Марокко - красная земля

В ГОРАХ ВЫСОКОГО АТЛАСА

Уже пятый день путешествую я по волшебной сказочной стране гор. Далеко внизу остались города, мечети, дворцы, мазанки, площади и сады. Нас часто пленяют творения человеческих рук — прекрасные здания, произведения искусства, украшения. Но каким мелким, каким жалким кажется все, что сделал человек, по сравнению с величием, мощью, суровой дикой красотой творений природы.

Могучи и грозны волны разбушевавшегося океана, но час непогоды проходит, он успокаивается, солнце окрашивает его в сияющие жемчужные тона, и вот уже безбрежная даль снова смягчает и умиротворяет душу человека. Там нет чудовищных и грозных, столетия назад застывших в неподвижности гигантов.

В горах же огромные массивы гранита, вскинутые невероятной силой вверх, к небу, подавляют мощью, неподвижностью, молчанием.

Это точно какой-то лунный пейзаж, где не видно следов человека и ни к чему не притрагивалась его рука. Зачастую здесь нет следов и живой природы — деревьев, животных, стебелька травы. Так, должно быть, выглядел мир после хаоса, когда вслед за извержениями гигантских вулканов он замер и застыл…

Массив Высокого Атласа тянется почти непрерывным барьером длиной 800 и шириной 60–80 километров. Вершины мало выделяются из общей линии хребта; перевалы расположены высоко, зачастую выше 3 тысяч метров. Высокий Атлас — это стена, огромный, касающийся неба забор между двумя океанами: Сахарой и Атлантическим. Поэтому его нельзя сравнивать ни с какой другой горной цепью.

И, тем не менее, в этом титаническом нагромождении лавы, в тех немногих местах, которые покрыты растительностью, живут люди. Там водятся дикие козы, орлы, рыси, шумят потоки и гремят водопады, а по склонам вьются узкие тропки и виднеются сложенные из камней, лепящиеся, как ласточкины гнезда на обрывах скал, деревеньки, откуда доносится блеяние коз и овец.

Не будем же удивляться тому, что люди, окруженные такой природой, отсталы, недоверчивы, суеверны, а иногда жестоки. Ведь природа оказывает большое влияние на характер человека.

Суровы люди, выросшие среди гранита. Они зорки, как орлы, мстительны, как рыси, молчаливы, как скалы. Но как среди голых и высоких скал расцветает маргаритка, так среди этих людей часто встречаются чистые, как горный поток, добрые сердца.

В их суровых душах пустил корни трогательный и волшебный цветок — гостеприимство. Без него в горах не было бы жизни. Одинокий человек, предоставленный самому себе, неизбежно погиб бы.

По этим горам, по этому удивительному краю я путешествовал пешком, а когда удавалось — на муле, одолженном у бербера. Тогда со мной шел погонщик, чаще всего мальчик, сын хозяина мула. На протяжении всего пути меня сопровождал Бу Рагим Урики, махазни из стражи паши Маракеша. Он — бербер, сын гор, знает арабский и французский. Без него я не смог бы объясниться с местным населением, но и у него иногда бывали трудности из-за многообразия наречий берберских племен.

Несколько дней меня не трогала суровая красота гор: немилосердно болела голова, как мне казалось, безо всяких причин.

Бу Рагим объяснил кратко: "Горы, возраст", — а потом указал на пропасть.

Тогда и я понял: горная болезнь.

Пока я шел пешком и чувствовал землю под ногами, все было хорошо. Но вот я сел на мула. Мул — прекрасное животное, незаменимое в горах так же, как верблюд в пустыне. Он взбирается по таким кручам, на которые не подняться человеку. С горы же он, распластавшись, как лягушка, спускается безо всякого страха. На его спине съезжаешь, как на санях. Но это добросовестное животное имеет одну неприятную, хотя и легко объяснимую привычку: идя по узенькой, едва приметной тропке по краю обрыва, оно шагает над самой пропастью, подальше от скалы, чтобы за нее не цеплялись вьюки на его спине. Время от времени то передняя, то задняя его нога соскальзывает. Подо мною — голубая бездна. Сотни метров почти отвесной скалы. Верная смерть. Мула это мало трогает — он знает, что не свалится, но я-то этого не знаю. А от того, что я смотрю вниз с этой "самолетной" высоты, сидя при этом не в кресле самолета, а на куске плохо укрепленной циновки или дерюги на покачивающейся спине постоянно спотыкающегося животного, начинает болеть голова. Со временем я привык к этому, меньше смотрел вниз, а главное — проникся полнейшим доверием к мулу. Я видел, что там, где дорога становилась особенно опасной, животное шло осторожнее, коротким твердым шагом, похрапывая и шевеля длинными ушами.

Постепенно я приучился даже дремать на спине мула — над самой пропастью. И уж во всяком случае совершенно спокойно дремал мой проводник, когда наступала его очередь ехать верхом. Я больше беспокоился о притороченном к вьюку рюкзаке, чем о Бу Рагиме.

Однажды наше спокойствие чуть нас не подвело… Нет, нам не угрожало падение в пропасть, тропка была довольно сносной.

Двигаясь навстречу ветру, мы вышли из-за поворота скалы. В нескольких метрах от нас рос на краю тропки старый разлапистый кедр. С его ветки, вспугнутый нами, медленно и спокойно соскочил "кот" величиною с доброго пса. Рысь… Без малейшей спешки она вскарабкалась на скалы и исчезла.

Мы стояли как вкопанные. Нам обоим были известны повадки этого "милого" животного. Рысь никогда не нападает спереди, а притаившись между скал или ветвей дерева, неожиданно прыгает сзади, на затылок. Она может свалить молниеносно не только человека, но и мула. Сильная бестия! А хуже всего то, что нападает она не только от голода, но и для забавы, из-за врожденной свирепости. Наша "кошка", не ожидая нас, по-видимому, спокойно дремала на ветке. Мы появились внезапно, нас было трое, мул — четвертый, вот она и испугалась и "отступила". Но без спешки! Ведь это она была хозяйкой, а мы — только пришельцами.

До этого мы пережили еще одно аналогичное приключение, может быть, даже более необычное, хотя и не столь опасное. Произошло оно, когда я по другой дороге ехал в автобусе. Сидел я рядом с водителем, так удобнее было наблюдать сменяющиеся пейзажи.

Автобус, прекрасно управляемый шофером, тихо катился по асфальту, и шум его мотора отнюдь не напоминал голоса людей или крики животных. Мы выехали из-за поворота, и вдруг на обочине шоссе, на защитном барьерчике над пропастью узрели "птичку" более метра высотою. Бурый горный орел!

Увидеть орла на свободе с такого расстояния, и притом сидя в автобусе, — случай весьма редкий.

Хищник, не привыкший без борьбы уступать дорогу, не испугался даже размеров нашего экипажа. Оттолкнувшись лапами от барьерчика, он расправил свои огромные крылья и одним рывком бросился на автобус, который, ничем ему не угрожая, ехал своим путем. Птица одним крылом коснулась окна автобуса, заслонив нам, как занавесом, на какую-то часть секунды весь горизонт. Орел не расшибся о машину, потому что в последнее мгновение взмыл вверх. К счастью, и наш водитель не утратил присутствия духа. Сверни он чуть влево — и мы разбились бы о скалу, вправо — и мы приземлились бы на 300 метров ниже. А тормозить не было времени.

Поразительной была отвага этого орла. К сожалению, невероятную встречу с ним не удалось сфотографировать. Когда я выглянул в окно автобуса, орел парил уже высоко, высоко…

Нам встречались не только животные, но и люди. Издалека завидев друг друга, мы подымали вверх правую руку ладонью вперед и обменивались приветствием правоверных: "Слама!" — "Мир с тобой!"

Поднятая раскрытая рука доказывает, что ты не держишь в ней оружия и что у тебя нет злых помыслов. И мы расходились с миром. Хуже бывало, когда иной раз сталкивались навьюченные животные. Тропинка узенькая, с одной стороны — отвесная скала, с другой — такая же отвесная пропасть. Приходилось снимать вьюки и переносить их на голове либо на спине, потому что вьючные животные разминуться или повернуть назад не могли.

Ночевали мы в горных дуарах, обычно под открытым небом. В домах тесно, не всегда чисто, не всегда хорошо пахнет. К тому же, если в доме есть женщины, в нем не должен находиться чужой, особенно ночью.

Спали мы спокойно. Охраняло нас священное право гостеприимства. Ограбить, убить можно на дороге, в пустыне, но ни в коем случае не у себя дома. Это было бы величайшим преступлением, которое нельзя ни искупить, ни замолить.

Размеры наших дневных переходов зависели от расстояний между дуарами. Ночь не должна была застать нас в пути; спать на узкой тропке чад самой пропастью трудно, а идти ночью невозможно. Один неверный шаг — и конец.

Однажды после полудня мы приближались к горной деревне, в которой собирались заночевать, потому что до следующей оставался целый день пути. На расстоянии 8 километров от нее встретился нам бербер средних лет, одетый очень бедно. Он куда-то торопился, мы поздоровались и разошлись. К дуару добрались задолго до вечера. Принял нас — очень торжественно — седобородый старик — мукадам, симпатичный и гостеприимный. Несмотря на наши протесты, он велел зарезать ягненка. Готовился пир. А это были бедные люди.

Посадили нас под фиговым деревом, которое играет здесь роль нашего славянского дуба. В помещении тесно — поэтому "салон" устроен был тут же под деревом. Маленькая площадка, вокруг каменная стена и одно-единственное дерево — вот и вся деревня. За стеной — обрыв. Домики (я бы назвал их мазанками, если бы не были они сложены из голого, ничем не скрепленного камня) жались к скале. Выше, в расщелинах, в тени — пласты снега. А ведь было лето, африканское лето.

Нас напоили козьим молоком, пир должен был начаться позже.

Тем временем нам показали обстановку дома и, что свидетельствует о немалом доверии, даже ввели в комнату, где девушки и молодые женщины в полумраке, почти в темноте, ткали на совсем примитивных станках очень красивые, яркие узорчатые ковры, похожие на наши гуцульские. Что ж удивительного! Шерсть такая же, как у карпатских горцев, красители естественные, техника одинаково примитивная — вот и результаты сходные. Художественный вкус? Душа каждого народа богата и чувствительна к красоте. Зорки и внимательны глаза женщин, ловки и терпеливы их руки!

Вечером мы увидели входившего в калитку того самого бербера, который повстречался нам в горах. Он на собственной спине притащил для нас из французского туристского лагеря, расположенного в полутора десятках километров, два европейских матраца.

Меня поразила не далеко идущая гостеприимность и забота об удобствах европейского гостя, за которые, скажем откровенно, приходится вознаграждать хозяина, а то, каким образом стало известно, что мы приближаемся. Ведь в этих местах нет ни телефона, ни телеграфа, ни радио. Нет здесь также и африканских тамтамов, и все же у берберов есть, по-видимому, какой-то свой горный телеграф.

Может, это было и не очень тактично, но я прямо спросил — откуда жители деревни знали, что мы приближаемся? Загадочная улыбка на лице седобородого старца была единственным ответом. Пришлось этим удовольствоваться.

Наступили сумерки. Нас попросили к столу. Столом служили уже знакомые два матраца, разложенные под фиговым деревом и покрытые красивыми коврами. Вода для омовения рук и ног была подана раньше. Босые, скрестив ноги, расселись мы на коврах пировать.

На блюде был подан кускус, разновидность ячменной каши, уложенный в форме большой пирамиды с отверстием посредине, куда наливают жир и бросают куски мяса. Все едят из одного блюда одной рукой, правой. Кончиками пальцев берешь горсточку каши, на повернутой кверху ладони ловким движением скатываешь из нее шарик, затем, поставив вертикально ладонь, большим пальцем передвигаешь к указательному и проворно заталкиваешь в рот. Искусством этим я овладел в совершенстве.

Время от времени хозяин доставал из середины пирамиды кусок мяса, ловко, пальцами одной руки отрывал его от костей, разминал, чтобы оно стало мягким, и, приготовленное таким образом (остается только глотать), вкладывал гостю в рот. Верх вежливости! Версаль!

Торжественно, с довольной улыбкой, без гримасы отвращения, приходилось проглатывать. Нельзя быть грубиянам!

О, неоценимое сокровище — искусство владеть собой!

Кускус мы запивали кислым молоком — овечьим или козьим. Потом была жареная баранина. Великолепная! И, конечно, без ножа и вилки.

После баранины — кофе. Пили мы его уже у костра, потому что наступила ночь.

Сытые до отвала, начали готовиться ко сну; здесь же. где и ели, — под фигой. Остатки от нашего угощения, и довольно значительные, отдали погонщику и зятю мука-дама, потому что гостями считались только я и мой махазни; а уж то, что осталось после них, пошло женщинам. И это была для них большая честь — лакомиться тем, что ели мужчины и гости!

Берберская женщина пользуется значительно большей свободой, чем арабка, не носит чаршафа, может беседовать (в присутствии своих мужчин) с посторонним, но и она не больше чем женщина.

Спать меня и махазни положили посредине, а по бокам легли мукадам и его зять (у старика был когда-то сын, но он погиб). Я потихоньку спросил у махазни, зачем они спят вместе с нами.

— Чтобы с нами ничего плохого не случилось. Если дикий зверь, змея, скорпион или враг в человеческом облике нападет, они своими телами защитят нас, — ответил он не без гордости, поскольку это были и его родные места.

Чудесное гостеприимство!

Утром, после завтрака, мы тронулись в путь. Старый мукадам провожал нас 9 километров — до границ своего дуара, до самого отдаленного пастбища. Мои протесты не помогали; так велит закон гостеприимства.

Только на границе дуара я мог отблагодарить его. Я не был ни купцом, ни владельцем богатого каравана, не было у меня ни ковров, ни очень высоко ценимой в горах соли, ни оружия, ни полотна, ни животных, поэтому подарком моим явились обыкновенные французские деньги. Подарком, но не платой! За гостеприимство платы не берут.

Если бы я был бедным, больным или раненым, меня бы так же приняли, накормили и проводили. Если бы полагали, что я богат, но не отблагодарил за гостеприимство, меня бы так же вежливо проводили до границ владений, но дальше, уже на чужой территории, зарезали, как барана, забрали бы все, что у меня было, а мое тело оставили бы на съедение псам и коршунам.

Два дня спустя мне пришлось ночевать в горном дуа-ре, расположенном выше остальных. Он находился выше 3 тысяч метров над уровнем моря. Несколько каменных хат, несколько мужчин и ни одной женщины. Молчаливые, недоверчивые, недовольные пришельцами. Только правила гостеприимства мешали им проявить враждебность. Махазни сказал им, что я — не француз. Я разобрал только, что он твердил слово Булония (Польша), но они не слышали о такой стране, и к тому же плохо понимали или делали вид, что плохо понимают моего махазни и погонщика.

Вокруг были высокие голые скалы, в расщелинах лежали пласты снега. Чем здесь жили эти люди — неизвестно. Ели мы то, что принесли с собой. Хозяева были слишком бедны, чтобы угощать нас. Заинтересовала их спиртовка, горевшая на сухом спирте. Лица их несколько прояснились лишь после того, как я предложил им табаку. Еды они не приняли. А когда я пытался их фотографировать, они либо отворачивались, либо закрывались бурнусами. Они были похожи на монахов: коричневые бурнусы, бороды и усы, а головы бритые.

Утром, перед тем как двинуться дальше, я побежал поглядеть на большой пласт оледеневшего снега, лежавший невдалеке. Оказалось, что ручеек просверлил в нем туннель длиной в несколько десятков метров. Я решил рискнуть пройти по нему. Хозяева кинулись удерживать меня.

— Они говорят, что там обитают злые духи, — объяснил мне Бу Рагим, тоже обеспокоенный.

— Руми не боится духов, — ответил я и двинулся в туннель.

Двадцать минут спустя я вернулся, неся в руках несколько красивых красных маков, которые росли с другой стороны ледяного туннеля — на клочке хорошо прогреваемой солнцем земли.

Я и без переводчика понял, что они говорили:

— Марабут! Марабут!..

Мы тронулись в путь. Это был единственный дуар, откуда нас никто не провожал. К вечеру мы добрались до высокого перевала. Атлас крутой, но со стороны Атлантического океана он подымается к тучам более отлого, а в сторону Сахары обрывается отвесной стеной.

Час назад нас сек дождь с градом, временами глаза слепила метель. Но тучи рассеялись. Еще минута — и мы на перевале.

От изумления у нас занялся дух. У наших ног — обрывы, камни, террасы, вертикально спадающие вниз, но там — далеко-далеко в долине — не видение, не мираж, а невероятная, поразительная явь: рыжевато-желтая, безбрежная, молчаливая и грозная Сахара!..

Она раскинулась до самого Нила, текущего на другом конце континента, до тысячелетних пирамид, до каменного лика сфинкса.

Пять тысяч километров пустыни — океан песка, эрги, реки и хамады, скалистые пустыни и горы… Таинственный Хоггар — пристанище туарегов…

Простор… Простор и величие!..

— Il est beau, mon pays [26],— растроганно произнес Бу Рагим.

— Прекрасна твоя страна!..

Только когда прозвучало последнее мое слово, я вдруг понял, что ответил по-польски.

Мы молчали.

Вот солнце коснулось далекого горизонта. Упирающаяся в небеса стена Атласа отбрасывала гигантских размеров тень, которая, все удлиняясь, постепенно наплывала на безграничную пустыню, пока не покрыла всю ее сумраком. Солнце быстро угасало. Только немногие горные вершины еще розовели в его меркнущих лучах.

Я повернулся к Бу Рагиму. Коленопреклоненный, он бил поклоны.

— Аллах!.. Аллах акбар!.. Аллах акбар бисмиллах!.. Солнечный заход — время молитвы. А там — за океаном песка, за безбрежной пустыней — там Мекка, там могила пророка, там драгоценнейшее сокровище ислама — посланный с неба на землю святой камень Кааба.

Мрак покрыл все.

На небе блеснули первые звезды.