Марокко - красная земля

В БЛЕДЕ

Блед на языке марокканцев — понятие довольно растяжимое. Оно означает и внутренние области страны, и провинцию, и пустоши — словом, все, кроме городов и гор.

Жители бледа — это прежде всего кочевники, скотоводы, мелкие крестьяне, ремесленники в маленьких селениях, — народ Марокко в самом широком смысле этого слова.

Прежде чем я проделал много сотен километров по бледу пешком, на муле, на верблюде, иногда на осле или — уже совсем прозаически — в автомобиле, мне случалось видеть этих людей в горах, особенно в Маракеше на знаменитой площади Джемаа аль-фна, на ярмарках и, наконец. в лабиринте улочек этой столицы пустыни. Они несли или везли на продажу на верблюдах, а чаще на ослах плоды земли, овчины, вели домашних животных, а покупали необходимые им городские изделия — металлические, стеклянные, текстильные — и обязательно соль.

Если в марокканских городах — я не говорю о европейских районах, где живут французы, — есть известные элементы европейской культуры: асфальтированные улицы, телеграф, телефон, реже — радио, автомобили, автобусы, то провинция осталась такой, какой была столетия назад. Ее почти не коснулась цивилизация XX в.

"Европеизация" народа Марокко, городской и сельской бедноты сводится в принципе к распространению, и притом повсеместному, трех предметов. Одним из них пользуются мужчины, другим — женщины, третьим — и те, и другие. Это велосипед, там, конечно, где на нем можно ездить (чудесное изобретение — движется быстрее осла, кормить его не нужно, погонять тоже, что представляет собой немалое удобство); ручная швейная машина (как она ускоряет работу!) и патефон!

Марокканцы очень любят музыку и пение. Но далеко не каждый красиво поет и не каждый может нанять музыкантов. А патефон — волшебная машинка, стоит ее один раз купить, и она будет играть годами. На пластинках записаны, конечно, только арабские или берберские мелодии. Европейские песни и музыка здесь непонятны и считаются варварством.

В Маракеше я побывал у европейского инженера Б. У него собственный дом и большая ремонтная мастерская. Дела его шли хорошо. В комнате рядами стояли швейные машины, штук пятнадцать радиоприемников (принадлежавших европейским клиентам), патефоны и пара велосипедов.

При мне пришла женщина из бледа и принесла на голове швейную машину, под которую был подложен тряпичный валик.

Смущенно и робко она попросила отремонтировать машину.

— Поставь и приходи через шесть недель, — коротко ответил инженер.

Женщина покорно согласилась. Не торгуясь, она спросила, сколько нужно принести денег.

Я вмешался в разговор и поинтересовался, откуда она пришла. Оказывается, она девять дней шла пешком. Девять дней пешком с машиной на голове!

Я стал просить инженера сжалиться над ней и немедленно исправить машину.

— Дорогой мой, это для вас я — инженер. Для нее же я — марабут, только европейский, потому-то я и должен оберегать свое достоинство, как и подобает марабуту. А кроме того, видите, сколько машин здесь дожидается. Очередь!

— Но она так долго шла!

— Девять дней — это долго? Некоторые приходят из самой Сахары.

— Но вы все же пожалейте ее, — настаивал я.

— Простите, но, как известно, христиане из далеких стран, со всего мира, сходятся в Лурд [27] в надежде на то, что произойдет чудо и они выздоровеют. У меня тоже творятся чудеса, в их понимании, — добавил он немного смущенно.

— Бросьте вы эти "чудеса". Лопнула какая-нибудь пружина или попросту машина засорилась. Ведь песку здесь предостаточно! Нужно разобрать, прочистить и смазать. Вот и все, — возразил я.

— Легко сказать: "бросьте чудеса". Вы только поглядите, ведь почти каждая машина уже побывала в руках колдуна.

Я присмотрелся к машинам. На каждой — без исключения — висели на шнурочках какие-то раковинки, камешки, щепки (наверное, от священного дерева)…

— Прежде чем попасть ко мне, испорченная машина побывает у марабута. Он колдует, колдует, пока окончательно ее не испортит. Тогда он заявляет, что чары этих проклятых руми сильнее его мусульманских чар. Нужно идти к европейскому марабуту. И тогда — только тогда! — обращаются ко мне. А вам хочется, чтобы я тут же, может еще в присутствии женщины, разобрал машинку, почистил, исправил… А где же чары — я должен оберегать свое достоинство!

— Уважение, и не только к себе, но и ко всей европейской цивилизации, вы завоюете лишь в том случае, если без всяких чудес исправите машину в присутствии берберки, указав при этом, что чары — это ерунда и суеверие.

Женщина стояла молча, испуганная взволнованными голосами двух руми, размахивающих руками над ее машиной.

— Так я приду через шесть недель, — тихо сказала она и вышла.

— Слама… — добавила она на пороге.

— Слама… — ответили мы одновременно.

Вечером, когда стемнело, я пошел в кино, под открытым небом, конечно, ибо кто же может высидеть в зале, похожем на парную баню?

Был четверг, а следовательно, базарный день, когда наплыв людей из провинции особенно велик.

Демонстрировали фильм об экспедиции в джунгли. Зрители живо реагировали восклицаниями и вздохами на все перипетии в жизни охотников. В одном из эпизодов герой фильма, раненый, ползет через полянку в джунглях. Вдруг из зарослей появляется тигр. Он крадется, готовится к прыжку… Внезапно по рядам прошел какой-то странный шорох, мои соседи как бы припали к земле. Неужели их испугал вид тигра на экране?

Но что это?! Все повскакали со своих мест, в экран посыпался град камней, песка, палок, и он в мгновение ока превратился в клочья.

Так люди бледа реагировали на то, что человеку угрожал дикий зверь.

Зажегся свет. Конец фильму! Билетеры начали было ругать зрителей, но разгоряченные лица, блестящие глаза и руки, сжимавшие кумии, были слишком выразительны.

Мой сосед, скорее всего какой-нибудь талиб, в феске и европейских брюках под джеллабой, счел необходимым заявить мне по-французски:

— Дикари из бледа! Испортили зрелище!..

— Неужели вы полагаете, что мне жаль пяти франков, заплаченных за билет? — спросил я. — Они великолепны, ваши соотечественники. Каким человечным и непосредственным был их порыв, как горячо вступилась они за чужого им человека! Такое зрелище стоит больше пяти франков.

Талиб — не убежденный мною — пожал плечами.

Он наверняка чувствовал себя более "европейцем", чем я.

Шли дни, недели, месяцы…

Позади остались люди и красочные города, позади — Атлас, касающийся вершинами небес, горные дуары, могучие касбы каидов, подлинных владык гор, позади — снега и кедры, шумящие потоки.

Если оглянуться, вдали виднеется гигантская стена — гряда Атласа, но если бросить взгляд на восток или на юг, он теряется в безграничном пространстве бледа.

А где же начинается Сахара?

Нет никакой четкой границы между хоть сколько-нибудь заселенным бледом и безводной безлюдной Сахарой. Нет четкой границы между Марокко и Алжиром. Такая граница есть только на карте.

У подножия Атласа довольно часто встречаются селения, потому что потоки несут с гор воду; здесь обрабатывают землю, сеют хлеб, кукурузу, разводят скот, выращивают оливки и финики…

Чем дальше на восток или на юг, тем пустыннее становится пейзаж, тем меньше воды и тем сильнее чувствуется горячее дыхание Сахары.

Иногда мне попадалась на пути нищая, вылепленная из красной земли деревенька: несколько десятков пальм, источник, немного скота.

В горах приходилось составлять маршрут от дуара к дуару. а в пустыне я шел от источника к источнику. Там, где нет воды, нет ни людей, ни животных, ни пальм, ни травы, только жестокое убийственное солнце и смерть.

Иногда в тех местах, где была хоть какая-нибудь растительность, я встречал одинокую хижину кочевника. Случалось мне отдыхать и в химе — каменной или глинобитной хате с похожей на стог соломенной крышей, и в военном лагере. Здесь были расположены только части Иностранного легиона.

Еще несколько лет назад в этой местности происходили бои, и я бреду по так называемой незамиренной зоне под собственную ответственность, подписав заявление о том, что семья моя не будет предъявлять претензий, если я погибну. В левом кармане у меня письмо от французских властей, в правом — из султанской канцелярии. В зависимости от обстоятельств я лезу то в правый, то в левый карман. Иду я спокойно и чувствую себя в безопасности. Для каждого у меня — раскрытая ладонь и святое слово "слама". Мое единственное оружие — морской финский нож. Богатства у меня нет, я несу с собой фотографический аппарат, компас, немного денег, в ранце — пищу и воду. Вода — это главное!

Однажды, измученный жаждой, я выпил больше, чем имел право. Моя карта говорила, что в двух километрах от того места течет уэд. Я свернул с пути и почти без сил добрался до него. Уэд был, но воды в нем не было! На дне — высушенный солнцем, без единой капли влаги песок. На берегу — несколько жалких пальм. Такими бывают реки пустыни!

Патруль поделился со мною своим самым ценным сокровищем: жалким запасом воды. Полкружки этой жидкости иногда спасает жизнь человеку.

На красноватом или сером фоне скалистой пустыни сияет кое-где ярко-белым пятном кубба — часовенка-гробница святого марабута, который здесь закончил свой земной путь. Можно отдохнуть в ее тени, поразмыслить о бренности жизни. Но напрасно было бы искать рядом воду! И не от жажды ли скончался путник, кости которого покоятся под куббой?

После многодневного путешествия мне как-то пришлось остановиться в касбе богатого каида. Ему принадлежали многочисленные стада, сотни пальм, разбросанных по различным оазисам, несколько жен. Жизнь здесь текла, как в библейские времена.

В нижних помещениях находились конюшни, кузницы, комнаты для слуг. На втором этаже жил каид с женами и детьми. Обед готовили во дворе под открытым небом.

Вечером хозяин дома стоял на пороге и следил, как пастухи сгоняли на ночь стада овец, наполнявших двор своим блеянием. Ржали кони, верблюды медленно пережевывали жесткую траву. Был тихий, спокойный вечер. Солнце заходило над пустыней…

В этой касбе я достиг своеобразной вершины своих жизненных успехов: сам того не желая, выманил из гарема семерых жен каида. Случилось это так…

После обильного ужина, сидя за кофе, конечно, на полу, на пушистых коврах, мы разговаривали о знаменитых марабутах. И тут я сказал:

— Я не говорю о марабутах-святых или о марабутах-одержимых, это совсем другое дело, но что касается марабутов-колдунов, то с ними я мог бы потягаться.

И продемонстрировал несколько "волшебных фокусов", которым научился, бродя по свету.

— Марабут, марабут! — восклицали каид и его достойные седовласые сотрапезники. Должен при этом пояснить, что главная зала касбы напоминает римский атрий [28] высотой в два этажа. В верхней части стены — маленькие, забранные решетками окошечки. Там гарем. Таким образом, женщины гарема принимают в некоторой степени участие в приемах и празднествах, глядя на них сверху.

Когда я после усиленных просьб в третий или четвертый раз показывал свои фокусы, пришел мальчик и что-то шепнул каиду на ухо. Тот кивнул.

Минуту спустя я буквально онемел. По лестнице, друг за другом, закатав джеллабы, чтобы были видны красивые яркие штаны, перевязанные под коленями цветной ленточкой, спускались семь жен каида. Конечно, лица их были тщательно закрыты. Сверху, из окошка трудно было рассмотреть фокусы, женщинам хотелось полюбоваться на них вблизи — и каид великодушно разрешил!

Я тешил себя мыслью, что европейский марабут с черной бородой (кто решился бы тратить на бритье драгоценную воду), в золотых очках, руми из какой-то очень далекой и неизвестной страны, интересовал их не меньше, чем его чернокнижные штучки.

Хихикая, женщины все время восклицали: "Марабут, марабут!" — и требовали новых фокусов. Но мой репертуар был исчерпан.

Упоенный славой и успехом, я впервые за много дней улегся спать не на твердых камнях пустыни, а под крышей, на мягких подушках, но, несмотря на поздний час, долго не мог уснуть. Хихиканье и шепот, доносившиеся из высоких, зарешеченных окон, не давали мне спать.

Утром я отправился дальше. Из-за решеток меня провожали доброжелательные взгляды черных красивых глаз… Каид был невозмутим, как скала Гибралтара, и преисполнен достоинства.

Через каменистые хамады дорога привела меня в другую касбу, самую большую и красивую в Марокко — в таинственный Варзазат. Слово "таинственный" я употребляю в данном случае не ради стилистической красивости.

К касбе я подходил на исходе дня. Древняя крепость гигантских размеров, построенная из красной глины, в лучах заходящего солнца сияла багрянцем. Рядом зеленели изумрудные опахала пальм, а вдали белели снежные вершины Высокого Атласа. Незабываемое зрелище, покоряющее красотой и экзотикой.

По мере приближения стены все увеличивались в размерах. Наконец, пройдя ворота, я оказался внутри крепости. Ощущение ее огромных размеров подавляет пришельца, особенно потому, что до этого он проделал долгий путь по плоской равнине пустыни.

Я чувствовал себя скорее пришельцем из иной эпохи, чем из далекой страны.

Дело в том, что Варзазат построен в вавилонском стиле, внутри отделан египетскими украшениями, а от этих стран его отделяет не только 5 тысяч километров, но и 5 тысяч лет!..

Когда, какими путями попала сюда культура с берегов Нила? Неизвестно. Тайна…

В этой необычной крепости я остановился на несколько дней. Трудно писать о ней коротко.

С башен крепости каид не видит границ своих владений, радиус которых составляет 300 километров! О размерах этого района красноречиво свидетельствует тот факт, что, хотя он расположен в пустыне, население его насчитывает полмиллиона человек!

Касба является для них административным центром, рынком, больницей, судом, а во время войны — крепостью, неприступной твердыней. Передвигаться здесь можно только на спинах верблюдов.

Архитектура, природа, жизненный уклад, одежда, украшения, пища и обычаи такие, какими они были тысячу, две тысячи лет назад, а может быть, и больше…

Есть на свете и другие многовековые памятники древних культур, но мертвые, представляющие собой молчаливые кладбища или, в лучшем случае, своеобразные музеи архитектуры. Варзазат не кладбище и не музей. Варзазат живет! Проходят века, а он, пульсирующий жизнью, остается неизменным, нетронутым. Поразительный, загадочный город пустыни!..

Как зерна песка в песочных часах, сыплются дни… Далеко позади остались ксуры Атласа и Варзазата. Вокруг, куда ни кинешь взгляд, мертвая молчаливая пустыня. Днем — солнце, пышущий жаром огненный шар, от которого некуда скрыться. Тень только та, которую отбрасывает моя фигура на раскаленный песок. Пот заливает глаза, рюкзак словно свинцом набит. И жажда, жажда. Но сильнее усталости и жажды дурман пустыни: она соблазняет, манит, затягивает в глубину, как бездонный омут. Дальше, дальше… Я иду, как будто пытаясь догнать горизонт. Но он все так же далек и недосягаем.

Карта говорит, что будет дальше: эрги, хамады, неподвижные и мертвые дюны. Тысячи и тысячи километров. Только смерть не обозначена на карте. Но именно здесь поджидает смерть, смерть от усталости, от голода и жажды, прежде всего от жажды. Об этом свидетельствуют кости животных и людей, попадающиеся иногда на пути.

По ночам необъятный купол небосвода медленно поворачивается с востока на запад, с востока на запад…

Вот Большая Медведица. Огромный Орион распростер свои объятия на полнеба, его богатый пояс блестит, сияет меч. Кассиопея расселась на бриллиантовом троне. А вот Полярная звезда — далекий маяк заблудившихся моряков и путников…

Однажды ночью, когда я перед сном глядел на небо, меня обуял страх перед космосом. Пустыня, одиночество, звезды… Космическая бездна подавляет своим величием. И перед ней — человек, один в пустыне.

Я прижался лицом к гравию, закрыл глаза. Волосы от ужаса встали дыбом, тело била дрожь, которую я не скоро унял.

Назад, назад! К жизни, к людям!

К концу этой необычайной, тревожной ночи послышался мне далекий отвратительный вой гиен.

Днем солнце разогнало видения. Они растаяли и исчезли, как звезды. Но я знал, ночью они все равно вернутся…

Труден обратный путь. Каждый шаг кажется во сто крат тяжелее. Я выбросил лишние предметы. Жажда, жажда… Пот заливает глаза, потрескавшиеся губы кровоточат. Днем, в самый полдень, кто-то меня окликает. Я оглядываюсь, хотя и знаю, что рядом никого нет. Я один. Совсем один. Только пустыня со мною.

После третьего оклика я достал карту. Начертил на ней круг. За пределы этого круга мне не выйти. Здесь кто-нибудь найдет мои кости.

Не знаю, когда появились люди. Настоящие живые люди. Небольшой караван брел из далекого оазиса. У погонщиков была вода, а вода — это жизнь. То были мусульмане, ни слова не знавшие по-французски. Но к чему слова в пустыне?

Вот я и кончаю свою повесть. Хочется еще только дать несколько советов. В пустыне умирают не только от голода, усталости и жажды. В пустыне может убить солнце. Более того: в пустыне звезды могут свести с ума, а одиночество сделать безумным.

Если ты силен, если тебя манят просторы, если некому по тебе плакать, бери посох путника и выходи на дороги мира.

Но не ходи один в пустыню, если не веришь, что все люди — братья.