Марфа окаянная

Глава пятая

кач Тимофей Трифоныч решился записаться в московское ополчение. Нужда одолела до крайности. Каково мужику одному трёх баб кормить! Да не трёх, а четырёх, почитай: старшая дочка девочкой разрешилась. А супружника-то и нет. Кто она теперь — вдова не вдова, поди пойми? Как в воду канул зять Васька, немец обрусевший. На другой же день пропал, как родственник его из Новгорода наведался. Видать, и впрямь колдун был. То осенью ещё случилось, а уж весна на дворе.

Зима выдалась бестолковой, несчастливой. Заказы почти не поступали. А перед Крещением пожар прогулялся по Китай-городу, да и на Трифоныча двор заглянул. Окна, дверь настежь, добро повыбросили горой на снег, а добро-то и занялось: подушки, перины, с ними и станок с полотнами. Сенник в полчаса сгорел. Спасибо избу спасли, улица помогла. Плакали потом, что зря из избы все выбрасывали, наоборот бы надоть.

Корову пришлось продать. На выручку прозимовали кое-как.

Как-то наведался сосед Савелий, сбитенщик. Потолковали за пивом о жизни своей несладкой. У того самого пять ртов в доме. Он и надоумил в ополченцы записаться. Новгородцы зажиревшие вероотступниками сделались, попы в каждой церкви их обличают, грозят карами. Великий князь велел воеводам готовиться землю Новгородскую воевать, дабы не отошла она от святой Руси к нехристям. Поход скоро. Новгородцы богатые, добычи ратной на многих хватит. Нельзя случай упустить.

Тимофей кивал. Мужиком он был крепким, не трусливым. Отчего не повоевать? Правда, сверлило сердце сомнение. Проха вспомнился, весёлый, молодой. Неужто и он в антихристы подался? Не верится...

Над Зарядьем стоял гомон тысячной толпы. Кого только не было среди охотников до ратного похода и ожидаемой добычи. Ремесленники, разорившиеся купцы, безусые ещё юноши, оборванцы, нищие. Какой-то калека единственной рукой вертел кривую саблю, демонстрируя ловкость. От него сторонились, не ровен час не удержит.

— Вторую, гляди, не отсеки!

— Не бойсь! — живо откликался однорукий. — Одну татарам под Казанью подарил, а со второй вовек не расстанусь.

С десяток мужиков окружило щуплого человечка в лаптях и засаленном полушубке, вонявшем козлом. Тот будто бы бывал в Новгороде Великом.

— Каменное всё тамо! Храмы, крепость, дома господские. Да что господские! Мужики ихние, что побогаче, тоже каменны избы ставят.

— Небось зябко в каменной избе-то... — произнёс кто-то недоверчиво.

— Зябко, а не погорит, — назидательно ответил рассказчик.

В толпе закивали.

— Торг богат у них. Купцы заморские отовсюду плывут. А татар нет в помине.

— Ишь, татар нету!..

— Чего ж так?

— А вот так, — пожал плечами щуплый. — Нет, и всё тут.

— Новгородцы-то, какие они? — пытали слушатели. — Чем отличны?

— А ничем, — ответил тот. — Люди как люди, крестятся, как ты вон или он.

В стороне послышался топот многих копыт, и мимо толпы не спеша проследовала сотня всадников из молодых бояр. Все невольно загляделись на их ладные кольчуги, шлемы, на сытых сильных коней, легко несущих ратников. Из таких отрядов, обученных, уже имеющих военный опыт, и состояла в основном рать великого князя Московского. Ополчение из простого народа набиралось для чёрной работы, какой хватает на любой войне. Это ополчение и должны были в первую очередь увидеть новгородцы, именно по нему составить представление о силе московского войска.

Решившихся на ратное дело мужиков отбирал сотник Фома Саврасов, осматривал с ног до головы каждого, расспрашивал о роде занятий, кто чему обучен. Бросал короткие фразы писарю, и тот записывал имена прошедших отбор. К удивлению Тимофея, однорукий тоже был внесён в список.

Подошла очередь и Тимофея с Савелием.

— Эк брюхо отъел, конь не увезёт! — поморщился, глядя на Савелия, сотник. — Конь есть ли?

— Лошадка имеется, — смиренно ответил тучный Савелий.

— Кормишься чем?

— Сбитень варю.

— Вот и не суйся, — отказал Саврасов и повернулся к писарю: — Этого не пиши.

Расстроенный Савелий переминался с ноги на ногу, жалобно поглядывая на сотника и надеясь, что тот переменит решение. Тимофею стало жаль соседа. «Куда уж мне...» — подумал про себя.

— Звать как? — услышал он вопрос Саврасова и встрепенулся.

— Трифонов Тимофей.

— Кормишься чем?

— Ткач я.

— Это нам без пользы, — проворчал сотник. — Увечья имеешь?

Тимофей покосился на стоящего неподалёку однорукого и невольно усмехнулся. «Про увечья пытает, а сам калеку взял!»

Саврасов перехватил его взгляд.

— На Потаню Казанского засмотрелся? Потанька, подь сюды! — Однорукий тотчас оказался рядом. — Ткач вон в тебе сумневается. Покажи-ко себя.

Тот, не говоря ни слова, почти без замаха двинул Тимофея кулаком в лоб. Потемнело в глазах, голова загудела, как пустая лохань. Тимофей тряхнул головой и попытался ответить ударом на удар, но однорукий шагнул в сторону, и его твёрдый как камень кулак обжёг Тимофеево ухо, мгновенно начавшее краснеть и пухнуть.

Саврасов захохотал:

— Ай да Потаня Казанский! Даром что без руки — один десятерых стоит!

Однорукий, воодушевлённый похвалой и видя, что сотник его не останавливает, заходил уже с другого бока, намереваясь третьим ударом свалить Тимофея с ног. Их уже окружила толпа, гиканьем и гоготом поддерживая Потаньку. Тимофей заметил мельком полные страха глаза Савелия. Обида и злоба закипели в душе — на увёртливого калеку, на хохочущего Саврасова, на толпу мужиков, на жизнь свою, пошедшую чёрной полосой. Он подпустил однорукого поближе и, опередив на мгновение его замах, с каким-то звериным стоном ударил соперника в тощий живот. Лапти Потаньки оторвались от земли, и сам он, подломившись в воздухе, рухнул в грязь и остался лежать неподвижно.

Толпа затихла. Кто-то бросился хлопотать над одноруким Потанькой, приводя его в чувство.

— Тимофей Трифонов, говоришь? — мрачно переспросил Саврасов, помолчав. — Конь есть у тебя?

— Нет.

— Без коня не беру.

Сотник отвернулся. Писарь, обмакнув костяное писало в глиняный пузырёк с краской, вопросительно глядел на него.

К Тимофею подбежал Савелий:

— Трифоныч, однова живём, бери мою кобылицу! Воротишься из похода — сочтёмся. Бери, говорю!

Тимофей не отвечал. Его ещё мелко лихорадило после драки. Никакой поход, никакая добыча не были сейчас по сердцу.

Саврасов повернулся к нему:

— Ну так как? Уладил с конём? Гляди токмо, чтоб до новгородских рубежей кляча не издохла. Там-то получше выберешь. Коли жив останешься...

Тимофей всё ещё молчал. Савелий толкнул его в бок.

— Ну? — нетерпеливо спросил Саврасов.

— Уладил...

Сотник махнул писарю:

— Вписывай: сын Трифонов Тимофей...

Воевода Данило Дмитриевич Холмский возвращался от великого князя в свой терем, тяжело покачиваясь в седле. Ехал медленно, почти шагом, по сторонам не глядел, погружённый в свои думы. Чуть поодаль за ним следовал стремянный, сдерживая резвого неподкованного коня, чтобы тот не ровен час не вырвался вперёд знатного воеводы.

Давно отзвонили к вечерне, и солнце уже отыграло на невысоких куполах церквей. Москва затихла. Лишь изредка лениво полаивали собаки да кое-где во дворах прочищали горло петухи. В такие минуты хорошо думалось, и в голове Холмского рождались планы будущих сражений, о которых ещё и ведать не ведали обречённые города.

В свои сорок пять лет он обладал огромным военным опытом и в полной мере раскрывшимся врождённым талантом полководца, что делало его незаменимым среди прочих воевод великого князя. Он хорошо знал себе цену, был горд и даже в присутствии Ивана Васильевича держался с суровым достоинством, в то время как другие князья и бояре не стеснялись выказывать государю нижайшую свою преданность. Знал, что Иван относится к нему настороженно, недолюбливает, жалует и приближает к себе, по мнению Холмского, не тех, кого следует, и люди эти ни мужеством, ни прямотой, ни честностью Данилы Дмитриевича не обладают. Но всё та же гордость мешала Холмскому даже себе самому признаться в обиде на московского государя за нежелание воздать должное его заслугам. А переметнуться, перейти на службу к другому, хотя бы к земляку тверскому, великому князю Михаилу Борисовичу, — этого и в мыслях никогда не было!

Сегодня великая княгиня Мария Ярославна согрела душу. Улыбнулась, подошла, поговорила ласково, спросила о сыне. Суровый Данило Дмитриевич оттаял, смутился. Постеснялся могучего своего роста рядом с маленькой Марией Ярославной, утробно-басовитого голоса. Так и опустился бы на колени перед ней, как перед покойной матушкой когда-то.

А сын Андрей в Новгороде Великом, ещё не вернулся, хотя пора бы. Самим государем послан с поручением. Озадачен был Данило Дмитриевич этим поручением: жалованную грамоту доставить Борецкому Дмитрию. За какие такие заслуги? Его Иван Васильевич и не видывал никогда, а по разговорам — наипервейший враг, сын Марфы окаянной, которую в церквах хулят. И его-то жаловать боярином государя Московского!

В последнее время многие действия Ивана были Холмскому непонятны. В невесты себе берёт царевну греческую. Такая ли уж нужда — на гречанке жениться? Как-никак русского наследника имеет уже.

Фрязы расплодились при дворе, народец легкомысленный, пустой, чудно одетый и стриженый. Иные дурни из боярских сынков уж и подражать стали им, волосы завивать в кудри, чтоб из-под шапок болтались стружками.

А главное, что непонятно было Даниле Холмскому, что раздражало и тревожило его, это упущенное, как он считал, время. Новгород нужно было воевать зимой, когда особенно крепкий в этом году мороз намертво схватил болота новгородские. А теперь, верно, опять раскисли, не погибнуть, не утопнуть бы в них войску, подобно тверской рати князя Михаила, побитой новгородцами за Ловатью.

Трудности летнего похода Холмский предвидел, не боялся их, но не одним бесстрашием достигается победа над врагом. Досадовал, что вынужден будет расплачиваться за чужие ошибки, что в случае неудачи его же и обвинят в них. Поражения, впрочем, он не допускал, но воинов своих всегда старался уберечь от неоправданной гибели и скорбел о павших, испытывая вину.

С этими невесёлыми мыслями Холмский приехал на сегодняшний военный совет у великого князя.

Собрались в просторной дубовой палате великокняжеского терема. Князья и бояре степенно расселись по лавкам вдоль стен. Ближе всех к государю сели братья: Борис и Юрий, Андрей и Андрей Меньшой. За ними князья: Михаил Андреевич Верейский, Иван Стрига Васильевич Оболенский, сильно постаревший Семён Ряполовский, глядевший на Ивана с отеческой нежностью. Холмский уселся (дубовая скамья скрипнула под ним) между князем Иваном Патрикеевым, которого не любил за угодничество и всегда подобострастное поддакивание великому князю, и Василием Фёдоровичем Образцом, славным воеводой и давно пожалованным в отличие от Холмского в бояре. Напротив себя Данило Дмитриевич увидел князя Фёдора Давыдовича Пёстрого, бояр Плещеева, Беклемишева, Беззубцева, молодого Ивана Руно, Бориса Слепца, Михаила Яковлевича Русалку, Ивана Ощеру, Фёдора Михайловича Чередню. Ближе к дверям пристроились ожидающие государевых указаний дьяки Фёдор Курицын и Степан Бородатый.

Великий князь оглядел собравшихся, зорко останавливаясь на каждом лице. Улыбнулся приветливо Ивану Стриге:

— Как поясница, Иван Василия?

— Слава Богу! — приободрился тот. — Да и чего ей болеть, солнышко по-летнему греет.

— Старики сулят лето знойное, — прибавил Ряполовский.

— Вот и ладно, — кивнул Иван. И сделался серьёзен. — Медлить нельзя боле. Не вняли мужи новгородские моим увещеваниям, не прислушались к посланиям митрополита нашего Филиппа. Новоизбранный архиепископ Феофил, тот хотя и просит опасную грамоту на рукоположение в Москве, а не по силам ему Новгород Великий отвести от латынской измены. Дьяк Степан, — обратился Иван к Бородатому, — зачти договорную грамоту, что сочинили бояре новгородские польскому королю.

Бородатый встал и, держа перед собой листы, начал зычно зачитывать договор с Казимиром, в котором было пропущено условие незыблемости православия в Великом Новгороде.

«Чего он медлит?» — с неудовольствием думал об Иване Холмский. Необходимость карающего похода казалась ему бесспорной. Сама перспектива постепенного овладения новгородскими землями иноземцами приводила его в ярость. Страшно было даже подумать о приближении северных границ Руси к Москве, о литовско-польских военных постах в Торжке, Волоке Дамском, Вятке, Русе! А великий князь спокоен и велит читать какие-то бумажки в доказательство своей правоты. Что тут доказывать, и так ясно все!

Бородатый закончил читать.

Все молчали, не торопясь высказываться.

— Казимир этим летом не выступит, — сказал Иван. — В угорских делах увяз. Боле подмоги новгородцам просить не от кого. И Псков им не опора.

— Какая там опора! — отозвался боярин Борис Зиновьев. — Псковичей то Литва, то немец грабят, а Новгороду будто так и надо. Обижены зело псковичи. Но и Москве помочь не заторопятся, выжидать будут, время тянуть.

— Вот ты их и поторопи, — велел Иван Зиновьеву. — Ранее себя пошли дьяка Шабальцева Якушку. Пусть знают, что присматриваем за ними.

Зиновьев кивнул.

— А и без Пскова велика рать новгородская, — продолжал Иван. — Каким числом могут встать супротив нас, Михайло Андреич?

— Коли достанет времени у них, до сорока тыщ соберут, — озабоченно ответил Верейский.

— Времени давать нельзя им! — тоненько воскликнул Патрикеев, глядя на великого князя. Холмский поморщился и поскрёб мизинцем в правом ухе.

— Что скажешь, князь Данило? — заметил его жест Иван.

— Не всяка спешка к пользе идёт, — басовито промолвил Холмский. — По мартовским болотам не много навоюешь.

— Сейчас нельзя никак, — поддержал его Образец. — Не отсеялись ещё, коней недостанет. Месяц надоть ещё иль полтора.

— Запоздаем, — покачал головой Патрикеев, выжидательно поглядывая на великого князя. Но Иван смотрел на Образца.

— Не много ль времени новгородцам даёшь, Василий Фёдорыч?

Тот взгляда не отвёл и произнёс с той же серьёзной уверенностью:

— Им сеяться тоже нать, а сев в Новгороде позднее, нежели у нас. Вот в самый разгар и напасть.

«Верно рассудил», — подумал с одобрением Холмский.

— А числом всё равно не превзойдём их, — негромко вставил Плещеев. — Сила-то, она силу ломит, как говорится...

Это прозвучавшее вдруг сомнение в будущей победе великого князя Московского над Великим Новгородом показалось настолько крамольным, что все с опаской взглянули на Ивана Васильевича, ожидая проявления его крайнего гнева. Неосторожный Плещеев и сам горько пожалел о слетевших с языка словах, попытался поправиться:

— Воеводы-то наши ихним не чета, и вои обученней. А всё ж не ослабнуть силе-то после похода...

Не поправился, ещё хуже вышло.

Иван, вопреки ожиданиям, не вспыхнул, даже будто усмехнулся в усы.

— Силён, баешь, кулак новгородский? — Он оглядел собрание и, остановив взгляд на Холмском, прибавил: — А мы его и разожмём. Данило Дмитрии, готовься выступить в начале июня. Фёдор Давыдович тоже с тобой пойдёт. Русу займёте. Туда же и братья Юрий Васильевич с Борисом Васильевичем подоспеют.

«Русу взять и полка достанет, — подумал Холмский. — Город без крепостных стен».

— В Русе не задерживаться, — продолжал Иван. — Город сильно не грабить, соляных варниц не рушить. Идти к Шелони, к самому её устью. — Иван посмотрел на Стригу. — Иван Василии, пойдёшь с полками вдоль Мсты-реки, к Новгороду подойдёшь от Бронниц. В помощь тебе будут татарские конники Данияра-царевича. Разжимается кулак-то?

Холмский понял стремление Ивана разделить основные силы Новгорода. Подумал с невольным уважением, что и сам поступил бы так же.

— Князь Борис, теперь ты слушай, — обратился Иван к Борису Слепцу. — Ты всех ране выступишь. На Вятку. Вятичи давно ждут, новгородцы и им насолили. Поведёшь в Заволочье рати, на Двину. Василий Фёдорыч, — повернулся он к Образцу, — поднимешь Устюг и за вятичами следом.

Напряжённая тишина в Дубовой палате сменилась одобрительным гулом. В воображении воевод постепенно складывалась грандиозная картина движения войск по множеству дорог, концентрация трёх мощных ударных сил, долженствующих раздробить многотысячное новгородское ополчение. Плещеев боялся поднять глаза, ожидая насмешливых взглядов, но о нём забыли. Кое-где уже вполголоса судили о городах и погостах, обещавших наиболее богатую добычу. Кроме того, успех похода на Новгород сулил жалование наиболее отличившимся новых вотчин, попадавших под власть Москвы.

Деятельный ум Холмского уже рассчитывал, сколько вёрст преодолеют его полки во время дневных переходов, какой запас сена, жита и овса понадобится на корм коням, кем могут быть заменены убитые десятники и сотники, достанет ли для похода лучников, которые уже обучены, или нужно будет спешно готовить новых, и множество всевозможных мелочей, составляющих боеспособность войска. Впрочем, мелочами он не пренебрегал никогда, зная, какими потерями они оборачиваются иной раз, если не принять их всерьёз. Под Казанью встали на ночлег на берегу Волги, а утром осыпал русских град татарских стрел: река в том месте оказалась узкой, накануне вечером не поостереглись, а потом горевали по убиенным.

Данило Дмитриевич старался предусмотреть скрытые опасности сражения и умел избегать их задолго до того, как обнажат мечи передовые воины. Этому он и был во многом обязан ратными своими успехами. И это качество он с удовлетворением оценил в ратных замыслах великого князя Ивана Васильевича.

Именно зимой новгородцы ждали нападения и готовились к отпору. А вместо нападения — увещевательные послания, пожелание «своей отчине жить по старине», пожалование боярства посаднику Дмитрию Борецкому, мягкость в обращении с нагловатым Василием Ананьиным. И вдруг — решительный план военного похода, рассчитанное по дням движение войска, его стремительная неожиданность.

Возвращаясь от великого князя, Данило Дмитриевич вдруг уличил себя в чувстве уязвлённого тщеславия. До сей поры он считал себя первым среди воевод. Эта уверенность укрепляла его, побуждала к независимости, позволяла с показным равнодушием относиться к не столь частым, как хотелось бы ему, великокняжеским милостям. Ум и расчётливость Ивана Васильевича поколебали уверенность Холмского в собственной незаменимости. Поход обещал быть успешным даже без его участия.

Холмский внезапно поворотил коня к близкой реке. Стремянный удивлённо посмотрел по сторонам и свернул следом, упёршись взглядом в широкую спину воеводы.

Река текла беззвучно. Над водой поднимался сырой белый туман, застилая тусклое мерцание звёзд. Конь Холмского фыркнул и медленно пошёл вдоль берега, увязая в песке.

«Надо будет облегчить конников, — подумал Данило Дмитриевич, — железа чересчур много. А лучников не хватит, не помешает лишняя сотня...»

Дома его встретил Андрей. Отец с сыном обнялись. Девки с блюдами засновали к столу из поварни.

— Когда вернулся? — спросил Данило Дмитриевич, отстраняя сына за плечи и любуясь им.

— Утром. И сразу к великому князю. Ласков был! А дале я — от него, а ты — к нему. Разъехались!

Андрей весело рассмеялся. Он ещё не отошёл после жаркой бани, разрумянился, густые каштановые волосы блестели от влаги.

Вошла мать, рано постаревшая сухонькая женщина, простоватая лицом, и не угадаешь, что боярыня княжьего рода. Подошла к сыну, погладила по щеке:

— Андрюшенька мой! Приехал. Садитесь скорей за стол, изголодались оба, чай, — и прослезилась от нежности.

— Да я уж в третий раз сажусь, — вновь засмеялся Андрей.

— Что в Новгороде Великом? — спросил, усаживаясь, Данило Дмитриевич. — Ждут нас?

— Подустали малость ждать, — ответил Андрей, кладя себе пирога с визигой. — Тамо друг дружку то Иваном Васильевичем пугают, то Казимиром. Нет согласия в новгородцах, грызутся и злобятся. Посадили князя Олельковича на шею себе и не рады. Его молодцы до чужого добра охочи зело, татарам не уступят.

— Ты поешь, поешь, Андрюшенька, — забеспокоилась мать, укоризненно посмотрев на мужа.

— Ильинична, — произнёс тот, — винцо-то фряжское где у нас, не вижу? Знатное! Такое, поди, и Борецкие твои не пивали.

Хозяйка забеспокоилась, обегая глазами уставленный блюдами стол.

— Да вот же оно! Я в золочёный кувшинчик его нацедила. А бочонок-то и опустел. Никак, Данило Дмитрии, ты постарался?

— Дак что ж? — отозвался тот. — Скисло бы не то.

Выпили. Принялись за стерляжью уху.

— В поход пойдёшь со мной? — пробасил Холмский, не опуская ложки и взглянув на сына из-под бровей.

— Не ведаю ещё, — ответил Андрей. — Как князь Иван Васильевич велит, без его позволения как же?

Тревога побежала по лицу матери, глаза её вновь затуманились. Но зная, что серьёзному разговору уже нельзя помешать, она поднялась и вышла, давая распоряжения проворным девкам.

Данило Дмитриевич разлил вино по серебряным чаркам и произнёс задумчиво:

— Ты мне, сын, вот что ответь. Неужто взаправду новгородцы от Бога православного отступились?

Андрей отложил ложку, посмотрел прямо в глаза отцу и отрицательно покачал головой.