственник никакой, так, случайный знакомец. Вспомнилась мельком дочь его младшая Тонька, как на Проху глядела во все глаза, будто он жених её посватанный. Не шибко красива девка, но и не уродина, сгодилась бы в хозяйки... Мысли Прохи, не сообразуясь с близостью гибели, унесли его за тридевять земель, отвлекли от тоски смертной, губы раздвинулись в нелепой улыбке, так что со стороны он вполне мог быть принят за убогого дурачка.

Рядом негромко переговаривались пленные:

— Илейку-то видал кто? Вроде подоспел он всё же.

— Зарубили его...

— Кто ж на москвичей напасть надоумил? Плыли бы себе к Русе...

— Мальца послушались...

— Малец, он не обманул. Владычный полк подвёл. Може, гонцов перехватили?..

— Теперь не узнашь...

К пленным подъехал Фёдор Давыдович. Охранники изготовились, ожидая приказа воеводы приступить к казни.

— Пленённых отпустить! — крикнул Фёдор Давыдович и, упреждая недоумённые взгляды москвичей, добавил: — За малую плату. Кому своего носа, уха, глаза не жаль, пущай идут восвояси, и полюбуется пущай Великий Новгород на славных воев своих, что не убоялись руку поднять на великого князя Московского! А кто жадный, извиняй, тут оставайся, земли хватит.

Он усмехнулся и ускакал. Захохотали и охранники. Один из них разрезал верёвки, которыми стянут был Проха, вложил ему в занемевшую ладонь нож и подтолкнул к связанным:

— Начинай с кого душе угодно!

Новгородцы опустили глаза. Проха стоял в недоумении, всё ещё не понимая, чего от него требуют.

— Ну? — поторопил москвич.

— Чего делать-то? — Проха заискивающе улыбнулся.

— А вот чего! — Тот подошёл к ближайшему пленному, схватил его за бороду и провёл по лицу острой саблей снизу вверх. Нос отлетел в траву. Новгородец взвыл, захлёбываясь кровью, повалился на траву. Ему рассекли верёвки, и он отполз в сторону, ничего не видя вокруг и зажимая ладонью пустоту на лице.

— Теперь ты!

Проха побледнел и не двигался с места.

— Проха, родимый, мне ухо отсеки! — взмолился вдруг один из связанных. — Без уха-то перетерплю как-нибудь...

— И мне тож! — подхватил другой. — Не ты, так они изуродуют!..

Проха пошатнулся, его подташнивало, нож выскользнул в траву.

— Кто тут уха не жалел? — зыркнул москвич. — Ты, что ль?

Он развязал ближайшего пленного, поднял уроненный Прохой нож и приказал:

— Обучи-ка товарища!

Тот двинулся на Проху с ножом, бормоча:

— Прости, если можешь. Не я, так ты меня. Вишь, дело какое...

Проха попятился и упёрся спиной в сосну.

Послышался приближающийся топот копыт. Молодой боярин, с ловкой небрежностью сидя в седле, ещё издали заорал:

— Который тут холоп посадника Ананьина прозвищем Прошка? Воевода срочно требует!

— Бережёт тебя Бог! — Охранник залепил Прохе оплеуху, выводя его из оцепенения, и подтолкнул к всаднику. — Вот этого Прошкой кличут.

— А ну бегом! — слегка огрел его плетью всадник и погнал Проху, еле переставлявшего ноги, впереди лошади.

Тимофей издали увидел его, но приблизиться не решился. Он уже был одет подобротнее, латаную кольчужку поменял на прочный бахтерец[55], выбрал себе новый меч из ныне захваченных, лишь сапоги оставил прежние, удобные и лёгкие, которые не сносил ещё.

— Прямо сотником родился! — присвистнул Потанька. — Гляди не загордись, выше взлетишь — больней упадёшь.

Тимофею было немного неловко перед Потанькой за свою удачливость, как будто он в чём-то обделил его. Он смутился и нахмурился.

— Ты теперь в тысяцкие меть, — продолжал насмешничать Потанька. — А там и в воеводы. Воротишься на Москву, жена не узнат.

— Ладно тебе языком болтать, — отмахнулся Тимофей.

— Ничего, терпи. Скоро командовать начнёшь, забудешь, кто и такой Потанька Казанский.

— Меня воевода ждёт, идти надо...

— Иди, что ж, держу я тебя будто! А про должок свой всё-таки помни!

Потанька круто развернулся и зашагал прочь. Тимофей вдруг понял, что того терзает зависть, что достигнуть чина сотника однорукому Потаньке не дадут никогда и он рассчитывает на одну лишь сумасшедшую удачу, потому и не боится никого и ничего («Окромя Водяника!» — хмыкнул про себя Тимофей), лезет во всякую заваруху, рискует и дёшево ценит свою и чужую жизнь. А сегодняшняя удача от него ушла и сама приплыла в руки Тимофею, который не ждал её и не чаял.

Он посмотрел вслед Потаньке, сделал было движение, чтобы окликнуть его, но не придумал повода и, постояв в нерешительности, двинулся к шатру воевод.

Данило Дмитриевич Холмский пожелал самолично допросить Проху, потому что сведения, добытые у пленённых новгородцев, ему казались недостаточными. Неясно было, в каком количестве всадников выступила новгородская конница, куда направилась, вся ли пешая рать плыла на лодьях или есть ещё, наконец, куда подевался владычный полк, о котором все дружно вспоминали, ругая его при этом самыми похабными словами. Холоп новгородского посадника, да ещё такого, как Ананьин, мог слышать или догадываться о тайных планах новгородских воевод.

Проха уже который раз за этот день готовился к смерти, теперь он почти желал её, мечтая, чтобы она была быстрой, чтобы не уродовали, не резали уши, не рвали ноздри, не выкалывали глаза. Иначе и жить не стоило, кому он нужен будет таким уродом!.. Он равнодушно отвечал на вопросы, был в здравой памяти, ничего не скрывал. Да, он слышал разговоры Ананьина, которые тот вёл с прочими посадниками. Конница числом в сорок тысяч всадников двинулась в сторону Пскова, чтобы, разгромив плесковичей, дождаться подмоги от польского короля и уже вместе с ним навалиться на москвичей. Ведёт её посадник Василий Казимер. Есть ещё одна судовая рать, та по Ловати поплыла к Русе. У Демона-городка обе рати должны были соединиться. Где владычный полк и почему бездействует, не ведал и Проха.

Данило Дмитриевич, подумав, рассудил, что медлить не следует. Пока не догадывается ни о чём вторая судовая рать, необходимо настичь её и разбить с наскока.

— Дорогу короткую знаешь к Демону? — спросил он у Прохи.

Тот кивнул:

— Там погосты господские, бывать приходилось.

— Поедешь с нами, покажешь.

Холмскому доложили, что войско построено. Подвели коня. Подле шатра ждал Тимофей, но Данило Дмитриевич, не взглянув на него, влез в седло и поехал вдоль ратного строя. Рядом гордо следовал Фёдор Давыдович.

Ратники смотрели на воевод с воодушевлением, улыбались, предвкушая пир на костях, на многих празднично сверкали захваченные доспехи новгородцев.

— Отважные воины! — обратился к ним Холмский своим громовым раскатистым голосом. — Ныне показали вы превосходство своё над вероломными воями новгородскими, что отай напали на нас, надеясь страх в наших глазах узреть и в смятение сердца повергнуть. Господь не допустил, чтобы сбылись их замыслы коварные. Возрадуемся же справедливости и мудрости Его!

Ратники одобрительно загудели, две-три шапки взлетели в воздух.

— Не забудем и о тех, — продолжал Холмский, — кто честно сложил свои головы в честной битве. Врагам нашим ещё воздастся за их гибель! Верно ль молвлю?

— Верно! Верно! — грянули голоса.

— Так не будем же медлить! Стало известно нам, что поблизости другая рать новгородская готовится напасть на нас. Что лучше — здесь их дожидаться, пируя и силу свою ослабив, либо самим напасть нежданно, навек отбив у них охоту к бахвальству непотребному? А там бы и пир устроить на радостях! Сегодня же!

— Не замедлим! — заорали тысячи глоток. — Веди!

— Быть по сему! — гремел Холмский, перекрывая всех. — И ещё скажу! Не подобает брони их поганые на себя цеплять, чай, не голь мы, а войско великого князя Московского Ивана Васильевича! Не добыча это — обуза! А ну сымай да в воду их!

Холмский жестом велел подать ему лежащий на земле нагрудный панцирь, размахнулся и отшвырнул его далеко от себя в сторону озера. Ратники принялись на ходу, на скаку снимать с себя чужие брони, с яростью, будто таилась в железе некая злая порча, бросая их в Ильмень.

Обозники запрягали лошадей, проверяли и укрепляли повозки. Вскоре полуголодное, злое, жаждущее мщения войско вышло из Коростыня. В наступившей тишине лишь потрескивали догорающие головешки бывших изб да бродили со стоном по разорённому селению потерявшие разум окровавленные уроды.

Великий князь Иван Васильевич, миновав село Осташкове и Торжок, встал с войском на берегу озера Коломно близ Вышнего Волочка. Он с нетерпением ждал вестей от Холмского и начинал уже сердиться, что гонец запаздывает.

Шестого июля к великому князю прибыли новгородские послы, житьи Плотницкого и Загородного концов Лука Остафьев и Окинф Васильев, посланные вечем с предложением начать мирные переговоры{37}. В Новгороде ещё надеялись на помощь Казимира, необходимо было выиграть время, а заодно и выяснить аппетиты Ивана Васильевича. Дары великому князю были не особенно щедрыми: не задабривать явились, а говорить сила с силой. Чья возьмёт, далеко ещё не было ясно. И всё же сторонники Григорьевой настояли, чтобы любое требование Ивана Васильевича взамен на замирение было тотчас же принято к сведению и внимательно рассмотрено. Не в первый раз Москва поднималась на Новгород, не впервой было откупаться. Большинство надеялось, что и на сей раз всё этим закончится.

Иван Васильевич принял послов не тотчас, а лишь на следующий день. До той поры дьяк Степан Бородатый ежечасно кормил послов обещаниями, что вот-вот государь допустит их до себя, был с ними любезен, успокаивал, перебрасывался шуточками и, как бы невзначай расспрашивая о том и сем, выяснял последние настроения в Новгороде. Васильев с Остафьевым отшучивались в тон Бородатому, о важном помалкивали, однако хитрый дьяк смог понять, что единства в новгородцах пока нет, а страху перед московским войском уже хватает.

Седьмого июля, позавтракав и поинтересовавшись, нет ли вестей от Холмского, Иван наконец решил принять новгородских послов.

После традиционных поклонов, приветствий, оглашений даров и пожеланий великому князю долго здравствовать Окинф Васильев начал с торжественностью:

— Отчина твоя Великий Новгород бьёт челом тебе, великий князь Иван Васильевич, и просит умерить гнев твой на нас. А замирился бы ты с нами, и жить бы нам по старине, как при батюшке твоём Василии Васильевиче. О том вечем новгородским посланы мы просить у тебя.

Иван смотрел на посла своим тяжёлым неотрывным взглядом, так что Васильев невольно смутился, а затем побледнел.

— Не я ли, — сказал Иван, вставая с невысокой скамьи, — жаловал отчину мою Новгород Великий жить по старине? Не я ль с митрополитом нашим Филиппом упреждал новгородцев от латынской ереси? Не я ль терпел долго? И чем же ответили на долготерпение моё? — Остафьев переступил с ноги на ногу, Иван перевёл свой взгляд на него и возвысил голос: — А тем, что литовского князя Олельковича посадили к себе! Тем, что отчину мою очернили тайным сговором с королём Казимиром! Что меч решились поднять на государя своего — великого князя Московского! Как приходит предел терпению родителя, взирающего на непотребства чада своего, и он берёт в руки розги, так и моему терпению предел закончился! Наказан быть должен Новгород за деяния свои.

— Дозволь молвить, великий князь, — произнёс Остафьев, склонив голову. — Вины с себя не снимаем и каемся в грехах своих, готовые волеизъявление твоё выслушать с покорностью и до веча донести его в точности. Однако меча на тебя не поднимал Новгород, напротив, много терпим от жестокосердия воев твоих, что произвол творят по своему самоуправству. Пресёк бы ты грабёж земель отчины твоей Великого Новгорода, много плачем мы от сего горя.

В шатёр шагнул Бородатый и шепнул великому князю, что прискакал наконец вестник от Холмского. Иван засомневался, не выпроводить ли новгородских послов, чтоб не услышали того, чего им не следовало бы слышать. Потом подумал, что в этом случае нетрудно устроить так, что послы не доедут до Новгорода, и велел звать гонца.

Бородатый выскользнул из шатра и почти тотчас вернулся, введя Тимофея, ещё не успевшего привести себя в порядок и даже ополоснуть грязное от пыли и пота лицо. Он поклонился до земли и протянул великому князю помятый в пути бумажный свиток.

Иван Васильевич, не садясь, развернул его и молча стал читать донесение Холмского о разгроме одной и другой судовых новгородских ратей. Хмурое выражение на его лице прояснялось.

Тимофей смотрел во все глаза на великого князя, и ему казалось, будто всё это происходит с кем-то другим, а не с ним. Он впервые видел государя так близко и испытывал незнакомое чувство безотчётного обожания. Именно таким он и представлял его себе: высокорослым, молодым, гордым. Всё нравилось в нём: орлиный нос, вьющиеся каштановые волосы, аккуратная небольшая борода, властно приподнятая бровь, глубина тёмно-синих очей. Тимофей готов был сию же минуту отдать жизнь за великого князя, если б тот пожелал этого, исполнить любую его волю, скакать куда угодно по его приказу, забыв об усталости.

Иван, кажется, догадался о чувствах гонца, поднял голову и чуть улыбнулся:

— Звать как тебя?

— Тимофей Трифонов.

— Добрую весть ты принёс. Запиши, дьяк Степан: жалую сотника Тимофея Трифонова деревней Замытье, что под Коломною, из моих земель. Владей пожизненно и служи мне верой и правдою.

Тимофей оторопело молчал. Бородатый ткнул его в спину, и тот упал на колени перед государем.

— Встань, — сказал великий князь. — Поведай-ка ещё раз, при них вон, — Иван кивнул на Остафьева с Васильевым, — как напали на моих ратников вероломные вои новгородские, а то послы бают, мол, не подымается их меч на нас.

Тимофей, робея, стал пересказывать бой при Коростыне, затем голос его окреп, и он, чувствуя, что великий князь слушает с удовольствием, рассказал и про разгром второй рати под Русой, и что городок Демон осаждён воеводами Данило Дмитриевичем и Фёдором Давыдовичем и вот-вот должен пасть. Остафьев с Васильевым слушали с изумлением, не в силах скрыть свою горечь.

— Так что рано замирения приехали просить у меня, — усмехнулся, обращаясь к ним, Иван Васильевич. — Так и передайте посадникам своим.

Тимофей не успел ещё как следует поспать в сенном возу, как его растолкал Бородатый.

— Просыпайся, сотник. Поскачешь обратно с государевой вестью. Конь твой подустал, так я другого тебе коня велел оседлать.

Тимофей вскочил, быстро собрался, подошёл к коню. Тот также был боевой, но с татарским, стройным, пружинистоногим, чёрной масти, в сравнение не шёл. Тимофей вздохнул, но делать было нечего. Он вспомнил о пожалованной деревне (даже во сне не мечталось о таком), и сожаления почти не осталось. Уже отъезжая от озера, Тимофей обернулся. Рядом с татарским конём стоял чернобородый дьяк и примерял к нему свою узду.


Проха сбежал. Московским ратникам было не до него, когда близ Русы встали и начали готовиться к внезапному нападению. Уже разведчики выведали стан второй новгородской судовой рати, которая была многочисленней той, что атаковала их под Коростынью[56]. Но новгородцы будто нарочно повторяли давешнюю легкомысленность москвичей, сторожу не выставили вовсе и спокойно дожидались подхода лодей Илейки Хвата, ничего не ведая об их горькой участи. Значительный отряд сходил в саму Русу, столкнулся с малым числом московских воев, оставленных в разорённом городе для порядка, и перебил их всех. Весть об этой лёгкой победе ещё более расхолодила облачившихся в непривычные брони ремесленников, купцов, житьих и чёрных людей, вынужденных заниматься не своим делом.

Проху, побитого, униженного, сникшего, никто не охранял, и, когда по сигналу воевод начали вскакивать в сёдла сыны боярские, обнажили мечи пешие и наладили свои стрелы лучники, он бочком, от дерева к дереву, стал отодвигаться вглубь леса, затем не вытерпел, вскочил на ноги и, обдирая о ветви щёки и лоб, помчался сломя голову подальше от проклятого места. Он не слышал ничего, кроме шума и треска, который сам же и производил, и всё ждал, когда вонзится в спину стрела или полоснёт по загривку лезвие сабли или меча. Несмотря на усталость, бежал он, видимо, долго, ибо, когда силы окончательно покинули его и он рухнул на подсохший болотный мох, последнее, что увидел Проха перед тем, как провалиться в забытье, была луна, застрявшая в густоте черничного куста.

Под утро его разбудил лось, который поблизости пил, чавкая, воду из чёрной болотистой лужицы. Проха облизнул пересохшие потрескавшиеся губы и с трудом поднялся, превозмогая боль во всём теле. Лось поднял рогатую голову и в раздумье посмотрел на Проху, решая, не убить ли этого слабого, отвратительно пахнущего человека, но не учуял в нём опасности для себя и, постояв с минуту, удалился медленно и бесшумно. Проха припал к луже и долго пил, со стоном переводя дыхание. Вода была солоновата на вкус. Утолив жажду, он снова поднялся, прислонился спиной к берёзе. Закружилась голова и засосало от голода в желудке. Проха поглядел на пробивающиеся сквозь деревья ранние солнечные лучи и, повинуясь скорее не разуму, а инстинкту, нетвёрдыми ногами двинулся на север-запад.

Он шёл весь день. Изредка останавливался и жевал едва покрасневшие ягоды морошки, кислые и костлявые. Ни зверь, ни человек не встретились ему. В лесу стоял жаркий древесный дух, уши заложило от непрестанного звона комаров, шея, лицо, руки зудели от укусов.

Однажды он вышел на тропку, пошёл по ней, но та начала расширяться, и он, боясь наткнуться на москвичей, вновь свернул в чащу. Он плохо представлял себе, куда идёт и зачем. В Новгород возвращаться ему было страшно: почему, спросят, не убили, не изуродовали, как прочих? А может статься, что прознают, как Проха короткой дорогой вёл москвичей к Русе, тогда не жди пощады. А если не в Новгород, то куда же идти ему? Проха не знал. Однако идти было легче, чем стоять на месте и дожидаться невесть чего. Он шёл со слабой надеждой на авось, на чудо, — с надеждой, которая в самой безвыходной ситуации так свойственна природе человека, особенно русского.

Под вечер он совершенно выбился из сил и, тяжело переводя дыхание, опустился на какой-то полусгнивший ствол. Комары тотчас набросились на него, но даже отмахиваться от них не было силы.

Внезапно ноздри уловили слабый запах дыма. Деревня ли где горит, москвичи ль костры жгут? Затем почудился аромат жареного мяса. Проха заволновался, не зная, как истолковать эти запахи. Заворчал пустой живот, Проха сглотнул слюну. Он поднялся и, не в силах перебороть голод, осторожно двинулся вперёд.

Пройдя две сотни шагов и стараясь ступать как можно тише, он вдруг увидел меж стволов огонёк небольшого костра. Вокруг него похаживали какие-то люди. Действительно пахло мясом, и Проха решился. Терять ему было нечего, кроме как сгинуть в лесу от голода либо от дикого зверя. К тому ж не похожи были фигуры незнакомцев ни на своих, ни на московских ратников. Быстро темнело. Проха, пошатываясь, приблизился к огню и выступил на маленькую поляну.

На костре дожаривались заячьи тушки, тяжёлые капли жира с шипением падали на красные угли. Вокруг сгрудились человек шесть мужиков, намереваясь, как видно, уже приступить к трапезе. Они обернулись на шорох и в смятении отшатнулись, хватаясь кто за нож, кто за топор. На Проху и в самом деле было жутко смотреть: одёжа вся подрана сучьями, лицо распухло от комариных укусов, под левым глазом расплылся огромный, на пол щёки, кровоподтёк — след московского каблука.

Широкоплечий мужик средних лет с лопатистой бородой, видимо главный здесь, зыркнул по сторонам: нет ли ещё кого поблизости. Затем сделал шаг к Прохе и спросил грозно и в то же время опасливо:

— Ты чегой-то? Откудова?

Проха опустился на колени:

— Не погубите, православные, невинную душу! С миром иду, зла не держу ни на кого. Допустите до своего общества, авось пригожусь чем.

Он говорил, косясь на прутья с зайчатиной, со стороны выглядел жалким и даже смешным, и мужики успокоились.

— Ты один тута? — спросил главный.

Проха кивнул.

— Не монах ли случаем?

— Не, подневольный я, холоп. Не по своей воле нужду терплю.

— Холоп не холоп — нам всё одно. Звать как?

— Прошкой.

— Ну так слухай, Прохор. Звать мы тебя не звали. Коли пришёл, оставайся, но по своей воле уйти уже не моги, только когда я разрешу. Иначе смерть тебе. А если к нам примкнёшь, сыт будешь, а то и пьян, товарищем тебя назовём. Повезёт разбогатеешь, не повезёт не состаришься. Так-то...

Да уж не разбойные ли вы люди? — начал догадываться Проха.

— Небось не разбойней хозяина твоего. Вон как обобрал тебя — смотреть не на что!

Мужики засмеялись, глядя на Прохины лохмотья.

Проха не почувствовал в их смехе ни издевательства, ни злобы и сам улыбнулся с облегчением. «А, где наша не пропадала! — подумал он с вновь проснувшейся надеждой. — Потом выкручусь как-нибудь». И решил остаться с разбойниками.


Воевода Фёдор Давыдович в третий, четвёртый, пятый раз перечитывал приказ великого князя, привезённый Тимофеем, надеясь найти в бумаге хоть малую для себя выгоду. Но как ни крутил он мятый лист, выгода не обнаруживалась. Сказано было ясно и определённо: снять осаду Демона и двигаться к устью Шелони на соединение с псковичами, а, «дабы о спине своей не опасались», осаждённый городок оставить на попечение воинов князя Михайлы Андреевича Верейского и сына его князя Василия{38}. Богатая добыча уплывала из рук.

Но даже не упущенная добыча беспокоила воеводу. Фёдор Давыдович понимал, что великий князь, отдавая Демон Верейскому, тем самым награждает того за многолетнюю преданную службу. Однако не означает ли это немилости по отношению к самому Фёдору Давыдовичу? Он перебирал в уме все свои последние деяния, разговоры, которые могли быть подслушаны и переданы великому князю, и не находил в них ничего предосудительного. Уж не в Холмском ли причина?

Фёдор Давыдович знал о прохладности великого князя к Данило Дмитриевичу. Однако Холмский в последнее время словно бы оставил гордыню свою, имя государя Ивана Васильевича произносил с почтительностью и ратников им вдохновлял. Фёдор Давыдович терялся в догадках. Простая мысль, что великий князь мог в решающем сражении полагаться на Холмского как на лучшего своего воеводу, не приходила ему в голову.

Данило Дмитриевич воспринял приказ государя спокойно и был даже рад ему. Стояние под Демоном, ожидание, когда осаждённые защитники сдадут хорошо укреплённый городок, могло затянуться и было в тягость его деятельной натуре. Холмского беспокоила недостаточность сведений о главном новгородском войске, о планах его воевод, он был недоволен тем, что Фёдор Давыдович распустил чуть ли не половину отрядов для грабежа окрестных земель. Попробуй собери их теперь, когда выступать нужно без промедления.

Десятого июля под вечер в помощь Холмскому и Фёдору Давыдовичу прискакал татарский отряд царевича Данияра, без малого две тысячи сабель[57]. Воеводы с царевичем надолго уединились в шатре, обговаривали совместные действия, пили сладкое греческое вино. Татары жгли костры, варили мясо, расхаживали по лагерю с самодовольным видом, громко смеясь и переговариваясь на своём языке. Некоторые для забавы пускали горящие стрелы через крепостную стену осаждённого Демона. Оттуда не отвечали.

Потанька бесшумной кошкой ходил по лагерю, заглядывал в лица татар, и те, кто встречался с ним глазами, обрывали смех, испуганные его зловещим прищуром.

Тимофей отсыпался в обозе и от изнуряющей усталости последних дней храпел так громко, что проезжающий мимо дозорный довольно ощутимо тронул его плетью. Тимофей замолк и, не просыпаясь, перевернулся на другой бок.

Войско выступило ранним утром одиннадцатого июля. Со стен Демона смотрели с надеждой на его уход защитники, но недолгой была их радость, поскольку первые отряды князя Верейского начали уже прибывать, вновь окружая городок кольцом осады.

Холмский надеялся расстояние до Шелони в сто вёрст преодолеть за три дневных перехода. Сухая жара по-прежнему не спадала. Однако к воде большей части конницы не велено было приближаться, дабы не обнаруживать перед неприятелем свою численность. Вновь прошли, не встретив сопротивления, через Русу, окончательно разграбленную и сожжённую. Данило Дмитриевич, памятуя о Коростыни, был предельно осторожен, высылал дозорных конников далеко вперёд и сам постоянно находился в передовом полку, первым выслушивая донесения разведчиков. Обозы и пеших воинов прикрывал с тыла Фёдор Давыдович, взяв для этого себе полторы тысячи всадников из боярских сынов. Разъехавшиеся ранее отряды разрозненно догоняли войско, и всё же общее количество ратников едва ли превышало пять тысяч. Холмский нервничал и сдерживал себя, чтобы не разразиться гневными словами в лицо Фёдору Давыдовичу. От псковичей, как он и подозревал, не было ни слуху ни духу.

Вечером тринадцатого июля войско остановилось у сельца Мшага, что на правом берегу Шелони. Ужинали всухомятку. Холмский строго-настрого запретил жечь костры и даже переговариваться в голос, чуть не насильно приказал рано лечь спать. Позвал к себе в шатёр Савелия Коржова, старого тысяцкого, которого знал по Казани ещё, попросил человека толкового в дозор. Хотел было из сынов боярских выбрать, да передумал: в случае если пленят, сразу поймут воеводы новгородские, чьё войско под боком у них.

Коржов назвал сотника Фому Саврасова. Послали за Фомой.

Данило Дмитриевич оглядел его с ног до головы, словно оценивая, и остался доволен: ни к одёже опрятной не придерёшься, ни к ладной фигуре. Глаза умные. Глядит с почтением, но без холопьего угодничества.

— Под Казанью был тож, — замолвил за него слово тысяцкий. — За спинами воев наших не прятался.

Холмский поднялся с невысокой скамьи.

— В дозор тебя, сотник, посылаю, — обратился он к Саврасову. — И поспешать надобно тебе: ещё до рассвета здесь же передо мной встань. Коль засну, требуй, чтоб будили, серчать не стану. Поедешь вниз по реке до самого устья. Вызнай с осторожностью, есть ли новогородцы тамо, а если есть и двигаются, то в какую сторону. Двоих людей верных с собой возьми. Ежели убьют тебя, другой сюда вернётся, другого убьют — третий воротится. Головой зря не рискуйте, кошками крадитесь, нельзя, чтоб обнаружили вас. Мне живое слово нужно, а не гибель ваша. Всё уразумел? — Саврасов кивнул. — Людей себе наметил?

— Потаньку Казанского возьму, пожалуй, — сказал Саврасов.

— Это однорукого-то? — произнёс недоверчиво тысяцкий.

— У него одна рука ловчей пары моих, — заверил Саврасов.

— Как знаешь, — согласился Данило Дмитриевич. — Ещё кого?

— Вдвоём управимся.

— А ну как не управитесь? Я уверен быть должен. Сотника нового возьми, что под вражий меч бросился, воеводу своего спасая.

Саврасов заколебался.

— Навыка у него мало. И сердцем Трифонов мягок, врагов щадит.

— Видал я, как он врагов щадит, — басовито хохотнул Холмский и добавил: — С одним моим поручением справился, справится и с другим. А теперь не время медлить, торопись.

Фома Саврасов поклонился и быстро вышел из шатра.

Спустя полчаса Саврасов, Потанька и Тимофей уже ехали вниз по левому берегу реки. Броней не брали, чтоб невзначай не брякнули в неурочный час. Не взяли и мечей, лишь длинные ножи в кожаных чехлах: вступать в схватку с кем бы то ни было не предполагалось. Впрочем, Потанька был со своей неизменной саблей.

Кони легко бежали по твёрдой земле. Саврасов ехал впереди, прислушиваясь к каждому шороху, хотя до устья было ещё далеко.

Тимофей с Потанькой следовали бок о бок чуть поодаль.

— Как, говоришь, деревня твоя новая зовётся? — в который раз приставал с расспросами Потанька.

— Замытье, как великий князь сказал.

— Ты, значит, не Трифоныч теперя, а Тимофей Замытский. На иные прозвища и отзываться не моги!

Тимофей чувствовал насмешку в словах Потаньки, но не обижался. Он бы с радостью поделился с приятелем нежданной своею вотчиной, но не понимал как.

— Я-то при чём? — отвечал он виновато. — Ты бы поехал — тебе деревня досталась, Саврасова бы послали — ему. Это уж так удача распорядилась.

— Удача! — усмехнулся Потанька. — Скажи лучше, с дьяком сторговался. Ты ему — коня татарского, он словечко князю нужное. Эх, конь каков был! Трёх деревень стоил!

— Что ж себе не выбрал, когда возможность имел?

— А зачем? Мой конь и теперь лучший в войске. Мне боярин один за него дочь сватал. Прямо замучил уговорами.

— Чего ж не согласился?

— Да конюшня не понравилась. Тесновата.

Тимофей не выдержал и прыснул. Засмеялся и Потанька, довольный собственной шуткой.

— Ну вы там! — прикрикнул на них обернувшийся Саврасов. — Ржут не хуже лошадей! Чтоб ни звука больше!

Тимофей с Потанькой, изредка пофыркивая, наконец умолкли совсем. И тот и другой вспомнили вдруг, что не прогуливаться едут, невольно начали вглядываться в темноту, зная уже, как внезапно могут нападать новгородцы.

Ещё через час они услышали всхрапыванья лошадей, бряцанье кольчуг на противоположном берегу, негромкие окрики чужих сотников. Москвичи спрыгнули на землю и замерли, удерживая морды своих коней, чтобы те не заржали. Войско новгородцев совершало ночной переход и, судя по всему, было велико. В точности определить было трудно — на том берегу воинов скрывала высокая трава и кустарник.

— Случаем не псковичи? — предположил с надеждой Потанька.

— Тем-то чего ночью идти, — буркнул Саврасов. — Их и днём-то с огнём не дождёшься.

Шум на том берегу стихал. Видно, основное войско уже прошло вверх или свернуло в сторону и разведчики застали лишь хвост большой конницы.

— Сплавать бы, — промолвил Тимофей, и Потанька со страхом взглянул на него.

— Верно, речка неширока, — согласился Саврасов. — Давай, Тимофей, только не задерживайся тамо.

Тимофей передал узду Потаньке, снял сапоги и шагнул к воде.

— Постой, — окликнул Саврасов. Он подошёл к Тимофею и вынул у того из-за пояса длинный нож. — Скидывай всю одёжу, кроме исподней. Коли поймают, ври, что селянин, москвичи избу твою пожгли, до Новгорода спешишь. Уразумел?

Тимофей кивнул. Потанька открыл было рот, чтобы предостеречь от Водяника, но счёл за лучшее промолчать.

Тимофей пошёл к воде, по щиколотку увязая в холодной илистой почве: обмелевшая река на несколько шагов отдалила себя. Войдя в реку, он вздохнул глубоко, лёг на воду и поплыл по-собачьи, стараясь не издавать плеска. Плыл он медленно, и течение на середине отнесло его довольно далеко вниз.

Саврасов с Потанькой, потеряв Тимофея из виду, прислушивались к каждому шороху. Каждый страшился услышать шум схватки либо крики дозорных. Рядом кони щипали траву, и её суховатый треск казался разведчикам чересчур громким.

Тимофей появился через полчаса тихо и неожиданно — совсем не с той стороны, в которую уплыл. Он успел уже отжать рубаху и вновь надеть её на себя. Возбуждённый тем, что избежал возможной опасности, он глубоко дышал и торопился натянуть сапоги на мокрые порты.

— С полверсты вверх прошёл, — рассказывал он, прыгая на одной ноге. — Новгородцы не сворачивают, так и прут вдоль Шелони. Коней несметно у них.

— Почём знаешь? — придирчиво спросил Саврасов. — Считал, что ль?

— А по говну, — хохотнул Тимофей. — Там столько его, обходить замучился! Три раза увязал...

— Небось и своего ещё добавил, — добродушно съехидничал Потанька, на что Тимофей лишь рукой махнул.

— Идут они не шибко скоро, — продолжал он. — Берег песочный, не разбежишься. Я вон налегке был, и то взмок весь.

Саврасов слушал, задумчиво поглаживая бороду. Затем обратился к Потаньке:

— Скачи во весь дух к Холмскому. Передай всё, что Тимофей Трифонов сказал. А мы с ним за чужим войском с этого берега последим. Коли ночью идут, да с трудом, значит, отдыхать утром будут. Передай воеводе, что как только стан их вызнаем, тут же примчимся с вестью.

— А може, Тимофей пусть поскачет? — попробовал тот отнекиваться. — Чай, он натерпелся уж ныне.

— Нельзя, Потаня, — сказал Саврасов почти ласково. — Кто знает, как всё обернётся? Может, опять сплавать будет нужда, а ты не умеешь. Скачи, друг, воевода ждёт. Чую, жарко нам завтра придётся.

Потанька молча вскочил в седло и, кивнув напоследок, ускакал.

Небо на востоке побледнело, короткая летняя ночь заканчивалась. Саврасов с Тимофеем медленно поехали вверх по реке, минуя открытые места. Иногда кто-нибудь из них спешивался и залезал на дерево, чтобы получше разглядеть другой берег.

Через короткое время новгородское войско обнаружилось. На той стороне Шелони слышался гул множества голосов, звяканье доспехов. Рассёдланные кони спускались с покатого берега к реке и пили воду. Войско становилось на отдых. Саврасов с Тимофеем, таясь за деревьями, искали глазами дозоры новгородцев, которые могли перебраться на их берег. Но никаких дозоров не было видно. Обмелевшая Шелонь всё равно оставалась глубокой и сильной, и со стороны реки новгородцы не опасались нападения.

— Коней-то у них!.. — присвистнул Саврасов.

— Я ж говорил, — поддакнул Тимофей. — А кони-то плоше наших, отсель видно. Пахать на них, а не в бою скакать.

— Наши тоже не больно расторопны окажутся в реке-то. Здесь никак не напасть, перебьют.

— Може, брод поищем? — предложил Тимофей.

— Эх, времени мало, воевода ждёт! — сказал с досадою Саврасов. — Скакать пора.

— А нагоню если? Чего одну весть надвое делить!..

Саврасов подумал немного и кивнул.

— Версты две отъедь, ближе не ищи брода. И дозорных ихних опасайся. Ну, с Богом! — Он хлопнул Тимофея по плечу и добавил: — До Москвы воротимся, на пиво тебя позову.

Тимофей лишь улыбнулся, не найдясь, что ответить.

...Было уже почти светло, когда Фома Саврасов предстал перед Данилой Дмитриевичем Холмским с донесением. Воевода так и не лёг спать, ожидая гонцов. Слушал Саврасова с напряжённым вниманием.

— Это по-умному, что брод сотник остался искать, — промолвил он, выслушав донесение. — Ты велел?

— Сам вызвался, — ответил Саврасов.

— Добро. Значит, не ошибся я в нём. Теперь живым бы вернуться ему, да поскорее.

Тимофей вернулся через час живым и невредимым, не считая разодранной мочки уха, сочившейся кровью.

— Кто тебя? — спросил Холмский. — На дозор напоролся?

— Ветка стеганула, — будто оправдываясь, ответил Тимофей.

Он ещё не успел как следует отдышаться. Полузагнанный взмыленный конь стоял рядом, тяжело вздымая рёбра и приподняв переднюю ногу со сбитым копытом.

— Нашёл брод. В трёх верстах от новгородцев. Коню по брюхо.

— Дать нового коня сотнику! — распорядился Холмский и велел Тимофею: — Спи два часа.

Холмский, отпустив разведчика, некоторое время собирался с мыслями, затем пошёл будить Фёдора Давыдовича и приказал послать за Данияром. Татарский царевич явился радостный, уже предвкушая выступление. Не в его обычае было долго выжидать. Фёдор Давыдович, узнав что и как, забыл про сладкий сон, забеспокоился малым количеством москвичей, будто не сам был виноват в этом. Однако вынужден был согласиться с Холмским, что битву откладывать нельзя. Псковичи вышли уже более недели назад и вот-вот могли встретиться с новгородцами, а там, кто знает, как поведут себя, если заробеют многотысячной конницы. Не переметнулись бы, не ровен час, на сторону старшего брата — Великого Новгорода.

Фёдор Давыдович всё же настоял отложить битву до полудня и послать навстречу псковичам быстрого гонца, чтобы поторопил, если те близко. («Ветра в поле искать!» — поморщился Холмский про себя.) И оба решили, что Данияру необходимо отправляться тотчас, загодя выбрать место для засады и залечь там до нужного сигнала. Лёгким татарским конникам и брод не нужен.

Лагерь зашевелился, понемногу просыпаясь. Ратников не торопили, времени ещё хватало. Тимофей вместо двух часов проспал четыре и встал вполне отдохнувшим и бодрым.

Солнце уже пекло вовсю, когда молчаливое московское войско выехало из леса на крутой берег Шелони. Тимофей, следовавший рядом с Холмским, первым подступил к воде у примеченного ракитного куста, понукнул нового своего коня, сильного и скорого; тот тряхнул гривой, будто соглашаясь, и уверенно двинулся по твёрдой донной дорожке на тот берег, едва касаясь брюхом речного потока. Оказавшись снова на суше, Тимофей обернулся и встретился глазами с Холмским. Воевода не скрывал довольной улыбки.

Всадники молча и быстро переходили Шелонь. На левом берегу обнаружилась довольно просторная площадка, годная для построения. Холмский уже отдавал тысяцким приказы, где кому стоять. Впереди всех велел встать лучникам.

В стане новгородцев тремя верстами ниже царил небольшой переполох. Отряд москвичей, отпущенный среди прочих Фёдором Давыдовичем на зажитье[58], догонял своё войско, да и наехал со всей добычей на новгородский стан. Отряд разоружили, выслали дозоры во все стороны и обнаружили под самым своим носом московскую рать, всадники которой ещё не закончили переправляться на левый берег. Она не показалась многочисленной.

Новгородцы спешно начали готовиться к бою, облачаться в тяжёлые брони, седлать коней. Дмитрий Борецкий и Василий Губа Селезнёв руководили построением, переругались с Василием Казимером, не проявлявшим, по их мнению, должной расторопности. Глава новгородского ополчения действительно был в смятении. До последнего момента он ещё верил, что открытой битвы с москвичами удастся избегнуть, каждый день ждал гонца, посланного к Казимиру за подмогой, жаждал лёгкой победы над псковичами, чтобы вынудить их присоединиться к новгородскому войску. Вот тогда и можно будет начать мирные переговоры с великим князем Московским и не выпросить, а вытребовать у него отказ от притязаний на новгородские земли. С самого начала Казимер не желал кровопролитной войны с Москвой. Воеводой он был неглупым и не тешил себя численным превосходством своих плохо обученных ратников над москвичами. Он не знал, где сейчас две судовые рати, от которых не имел до сих пор никаких известий. Его одолевали дурные предчувствия, едва ли не страх. Но отступить, уклониться от битвы было уже поздно. Борецкий с Селезневым уверяли, что москвичей чуть не в десять раз меньше, и, если бы Казимеру каким-то чудом удалось увести отсюда взбудораженное надеждой на лёгкую победу ополчение, позорное обвинение в трусливом малодушии навеки запятнало бы его имя.

Оба войска, ещё не видя врага перед собой, почти одновременно двинулись навстречу друг другу. У тоненькой речушки, названной кем-то Дрянью, москвичи по приказу Холмского остановились и приготовились к нападению. Впереди вновь выстроились лучники.

Наконец из-за береговой излучины показалась новгородская конница, идущая клином. Тимофей обмер от железного гула, глаза слепили яркие солнечные блики, играющие в зеркальных шлемах передового полка. Окольчуженные кони со всадниками в тяжёлых бронях шли неспешно, увязая копытами в песке. И это медленное неотвратимое приближение громадной силы пугало и угнетало душу. Казалось, встань перед ней сейчас крепостная стена, сила эта с лёгкостью сметёт стену и втопчет камни глубоко в песок. Москвичи растерянно переглядывались, лица многих побледнели.

Новгородцы также увидели москвичей и, ободрённые своим явным превосходством, оживились, подбадривали себя руганью, понося врагов последними словами. Над полками развевались кончанские стяги с изображением Божьего лика, Орла, Всадника, Воина[59]. Всё новые и новые ряды выезжали из-за излучины, и казалось, конца им не будет никогда. Задние торопили передних, то и дело в построении возникали сбои, воеводам с трудом удавалось восстанавливать порядок.

Внезапно по сигналу Борецкого весь строй прикрылся щитами и ощетинился длинными копьями. Вязкий песок не позволял убыстрить движение, и некоторые из горячих ополченцев уже досадовали, что часть москвичей сможет спастись бегством. Что они вот-вот начнут пятиться и отступать, не вызывало сомнений.

Холмский допустил новгородскую рать на расстояние выстрела, даже чуть ближе.

— Не посрамим Москвы! — разнёсся по окрестности его зычный бас.

И тут же сотня лучников, услышав долгожданный клич, выпустила первую сотню стрел по лошадям передового полка{39}. Раненые лошади с ржаньем поднялись на дыбы, сбрасывая неповоротливых грузных всадников. Вторая сотня стрел увеличила сумятицу. Кони топтали людей, рвались в разные стороны. Сзади напирали другие конники. Ряды уплотнились настолько, что копья подняли вверх, чтобы не переколоть друг друга.

Лучники продолжали осыпать новгородцев стрелами, в которых недостатка не было. Огромная рать завязла в песке и почти не двигалась вперёд. Василий Казимер, находящийся в самой середине войска, срывая голос, кричал Борецкому с Селезневым, чтобы поворачивали задние полки в обход. В хвост рати помчались гонцы.

Холмский и Фёдор Давыдович, не дожидаясь, когда уляжется смятение новгородцев, дали сигнал к атаке с обеих флангов. Сыны боярские, истомлённые ожиданием, ринулись обходить врага с двух сторон. Всадники также вскидывали луки, стреляли на скаку, их лёгкие неподкованные кони мелькали тут и там и были почти неуязвимы для неповоротливых новгородских воев, многие из которых до этого и в седле никогда не сидели. Никто их них, от взятого силой ремесленника до знатного воеводы, не ожидал, что москвичи дерзнут напасть первыми. Связь с полками прервалась. Густая туча жёлтой песчаной пыли поднялась выше голов. Задние не понимали, что происходит впереди, не знали, в какую сторону им следует двигаться, и продолжали идти вперёд, давя своих же, сброшенных на землю обезумевшими ранеными конями.

Погибшие исчислялись уже сотнями, и все с одной стороны. Новгородцы растерянно вертели головами, начиналась паника. Но бежать было некуда, слева и справа сновали московские всадники. Отчаявшиеся новгородские ополченцы спрыгивали с уцелевших коней и обнажали мечи. Лучников среди них не было, и в москвичей полетели копья, сбив нескольких с седел. Но копья кончились, и пеших новгородцев принялись сечь московские мечи и сабли. Однорукий Потанька носился, как вихрь, вдоль правого фланга противника, внушая своим видом ужас. Глаза его блистали, сабля по самый крыж стала красной от крови.

Дмитрий Борецкий с горестью понял, что Казимер уже не в состоянии повлиять на ход битвы. Он оглянулся по сторонам, ища Селезнёва. Рядом оказался Никита и загородил голову Дмитрия щитом. В обитом шёлком кожаном щите застряла московская стрела. Благодарить не было времени. Борецкий повернул коня и поскакал в хвост войску.

Владычный полк бездействовал.

— Пошто стоите? — накинулся он на воеводу.

— Ты нам не указ, посадник, — хмуро ответил тот. — Владыка не велел меча подымать на великого князя.

Борецкий в ярости хлестнул того плетью по лицу.

— Там братья ваши гибнут! — крикнул он всадникам. — Ужель не новгородцы вы? Судьба господина Великого Новгорода решается ныне! За мной!

Полк подчинился и сперва медленно, затем всё быстрей и быстрей поскакал за Дмитрием, сметая москвичей{40}. Главное войско приободрилось и также двинулось вперёд. За речкой Дрянью вязкий песок кончался, кони ступали на твёрдую почву.

Фома Саврасов поскакал навстречу Борецкому, тот далеко выставил копьё, и оно проткнуло сотника насквозь. Холмский, повелевавший сражением, нахмурился и велел запасному полку двинуться наперерез владычному. Всадники схлестнулись, рубясь мечами.

Новгородцы будто опомнились, осознавая, что москвичей гораздо меньше. Те начали терять инициативу.

И тут с улюлюканьем, свистом, дикими воплями выскочили из засады в тыл новгородской рати татарские конники. Вновь засвистели стрелы, повалились на землю убитые.

Ужас объял новгородцев. Из уст в уста перелетало слово «татары!», как будто страшнее их ничего уже не могло быть. Ополченцы дрогнули и побежали, окончательно расстроив боевой порядок. Владычные заозирались, оглядываясь в растерянности назад. Ещё один запасной полк, охранявший тыл и обозы, прислал в подмогу Холмскому Фёдор Давыдович. Наступал окончательный перелом в битве.

Дмитрия Борецкого уже никто не слушал, вскоре он оказался в окружении одних москвичей. Из руки его выбили меч, сбросили наземь, набросили путы. Двое татарских всадников волокли по песку на аркане Василия Казимера. Шум сражения откатывался вниз по течению Шелони. Почти всё московское войско с остервенением бросилось преследовать беспорядочно бегущую рать новгородцев, добавляя к числу павших в бою десятки, сотни, тысячи новых трупов...

Загрузка...