Глава одиннадцатая


«Боярский сын Иван Замятня спешил известить государя, бывшего тогда в Яжелбицах, что один передовой отряд его войска решил судьбу Новгорода; что неприятель истреблён, а рать московская цела. Сей вестник вручил Иоанну договорную грамоту новгородцев с Казимиром, найденную в их обозе между другими бумагами, и даже представил ему человека, который писал оную. С какою радостию великий князь слушал весть о победе, с таким негодованием читал сию законопреступную хартию, памятник новгородской измены.

Холмский уже нигде не видал неприятельской рати и мог свободно опустошать сёла до самой Наровы или немецких пределов. Городок Демон сдался Михаилу Верейскому. Тогда великий князь послал опасную грамоту к новгородцам с боярином их, Лукою, соглашаясь вступить с ними в договоры; прибыл в Русу и явил пример строгости: велел отрубить головы знатнейшим пленникам, боярам Димитрию Исакову, Марфину сыну, Василью Селезнёву Губе, Киприяну Арбузьеву и Иеремею Сухощёку, архиепископскому чашнику, ревностным благоприятелям Литвы; Василия Казимера, Матвея Селезнёва и других послал в Коломну, окованных цепями; некоторых в темницы московские; а прочих без всякого наказания отпустил в Новгород, соединяя милосердие с грозою мести, отличая главных, деятельных врагов Москвы от людей слабых, которые служили им только орудием. Решив таким образом участь пленников, он расположился на устье Шелони.

В сей самый день новая победа увенчала оружие великокняжеское в отдалённых пределах Заволочья. Московские воеводы, Образец и Борис Слепой, предводительствуя устюжанами и вятчанами, на берегах Двины сразились с князем Василием Шуйским, верным слугою новгородской свободы. Рать его состояла из двенадцати тысяч двинских и печорских жителей; Иоаннова только из четырёх. Битва продолжалась целый день с великим остервенением. Убив трёх двинских знаменосцев, москвитяне взяли хоругвь новгородскую и к вечеру одолели врага. Князь Шуйский раненый едва мог спастися в лодке, бежал в Колмогоры, оттуда в Новгород; а воеводы Иоанновы, овладев всею Двинскою землёю, привели жителей в подданство Москвы».

Карамзин


«Воины же князя великого и после боя того сражались часто по посадам новгородским вплоть до немецкой границы по реке Нарве, и большой город, называемый Новым Селом, захватили и сожгли. А воеводы великого князя, чуть отдохнув после боя того и дождавшись своих, послали к великому князю Замятню с той вестью, что помог им Бог, рать новгородскую разбили. И тот примчался к великому князю в Яжелбицы того же месяца в восемнадцатый день, и была радость великая великому князю и братьям его, и всему войску их, ибо был тогда у великого князя и царевич Даньяр, и братья великого князя, благоверные князья Юрий, и Андрей, и Борис, и бояре их, и всё войско их. И тогда дал обет князь великий поставить в Москве церковь памяти святого апостола Акилы, что и исполнил, а воеводы, князь Даниил и Фёдор, другую церковь, в честь Вознесения.

А в ту же пору был у великого князя из Новгорода от избранного архиепископа и от всего Новгорода Лука Клементьев за охранной грамотой; князь же великий дал им охранный лист и отпустил его из сел возле Демона; а князю Михаилу Андреевичу и сыну его князю Василию воеводы новгородские, которые были осаждены в городке Демоне, били челом и сдались с тем, что их живыми выпустят, а за другое что не держались; а с города дали выкупа сто рублей новгородских.

А от псковичей пришёл к великому князю в Игнатичи с Кузьмою с Коробьиным посадник Никита с тем, что псковичи всею землёю своею вышли на его службу, своего государя, с воеводой князем Василием Фёдоровичем, и по дороге стали новгородские поселения грабить и жечь, и людей сечь, и, в дома запирая, жечь. Князь же великий послал к ним Севастьяна Кушелева да прежнего посла их Василия с ним от Полы-реки.

Месяца того же на двадцать четвёртый день, на память святых великомучеников Бориса и Глеба, пришёл князь великий в Русу, и тут повелел казнить отсеченьем головы новгородских посадников за их измену и за отступничество: Дмитрия Исакова Борецкого, да Василия Селезнёва, да Еремея Сухощёка, да Киприана Арбузьева; а иных многих сослал в Москву да велел их бросить в тюрьму, а незнатных людей велел отпускать в Новгород, а Василия Казимера, да Кузьму Григорьева, да Якова Фёдорова, да Матвея Селезнёва, да Кузьму Грузова, да Федота Базина велел отвезти на Коломну да заковать их. А сам пошёл оттуда на Ильмень-озеро к устью Шелони и пришёл там на место, называемое Межбережье и Коростынь, двадцать седьмого в субботу.

И в тот же день был бой у воевод великого князя с двинянами, у Василия Фёдоровича Образца, а вместе с ним были устюжане и прочие воины, да у Бориса Слепца, а вместе с ним вятчане, бой у них был на Двине с князем Василием Шуйским, а с ним вместе были заволочане все и двиняне. Было же с ним рати двенадцать тысяч, а с воеводами великого князя было рати четыре тысячи без тридцати человек. И та и другая стороны бились на берегу, выйдя из лодок, и начали биться в третьем часу дня того, и бились до захода солнечного, и, за руки хватая, рубились, и знамя у двинян выбили, а трёх знаменосцев под ним убили: убили первого, так другой подхватил, и того убили, так другой подхватил, и того убили, так третий взял, убив же третьего, и знамя захватили. И тогда двиняне взволновались, и уже к вечеру одолели полки великого князя и перебили множество двинян и заволочан, а некоторые потонули, князь же их раненый бросился в лодку и бежал в Холмогоры; многих же в плен взяли, а потом и селения их захватили, и возвратили всю землю ту великому князю. Убили же тогда князя великого рати пятьдесят вятчан, да устюжанина одного, да человека Бориса Слепца, по имени Мигуна, а прочие все Богом сохранены были».

Московская повесть

о походе Ивана III Васильевича на Новгород


«В то же время князь великий Иван Васильевич послал войско своё за Волок, и князь Василий Васильевич и воевода заволоцкий Василий Никифорович вышли навстречу со своим войском и с жителями Заволочья и Печоры. И сошлись они в ратном бою, и пало многое множество с обеих сторон, а двиняне не пошли за князем за Василием Васильевичем и за воеводой за Василием Никифоровичем, и ополченье выбилось из сил, и заволоцких порубили, и двинян порубили тоже. А князя Василия Васильевича и воеводу Василия Никифоровича Бог сохранил, и прибыли в Новгород с небольшой дружиной, а князь великий хотел пойти на Новгород».

Новгородская повесть

о походе Ивана III Васильевича на Новгород


еликий князь Иван Васильевич принял вестника от Холмского, сына боярского Ивана Замятню, остановившись в ямском селении Яжелбицы, в трёх днях пути до Русы{42}. Сюда же прибыли и братья его с ратями: Юрий, Борис и Андрей Большой{43}. Все собрались в великокняжеском шатре.

Донесение о Шелонской победе было составлено подробнейшее, Данило Холмский, как ни торопился поскорее отправить вестника, уже давно готового и нервничающего от нетерпения, всё не отпускал дьяка-писца, проверяя, ничего ль не упущено и так ли описано течение битвы. О заслугах воевод, о своей прозорливости вслух не говорилось, однако подразумевалось недвусмысленно. Не упоминалось и о последнем отчаянном натиске новгородцев, организованном Дмитрием Борецким, натиске, грозившем смять москвичей. О том, что в какой-то момент исход сражения был неясен, великому князю доносить необязательно. Холмский и без того опасался серьёзных упрёков за то, что под Коростынью дал застать себя врасплох, и винил себя за это.

— «Будь здрав, государь, на многие лета, — читал радостным молодым голосом Замятня. — По приказу твоему пригнали мы к Шелони. Там же наехали на рать новгородскую, тысяч сорок их. Весь Велик Новгород со знаменитыми воеводами своими, и многие другие посадники и лучшие люди. О всём же походе рати новгородской мы ведали, им же ничто о нас ведомо не было...»

Братья великого князя, поддаваясь радости в голосе Ивана Замятни, начали успокаиваться, одобрительно переглядываться друг с другом, тоже заулыбались. Иван Васильевич сидел серьёзен, сосредоточен, слушал внимательно, не глядя ни на кого.

— «В обед, на Акилу-апостола, реку перейдя, нечаянно для ворогов стали мы перед самым станом новгородским. Татары же утресь ещё в обход были посланы и за спиной новгородцев в засаду сели. Всё ж новгородцы-то вборзе исполнились и стали пред нами силой несметной. Аз же, видя их настроение, на воев своих полагаясь и на засаду татарскую упование имея, не устрашился. Воеводы же их, видя, что мало нас, похвалялись и на нас хулу, яко псы, лаяли. По завету твоему, государь, не ждя их, сам аз ударил по ним, лучникам стрелы в коней пущать повелев. Великое смятенье пошло у них, кони понесли, все полки их перепутались. Ударил тогда аз на них с сулицами[63] и с копьями. Они сперва крепко бились, мы же, коням их не давая на место стать, стрелами и сулицами избивая, теснили со всех сторон. Видя, что поддаются они, крикнул аз в трубы трубить, в набаты бить — знак сие татарам. Ударил аз сей же часец с лучшим полком своим новгородцев с левой руки. Мало щит подержавши, дрогнули они, а в сие время изгоном с великим криком наша татарская конница сзади врезалась в ряды их...»

Вошёл дьяк Степан Бородатый, терпеливо встал поодаль, ожидая, когда Замятня окончит чтение. Братья великого князя, когда речь напрямую зашла о победе на Шелони, ещё более оживились. Поход на Новгород оказался необременительным, потери были малыми и добыча богатой, каждый уже прикидывал в уме сумму откупа, на которую потратятся новгородцы, чтобы остановить дальнейшее наступление московских ратей.

«Заслужил себе боярство князь Данило», — подумал Иван Васильевич с некоторым огорчением. Но оно было недолгим. Иван понял, что отряд Холмского решил судьбу похода и что от Новгорода нечего уже опасаться какого-либо серьёзного сопротивления.

— «Помог нам Господь! — заражаясь общей радостью, читал с ликованием Замятня. — Один за другим полки их спины к нам оборачивать стали. Мы же, с татарами соединясь, гнали их вёрст двадцать. Сулиц наших боясь и сабель татарских, бросали доспехи свои новогородцы и, яко пьянии либо безумнии, гнали по воле коней своих. Много избито было, конями потоптано, в Шелони потоплено. Мыслю, боле десяти тысяч изгибло. Многих же лучших людей, а простых того боле, полонили — около двух тысяч всех-то, что живых руками поймали...»

— Список лучших мне представь, — велел Иван Бородатому.

— Готов уже, — отозвался тот.

— Что же, братья мои, — сказал Иван. — Господь на нашей стороне супротив отступников. Осталось довершить начатое. То-то батюшка порадовался, был бы жив!

Братья закивали, поднимаясь.

— Тут Лука Клементьев из Новгорода прибыл просить опас для наречённого архиепископа Феофила и прочих послов, — продолжал Иван. — Я полагаю, пущай едут, послушаем. Но ожидать их не станем, дале двинемся. Завтра же и выступим. А ты отдыхай пока, — сказал он Замятне. — Ближе к вечеру пир будет у нас во славу победы.

Когда все разошлись, Иван пристально взглянул на Бородатого:

— Что у тебя?

Дьяк переступил с ноги на ногу:

— Из Новгорода вести недобрые. Посады пожгли, приготовились долго обороняться, пушки готовят и стены укрепляют.

Иван заскрипел зубами:

— Не уймётся никак гнездо осиное! Дай-ка список мне, кого Холмский из господы новгородской поймал.

Бородатый с поклоном протянул ему бумагу. Иван начал смотреть список и, не закончив, сунул лист обратно дьяку:

— Чти-ка сам, Степан Тимофеевич, прикасаться к ним не желаю. Да говори, что знаешь про них.

Бородатый начал перечислять полонённых из новгородской знати, начиная с главного воеводы разбитого ополчения Василия Александровича Казимера.

— Решимостью не отличается, — покачал Бородатый головой. — Рать возглавил по принуждению, не отважился отказаться. Брат Якова Короба, с тем у меня сношения тайные, от него про посады сожжённые и узнал.

Иван презрительно усмехнулся:

— Не оттого ль воеводой избрали его, что имена у них с королём схожи? — Бородатый хихикнул, поддакивая шутке. — Дале читай.

— Дмитрий Борецкий, Марфин старший сын. Этот прямодушен, упрям, что в голову вобьёт себе, от того уж не отступится. В Литву ездил с посольством. Уважаем вечем. Однако после того как ты, государь, его своим боярином пожаловал, нажил завистников среди бояр. Тут расчёт наш оправдался.

— С этим ясно всё. Дале кто?

— Василий Селезнёв Губа, сотоварищ Борецкого. Нас ненавидит. И брат Матвей с ним. Дале Павел Телятьев и Грузов Козьма, племяши Казимеровы, тот сестричами не обделён, с половиной Новгорода в родстве.

— Поглядеть на него хочу, — проворчал великий князь. — Коль раскается, может, и помилую. Ещё кто?

— Арбузьев Киприян из неревских житьих. Еремей Сухощёк. Этот чашник архиепископский, над владычным полком стоял, ратное дело разумеет плохо...

— Довольно! — прервал Бородатого великий князь. — Где ныне все они?

— В железах до Русы приведены, сидят заточены.

— Пущай сидят. Через три дня сами в Русе будем, там решение своё объявлю. Гонец на Москву готов?

— С утречка ждёт.

— Бумагу мне принеси, матушке последнюю добрую весть черкну.

Бородатый принёс ему бумагу, пузырёк с краской и удалился с поклоном, чтобы не мешать. Иван, наскоро написав великой княгине Марии Ярославне о победе в Шелонском сражении, надолго задумался над листом. То, что новгородцы начали жечь подступы к городу и готовиться к осаде, приводило его в тихую ярость. Окончательная победа откладывалась на неопределённый срок. С утра небо стало вдруг пасмурным, затем облака рассеялись, слава Богу. А ну как зарядят дожди? И то сказать, с мая не было их, пора бы уж. И тогда вновь раскиснут дороги, станут непроходимыми пересохшие ныне болота. А ратники уже не о сражении помышляют, а о том, как бы обозы добром наполнить награбленным.

Эти тревожные мысли не отпускали его и в последующие дни. Великокняжеская рать, по-прежнему грозная, двинулась к Русе. Иван был молчалив, сумрачен. То и дело прибывали к нему гонцы со всех концов Новгородской волости, радостно докладывали о победах. Отдельные отряды Холмского и Фёдора Давыдовича добрались уже до чужих пределов, до Нарвы, и, перейдя реку, пограбили земли Ордена. Не хватало ещё, чтобы немцы выступили, то-то подспорье будет новгородцам!.. Демон сдался Михаилу Верейскому, дав откуп в сто рублей. Ну, этот хоть не скрывает откупную сумму, а иные, ведь не ведомо, сколь берут. Псковичи, к примеру, с Вышгорода сколь запросили? Надо думать, не шибко много, коль на следующий же день новгородский воевода Есиф Киприянов им город сдал и с воями своими ушёл восвояси. Великий князь изругал псковского посадника Никиту, послал к псковичам, подступившим уже к Порхову, своего дворянина Севастьяна Кушелева, чтобы те, не мешкая, шли прямиком на Новгород. Татары стали неуправляемы, жгут всё на своём пути, скот уводят и селян полонят и убивают. И это на его, на Ивана Васильевича отчине...

Начались перебои с продовольствием. Войско двигалось мимо уже разорённых ранее деревень. Ратники шарили по погребам уцелевших изб, но редко удавалось чем-либо поживиться. Июньское опустошение оборачивалось теперь против москвичей. Солнце по-прежнему пекло немилосердно. Трава высохла настолько, что с пепельным треском рассыпалась под ногами. У каждого водоёма, где ещё оставалась влага, задерживались, чтобы напоить лошадей.

Ивана тревожило, что Казанское ханство может воспользоваться его отсутствием и совершить набег на Москву, что у сына и Андрея Меньшого недостанет силы и опыта для надлежащего отпора. Он размышлял, сколько ещё может продержаться Новгород, беспокоился, что нет до сих пор известий с Заволочья, откуда в случае неудачи может прийти на помощь новгородцам значительный отряд Шуйского. Для того чтобы ускорить окончательное подчинение Новгорода, нужно ещё более устрашить его, применить новые жестокие меры. Иван решил пойти на крайний, неслыханный доселе шаг — казнить лучших пленных из господы.

Всю дорогу до Русы он пытался прикинуть, какими последствиями отзовётся казнь. То и дело подзывал к себе Бородатого и ещё раз расспрашивал о схваченных. Дьяк наконец уразумел, к чему расспросы, ахнул про себя. Тут же припомнил (да поди такое забудь!), как девять лет назад открылась смута детей боярских князя Боровского, как поймали и доставили в Москву их, как волокли по мартовскому речному льду, привязав к лошадиным хвостам, а затем к ужасу всенародному кнутьём били, губы и ноздри рвали и отсекли кому руку, кому ногу, а кому и голову. Двадцать семь их было числом, и такой казни не знала ещё Москва. Великий князь Василий Васильевич одной ногой в могиле стоял, не имел уже возможности перечить сыну, молодому соправителю своему. Не с тех ли пор взгляд змеиный появился у Ивана Васильевича?.. Но самого-то Боровского, дядю своего, Василия Ярославича, не посмел Иван смертию казнить за то, что тот Литву да татар подговаривал идти на Москву. В том разе измена была явная, а теперь, коли до казни вновь дойдёт, ему, дьяку Степану Бородатому, немало придётся голову поломать, чтобы в надлежащие словеса облечь приговор.

Когда в очередной раз Иван Васильевич подозвал к себе дьяка, тот решился намекнуть, что всех-то бояр, может, и не следует казнить. Коль в Новгороде меж ними раздор пошёл, так его бы и поддержать, выбрать одних неревчан, а других, наоборот, помиловать, явив пример милосердия и долготерпения великокняжеского.

Великий князь понял намёк и, похоже, одобрил его. К тому ж он глядел в будущее чуть дальше Бородатого. Одно дело подчинить огромную новгородскую отчину, нужно ещё и управлять ею, то есть посылать московских наместников с дружинами во все города волости, менять устоявшийся порядок сбора податей, открывать новые торговые пути. На это ни сил, ни людей у него не хватит сейчас, не лучше ли оставить пока всё как есть, ограничив лишь вечевую вольность новгородцев да вытребовав назад земли по Двине, Ваге, Суре, Кокшенге, Пинеге, Мезени, Онеге. И суд восстановить великокняжеский! Чтоб ни одно решение веча не имело законной силы без великокняжеской печати!

Иван опять поймал себя на мысли, что уже свыкся с поражением Новгорода и рассуждает как полноправный и властный господин его. А из Заволочья по-прежнему не было вестей о победе. Но и со стороны Орды, как докладывали гонцы, не угадывалась какая-либо угроза. Молчали и Орден, и Литва, видимо выжидая развития дальнейших событий. С Орденом ссориться и вовсе не время сейчас, через его земли вскоре посольство в Рим надо отправлять за невестой царственной. Одёрнуть следует Холмского, чтобы отряды свои не распускал! Может, и с жалованием его в бояре повременить?..

Двадцать четвёртого июля великий князь с войсками вступил в Старую Русу. Город, приносивший Новгороду, благодаря солеварению, шестую часть доходов, был пожжён и порушен настолько, что Иван не захотел разбивать здесь стан и встал в полуверсте от Русы, на левом берегу Полисти. К полудню прибыли полки Холмского и Фёдора Давыдовича и, не отдыхая, начали готовиться к смотру, мыть и скрести коней, облачаться в более-менее подходящие одежды. Данияр с татарами также расположился неподалёку. Те были, как обычно, крикливы и оживлены. Царевич пребывал в радостном настроении, добычи было награблено немало, и вообще весь этот поход на Новгород, не тяжёлый и не слишком опасный, нравился ему необычайно.

Вскоре конные полки построились, выровняли ряды пешие воины, выстроились лучники. Великий князь с братьями и следовавшими чуть поодаль воеводами Холмским и Фёдором Давыдовичем объехали многочисленное войско. Тимофей, уже пообвыкший в звании сотника и занявший в строю место убитого Фомы Саврасова, с воодушевлением смотрел на великого князя, легко и гордо сидящего в седле. Похоже, и остальных охватил душевный подъём, и, когда Иван Васильевич окинул взглядом всё войско и не сдержал удовлетворённой улыбки, все тоже заулыбались с радостной готовностью.

— Храбрые воины! — обратился к ним великий князь. — Горжусь доблестию и отвагою вашей! Господь обратил взор свой на нас и посылает нам удачу в битве с врагами веры православной. В ужасе дрожат изменники новгородские, устрашённые Москвою, и покидает гордыня злохитрые сердца их. Ото всех уделов новгородской отчины моей несутся вести о победах воев московских. Напрасно вороги тешат себя надеждою на подмогу от короля латышского, ничто и никто не спасёт их, ибо отвернулся от них Господь. Этот день отдыхайте и пируйте во славу государеву, а завтра выступим, дабы не мешкая окончить начатое и узреть Новгород Великий склонившим главу свою перед нашей волею!

Дружные крики одобрения и восторга раздались повсюду. «Из Руси на Русу в Новгород!» — кричали воины Холмского уже привычный клич. Другие полки орали славу государю Московскому, великому князю Ивану Васильевичу. Кашевары заправляли котлы кашей и мясом, откупоривали бочонки с пивом.

Царевич Данияр отъехал от своих конников, шумящих более обычного и возбуждённых предвкушением пира. Проезжая мимо великого князя, он поклонился ему, улыбнувшись жёлтыми зубами и приложив ладонь к сердцу, и проследовал дальше, к занятому разговором со стремянным Степану Бородатому. Тот как раз собирался в Русу, чтобы привести по приказу великого князя новгородских пленников.

— А что это за конь у тебя, дьяк? — спросил царевич, не убирая улыбки с лица. — Что-то не видал я его ранее у тебя?

Бородатый взглянул на Данияра неприветливо. Ему не нравился этот маленький, вечно улыбающийся с хитрым прищуром татарин, сын Касима-царевича, унаследовавший богатую его вотчину, жадный до грабежей и богатых даров и служивший Ивану Васильевичу с той же показной подобострастностью, с какой служил Василию Васильевичу его хитрый отец. Бородатый, однако ж, не позволил бы обнаружить свою неприязнь к Данияру, если б не был уверен в том, что и великий князь недолюбливает царевича.

— Некогда мне о конях баять, царевич, — ответил он неохотно. — Великокняжескую волю послан исполнить со срочностью.

— Заносчив ты, оказывается, — всё так же улыбаясь, произнёс Данияр. — Гляди, как бы не пожалеть потом.

— Конь как конь, — сказал Бородатый по-прежнему неохотно, но чуть более учтиво. — Не хуже татарского.

— Не хуже, не хуже! — засмеялся Данияр. — У слуги моего верного Рафиса под Волоком коня увели, так говорит, точь-в-точь конь, как у тебя. Что скажешь?

— Ничего тебе не скажу. А государю пожалуюсь, что ты уважение к нему потерял, меня — его дьяка, слугу его преданного — обвиняя, как татя какого последнего.

— Так я спросил только, — усмехнулся Данияр. — Ты великого князя слуга, Рафис мой слуга, так сами меж собой и разберитесь.

Он небрежно хлестнул своего коня, и тот сорвался с места и поскакал, выбив копытом кусок сухой глины и запылив нарядный, кручёного шёлка, кафтан Бородатого.

Великий князь пировал с братьями и воеводами в своём шатре. Сам к мёду и вину почти не притронулся, у него то ль от духоты, то ль от бессонницы разболелась голова, и, как ни отмахивался Иван от этой нудной боли, она не давала сосредоточиться и собраться с мыслями. Приказал негромко, чтобы грабежи и пожары боле не допускались, а князья, что в свои уделы селян полонённых увели, отпустили их назад и как можно скорее, иначе обезлюдеет волость Новгородская, в запустение придёт земля, что с неё взять тогда? Холмский кивнул. Фёдор Давыдович насупился, но не посмел возражать.

Иван махнул рукой, чтоб не смущались его недомогания и угощались, как должно на пиру великокняжеском.

Вошёл Данияр с поклоном и сказал великому князю, что его люди готовы.

— Отведай моего мёду, царевич, — кивнул Иван Васильевич. — Время есть ещё.

Через час примерно под охраной всадников подошла к стану тысячная толпа пленных. Впереди вели знатных людей из новгородской господы. Те старались держать достоинство, глядели на москвичей гордо, с вызовом. Многочисленный ремесленный и чёрный люд брёл понуро и молча. Пленных привели на большую поляну близ Полисти и оставили под солнцем ждать великокняжеского приговора. Их мучила жажда, близость реки, серебрящейся сквозь листву, дразнила недостижимым наслаждением.

Поодаль на гнедом копе гарцевал дьяк Степан Бородатый, высматривая, когда появится государь. Наконец великий князь с воеводами, стражей и следовавшим сзади отрядом татар приблизился к месту судилища. Иван морщился от слепящего солнца, усиливающего головную боль и мешающего рассмотреть пленённую новгородскую знать.

— Пусть выведут Казимера, — приказал он.

Стражники вытащили из первых рядов уже немолодого, седеющего Василия Казимера и подтолкнули к великому князю. Тот споткнулся о высохшую кочку и неловко упал прямо под ноги великокняжескому коню. Свита переглянулась с удовлетворением, получилось так, будто новгородский воевода сам пал ниц, надеясь смирением выпросить себе прощение государево.

— Встань, воевода, — велел великий князь. — Посмотри в глаза воям своим, которых ты на погибель повёл супротив меня. Пусть и они позор в очах твоих узрят.

Он сделал знак Бородатому, который давно уже был готов зачитать бумагу с приговором. Дьяк кашлянул и начал торжественно и зычно:

— За измену вере православной, за то, что королю латышскому отчину великих князей русских, Новгород Великий, продать замыслили...

— Лжа! — выкрикнул стоящий впереди Дмитрий Борецкий и даже притопнул гневно ногой. — Лжа подлая!

Бородатый мельком взглянул на великого князя, тот махнул ему, чтоб продолжал.

— ...Благоверный и благочестивый великий князь Иван Васильевич всея Руси, думу подумав с братьями, подручными князьями, боярами, воеводами московскими, тверскими и татарскими, решил... — Бородатый сделал довольно значительную паузу. Наступила тягостная мучительная тишина. — ...главных злодеев-зачинщиков, а именно: посадника и московского боярина Дмитрия Борецкого, с ним Василия Селезнёва Губу, а от житьих людей — Киприяна Арбузьева да Еремея Сухощёка казнить немедля отсечением главы{44}!..

Толпа пленных качнулась, тяжёлый вздох ужаса прокатился по рядам. Дмитрий, побледнев, усмехнулся через силу. Он не верил, что Иван поднимет руку на него, высокого боярина, посадника новгородского, и ждал, что ещё скажет дьяк, какую сумму выкупа объявит и какова она покажется матери. И всё никак не мог понять, к чему великому князю нужно было устраивать такое торжественное действо. Но дьяк ничего больше не говорил, и Дмитрий посмотрел на него с некоторым даже недоумением. Тут его выволокли из ряда, Дмитрий сделал движение, чтобы стряхнуть чужие руки, но его схватили ещё крепче, туго стянули верёвкой ладони за спиной. Перед глазами замелькали раскосые лица. «Татаре, одни татаре кругом, зачем они здесь?» — подумалось ему.

— Невинен я, меня нельзя! — визжал рядом Еремей Сухощёк. — Я чашник владычный! Феофил не велел моему полку с Москвою воевать, я наказ его блюл, невинен!..

Василий с Киприяном были в полуобморочном состоянии и едва передвигались на деревянных ногах. Всех повалили на траву. Заблистали татарские кривые сабли. В минуту всё было кончено. Татары разошлись, оставив на всеобщее обозрение четыре обезглавленных трупа.

Пленные новгородцы быстро и мелко крестились. Смятение и ужас объяли всех. Василий Казимер стоял, низко опустив голову, колени его дрожали. Он вздрогнул и вскинулся от неожиданности, когда Бородатый вновь начал зачитывать волю великого князя Московского:

— ...Иных же из посадников, тысяцких, бояр и житьих людей, всего числом пятьдесят, как-то: Василий Казимер, да Кузьма Григорьев, да Яков Фёдоров, да Герасим Козьмин, да Матвей Селезнёв, да Федот Базин и прочие, повелел в оковах в Москву и Коломну везти и в темницы метать. Мелких же людей повелел государь отпущать из полона свободно к Новгороду!

«Жив, жив», — повторял про себя Казимер, готовый теперь и оковы, и темницу воспринять как величайшую милость. Он не противился, когда вместе с другими приговорёнными к заключению его повели к кузне на окраине Русы, чтобы, заковав в железы, в тот же день везти в Москву. Он также надеялся на откуп, на то, что свои не оставят его, умилостивят великого князя, а иначе ведь и нельзя родне, сама тогда пострадает через опального новгородского посадника.

Остальных новгородцев отпустили тотчас же, и те, попятясь, не веря ещё в счастье своё, побежали прочь от этого места под улюлюканье и гогот татар, грозивших им плётками.

Иван Васильевич, отпустив братьев и воевод, вернулся в свой шатёр, где уже было проветрено и прибрано. Наружной страже велел, чтоб никого не допускали к нему до вечера. Оставшись один, схватился за голову и застонал от непроходящей боли. Опустился на колени перед иконой Спаса Нерукотворного и долго так стоял, бормоча слова молитвы и изредка широко осеняя себя крестным знамением. Внезапно стало темно в глазах. «Как быстро ночь подоспела», — подумалось ему. Иван замер, прислушиваясь. Как будто в шатре был ещё кто-то, невидимый во тьме. Шаги мягкие, вкрадчивые, и всё ближе к нему, всё ближе... Иван попробовал встать, кликнуть стражу, но голос пропал, ноги стали ватными, и он повалился на ковёр в глубоком обмороке...

Многие в войске и ведать не ведали о случившейся казни. Пир продолжался, кое-где уже горланили песни, а кто-то попросту храпел, отдыхая от ежедневных походных тягот. День заканчивался. Тимофей, узнав у тысяцкого, что выступление поутру, проверил, всё ли в порядке у подчинённых ему ополченцев, опорожнил поднесённую братину и пожелал им не засиживаться допоздна. Он отяжелел от выпитого пива и пошёл облегчиться в прибрежные кусты.

У реки медленно ходили кони, некоторые стояли по брюхо в воде, будто хотели перед новым переходом впрок насладиться влагой. Тимофей узнал вдруг среди них и гнедого татарского коня, которого отобрал у него государев дьяк, и невольно залюбовался им, стройным, тонконогим, сильным. Даже не верилось, что ещё совсем недавно он сам Владел этим красавцем. Тимофей вышел из кустов на песчаный берег и внезапно остановился, прислушиваясь. До реки было шагов тридцать, и оттуда доносился шум какой-то возни. В наступающих сумерках трудно было разглядеть, что там происходит, и Тимофей, проверив на всякий случай нож за поясом, направился к воде. Какая-то здоровенная коняга с фырканьем прянула в сторону, едва не сбив его с ног. Отошли и другие кони, открывая обзор. В пяти саженях перед собой Тимофей увидел лежащего на песке Потаньку. Он был весь в крови и, опираясь на единственную свою руку, тщетно пытался подняться на ноги. Сабля с обломанным клинком валялась рядом. Над ним навис лысый и усатый татарин и с бешеным оскалом замахивался своей саблей, чтобы добить лежащего. Тимофей прыгнул, выхватив нож из-за пояса. Татарин краем глаза заметил его, но защититься уже не успел, лезвие вошло ему под лопатку. Он по-свинячьи взвизгнул, выронил саблю и стал кружиться, пытаясь заглянуть себе за спину, потом свалился на песок и застыл со страшной оскаленной гримасой.

— Спасибо, Трифоныч... — просипел Потанька.

Тимофей склонился над ним:

— Ты как, раненый? За что он тебя?

— Кончаюсь я, — прошептал тот и улыбнулся. — Это тот и есть, кого искал я...

— Кого искал? — не понял Тимофей.

Потанька двинул бровью в сторону мёртвого татарина:

— Кто мать тогда... Давно...

Тимофей вспомнил Потанькин рассказ и ужаснулся, быстро и часто крестясь.

— Так что... должок ты вернул... квиты...

Слова с трудом выходили из Потаньки, в груди его забулькало, из уголка рта полилась алая тоненькая струйка. Он ещё пошевелил немеющими губами и затих.

— Потанька? Слышь?

Тимофей тряхнул его раз, другой и заплакал. Неизвестно почему привязался он сердцем к этому увечному телом и душой человеку, порой наивному, как дитя, порой жестокому до предела. И вот нет его, убит. Был товарищ и нету...

Сзади зашуршал песок. Тимофей оглянулся. К нему подходил дьяк Степан Бородатый.

— Что тут?

Бородатый заглянул в лицо зарезанному татарину, ещё различимое в сумерках, и ахнул:

— Это ж советник Данияров! Это ты его?

Тимофей не ответил.

Бородатый заметил мёртвого Потаньку и, видимо, составил собственное представление о происшедшем.

— Ну, сотник, натворил ты бед с твоим конём. Кровь из-за него рекой льётся. Вот что. Бери его с глаз долой и до утра уезжай отсюдова. Жалованную грамоту великокняжескую я тебе выдам с опасом зараз. Тысяцкому своему скажи, мол, раненый, к битве боле не способен. Скажи, рана открылась, вон в кровище-то перемазался как!

— Решит, что испужался, — хмуро ответил Тимофей, чуть подумав. — Не по совести сие.

— Дурак ты, сотник! — сказал Бородатый, досадуя на его тугодумие. — Я не спрашивал, отколь у тебя конь татарский. Татаре также не спросят, у них разговор короткий, подстерегут — и башка с плеч.

Он огляделся по сторонам, не подслушивает ли кто? Затем промолвил:

— Что кони тут, это кстати, следы затопчут. Как совсем стемнеет, найдёшь меня у часовни на берегу.

Бородатый, не ожидая возражений, повернулся и бесшумными шагами быстро пошёл прочь. Он рад был сплавить куда подальше и коня, которого узнал царевич, и сотника, свалив в случае чего все грехи на Тимофея. Бородатый злорадствовал про себя, представляя Данияра, которому вскоре донесут, что его любимый советник Рафис зарезан, как свинья, одноруким русским ополченцем.


В последний день июля войско князя Василия Шуйского Гребёнки вышло к небольшой реке Сихвине близ Холмогор и встало на левом берегу. Из двенадцати тысяч ратников большинство составляли заволочане и двиняне, которых и ратниками-то язык не поворачивался назвать. Набранные силой, вовек не бравшие меча в руки, промышлявшие всю жизнь рыбною ловлею да охотой, они не понимали, чего от них хотят новгородские воеводы, за что ведут сражаться{45}. Сражения, однако, не предвиделось. Шуйский не раз уже думал про себя, что ошиблись новгородские посадники в своём предположении, что великий князь пошлёт в Заволочье конный отряд. Может, и собирался послать, да пронюхал, что есть кому в это лето вотчины боярские оборонить, и передумал. Который месяц выискивали москвичей, рассылая дозоры по двинским погостам, но врагов нигде не было. Лето уже перевалило за середину, скоро дожди зарядят, пора бы и в Новгород возвращаться. Последний гонец оттуда сообщил, что москвичи Русу пожгли и навстречу им выступила огромная конница и две судовые рати. Шуйский не сомневался, что до битвы дело, как всегда, не дойдёт. Небось уже переговоры ведут с великим князем высокие бояре, и всё кончится ещё одним замирием на несколько лет. В помощь короля Казимира он не особенно верил, не доверял этому союзу и досадовал, что не с того конца опять начали посадники. Сорок лет князь Василий Шуйский служил Новгороду Великому, и не упомнить уже, сколько раз убеждал он в Вечевой палате господу новгородскую, что городу по силам самому противостоять любому врагу. Для этого несколько тыщ ратников должны постоянно быть в готовности, искусству ратному обучаться, а не мух давить, как вои владычные, к примеру. А чтобы о пропитании своём голова у них не болела, казна городская должна в мирное время их кормить. Как ни велики расходы, а всё ж не сравнить с теми, в которые тот же Михаил Олелькович Новгороду обошёлся. И ведь кивали посадники да тысяцкие, соглашались, а денег всё же жалели, надеялись всякий раз, что обойдёт их лихо. Ан нет, не обходит! Великий князь Московский о рати своей боле заботы проявляет, оттого и Казань подчинил, и Новгороду грозит, зная за собой силу. Оттого и воеводы его не чета новгородским. Что Олелькович хвастливый в сравнении с Холмским или Стригой!.. Шуйский подумал невольно, что на московской службе сам он был бы куда больше оценён, чем ныне, но мысль была лукава, и он быстро отогнал её. Крест целовал Новгороду Великому. Слава и почёт всякому приятны, но честью своей князь дорожил превыше всего.

Фёдор Борецкий маялся бездействием. Вина тут было днём с огнём не сыскать, мёда хорошего, к которому он привык, тоже. И пиво не нравилось ему, что двиняне варят, и кислило оно, и в голову не ударяло. Водою, что ль, разбавлено?..

Не того ожидал он в Заволочье, когда ехал сюда с войском. Мечтал о том, как схватится с разбойниками московскими, зорящими земли Борецких и прочих высоких бояр, как будет гнать и карать их без пощады, завоёвывая ратную себе славу. Не тут-то было! Ни одного москвича не встретили. Видать, схитрил брат, отправив его сюда. Когда узнал Фёдор от новгородского гонца, что Дмитрий с Селезневым и Василием Казимером выступили грозно навстречу москвичам, ещё более стал на брата сердит. Да за кого он посчитал его, удалив в глухомань! Его, Фёдора, место там, в первых рядах новгородской боярской конницы, а не с мужиками, кое-как по деревням собранными и возглавляемыми престарелым воеводой, из которого песок вот-вот сыпаться начнёт.

Он перессорился с приятелями своими из боярской молодёжи, с которыми часто гулял и куролесил в Новгороде. Здесь они вели себя иначе, были серьёзны и настороженны, беспрекословно подчинялись князю, хотя многие превосходили его знатностью и древностью родов боярских. Фёдор часто отлучался из войска, брал слугу-сокольничего и весь день пропадал на соколиной охоте. Шуйский смотрел на это сквозь пальцы: мол, с Дурня какой спрос? С неохотой согласился брать его весной в поход. Да Марфе Ивановне и Дмитрию Исаковичу как откажешь?..

В тот день Фёдор, лишь только Шуйский дал приказ разбивать стан на берегу, тотчас поехал вдоль реки высматривать брод. Подходящее место нашлось с полверсты внизу. Он вернулся, съел что-то на скорую руку из боярских запасов, взял лук и колчан со стрелами и без слуги отправился охотничать на тот берег.

День с утра выдался пасмурный, изредка даже накрапывало с неба. Перейдя холодную реку по каменистому броду, Фёдор, прежде чем углубиться в лес, попытался определить положение солнца, чтоб не заплутать невзначай. Впрочем, он не собирался отъезжать чересчур далеко, к обеду думал вернуться, и, если повезёт, с дичью. Ему вдруг захотелось зайчатины.

Лес был не слишком густой, конь шёл легко, обходя валуны, поросшие мхом, и мягко ступая по усыпанной влажной хвоей земле. Видно было далеко вперёд, и внезапно за соснами саженях в двадцати показался небольшой олень, почти оленёнок, который стоял боком и косил глазом на приближающегося всадника. Фёдор потянулся за луком, прилаженным на спине, но оленёнок, шевельнув ухом, прыгнул в сторону и исчез. Фёдор бросился было вдогонку, но затем осадил коня и вновь поехал неспешно, зорко поглядывая по сторонам. Что-то настораживало его, и он никак не мог понять причину тревоги. И вдруг догадался: тишина. Странно тихо было в лесу, не покрикивали птицы, не шуршали корой и не цокали белки. Все будто затаились.

Фёдор слез с коня, привязав его к стволу стройной сосенки. На пальцах и ладонях остались липкие следы душистой смолы. Он вытер их мхом и, держа лук наготове, пошёл вперёд. И сразу увидел зайца. Тот сидел неподалёку, подняв передние лапы, и глядел прямо в глаза охотнику, даже склонил ушастую морду чуть набок, наблюдая, как тот прицеливается из лука. Фёдор промахнулся, стрела вонзилась в землю перед самым зверьком. Заяц подскочил и не слишком быстро попрыгал наутёк, он был тяжёл, видно, хорошо покормился за лето. Фёдор, налаживая вторую стрелу, побежал за ним. Медлительность зайца оказалась обманчивой, приблизиться к нему и хорошенько прицелиться не удавалось. Вторая стрела попала в большой валун и, выбив искру, переломилась. Фёдор неудачно ступил в маленькую лужицу, оказавшуюся чьей-то бывшей норой, заполненной водой, и глубоко провалился левой ногой, зачерпнув в сапог. Он остановился, выругавшись, и, присев на валун, принялся стягивать сапог, чтобы вылить из него воду. Заяц благополучно убежал. Левая лодыжка побаливала, слегка растянутая при падении. Фёдор глубоко дышал, сорочка прилипла к спине. Вновь натянув левый сапог, он сделал несколько пробных шагов. Идти было неприятно, подошва противно хлюпала, сырые онучи холодили кожу. Он огляделся и вдруг понял, что заблудился. Солнце по-прежнему было спрятано в облачной пелене, и всё та же неприятная тишина стояла в лесу.

— Эй-эй-эй!.. — крикнул он, сложив ладони у рта.

Крик получился не очень громким и даже каким-то жалобным. Поняв, что заблудился, Фёдор обеспокоился не на шутку. Обругал себя, что оставил привязанным коня, тот не прискачет, даже если и услышит его зов. Он вспомнил рассказы о несчастных, заплутавших в здешних дебрях. О них баяли на стоянках ополченцы из местных заволочан, и эти рассказы хорошо слушались вечерами у огня, когда вокруг были расставлены посты и караульные изредка трубили в рога, отпугивая медведей. Рассказывали и о лешаках, которые водятся в этих местах и хохотом запугивают заблудившихся до смерти.

Фёдор пошёл наугад, надеясь наткнуться на тропу или ручеёк, который выведет его к реке. Иногда ему чудились звериные шорохи, и он вскидывал лук, радея более о защите собственной жизни, нежели об охоте. Фёдор не помнил, сколько времени минуло с тех пор, как он углубился в лес. Казалось, что совсем немного, однако пасмурное небо становилось сумрачней, и Фёдор испугался, что ночь наступит прежде, чем он выберется к своим. Его отсутствия, возможно, уже хватились и послали людей на поиски. А вернее, что нет, слишком часто Фёдор Борецкий уезжал на весь день, не удосуживаясь предупредить даже слуг, и с его сумасбродством свыклись.

Он вышел на полянку и вдруг обнаружил следы копыт возле сосны. Затем припомнил, что именно здесь он сам привязал коня и перепачкался клейкой смолою. Коня, однако, не было. И следов крови не обнаружил, значит, не медведь подрал. То ли привязан был плохо и освободился сам, то ли увёл кто коня...

Фёдор заозирался по сторонам и услышал шум за деревьями, отдалённые крики и звон стали. Он побежал на эти звуки и скоро очутился на берегу Сихвины. Река была неширока, не более полёта саженей. То, что увидел он на том берегу, потрясло его и ввергло в ужас. На том месте, где встало новгородское войско, шла грозная битва. В полной неразберихе бились мечами тысячи воинов. «Москвичи!» — мгновенно понял Борецкий и заметался по берегу, не зная, что ему предпринять.

Москвичи напирали. Их было гораздо меньше, это Фёдору хорошо было видно, однако неразбериха и сумятица, бросившиеся поначалу ему в глаза, относились больше к боевому порядку новгородского ополчения. Сражение началось, как он понял, не сейчас, а шло уже какое-то время, может, уже давно. Он разглядел Василия Шуйского верхом на коне, что-то кричащего тысяцким и указывающего мечом назад. Сзади начиналось бегство, ополченцы бросали мечи и бежали к лесу. Вдруг Шуйский дёрнулся в седле и начал падать. Его подхватили, понесли на руках куда-то. Новгородские ряды совсем расстроились. Московские лучники издали посылали стрелы поверх голов сражающихся впереди, и те смертоносным дождём косили новгородцев. Стяг, реющий над ними, упал и более никем не был поднят.

«Что же это я!.. — с тоской подумал Фёдор и заметил чёлн, вытащенный кем-то из здешних рыбарей сушиться на прибрежную траву. — К своим надо, решат, что струсил, сбежал...»

Он столкнул чёлн в реку, прыгнул в него и заработал веслом быстро и неумело. Чёлн завертелся волчком. Фёдор наконец приноровился и кое-как поплыл, борясь с течением, в ту сторону, где видел в последний раз Шуйского. Его заметили москвичи, и сразу несколько лучников выпустили в него по стреле. Одна из них вонзилась Фёдору в левое предплечье. Он выронил весло и, с удивлением чувствуя, как вдруг начало неметь всё его сильное тело, упал на пропахшее рыбной чешуёй челночное дно...


Войско великого князя Ивана Васильевича вышло к устью Шелони двадцать седьмого июля и встало между сожжённой Коростынью и озером Ильмень. Москвичи спустили на воду захваченные новгородские лодьи, и те бороздили озеро, далеко просматривая всю округу. Но некому уже было угрожать великокняжескому московскому воинству.

Иван после обморока проспал чуть не целые сутки, и сон лучше всяких снадобий помог преодолеть чудовищное нервное напряжение последних недель. Он приказал истопить баню и, выпарившись, поправился настолько, что головная боль ушла совсем. О своём кратковременном нездоровье он велел строжайше молчать приближённым, дабы не возбуждать кривотолков, и в мирное время нежелательных, а в ратное особенно.

В Коростыни нагнал его московский гонец с очередной вестью от матушки. Великая княгиня сообщала, что всё в его отсутствие спокойно, от Ахмата опасности не предвидится[64], митрополит каждодневно возносит молитвы Господу о благополучном завершении похода, пожаров больших в Москве не случалось, юный княжич благоразумен и следует её, Марии Ярославны, советам, чего, к сожалению, не может она сказать об Андрее Меньшом, который послал воеводу Сабура с вологодской своей вотчины воевать сёла и погосты на Кокшенге-реке, и с немалой тот добычей воротился в Вологду. Скрыть хотел Андрей от неё своё своеволие, жадностью лишь единой побуждаемое, и тем самым ещё более прогневил её. Иван нахмурился, читая про меньшого брата. Подумал с неудовольствием, как после Шелонской битвы и другие братья, Юрий, Борис да Андрей Большой, чуть ли не вслух толкуют, насколько обогатятся они после похода, готовятся новгородскую его отчину по частям растащить. А далее что, опять зависть к чужому добру до распри доведёт? Нет уж, лучше не допускать того. Одарить, конечно, следует братьев, но в меру. Да не рано ли радуются они, ещё сглазят удачу-то. С Заволочья гонца по сию пору всё нет и нет.

На четвёртый день после того, как встали под Коростынью, ближе к полудню показались десять лодей на озере, плывущих к берегу. В стане насторожились, затрубили сбор, однако вскоре выяснилось, что то новгородское посольство едет челом бить великому князю. Навстречу выплыли лодьи воев московских, взяв новгородцев в кольцо. Наречённый архиепископ Феофил с тревогой и страхом поглядывал на хмурых лучников и на прочих ратников, опускающих вёсла в нескольких саженях от него. За ним попарно следовали лодьи с посадниками и житьими от пяти концов, тысяцкими и кончанскими старостами. Плыли медленно, судёнышки были перегружены людьми и тюками, сундуками, коробами, полными богатых даров Ивану Васильевичу, и боярам его, и иным полезным людям. Это было полномочное посольство от Великого Новгорода, посланное с наказом замириться с Москвой любой ценою.

На берегу послов также встретила стража. Новгородцам было указано место, где они могут раскинуть свои шатры. Появился дьяк Степан Бородатый и объявил, что государь соблаговолит принять их, когда сочтёт нужным и когда убедится, что раскаяние их в деяниях неправых искреннее и чистосердечное. Феофил, считавший себя самым важным из полномочных послов и непричастным к причинам бедственного размирия, потребовал было у дьяка объяснений и сделал даже попытку возмутиться его надменностью, но Бородатый, не дослушав, повернулся и пошёл прочь, кивнув стражникам, которые расступились и вновь сомкнули строй. Московские ратники плавали на лодьях недалеко от берега. Если бы даже Феофил и пожелал вернуться в Новгород, блюдя гордыню, сделать это было уже невозможно. Да и кому нужен он с гордыней своей в терпящем голод и лишения городе?.. Это понимали и прочие послы. Делать было нечего. Посольская челядь принялась устраивать стоянку, разбивать шатры, косясь на грозных московских ратников. Господа сбивались в кучки, переговаривались негромко и до позднего вечера ожидали, что великий князь пригласит их для переговоров. Но никто не являлся с приглашением. Спать легли в полном неведении и тревожном ожидании.

Назавтра с утра вновь пришёл Бородатый и пригласил послов в шатёр, где их должны были выслушать бояре московские с братьями великого князя. Послов сопровождала московская стража, торжественно шествующая сзади и по бокам, и новгородцы походили на пленников.

Степенной посадник Тимофей Остафьевич предложил начальные условия, по которым Новгород Великий отказывается от союза с Казимиром, соглашается вновь принять великокняжеского наместника на Городище и готов выплатить восемь тысяч рублей отпускных. Феофил просил передать Ивану Васильевичу слёзную просьбу об освобождении усланных в Москву знатных пленников из новгородской господы. Московские бояре сдержанно приняли дары, условия оставили без обсуждения, обещав передать их государю и вернуться к разговору, когда выяснится его мнение по этому поводу. Огорчённые тем, что дело движется столь медленно, послы разошлись но своим шатрам.

Якову Коробу, выбранному в посольство от Неревского конца, удалось задержаться и, отойдя в сторонку, вполголоса переброситься с Бородатым несколькими словами.

— Худо в Новгороде, Степан Тимофеевич, — пожаловался он, поигрывая снятым с пальца золотым перстнем с янтарным камнем. — Уж такие убытки терпим, не приведи Господь! Не знаю даже, как поправлю дела собственные.

— А чего ж посады пожгли? — хмыкнул Бородатый. — Ужель на Казимира ещё надеетесь?

— По недосмотру допустили красного петуха, — начал оправдываться Короб. — Марфа поджог затеяла, подкупила чёрных людей да голь всяку. Теперь сами на неё ропщут, есть-то совсем стало неча, собак ловят... — Он тяжело вздохнул и как бы невзначай опустил перстень в карман дьяку. — Я-то противился размирию, жизнию своею рисковал, чтоб лодьи не плыли да пушки не палили...

— То зачтётся, — кивнул Бородатый. — Государю ведомы заслуги твои. Как Борецкая ныне?

— Побелела вся, когда о казни донесли ей. Ни до чего ей теперь, слегла.

— Не с теми породнился ты, Яков Александрыч, — покачал Бородатый головой. — Серчай не серчай — всё жадность твоя. Словцо-то я за тебя замолвлю перед государем, да ведь словцо не всякий раз выручить сможет. Над будущим своим поразмысли хорошенько. А кстати ещё скажу, что восемь тыщ, которые вы посулили великому князю Ивану Васильевичу, так то смешная цена прегрешениям вашим.

— Дак я со всей готовностью... — начал Короб, но Бородатый уже повернулся и пошёл от него.

Короб некоторое время растерянно смотрел ему вслед, потом поменял выражение на лице, приосанился и важно зашагал к своим.

— Ну, вызнал что у дьяка? — спросил его Тимофей Остафьевич.

— Бает, мол, денег мало предложено.

— Тьфу, харя ненасытная! — сплюнул степенной посадник, и непонятно было, к дьяку или великому князю относятся его слова.

На следующий день Иван Васильевич также не пожелал принять послов. Московские ратники чуть не в открытую посмеивались над ними, злорадствуя над беспомощностью прежних врагов своих.

К вечеру, едва держась в седле от усталости, прискакал гонец с Заволочья с вестью о разгроме Шуйского. Иван Васильевич просветлел лицом и вздохнул с облегчением. Братья ликовали. Радостная весть быстро распространилась по всему войску. Сыны боярские и ополченцы откупоривали бочонки, славили своего государя и, предчувствуя скорое возвращение домой, благодарили про себя Господа за то, что уберёг от гибели и увечных ран.

Назавтра Иван принял новгородское посольство. Бородатый зачитывал условия мирного договора. Первоначальные предложения, с которыми прибыли послы, казались теперь смехотворными по сравнению со встречными требованиями великого князя. Сумма откупа увеличилась вдвое и составляла шестнадцать тысяч рублей. Яков Короб глаза вытаращил от изумления и завертел головой: мол, не ослышался ли? Дьяк повторил ту же цифру, прибавив, что сумму откупа следует выплатить не по частям, а сразу.

Провозглашался незыблемым союз Великого Новгорода с великими московскими князьями, а право новгородцев иметь «вольность во князьях» ликвидировалось. Следовало отказаться от любых договоров с королём Казимиром, а также не принимать ни под каким предлогом злейших недругов великого князя: князей Ивана Можайского и Ивана Шемячича, сына князя Дмитрия Юрьевича, и ни детей их, ни зятьев, ни прочих родичей{46}. К недругам был отнесён и князь Василий Ярославович. Подтверждая согласие государя на то, чтобы Новгород Великий жил по старине, на судных грамотах теперь должна будет стоять печать великих московских князей, без неё закон не вступает в силу.

Владыка должен ныне и впредь рукополагаться у московского митрополита, и ни у кого более...

Послы слушали угрюмо. По окончании чтения испросили дозволения уединиться для обсуждения и осмысления великокняжеских требований. Иван дозволил им это.

На другой день переговоры продолжились и длились ещё несколько дней. Послы упросили выплатить откуп по частям до весны. Торжок, Вологда и Бежичи по-прежнему оставались за Новгородом. Однако двинские земли по Пинеге, Ваге, Онеге, Поганой Суре, Кокшенге отходили к великому князю. Феофил слёзно молил за угнанных в оковах пленных. Иван согласился вернуться к его просьбе в Москве, когда наречённый архиепископ прибудет на рукоположение.

Раздав последние дары, униженные, бессильные, обедневшие, новгородские послы отбыли на лодьях в начале второй недели августа. Тринадцатого числа войско великого князя Ивана Васильевича снялось с места и поворотило на Москву. Поход был завершён.


Фёдор открыл глаза и долго не мог понять, что с ним и где он находится. Попробовал подняться, опёрся на левую руку и застонал от боли. Плечо и грудь были крепко стянуты повязкой. Он пошевелил слабыми пальцами, они слушались плохо, но были целы. Фёдор лежал на жёсткой скамье. На неё была положена старая оленья шкура с драным мехом, отдававшая затхлостью. Видимо, она долго пролежала на дне какого-нибудь сундука, прежде чем её вновь вытащили на свет. Свет тускло тёк из мутного слюдяного оконца, и его едва хватало, чтобы рассмотреть низкий каменный потолок и окованную железом дверь в стене. Больше смотреть было не на что, в помещении напрочь отсутствовало какое-либо убранство.

Фёдор медленно начал припоминать, что с ним случилось. Он помнил, как заплутал в лесу, погнавшись за зайцем, как не нашёл собственноручно им привязанного коня, как увидел сражение с другого берега реки и поплыл к своим. Вспомнил и то, как обожгла его стрела московского лучника. А потом наступила темнота, и память отказывалась подсказать происшедшее далее.

Он решил, что его, потерявшего сознание, поймали москвичи и теперь он находится в темнице в ожидании своей участи. Догадка была горестной, но ещё более страшило Фёдора то, что, не обнаружив его на иоле битвы, новгородские други решат, что он струсил и уклонился от риска быть убитым. Сбежал!.. Как предстанет он перед матерью, братом, сыном Васяткой?.. Как оправдается?.. Не будет оправдания ему, лучше и не пытаться, пусть казнию казнят его москвичи, нежели пожизненный позор.

Фёдор заскрипел зубами от бессилия, слёзы отчаяния замутили глаза.

Дверь со скрежетом приотворилась, зашёл сгорбленный монах с кувшином молока и ломтём ржаного хлеба, положенным сверху, и, не глядя на Фёдора, поставил его на пол рядом с лавкой.

— Где я, отче? — глухо спросил Фёдор.

Тот вздрогнул, быстро взглянул на лежащего и поспешно вышел, притворив за собой дверь.

Фёдор потянулся к кувшину. Отложил хлеб и, с трудом приподняв голову, начал пить из глиняного горла. Молоко было жирное и тёплое, белые струйки потекли по бороде на шею. Фёдор тяжело дышал, руки его дрожали, он сильно устал. Оставив кувшин недопитым, он долго приходил в себя. Приятная тяжесть заполнила голодный желудок. Фёдор закрыл глаза и опять уснул.

Ночью он проснулся снова. Прислушался. Темнота была кромешной. И ни одного звука не удалось ему уловить, кроме ровного шума за оконцем, производимого, по-видимому, ветром.

Утром его разбудил добродушный голос:

— Ай молодец! Попил-таки молочка, слава тебе Господи. Значит, поправка скоро, ноги, руки крепнуть станут. Кости целы, а мясо-то нарастёт, не бойсь.

Фёдор открыл глаза и увидел мужичонку лет сорока в телогрее без пуговиц, перепоясанной куском толстой верёвки и открывающей тощую шею и грудь. Щёки и нос его были красны, будто с мороза. Маленькие круглые глазки глядели по-детски наивно и весело.

— А я поначалу думал, не оживёшь. Кровью уж больно истёк, пожелтел аж.

Фёдор осторожно спустил босые ноги на холодный деревянный пол.

— Одёжа где моя?

— В сохранности всё, — с готовностью ответил мужичок. — Залатана, и починена, и стирана. Принесть?

Фёдор кивнул.

Мужичок выскользнул за дверь и быстро вернулся, неся сапоги, кафтан и порты.

— Как я тут оказался? — спросил Фёдор, осторожно просовывая в рукав раненую левую руку. — И что тут такое?

— Так ведь это обитель Кирилловская, — объяснил мужичок. — Гости в диковинку тута. Мал монастырёк, иноков трое да игумен. А я помощник им доброхотный. То рыбки наловлю, то коровку подою, то полешек поколю.

Мужичок произносил слова с корельским говором, шепелявил к тому же, Фёдор с некоторым опозданием понимал смысл протараторенных фраз. Но слушать его радостный голос было приятно, он успокаивал и ободрял.

— Я Архип, меня всяк тут знат. А ты, мил человек, отколь, если не секрет? По одёже не из простых.

— С Новгорода, боярин я, — ответил Фёдор и вдруг спохватился: не сболтнул ли чего не следовало? Если москвичи рядом, тогда тотчас схватят, узнав, что он боярин новгородский.

— Вона как! — удивился Архип, однако не слишком сильно. — А я ведь так и подумал. Как на сапоги-то поглядел, сразу понял, что боярин. Видать, крепко не понравился ты кому-то, коль из лука в тебя стрельнули.

«Похоже, он ничего не знает о сражении с москвичами, — подумал Фёдор. — Что же за глушь это, куда меня занесло?..»

— А я-то гляжу, — продолжал Архип, — челнок плывёт посерёдке реки-то. И пуст вроде. Чёлн, гляжу, добрый, целый, я и поплыл, а как за борт-то заглянул, так чуть ко дну не пошёл со страху. Думал, мёртвый ты али колдун, без весла гребущий...

Он тихонько засмеялся, вспоминая свои впечатления и качая головой.

— Куда река течёт? — спросил Фёдор.

— Дак в море и течёт, в Белое. Давеча ветер волну нагнал, всю ноченьку шумело. Сейчас вроде потише стало.

— Ехать надо мне, — сказал Фёдор. — Конь найдётся тут, купить хочу?

Он встал на ноги, и тотчас закружилась голова, в глазах потемнело, и Фёдор непременно упал бы, если б подскочивший Архип не поддержал его и не усадил опять на лавку.

— Найдётся, найдётся, — приговаривал тот успокаивающе. — И конь найдётся, и хлеба кусок, и мёду туесок. Отдохни, поправься, а там и езжай куда вздумается. Раненый ещё, слабый, куда ж тебе такому ехать... — Он помог Фёдору лечь и набросил на него овчину. — Отдыхай, мил человек, сон лучшее средство тебе ноне. А я травки пойду соберу да отварчик заварю. Тоже хорошее средство, дедово ещё. Секретом владею.

Архип подмигнул лукаво и вышел, осторожно прикрыв за собой скрипучую дверь. Фёдор закрыл глаза и послушно заснул.

Проснулся он от яркого света. Подле лавки стоял небольшой стол, на котором горели две свечи, вставленные в железный подсвечник. Рядом на скамье сидел старый монах и внимательно разглядывал Фёдора. Хмурое лицо его, истощённое и вытянутое, будто лик иконописный, показалось знакомым.

— Я знаю тебя, святой отец? — спросил Фёдор слабым неуверенным голосом.

— Я знаю, — ответил тот. — Ты Марфы Борецкой меньшой сын. Ведаю и то, что приключилось с тобою. Не чаял живым боле тебя увидать, да пути Господни ведомы ли нам, грешным?..

Фёдор вдруг узнал старца. Он был почётным гостем на пиру в их тереме, давно, осенью ещё. Зосима, кажется, именем, игумен Соловецкой обители. Фёдор вспомнил, что чуть было собак не спустил на него, когда тот в первый раз явился к ним на двор управы искать на холопьев боярских, которые на земле монастырской хозяйничают, как на своей, рыбу ловят и силки на зверей ставят, а монахов прочь гонят. Мать очень сердилась, что не доложили ей о том, что соловецкий старец приходил. Потом прощения просила у него за сыновнюю непочтительность, одарила щедро.

— Вижу, узнал меня, — сказал старец. — И я помню, как ты про волчью охоту сказывал в Новгороде Великом. Теперь вот сам, как зверь, от злой охоты спасаешься.

— Прости, святой отец, — промолвил Фёдор. — Грешен я перед тобой, каюсь.

— Бог простит, — ответил Зосима и опустил глаза. Словно припоминая что-то, продолжил негромко: — Видение тогда было мне на вашем пиру. Увидел я семерых высоких бояр новгородских, что тогда же мёд и яства вкушали, и были они без голов. Ужаснуло меня видение сие, и поспешил я удалиться, и молился всю ночь. А как сомкнул очи перед рассветом, вновь повторилось мне видение страшное...

Тоска стиснула сердце Фёдора.

— А кто они были, кого видел ты, отче? — решился он спросить дрогнувшим голосом.

Старец не ответил.

— Я-то был средь них?

— Не следует мне знак Божий с человеками обсуждать, — сказал Зосима. — Молись лучше, сыне, о милости Господней. Он уже от гибели уберёг тебя, теперь смирись и живи по совести. Господь милостив, если не прогневишь сам Его. — Старец поднялся, прошёлся по келье и вновь приблизился к Фёдору. — Дела духовные торопят меня, ещё две обители обещал посетить, прежде чем на острова вернуться Соловецкие, к главной обители своей. Ты поживи здесь с месяц. Монахам я велел позаботиться о тебе. Храни Господь. — Он перекрестил Фёдора большим серебряным крестом и уже взялся за ручку двери, как вновь обернулся и спросил с лёгкой улыбкой: — Отрока вспомнил, что за волчонка вступился. Иваном вроде звать его. Ты его не обижай, ему в жизни обид довольно ещё достанется. А матушке своей передай, что могилки деток малых ухожены и заупокойные молитвы воздаются им, как и хотела она.

Старец удалился, и никогда больше не довелось Фёдору увидеть его и разузнать о своей ближайшей судьбе более того, нежели сам он мог предполагать.

Загрузка...