Марфа окаянная

Глава двенадцатая

овгородское посольство по возвращении было встречено сдержанно. Условия мирного договора были тягостны вечевой вольнице, всякому горожанину думалось, что послы подкачали, не слукавили, где возможно, и где надо не подмазали. Однако замирие с Москвой было так необходимо измученному городу, что весть об отходе великого князя обратно на Москву обрадовала всех.

Великий Новгород медленно приходил в себя, стараясь не думать о перенесённом позоре. Вокруг города застучали топоры, подымались новые посады и монастыри заместо пожжённых. Селяне потянулись по родным местам в надежде поднять запущенную за лето и истощённую засухой землю. Стали покидать город и беженцы. Вновь начали причаливать к волховским пристаням учаны с товарами, прежде всего с солью и хлебом. Они прибывали поодиночке, непременно под охраной, однако отчаянные купцы всё равно подвергались немалому риску, ибо ратное время, породившее бесконечные опасности на дорогах, ещё до конца не улеглось.

Ваня часто приходил на берег и подолгу смотрел на реку, на работу грузчиков, нагружавших подводы мешками и коробами. Дома было невыносимо тягостно. Он постоянно ощущал на себе взгляды сострадания всех без исключения обитателей боярского терема и с трудом сдерживал себя, чтобы не разрыдаться. Прохожие на улицах, узнав его, сторонились и прятали глаза, будто горе, которое он нёс в себе, могло распространиться и на них тоже. Бабушка Марфа была совсем плоха, всерьёз опасались, что не поднимется боле. Все дела в доме взяла на себя Олёна, вставала чуть свет и ложилась за полночь. Она незаметно для себя и других стала перенимать властную поступь Марфы Ивановны, твёрдый голос и прямой взгляд. Куда подевался её беззаботный весёлый смех. Слуги подчинялись ей беспрекословно. А Фёдор пропал, так и не воротился с разбитым и малочисленным ополчением князя Шуйского из Заволочья. Князь Василий Васильевич сам приходил к ним в терем, едва передвигая раненую, пронзённую стрелой ногу. Олёна выспросила его обо всём. Фёдора в сражении никто не видел, так что неизвестно, где он, в плен ли попал, зверем ли был задран? «Поохотничать он случая никогда не упускал...» — с укоризной вздохнул князь. А может так случиться, что вернётся ещё Фёдор живой и здоровый. И что тогда?.. Об этом Олёна заставила себя не думать и мягко пересказала Марфе Ивановне разговор с Шуйским, опуская сомнения князя в смелости своего брата и стараясь обнадёжить мать тем, что до сих пор возвращаются в Новгород отдельные ратники. Может, и Федя раны где подлечивает свои и вскорости, дай Бог, вернётся тоже?.. Марфу Ивановну, однако, её утешения не обманули. «Пусть хоть какой вернётся, — произнесла она, прикрыв глаза, — напоследок хоть взгляну на него. А с Митенькой, коли дозволит Господь, скоро свидимся...» Олёна горько заплакала...

С Ольгой Ваня не виделся очень давно. Да и мысли о ней как-то приугасли под спудом последних горестных переживаний. Акимка с отцом своим с утра до вечера работал в посадах, ему ни до чего теперь, некогда. Однажды Ваня встретил нового своего приятеля Макарку. Тот тоже отца потерял, и потому говорилось с ним легко, без мучительного душевного напряжения. Макарка поведал, что дядю убили под Шелонью. Тётка уговаривает навек у них поселиться, да мать всё надеется, что можно вновь в Русе обустроиться. Решили, что поедут, осмотрятся, а не совладают с возведением новой избы, так весной вновь в Новгород вернутся.

Макарка подсобничал на пристани. Заработок был случайный и мизерный, но и им пренебрегать не приходилось. Ваня, смущаясь, предложил дать денег ему, он попросит у бабушки, она не откажет. Макарка покраснел и покачал головой.

— А про тебя всё сеструха спрашивает, — переменил он с готовностью тему. — Когда, мол, ещё заглянешь? Я говорю ей: дура ты, разве ему до нас теперь, боярину-то?.. У самого горе теперь.

— Я зайду, — пообещал Ваня. — Когда снимаетесь-то?

— Через день, пожалуй. А хоть, прямо сейчас пойдём? Тьфу, забыл, не могу я сейчас, на пристани быть обещался. А то без меня ступай, я позднее прибегу?

Макарка кивнул ему и, подсев на проезжающую мимо пустую телегу, поехал, болтая ногами, в сторону пристани.

Ваня поглядел ему вслед, подумал и решил сходить попрощаться с Варей, решив, что она, в отличие от Макарки, возможно, не откажется от денег, которые он может предложить. И предлог есть: плата не просто так, а за починку кафтана.

Варя первой заметила Ваню и открыла ему калитку, приветливо улыбаясь. Она ещё более похудела с тех пор, как Ваня приходил сюда. Ключицы выступали сквозь тонкую камку сарафана, круги под глазами стали заметней.

— А Макарки нет, — сказала она. — Но ты всё равно заходи, мы ведь уезжаем на днях.

— Я знаю, — сказал Ваня, смущаясь чего-то. — Я попрощаться пришёл. И ещё хотел...

Он замолчал, думая, как бы поделикатней предложить свою помощь бедному семейству рушан-беженцев. Варя ласково смотрела на него, на её щеках выступил румянец.

— Я хотел...

Варя прижала палец к его губам:

— Не говори ничего. Пойдём.

Она огляделась, взяла его за руку и быстро повела в сторону баньки. Ваня послушно следовал за ней. В тесном предбаннике, закрыв за собой дверь, она с нежностью оглядела Ваню и попросила:

— Ты только не смотри на меня, глаза закрой, я сейчас некрасиво выгляжу.

Она осторожно обняла его, прижавшись к нему всем тонким своим телом. У Вани заколотилось сердце от не испытанного доселе желания, которое он ещё не до конца понимал сам. Руки его затряслись, когда он дотронулся до Вариной спины, ноги обмякли.

Она мягко отстранила его, быстро сняла через голову сарафан и осталась в одной сорочке до колен. Затем сняла кафтан с Вани, расстегнула рубаху и поцеловала его в шею. Ваня весь обмер. Разум подсказывал ему, что благоразумней было бы тотчас уйти отсюда, но голос разума с каждым мгновением слабел, а искушение испытать неведомое наслаждение возрастало. Он дрожал, всё в нём напряглось.

— Не думай ни о чём, — прошептала Варя, угадывая его состояние. — Я сама тебе помогу.

Она гладила его своими нежными горячими руками, продолжая раздевать, и вдруг легла на деревянный пол, увлекая его за собой. Ваня почувствовал горячую влагу, в которую он вошёл, прижавшись животом к её животу, два тела стали одной непрерывной волной, и Варя застонала, стиснув зубы. Ваня испугался, что причиняет ей боль, но остановиться уже не мог и сам чуть не вскрикнул, когда долгожданная сладкая судорога прошла по всему его позвоночнику и отдалась в затылке...

Варя целовала и гладила его тело, и странное душевное опустошение, которое Ваня начал ощущать, уступило место новому желанию. И всё опять повторилось, но уже не так мгновенно, и Варин задыхающийся крик не пугал уже, а доставлял странное наслаждение, и он вновь содрогнулся, освобождаясь от вновь накопившейся мужской силы.

Потом они долго лежали рядом, не прикасаясь друг к другу. Ванино сердце, медленно успокаивающееся от перенапряжения, снова начало маяться от стыда, тягостной пустоты и неясного чувства вины.

Снаружи послышался непонятный гул.

— Колокола звонят, — сказала Варя. — Как в тот раз...

Ваня вскочил и принялся торопливо одеваться. Варя также быстро надела сарафан, который, в отличие от Ваниных вещей, лежал на лавке аккуратно сложенный и ничуть не мятый.

— К беде звонят, — произнесла она. — В тот раз тоже к беде звонили. Не ты ли беду накликаешь, миленький мой? — Она порывисто обняла его, поцеловала в губы. — Пусть! После тебя и умереть не жалко мне. Радости такой навряд уже будет в жизни моей... Славно попрощался. Прощай, хороший мой, не поминай меня плохо...

Она всхлипнула и выскользнула из предбанника.

Когда Ваня вышел вслед, Вари он уже не увидел. Он поразился перемене, какая произошла вокруг. С утра было тихо и солнечно, и ничто не предвещало ненастья. Ваня не смог бы определить, сколько времени провёл он с Варей, но сейчас царила настоящая буря. Деревья гнулись чуть не до земли, всё кругом было усыпано листьями и сломанными ветвями, порой весьма увесистыми. По небу низко неслись чёрные облака с белыми клочьями. Иногда в облачном просвете вспыхивало солнце, и его блеск казался зловещим. Волхов бурлил и кипел белыми барашками. Ливня ещё не было, но он вот-вот должен был хлынуть. Клубы вихрящейся пыли неслись вдоль улиц, подымая вверх щепу и мусор.

Вайя не мог знать, да и никто ещё не ведал, что в сей час на Ильмень-озере, на самой середине его, буря топит более полутора сотен учанов и лодей с отплывшими из Новгорода людьми, набранными из ближайших уездов для защиты города от войска московского великого князя. Точного числа жертв так никто и не узнал, но спасшихся не было.

Нашлись и толкователи сей трагедии, объясняя её тем, что Господь прогневался на Новгород Великий за гордыню и сношение с иноземными иноверцами. Юродивые кликушествовали на Торгу и возле церквей, крича, что близок конец света и начнётся он здесь, в Новгороде.

В отсутствие Вани, в ранний ещё час, не совсем подходящий для визитов, к Борецким пришёл Яков Короб. Пришёл якобы дочь проведать, оставшуюся молодой вдовой. Капитолина встретила его у ворот и с жалобным причитанием: «Папенька, забери меня отсюдова!» — упала ему на грудь и зарыдала. На её крики вышла Олёна, одетая по-домашнему просто, в чёрном платке, который очень шёл ей, и в чёрном платье. Двинулась к Коробу, но остановилась в нерешительности, не желая мешать свиданию отца с дочерью.

Наконец Короб отстранил дочку и проговорил с ласковой грустью:

— Ну полно, полно, Капа, что уж теперь поделать. Видать, Божья воля на то была... — Он подошёл к Олёне. — Что Марфа Ивановна?

— Покушала чуток, — ответила Олёна. — Я уж и не тревожу её, может, заснёт. А то ведь ночами всё молится, себя изводит.

— Скажи, что я здесь. Поговорить хочу.

Олёна в страхе замахала руками:

— Господь с тобой, Яков Александрыч! Не ко времени ты с разговорами к матушке пришёл. Дай поправиться ей, волновать-то зачем её?

— А ты всё же скажи, — упорствовал Короб. — Не захочет принять, уйду, повременю до лучшего раза. А то вдруг и согласится меня выслушать, ты почём знаешь?

Олёна покачала головой:

— Как хошь, Яков Александрыч, не стану докладать, брать грех на душу. И ты не бери.

— Да что я, Марфы не знаю! — рассердился вдруг Короб. — Покой-то её угробит прежде, нежели дело какое-никакое. Не в её натуре от людей взаперти сидеть.

— Будь по-твоему, — согласилась Олёна. — Но уж если с отказом ворочусь, не обессудь.

— Ладно, ладно, ступай, — проворчал Короб, раздражённый тем, что вынужден ещё и Олёну уговаривать, эту вчера ещё девчонку, которая не так давно от каких-нибудь серёжек дарёных краснеть и ахать была готова. А теперь на вот — хозяйка кака выискалась!

К удивлению Олёны, мать согласилась принять свата. Она с утра чувствовала себя бодрее, дала причесать себя и слегка подрумянить ввалившиеся серые щёки. От украшений отказалась, ни к чему они ей теперь, да и в будущем ни к чему. Велела подложить под перину ещё одно взголовье[65] и встретила Якова Короба полулёжа и с обычным своим достоинством.

— Здравствуй, Марфа Ивановна, — сказал тот, оглядывая её с некоторым удивлением. — А мне-то врали, что совсем хворая ты. Ну а ты хоть куда, хоть на Торг, хоть на пир!

— Кончил пировать Новгород Великий, — ответила та, — одно похмелье кругом. А похмеляться-то нечем, на откуп не поскупились полномочные послы с тобою вместе, Яков Ляксандрыч. Пол-Двины отдали Ивану, это как?

— Не мы сумму определяли, — нехотя произнёс Короб. — Каково права качать, когда все рати разбиты, голод кругом. Сама посуди. А землями ты не попрекай меня. Не у тебя одной урон. И меня коснулось, и Захарии, и Онфимьи, и Григорьевой тож...

— Ты жалобить меня, что ли, пришёл? — перебила Марфа и покачала головой с лёгкой усмешкой: — Настасья, выходит, зря старалась Ивану угодить. Обидно ей, чай?

— Вот ведь ты какая, Марфа Ивановна, — вздохнул Короб. — У самой горе, с постели не встаёшь, а язык всё тот же — язвит и жалит. Не пора ль смириться. От судьбы уйдёшь разве?

— Ты-то, гляжу, давно смирился, до замирия ещё позорного.

— То гордыня в тебе говорит уязвлённая, — ответил Короб. — А подумала ты, что, если б не уговорились с великим князем, вои московские по твоей Великой улице расхаживали бы?

Глаза Борецкой гневно загорелись:

— Расхаживали бы, говоришь? А мне иное видится. Как в грязи да в болотах вязнут вои московские по первому дождю; как под укреплёнными новгородскими стенами головы подставляют ядрам и стрелам нашим, а посады сожжены, негде укрыться; как сами от голода пухнуть начинают. В Новгороде ратников довольно ещё оставалось, чтобы не один приступ отбить, а множество и затем самим москвичей преследовать по ими же разорённым дорогам. Да что с тобой толковать!..

Марфа Ивановна откинулась на взголовье, тяжело дыша. Короб попытался заговорить, но она жестом остановила его.

— То обидно мне, — продолжила она усталым голосом, — что вместе одно дело затевали, а перед опасностью каждый только о себе радел. Ошиблась я в людях, Яков Александрыч. И в тебе ошиблась... Иван Лукинич перед смертью пытался глаза мне открыть на бояр наших. Не вняла я тогда ему, жалею. Теперь по-иному бы с ним говорила.

Короб слушал, глядя в пол, сдерживая раздражение и обиду. Он понял, что спорить с Борецкой бесполезно, и ждал, когда она выговорится. Наступила томительная пауза. Он взглянул на Марфу. Та тихо лежала, закрыв глаза.

— Марфа Ивановна?.. — позвал он, в голосе прозвучал испуг.

Марфа открыла глаза.

— Не бойся, не умерла ещё, — проговорила она тихо. — А ведь многим легче стало бы, коль прибрал бы меня Господь. Боятся меня, «окаянную Марфу». И ты боишься. Думаешь, не ведаю, кто в лодьях дырявленых повинен? А ведь не верила поначалу, когда сказали мне. Не мог, мыслила, сват мой дорогой на такой грех пойти. Аль мог?

Она с прищуром посмотрела на Короба.

— Лжа! — воскликнул тот, заволновавшись. — Кто сказал?

— Вижу теперь сама, что мог, — промолвила Марфа Ивановна с презрением. — Ну да я не судья теперь тебя судить. Совесть пусть твоя судит, коль осталась она ещё у тебя. Говори, зачем пришёл?

Короб крякнул и поднялся с лавки. Прихрамывая, подошёл к стекольчатому окошку.

— Колено скрипит, — пожаловался он. — Видать, к непогоде. Душно с утра.

Марфа молча ждала.

— Капитолину хочу забрать к себе. Что ей тебя обременять? Каждая тут вещь о муже убитом напоминает, сердце надрывается у неё.

— Пусть уходит, — согласилась Марфа Ивановна. — А Ваня здесь останется, внука не отдам.

— Да как же матери без сына! — ахнул Короб. — Подумай сама, что баешь!

— Ванечку не отдам! — твёрдо повторила Борецкая.

Короб в волнении зашагал по горнице.

— Поглупела ты на старости лет, прости за резкое слово! Подумай, какая судьба его ждёт у тебя. Ведь он сын боярина казнённого! Клеймённый он именем Борецкого. А ты его уберечь не желаешь!

Лицо Марфы исказилось от страдания, слёзы выкатились из глаз.

— Нет, не могу, — прошептала она.

— Глупая ты баба! — топнул Короб со злостью хромой ногой и сморщился от боли. — Да ведь хоть завтра могут прийти за тобой, и никто не заступится, не посмеет... Сама гибнешь и внука за собой тащишь!

— Уйди, уйди! — закричала Борецкая. — Потом, не сейчас...

Голова её бессильно опустилась на взголовье, силы оставили Марфу Ивановну.

Короб постоял в нерешительности, глядя на лишившуюся чувств боярыню, ещё вчера такую властную и могущественную, да и сейчас не растратившую до конца своего влияния на жизнь Новгорода, затем плюнул в сердцах и, припадая на ноющую в колене ногу, вышел вон.

Ваня возвращался домой неохотно, то и дело останавливаясь и глядя по сторонам. Ветер растрепал и скомкал его волосы, пыль забивала глаза. Где-то поблизости с оглушительным треском упало дерево, загрохотали брёвна, видно, под его тяжестью развалилась изба или сенник. Послышались людские крики. Горожане высыпали на улицы. Во дворах победнее валились заборы и изгороди. По всему городу гудели колокола.

Налетевшая буря как нельзя более соответствовала Ваниному состоянию. Мысли его как будто тоже растрепал ветер. Он с юношеской нежностью думал о Варе, не хотел, чтобы она уезжала навсегда, и даже строил какие-то планы их дальнейших отношений, осознавая, впрочем, что открытой близости быть у них не может, ни за что не допустят того ни мать, ни бабушка. Да и сам он никак не мог представить бедную Варю будущей боярыней. Тут же он со жгучим стыдом вновь вспоминал Ольгу, винился в душе перед ней, будто переступил какое-то данное ей обещание, хотя ничего между ними не было произнесено вслух и их последняя встреча случилась так давно, что время притушило желание видеть её каждый день. Последняя встреча с Ольгой была совсем в иной жизни, когда отец был живой, властный, сильный и непобедимый. При мысли об отце в горле запершило, глаза повлажнели, захотелось закричать, перекричать этот ветер, и он открыл было уже рот и сжал кулаки, но в лицо швырнуло пылью, и он закашлялся с отвращением.

И всё же, думая об отце, он почувствовал горестную тяжесть в груди, но не такую, как прежде, отчаянную безысходность, сковывающую его по рукам и ногам.

Варя, женским чутьём своим угадав его состояние, попыталась помочь Ване единственным известным ей способом и освободить его от сводящего с ума нервного напряжения. И ей удалось это. Какие-то проблески надежды на осмысленность своего существования вновь ожили в Ванином сердце. Панический страх одиночества, в котором он и себе боялся признаться и который терзал его душу, проходил. Что-то предстояло ему совершить в будущем, он чувствовал это и постепенно успокаивался.

К вечеру буря улеглась, пролившись наконец обильным, невиданным в октябре ливнем, как будто летняя засуха решила одним махом вернуть долг обезвоженной земле. Неожиданно вдруг полегчало и Марфе Ивановне. Она приказала одеть себя, умылась и сама, без помощи Олёны, спустилась вниз к общему ужину. Капитолина метнула в неё полный откровенной неприязни взгляд и хмуро уткнулась в тарелку, нарочито громко выскребая ложкой кашу со дна.

Не в меру располневшая Онтонина, рассказывавшая минуту назад, как ходила к ворожее и та гадала ей по свечному нагару, оборвала рассказ, и никто не переспросил, чем же кончилось гадание. Унылый Васятка ковырял в тарелке и зевал от скуки и грусти.

Марфа Ивановна посмотрела на Ваню и печально улыбнулась:

— Вырос-то как! Скоро борода появится. Что делал сегодня?

Ваня пожал плечами, не зная, что отвечать. Бабушкин взгляд стеснял его. «Узнала бы, что б тогда было?» — спросил себя и чуть покраснел.

— От него в последнее время слова не добьёшься, — проворчала Капитолина. — От рук отбился. А мужского присмотру нет.

Она всхлипнула.

— С отцом твоим говорила ныне, — произнесла Марфа Ивановна, не глядя на невестку. — И вот что решила я. Надумала возвратиться в семью свою, удерживать не стану. Завтра и отправляйся, коли хочешь.

— А Ваня тут, что ли, останется? — спросила сердито Капитолина. — Хороша воля, мать с сыном разлучить!..

Ваня с удивлением смотрел то на мать, то на бабушку: что это они, о чём речь? Олёна в растерянности приоткрыла рот.

— Нет, — не меняя тона, продолжала Марфа Ивановна. — И Ваня с тобой пусть идёт. Так лучше для него будет.

— Я не хочу! — воскликнул Ваня. — Чего это вы выдумали вдруг? Мой дом тут, никуда не уйду отсюда!

— Уйдёшь, — твёрдо сказала Марфа Ивановна. — Потом, если всё сложится хорошо, возвращайся, а теперь уйдёшь вместе с матерью. И не Борецким будешь зваться, а Коробом Иваном, чтоб ни одна крыса не посмела попрекнуть тебя бабкой твоей, «Марфой окаянной». И ты, Тоня, уходи с Васяткой к своим. Коли придут сюда стражники великокняжеские, я сама за всё отвечу, а вас губить не желаю.

— Да как же?.. — захныкала Онтонина. — А Федя возвратится вдруг, а меня и нет с Васенькой-то? Нет, Марфа Ивановна, ты что хошь со мной делай, а я не пойду никуда.

— Не решай сгоряча, время есть подумать, — ответила Марфа. — Неволить не буду.

Ваня сидел ошарашенный. Ему казалось, что бабушка отказывается от него. Он чувствовал, что ей это неприятно, что никого она сердцем не любит так, как его, Ваню, своего внука старшего. Но знал также, что решения своего, коли приняла, она не изменит.

— А Волчик к кому пойдёт? — спросил вдруг Васятка в наступившей тишине.

Никто ему не ответил. И вновь, как в тот вечер, когда Дмитрий Исакович был ещё жив и когда явился к ним с жалованной грамотой московский дворянин, точно так же оглушительно залаяла Двинка и со двора послышались возгласы челяди. Все ждали со страхом непрошеного гостя или даже гостей, про которых только что обмолвилась Марфа Ивановна. В сенях хлопнула дверь, послышались шаги и поскрипывание старой лестницы. Васятка вытаращил глаза и прижался к Онтонине. Олёна готова была закричать от страха.

Дверь распахнулась.

На пороге стоял Фёдор...

Никита собрал все свои пожитки ещё утром, однако внезапная буря задержала отъезд. Настя уговорила его остаться ещё на одну ночь, куда ж в темень одному ехать? Он согласился и в душе был даже рад задержке. Будущее представлялось смутно, никто и нигде не ждал его, начинать жизнь заново было страшновато. Захар пытался ещё раз уговорить его вместе ехать на Москву. Никита ещё раз отказался: «В Тверь, во Владимир, да хоть во Псков, может, и поехал бы. А на Москву — нет уж, уволь. Сердце озлоблено, не знаю, оттает ли...»

Захар был утром. Обещался к вечеру ещё зайти, да что-то нет его до сих пор.

— Про деревеньку-то боярыне не напоминал? — спросила Настя. У неё весь день всё из рук валилось, бралась за одно дело, начинала второе, забывала про третье. Пирог с визигой сожгла, не продохнуть было в поварне от дыма. Пришлось перепекать заново. Сейчас она стояла с опущенными руками, избегая смотреть Никите в глаза.

— Да присядь ты наконец, передохни, не двужильная, чай, — сказал он. — В ногах правды нет. Про деревеньку-то? Нет, не напоминал. До деревеньки ли ей теперь, сама едва к Богу не отходит. Язык не повернётся напоминать. Вот если б Дмитрия Исаковича уберёг, тогда, может, сказал бы, атак... — Он вздохнул. — С другой стороны поглядеть, так и к лучшему, может. Волости заонежские великий князь себе отписыват. Обустроишься на новой земле-то, а её у тебя и отберут. Да и непривычен я над людьми стоять, сам с собой, бывает, не совладаешь, куда уж с другими. Одному сподручней будет мне.

— Наезжать-то будешь в Новгород? — тихо спросила Настя.

— Жизнь покажет, — тихо ответил Никита.

— А с Ваней-то так и не попрощался! — спохватилась Настя. — Нехорошо это.

— Нехорошо, — согласился Никита. — Боязно мне. Упрашивать начнёт, отговаривать. А ведь мне и не объяснить ему толком, что здесь у меня делается. — Он указал себе на грудь. — Ему не до меня теперь, не сразу и спохватится.

Настя села наконец на лавку, положив руки на колени. Никита посмотрел на неё, кашлянул и решился сказать то, о чём давно думал наедине с собой:

— Я через год к тебе приеду. Коль сладится всё там у меня, в ноги упаду Марфе Ивановне, чтоб отпустила тебя со мною. Сама-то поедешь?.. — Настя кивнула и вздохнула всей грудью. — Кой-чего скоплено у меня, и сейчас мог бы увезть, да ново место подготовить нать.

— Боярыня бы только не померла, — вымолвила Настя едва слышно.

— Что? — переспросил Никита и прислушался, приложив палец к губам. Издали послышались мерные удары Вечевого колокола, который с другими нельзя было спутать.

— Господи, опять что-то стряслось!.. — перекрестилась Настя. — Что за день такой несчастный!..

Дверь распахнулась, и на пороге появился запыхавшийся Акимка.

— Пожар! — выдохнул он. — Отец за подмогой послал, изба уже занялась!

Никита вскочил и бросился к дверям, едва не сбив появившегося Ваню.

— И я с вами! — крикнул он.

— Бежим скорей! — кивнул Акимка.

Все трое побежали вниз по Великой улице к Людиному концу, населённому в основном ремесленниками, преимущественно гончарами, оттого он звался ещё и Гончарным. Улочки здесь были короткие, кривые и узкие, дворы стояли впритирку, огонь с лёгкостью переползал с крыши на крышу. Толкотня, ругань и паника царили вокруг. Отряду дружинников с топорами и баграми было не проехать к горящим домам из-за скопления мечущихся людей и скарба, который каждая семья пыталась спасти, выбрасывая на улицы прямо из окон. Никита с ребятами вынуждены были бежать в обход, теряя время и силы. Воздух стал горячим и мешал дышать, хотя дыма было мало — избы, амбары, сенники, иссушенные за лето, вспыхивали и горели очень быстро, несмотря на недавно пролившийся ливень.

Поспели они к самому уже пепелищу. Захар с перепачканным сажей лицом, на котором в отблесках пламени жутко светились красноватые зрачки, молча наблюдал, как догорает развалившаяся уже изба. Он обессилел, порванная рубаха была грязной и мокрой от пота, нательный крест прилип к плечу. Рядом на узлах с немногими спасёнными вещами сидела его жена и плакала с непрерывным тоненьким подвыванием.

— А, это ты, — сказал Захар, заметив Никиту. — А я вот, сам видишь, как...

Никита дотронулся до его плеча, пытаясь ободрить:

— Цел, главное. И жена, и сын. Здоровы, не стары ещё, подымете дом-то. У всех беда ныне.

— Ты знашь, Никита? — улыбнулся вдруг Захар. — Знать, судьба така. До сего дня сумлевался ещё я, ехать не ехать? А теперя чего ж, теперя выбора нету, нать сниматься — и на Москвы.

Никита не знал, что на это ответить, и промолчал.

— Да не вой ты! — прикрикнул Захар на жену. — Может, лучшей жисть-то пойдёт.

Пожар ушёл далеко вперёд. Горело сразу в нескольких местах Софийской стороны, и огонь уже подбирался к боярским дворам на Прусской, Чудинцевой и Козмодемьянской улицах. Ваня, встав на поваленный забор, посмотрел в сторону своего терема. Там пожара вроде не наблюдалось. Он с беспокойством вспомнил про Варю, но утешил себя тем, что её изба рядом с рекой и Макарка не допустит огня.

— Возвращайся к своим, Никита, — сказал Захар. — Не дай Бог, и до вас догорит. За помощь спасибо.

— Кака помощь! — с горестью махнул Никита рукой.

— И я с ними, а? — попросился Акимка.

— Больно ты там нужон! — проворчал Захар.

— Да пусть идёт, — сказал Никита. — Настя его покормит хоть. Да и вы подходите, переночуете худо-бедно в людской, а то что ж на ночь глядя тут куковать?

— Да уж как-нибудь, — вздохнул Захар.

Никита, Ваня и Акимка быстро зашагали в сторону Неревского конца. Быстро, впрочем, не получалось из-за столпотворения и неразберихи. Повсюду бродили выпущенные из конюшен и стойл лошади, коровы, козы. Крики, мычание, блеяние наводили тоску. Была уже почти ночь, идти по тёмным улочкам, которых не тронул пожар, было невозможно, не спотыкаясь. Акимка угодил ногой в широкую расщелину деревянного настила, растянул лодыжку (хорошо, ногу не сломал) и шёл, прихрамывая.

Наконец вышли на широкую Чудинцеву улицу. Идти стало легче и ровнее. Впереди сильно горел большой двор, бегал народ, растаскивая с подводы кадки с водой.

— Это ж Григорьевой терем! — воскликнул с удивлением Акимка. — Богатой Настасьи!

— Огню всё едино — богатой, бедной ли, — устало вымолвил Никита.

Ваня спохватился, что давно не вспоминал об Ольге, и почувствовал острую вину перед ней. Не видел он её тоже очень давно. Может, она приходила в церковь, искала его?..

— Так и надо ей, злыдне! — процедил Акимка сквозь зубы, и Ваня, не сообразив поначалу, о ком это он, посмотрел на него с удивлением.

— Не злорадствуй над чужой бедой, — укорил его Никита. — Грех это большой.

Акимка ничего не ответил, но, как видно, остался при своём мнении.

Они подошли к боярскому двору. Ворота были широко распахнуты. Оттуда с грохотом выехала подвода с пустыми бочками, запряжённая парой ломовых лошадей, и покатила вниз к Волхову.

— Эдак всё погорит, если кажный раз за водою посылать, — покачал Никита головой и посмотрел в сторону Великой улицы, где стоял «чудный двор» Борецких, как звали его в городе. Огня в той стороне не было. — Вот сейчас пойдёт дело!

Он указал на дюжину дружинников, бежавших с топорами к воротам. Двое с трудом волокли длинную лестницу. Акимка с Ваней прижались к забору, чтобы их не задело, затем шагнули вслед за дружинниками внутрь двора.

Ярко горел и рушился с треском амбар, пылал сенник, и огонь по крышам добрался и до самого терема, занявшегося уже с одного бока.

— Работу жалко, — вздохнул Акимка, глядя на рассыпающуюся с треском амбарную кровлю.

Настасья Григорьева в сбитом набок платке набрасывалась с руганью на холопов, указывая руками то туда, то сюда и отдавая приказания, не слишком, видимо, осмысленные, ибо челядь металась по двору беспорядочно и переносила спасённые из огня вещи с одного места на другое. Дружинники начали рубить стену терема, пылающую над их головами на уровне второго этажа. Настасья накинулась и на них, требуя ломать дом аккуратней. Вдруг со звоном вылетели стекольчатые окна из верхней светёлки, и огонь охватил весь теремный купол. Дружинники перебежали на другую сторону и принялись валить высокий тесовый забор, чтобы огонь не пошёл дальше. Терем горел уже со всех сторон, и спасти его было невозможно. Оттуда выбегали испуганные холопы, прекратившие выбрасывать из окон наиболее ценную утварь ради собственного спасения. Настасья встречала их ударами плети.

Вдруг из горницы под пылающей светёлкой раздался крик о помощи.

— Господи! — запричитала одна из баб. — Там же Люшенька взаперти сидит!..

«Люша — это же Ольгу так по-домашнему зовут!» — мелькнула у Вани догадка. Он сорвался с места и бросился к горящему терему.

— Куда?! — закричал Никита. — Стой!

Ваня не слушал. Он по пути выхватил у дружинника топор и, когда тот попробовал сопротивляться, сильно оттолкнул его в сторону. Тот вскочил и преградил уже Никите путь к крыльцу. Никита попробовал вырваться, но его оттащили назад. На то место, где только что стоял дружинник, свалилась сверху горящая доска.

Ваня, вбежав внутрь, закашлялся от дыма, едко защипало глаза. Он стянул с себя кафтан, закрыл нос и рот и, перепрыгивая через три ступени, побежал вверх по лестнице. Нестерпимый жар жёг кожу. Деревянная лестница, уже загоревшаяся снизу, пошатывалась. Всё трещало и шипело.

— Ольга! — крикнул он и задохнулся от дыма. Голова заболела, наливаясь свинцовой тяжестью. Наверху что-то тяжело ухнуло, маковка терема повалилась набок, открывая черноту ночного неба. На Ваню посыпалась горящая дранка. Лестница сразу же загорелась под ногами. Огонь высветил дверь с тяжёлым замком. Затоптав сапогами огонь, Ваня сбил замок обухом топора и толкнул дверь, поддавшуюся с трудом. На полу лежала Ольга. Она была без сознания. Чудесные вьющиеся волосы опалились от жара.

Он поднял её на руки, успев удивиться лёгкости её слабого тела. Пошатываясь, начал спускаться вниз, рискуя с каждым шагом провалиться сквозь обуглившиеся ступени. Показавшееся поначалу лёгким, тело Ольги отяжелело, Ваня едва удерживал её одеревеневшими руками. Он уже ничего не видел и не слышал, только кровь молотком стучала в висок. Все мысли сосредоточились на том, чтобы не упасть. Подняться он бы уже не смог.

Сверху за спиной всё вдруг с гулом запылало. Горячая волна швырнула Ваню с Ольгой вперёд, и они вывалились на крыльцо, подхваченные людьми. Отчаявшийся уже было Никита со слезами на глазах окатил Ваню водой из ковша. От прожжённой одежды пошёл пар.

Над Ольгой уже хлопотали девки из челяди. Она открыла глаза и еле слышно стонала. Подошла Григорьева, посмотрела на племянницу, потом на Ваню. В глазах были злоба и растерянность. Хотела что-то сказать, но передумала и, отвернувшись, закричала на девок:

— Хватит причитать, дуры! За лекарем, живо!

Она отвернулась и быстро пошла в сторону дружинников, отсекающих огонь от соседнего двора.

— Душу родственную едва не загубила, и хоть бы что ей, — сокрушённо покачала головой одна из девок.

— Сердце у ей прямо каменно, — отозвалась другая.

Терем догорал и разваливался.

Ваня быстро приходил в себя. Прибежал откуда-то Акимка, тоже весь в саже и копоти.

— А я по приставной лесенке с той стороны тебя высматривал. Чуть не обвалился со стеною вместе.

— Пошли домой, там, чай, извелись от беспокойства, — сказал Никита.

— Сейчас, — сказал Ваня. Он шагнул к Ольге и наклонился над ней. Она узнала его и чуть улыбнулась:

— Это ты меня спас? Я так и знала, что ты придёшь. — Голос её был тихим, едва слышным. — Меня тётка заперла, чтоб я не убежала...

— Ты поправляйся, — сказал Ваня, испытывая неловкость. А потом свидимся. Там же, где раньше.

Она кивнула.

Никита тронул Ваню за плечо. Давно пора было вернуться. В той стороне, где стоял терем Борецких, что-то ярко заполыхало. Они заспешили домой. Акимка, прихрамывая, старался не отставать.

Пожар, спалив дотла церковь Сорока мучеников, выдохся, и его окончательно одолели за три-четыре двора до терема Марфы Ивановны. Возвращались слуги, как и Ваня с Акимкой, все перепачканные в саже и громко обсуждавшие случившееся. Наскоро топились бани — общая и господская. Фёдор тоже участвовал в тушении пожара, помогая растаскивать багром брёвна горящих по соседству изб, и проявлял несвойственное ему доселе рвение. Он вымылся первым. Затем пошёл Ваня, взяв с собой и Акимку. Тому Настя подготовила сменную одёжу, залатанную и большого размера, зато чистую. А лапти (свои Акимка вконец изорвал и спалил об угли) ему даже впору пришлись.

Марфа Ивановна, не ведая того, какому риску подвергался Ваня, и видя его живым и здоровым, успокоилась и ушла к себе. Она собиралась встать пораньше и вновь приняться за дела, которые Олёна, как ни старалась, вела не слишком умело. Фёдор успел рассказать матери, что с ним приключилось. История была причудливая, но не верить сыну она не могла, сердцем почувствовала, что тот правду говорит. Встреча его с Зосимой поразила Марфу. Она видела в ней какое-то предзнаменование, которое беспокоило и пугало.

Фёдор очень удивил её переменой, какая в нём произошла. Он говорил вполголоса, в глазах поселилось смирение и покорность. К мёду, который после первых минут встречи и скорых объяснений радостная Олёна поставила на стол, он и не притронулся. О гибели брата он уже знал, но Марфа видела, что не только этим можно объяснить его глубокую душевную печаль. О товарищах не расспрашивал и даже как будто обрадовался, когда загорелось рядом и нашлось дело, в котором он мог быть полезен ближним своим. И двигало им отнюдь не прежнее ухарство.

Марфа Ивановна забыла про свою хворь, решила вообще не обращать внимания на болящее сердце. Если суждено прожить недолго, лучше помереть не лежащей в постели, когда всякий негодяй вроде свата Короба может воспользоваться её немощью, а на ногах, готовой защищать свой дом, семью, вотчину, Новгород Великий. Поднимаясь к себе, она стукнула с досадой на слабость в ногах посохом по лестничной ступени. Тут же подскочила девка, готовая поддержать боярыню. Марфа Ивановна покачала головой, отказываясь от помощи, и, стараясь держаться прямо, пошла дальше.

Перевалило уже за полночь, когда все угомонились в просторном тереме. Фёдор лежал в темноте, прислушиваясь к ноющей боли в плече. Несмотря на усталость, сон не шёл. Рядом сопела тучная Онтонина, положив руку на грудь мужа, будто боясь, что он вновь может уехать от неё невесть куда. Фёдор осторожно высвободился, наскоро оделся и вышел во двор. Вдали перекрикивались погорельцы, греющиеся в ночи над своими пепелищами. Ветер нёс запах гари.

Фёдор беззвучно заплакал. Всё весёлое, радостное, беззаботное, что было в его жизни, сгорело так же, как эти соседние и дальние избы и терема. Возвращение в родной дом не сняло душевную боль. Что он может, на что способен, кому надобен теперь?.. А прежде?.. Жил в своё удовольствие, маялся от скуки и праздности, ничему не научился, разве охотиться был мастак да пьянствовать. Никого не любил по-настоящему, даже супружницу свою, даже сына...

Он вспомнил, как взглянула на него Капитолина. На миг всего встретились глазами, но взгляд невестки пронзил Фёдора таким презрением и чуть ли не ненавистью, что дыхание остановилось и кровь бросилась в лицо. Будто не было его повинней в смерти брата. И потом всё казалось ему, что этот взгляд и у Олёны, и у племянника, ставшего взрослым почти, и даже у подающих на стол слуг. Одна мать смотрела на него иначе, с жалостью и печалью. Но не жалости он ждал, вернее, не только её. Ждал уважения, которого не заслужил, почтения к себе, на которое не имел права, признания за собой права считаться по-прежнему продолжателем гордого рода Борецких. И это желание терзало его сердце своей несбыточностью, невозможностью ничего исправить в прожитой жизни. Он чувствовал, что никому не нужен и даже лучше, если б не вернулся он, а по-прежнему считался пленённым либо павшим замертво в битве с московскими воями.

Фёдор сжал кулаки и заскрипел зубами от бессильной обиды на свою судьбу, и негромкий вой поблизости был так созвучен его состоянию, что показалось ему — то собственная душа стонет. Вой повторился, и Фёдор пошёл ему навстречу. Он совсем забыл про волчонка, которого когда-то привёз с охоты. Увидев волка на цепи, он сразу всё вспомнил и без всякого страха присел рядом, протянув руку, чтобы погладить зверя. Волк отпрянул, клацнув зубастой пастью рядом с ладонью. Звякнула железная цепь. «И на тебе цепь, — пробормотал Фёдор, — и на мне цепь незримая, может, потяжелее твоей...» Он быстро протянул руку и схватил волка за кожаный ошейник. Тот замотал головой, пятясь, рыча и собираясь укусить надоедливого человека, но Фёдор отстегнул от ошейника цепь и отступил на шаг назад.

Волк, почувствовав свободу, тотчас, будто давно ждал этой минуты, потрусил к приоткрытым воротам, выбежал наружу и скрылся в темноте...

В людской Акимка, слопавший за милую душу две миски тюри, уже свернулся калачиком на лавке и крепко спал, убаюканный теплом и негромким разговором. Слуги Борецких почти все разбрелись. Никита тоже ушёл спать в свою невысокую, пристроенную к задней стене терема избу. Настя убрала со стола, сняла с гвоздя оставленный Никитой полушубок, подержала его бережно в руках, вздохнула и набросила на Акимку.

В дверь просунулась Ванина голова.

— Ты не спишь ещё? — удивилась Настя. — Откуда только силы у тебя, сокол мой, берутся! Меня прислони к этой стенке, я и стоя засну, так умаялась за день.

— Он тоже. — Ваня кивнул на Акимку, который зашевелился под полушубком и что-то пробормотал во сне. Они с Настей невольно улыбнулись.

Ваня после баньки посвежел. Всё на нём было новое и чистое.

— Я Волчика не кормил с утра, — сказал Ваня. — Есть что для него?

— Как не быть, — ответила Настя. — В ведре вон, я с обеда отложила ещё. Небось заждался. Как ты с Никитой на пожар убег, так и выл не переставая. Сейчас только замолк. Уснул, что ли?

Ваня шагнул к деревянному ведру, из которого торчала телячья кость. Потом обернулся к Насте:

— А Никита взаправду уезжает?

Та не ответила, глаза наполнились слезами. Ваня потупился.

— И меня с матушкой бабушка гонит, — сказал он с печалью.

— Как так? — не поверила Настя.

— Боится за меня. Я ведь для великого князя сын врага лютого, хоть и нет уж у меня батюшки.

— Эх, ещё одна беда... — Настя вконец расстроилась.

— Может, это я виноват во всём, беду накликаю на себя и других? Так мне давеча одна... один человек сказал...

Настя лишь рукой махнула, вытирая слёзы краем передника.

— А волк твой как же? — спросила она. — С собой, что ль, возьмёшь?

— С собой. Без Волчика я не соглашусь ни за что. Он меня от кого хошь защитит.

— От судьбы, соколик мой, разве кто защитит? — тяжело вздохнула Настя. — Ну да ладно. Не на край же света уйдёшь, поблизости останешься. Я для тебя каждый день кочерыжечки буду припасать. Да Марфа Ивановна и пары дней без тебя не вытерпит, назад позовёт, что я, не знаю разве её!

Ване слышать это было приятно. Он и в самом деле поверил, что идти жить к деду Якову Коробу его посылают как бы понарошку. Он успокоился, взял ведро и пошёл к двери.

— Вёдрышко там же и оставь. Я с утра заберу.

Ваня кивнул и вышел в ночь. Прислушался. Никакого воя, о котором говорила Настя, слышно не было. Он зашагал к будке.

— Волчик, Волчик! — позвал он.

Цепь не звякнула, как обычно, и это было непривычно и насторожило Ваню. Не заболел ли Волчик?

Он поднял цепь, потянул её на себя, не чувствуя сопротивления. Конец цепи повис в воздухе.

— Ваня! — прозвучал голос рядом. — Это я его спустил. Пусть не мается на цепи, нехорошо, тяжко это для души звериной и человечьей.

Ваня узнал Фёдора. До него дошёл смысл сказанного, сердце захлестнула обида. Он подскочил к дяде и толкнул его обеими руками, крича:

— Ты давно шкуру с него спустить хотел! Ты трус! Только на слабых нападаешь! Из-за тебя батюшку!..

Он захлебнулся сдавленным рыданием и побежал в сторону конюшни.

Фёдор от неожиданно сильного толчка упал, ударившись о землю раненым плечом. Он застонал от боли, но Ванины слова были больнее, и Фёдор заслонил голову руками, словно защищаясь от них.

Между тем Ваня оседлал первого же коня, надел валявшуюся на куче сена овчину, всю пропахшую конюшней, и выехал со двора.

— Волчик! — закричал он уже за воротами.

Ничего не было видно и слышно, и Ваня поехал, выбрав направление наугад. Спустя минуту из ворот выбежал Фёдор, хотел окликнуть племянника, объяснить ему что-то, но, постояв в нерешительности, передумал и повернул назад. «Пускай поостынет, — подумал он, — до завтра успокоится, тогда и потолкуем...»

Однако Ваня не вернулся и к утру.