Маска лжи. Часть 1

Глава 13

Ллайто, не желающие покидать свой замкнутый уютный мирок, изредка все-таки интересовались чужими традициями. Так что никто не осуждал любви бессменного хозяина «пристани» к разным редкостям, захватывающим историям и фактам, касающимся дальних уголков мира. Венкелас коллекционировал их, развлекая тем самым и себя, и своих посетителей. Диковинки, много лет копившиеся под потолком обеденного зала харчевни, превращали это место в нечто совершенно особенное. Первый этаж «Тихой пристани» выглядел в точности таким, каким сохранился в моей памяти: чистым, просторным, с четырьмя мощными каменными колоннами, расположенными ровным квадратом и частично заменяющими снесенные стены. С высоких потолков над столами свисали закрепленные в оплетке из тонкой металлической проволоки стеклянные вазы. В каждой на куске коры с сохранившейся под ней древесиной или на битых глиняных черепках, на крупной гальке, а то и вовсе на морской раковине, наполненной сфагнумом, радовала взгляды посетителей мелкими пурпурно-фиолетовыми цветочками тилландсия. У дальней стены, скрывая от любых посторонних взглядов лестницу на жилой этаж, в огромной кадке произрастала бессея. Ее гибкие ветви-плети устилали густым ковром мелких серебристо голубых листочков все вертикальные поверхности, до которых смогли дотянуться.

И сланцевые столбы, и стены, обшитые золотистой древесиной, покрывал узор замысловатой резьбы. Расцветали в камне невиданные, а может не существующие, диковинные цветы. Ползли по стенам стебли лозы с тоненькими листочками, продолжающими древесный рисунок. Парил в поднебесье гордый беркут, выглядывая петляющую между деревьями законную свою добычу — мелкую испуганную косулю. С затаенной радостью за удачливого соплеменника, я находил все больше доказательств того, что дела у него идут весьма-весьма неплохо. Разорение его «пристани» в ближайшее время точно не грозило.

Беседа моя продлилась с Венкеласом недолго, однако жрица — сильна, трохидова дочь! — за это время успела достаточно отдохнуть, подняться на ноги и почти незаметно для меня приблизиться к стойке. Открытое лицо ее, то ли смуглое по природе, то ли загорелое от постоянных странствий под пустынным солнцем далекой родины, совершенно преобразил насмешливый изгиб губ. Улыбка эта изменила не только благородные черты лица, но затронула и ехидно-озорные глаза, с окончанием воззвания к богине вернувшие свой природный изжелта-серый цвет.

Увидев халифатку вблизи, я с трудом сдержался, чтобы не ухватить ее за плечи и не встряхнуть хорошенько. Конечно, теперь случайная моя попутчица мало походила на изможденную бледную немочь, которую напоминала еще сутки назад, но черты ее лица с тех пор мало изменились.

В данный момент она совсем не казалась мне ребенком. Маску девичьей безобидности сменил сексуально-провокационный облик, но теперь я видел гораздо больше, и предельно ясно осознал, что и то и другое — не более чем игра. Талантливая игра прирожденной лицедейки, которую при определенном уровне прозорливости вполне возможно разгадать. С чем я и справился благодаря интуиции, буквально встающей на дыбы от опасности, скрытой в натренированном теле жрицы.

Благодаря врожденному дару, я видел ауру халифатки также четко, как и ее лицо. Благоволение богини отметило рисунок тока живы[36] в ее теле такой ослепительной яркостью, что я недоумевал, задаваясь вопросом: где вчера были мои глаза?

Впрочем, ответ на него я получил незамедлительно. Стоило лишь моргнуть, как опытная жрица, служительница культа звездной матери, преобразилась в молодую и наивную девочку-цветочек, развлекающую публику в трактирах и на площадях. Я знал, что это — обман, но, тем не менее, глаза видели лишь то, что бесстыдно открывала присутствующим эта опасная особа: обнаженные из-под присборенной ткани хрупкие плечики, украшенные браслетами тоненькие ручки-веточки и изящные щиколотки, серебряное ожерелье на лебединой шее, подвески которого жалобно пели колокольчиками в такт каждому шагу и повороту головы. А к ним в придачу, тайну спрятанных под платок волос, широкое струящееся полотно двуцветного тамлхефта, затейливый женский пояс из многоугольных звеньев на узких бедрах. Все эти акценты служили песчанице антуражем, ширмой, усиливающей врожденную способность ее народа отводить глаза самым недоверчивым. Оценив мой внимательный взгляд, старая знакомая едва заметно изменила положение тела, чуть подбоченилась, отчего линия правого бедра стала еще более крутой, а ниспадающие волны ткани обрисовали длинные ноги и остальные достоинства ее худощавого тела.

Я с трудом сдержал восхищенный вздох. Такую бы специалистку в разведку — цены бы ей не было. Халифатка, в чьей молодости я теперь не просто сомневался — откровенно разуверился, мастерски владела собственным телом. Выглядело это потрясающе! Всего одно движение, и результат для мужской психики сногсшибательный… Да и самоуверенное поведение этой особы подсказывало, что в ее арсенале для собственной защиты есть кое-что опаснее и действеннее жреческих штучек. Один лишь видимый мне катаур[37] в опытных руках дорого стоил. Светло-серебристый, с простым черненым узором из пересекающихся ромбов, треугольников и линий, пояс, в отличие от прочих украшений жрицы, вряд ли имел великую ценность. Тем не менее, я догадывался, что при острой необходимости эта вещица быстро превращалась в опасное оружие. Ведь на самом деле тамлхефт не нуждался ни в поясах, ни в фибулах, ни в брошах. Весь секрет этого наряда заключался в паре скрытых внутренних завязок. Серебряные же звенья катаура по желанию владелицы, вероятнее всего, распадались на метательные стрелки разной формы и степени заточки, а то и вовсе могли становиться подобием бумеранга с режущей кромкой. В сложенном виде этот предмет гардероба не вызывал никаких подозрений — пояс как пояс! — плотно сидел на бедрах, не мешал, не требовал специальных ножен. Идеальное для женщин оружие скрытого ношения.

— Дождя тебе в ладони, странник… — почти пропела женщина, однако тут же повернулась к стойке и глубоко поклонилась Венкеласу. Всем желающим обратить на нас внимание сразу стало ясно, что ко мне она обратилась из вежливости, не испытывая никакого интереса, напрочь забыв о моем существовании сразу, как только отвела взгляд. Такое отношение немало бы меня уязвило, если бы не являлось частью игры, своеобразным ребусом, который мне не терпелось разгадать, тем более, что с владельцем корчмы жрица говорила гораздо уважительнее и мягче. — Пусть да прольется звездная благодать над твоей головой, многоликий. Найдется ли на эту ночь в стенах твоего дома место для меня и моего гриота[38]?

— Я всегда рад твоему присутствию под крышей моего дома, алмея[39]! Озаришь ли ты скромное это жилище своим сиятельным ликом сегодня вечером? На ужин моим гостям подадут ягненка в томатном соусе с ароматными травами, лимоном и чесноком, а на десерт — запеченные стручки сладкой росянки.

— Боюсь, что нет, милостивый хозяин благословенного богиней очага. Еще прошлым вечером меня пригласили к вашему уважаемому наибу, чтобы усладить своим танцем очи его байбише. Но я непременно воздам должное завтраку…

Выражение лица старого корчмаря при этих словах выражало такую степень отчаяния, что, будь я на месте хвостатой халифатки, немедленно согласился бы явиться к ужину. Жрица, впрочем, насмешливо блеснула глазами из-под кромки платка и поспешила покинуть общий зал едальни. Я отступил с ее дороги, не желая чинить препятствий опасному существу, но взглядом все-таки проводил до самого выхода. А вот ее спутник, кажется, не собирался сопровождать танцовщицу, имея шанс в перерывах между развлечением посетителей насладиться обещанными Венкеласом кулинарными изысками. Бросив на музыканта краткий взгляд, я неожиданно припомнил, в каких случаях зигмар использовали слово «наиб», и что в их языке оно означало. Припомнил, и на миг прикрыл глаза от нетерпения. Если я правильно понял намек дочери пустыни, то терпеть мне осталось недолго. Уже вечером мы вполне могли оказаться сидящими бок о бок за одним столом.

Выбрав свободное место в углу у окна, расположение которого позволяло одновременно держать в поле зрения входную дверь и примолкшего в отсутствии жрицы музыканта, бросил на соседний стул измазанный травянистым соком плащ и устало привалился к стене. Стоило на мгновение позволить телу расслабиться, как напряжение последних дней тут же дало о себе знать, сковав натруженные мышцы. Телу все еще требовался отдых. Еда и отдых. Времени, проведенного на берегу мелкой речушки, моему организму явно не хватило. Тем более, что перед встречей с отцом было бы неплохо обдумать полученную от брата скудную информацию.

Край, разумеется, сообщил мне далеко не все. Я вполне понимал, что он не мог откровенничать ни в присутствии дозорных стражников, ни во время пути к гостевому дому, когда вокруг было слишком много лишних ушей. Главное братец, без всякого сомнения, утаил. Однако и того, что он поведал, было достаточно для некоторых выводов. Я, слава Богам, не был обделен некоторым количеством ума, и вполне мог сообразить, что скрывалось за его оговорками.

Вполне вероятно, то самое исчезновение, о котором вскользь упомянул Край, случилось далеко не в первый раз, иначе не успели бы придумать для дежурной смены новые правила. Да и не стали бы изменять проверенный, устоявшийся порядок. Несколько пропавших, конечно, насторожили бы отца и весь Совет в придачу, однако меры усиления контроля всех входящих, подобные тем, которые я успел оценить по приезду, принимать бы не стали. Мало ли, какая блажь втемяшится в голову парочке идиотов… Ллайто же никто на привязи в общине не держал. Однако этот факт делал ночное исчезновение местных жителей тем более странным.

Если ушли по своей воле, то почему тайком, ночью, скрываясь? Неужели сотворили что-то такое, последствий чего испугались? Но что именно?

Вот так навскидку в голову не приходило никаких подходящих вариантов. Возможно — убийство? Но в общине никого не обвиняли огульно, каждое убийство тщательно расследовали, а высшую меру наказания — пожизненное изгнание — применяли лишь в самых крайних случаях.

Да, за ворота выставляли с минимальным набором для выживания, предоставляя богам показать, достоин ли убийца жизни. Выживали, понятное дело, не все. Но и метку отверженного ставили очень редко. А за пределами общины о наличии знака было мало кому известно, и уж точно ничего не значило для простых обывателей…

Зачем же тогда убегать? Нет, убийство вряд ли могло стать причиной. Тогда что? И что отец мог посчитать достаточной причиной для моего срочного вызова? Дело, о котором вполне вероятно пойдет разговор за ужином, теперь выглядело гораздо серьезнее и важнее.

— Высокого неба, уважаемый, — отвлекла меня от размышлений и наблюдений за залом юная внучка Венкеласа. — Чего желаешь? Томатного супа с бараниной и чечевицей? А может, рыбы с тмином и семенами пажитника? Чапати[40] есть, с острым соусом, горячие еще…

Девчонка была хороша: улыбчивая, большеглазая, вошедшая уже в ту пору, когда детские прежде черты лица начинают медленно становиться взрослыми. Я прищурился, разглядывая пышущую молодостью и здоровьем родственницу хитрого корчмаря, усмехнулся попытке его пристроить родную кровинку. Явно же специально отправлял ее обслуживать клиентов. И далеко не каждый был в его глазах достоин подобной чести. А траппер в общине считался профессией почетной, хоть в наши дни и редкой.

Словно в подтверждение моей догадки, Еля, которую я помнил мелкой пакостницей пяти лет и юной исой лет четырнадцати, мимолетно скользнула взглядом по моему телу от плеч до пояса, и, кажется, будь у нее такая возможность, заглянула бы под стол, чтобы оценить все то, что осталось скрыто.

Я с трудом удержался от хохота — вот же прохиндейка! — еще через первое совершеннолетие не перешагнула, а туда же…

— Пожалуй, томатный суп и лепешки — звучит неплохо.

— И не только звучит… — уверенно ответила мне Еля с ноткой одобрения. — Я тогда передам деду и тут же вернусь…

— Не стоит беспокойства, милая, лучше распорядись, чтобы мне подготовили комнату. Ночь у меня выдалась очень тяжелая, перед важной встречей нужно отдохнуть.

— Конечно-конечно, исав! — торопливо пробормотала девушка, видимо, расслышав что-то в моем голосе. — Может, сидра принести? Или вина?

— Пожалуй, откажусь, — отрицательно качнул я головой. — А сбитень твой дед не варит?

Еля бодро закивала и, ловко лавируя между столиками и посетителями, скрылась из виду в узком проходе за стойкой. Дожидаясь возвращения подавальщицы, я достал курительные палочки с туго скрученными высушенными листьями полыни, толокнянки и шлемника. Трубку, как отец, я не курил. Палочки использовал скорее для иных целей — с ними и спалось лучше, и кошмары не донимали. Хотя те самые, что стали моими постоянными спутниками сразу после смерти Межи, пробивались даже сквозь дурман.

Зачастую, в этих снах я то пытался отыскать и остановить брата в запутанных переходах катакомб, то убегал вместе с ним от неизвестной опасности, то безропотно умирал вместе с ним. Наутро же неизменно просыпался измученным, усталым и разбитым.

Курительные палочки делала по моему заказу одна из старшекурсниц Лутавы. Я, по ее словам, был ее дипломным проектом. Кажется, она выбрала темой что-то об опосредованном влиянии рун на эмоциональный контроль магов через ритуально заряженные травы. Даже не знаю, какие свойства трав или рун оказывали на мою психику успокаивающий эффект, но пристрастился я к этой заразе крепко. Да и аромат был на самом деле приятный.

Поздний этот обед прошел весело. Еля с заказом явилась минуты через три. Томатный суп, ало-золотистый, присыпанный сверху смесью белого сыра и зелени, соседствовал на блюде в ее руках со стопкой горячих еще тонюсеньких лепешек, а рядом на плоской тарелке истекал жирком большой кусок запеченной с травами баранины на ложе из зеленой чечевицы. Кувшин с горячим еще сбитнем Еля принесла в другой руке, балансируя блюдом над головами посетителей. Видя этот бесплатный аттракцион, я даже поразился ее выверенным движениям. И ведь ни капли не расплескала ни из пиалы с супом, ни из кувшина.

Кунжутные лепешки удались местному повару на славу. Поджаристые, пористые, по краю очень румяные, с прожженными краями, но светлые, практически белые, словно бы недопеченные в центре — именно такие, какие я любил в детстве. Оторвав кусок от верхнего хлебца, я закрыл глаза и вдохнул неповторимый аромат. Медленно свернув чапати трубочкой, макнул краешек в постный томатный суп, подцепил немного сыра и с наслаждением закинул чуть размокший хлеб в рот.

Еля осталась сидеть за столиком и с понимающей улыбкой наблюдала за удовольствием, которое проступало на моем лице. Не думаю, что она сама хоть раз покидала общину, но разного люда повидала достаточно, так что вполне могла понимать чувства вернувшегося на родину. Глупый этот прокол встряхнул меня и выветрил из головы остатки ностальгической мечтательности.

— Очень вкусный у вас хлеб пекут… — кивнул я на лепешки, наблюдая за реакцией девчонки. — Я такого нигде не пробовал.

— Ты его неправильно ешь, — пожала плечами Еля, подхватила сверху лепешку, свернула ровным треугольником, словно ковшиком зачерпнула острый соус, и поднесла к моим губам. — Вот так правильно. А потом заедай супом.

Я чуть отвел ее руку от своих губ, отрицательно качнул головой.

— Ешь сама. Не люблю чересчур острое.

Девушка все поняла правильно и, кажется, нисколько не обиделась. Сжевала лепешку, и остаток обеда кормила меня байками из нелегкой жизни подавальщицы. Парочку героев полуправдивых ее рассказов я знал в детстве и юности, отчего истории казались еще более забавными. Суп был давно съеден, баранина с чечевицей приятной тяжестью опустились в желудок, от лепешек вовсе остался лишь горьковатый аромат, а шустрая родственница Венкеласа все подливала мне сбитня из кувшина, который начинал казаться бездонным. Однако усталость все же взяла вверх над моим разморенным сытным обедом телом. Выложив на стол серебряник, я благодарно кивнул Еле и поднялся на ноги.

Хозяин трактира тут же нарисовался рядом, оттеснив внучку в сторону, чем еще больше заставил себя уважать, смахнул со стола оговоренную плату и указал в сторону лестницы.

— Пойдем-ка наверх, исав. Покажу тебе комнату.

В этот раз ароматный дымок не помог. Сон утянул меня куда-то глубоко-глубоко, обдав тревогой, страхом и безнадежностью. Сначала вокруг была тьма. Тьма тяжелая, мрачная, безмолвная, и от этого совершенно непроглядная. Затем она стала очень медленно рассеиваться, редеть, открывая пейзаж, который я ни разу не видел в реальности, но так часто — в своих снах, что за долгие годы успел изучить до мельчайших деталей.

Вход в подземный лабиринт располагался среди пыльной выгоревшей степи в окружении желто-соломенной травы и побелевших, потрескавшихся от времени обломков разрушенных строений. Обитый железными полосами деревянный люк полностью скрылся под разросшейся полынью и тимьяном. Я, как и много раз прежде, потянул вверх проржавевшее местами кольцо люка, под которым начинались тёмные, ведущие вниз ступени. Столь же привычно я щелкнул пальцами, вызывая в памяти нужную руну и зажигая над плечом крупный зеленоватый светлячок.

За изгибом лестницы ступени стали гораздо круче. Наконец, спуск закончился. Лестница вывела в округлый зал с пятью проходами, расходящимися в стороны подобно лучам. Арочные проемы, над каждым из которых в камне были выбиты стилизованные изображения каких-то животных, были мне давно знакомы, но во сне я выбирал почему-то один и тот же путь: налево, во второй от центра проем, над которым с каждым моим шагом все ярче разгорался знак в виде маленького, но вполне узнаваемого дракона. Вдоль коридора через каждые десять шагов висели потухшие факела в ржавых кольцах. Особой надобности в них не было, магия давала мне вполне достаточно света, но я каждый раз задумывался о том, в какой же древности был вырублен этот проход, если его не оборудовали даже давно вошедшими в обиход осветительными шарами.

В тоннеле — каменном и сухом — всегда было странно сумрачно, словно за очередным поворотом горел один из факелов. Впрочем, источников света я ни разу так не увидел, хотя коридор петлял и извивался столь причудливо, что я мог просто до них не дойти. Путь мой раз за разом, сон за сном, всегда завершался в одном и том же месте. У третьей развилки, прямо за открытой для меня поднятой вверх шипастой решеткой с крупными квадратными ячеями, сквозь которые вполне мог пролезть какой-нибудь щуплый ребенок. Сразу за ней колыхалось, будто размеренно дышало, чернильно-туманное марево. Черный как сажа сгусток овеществленной магии, стена кромешной тьмы, иметь дела с которой мне совершенно не хотелось. Но сон на то и сон, что моего согласия никто не спрашивал. Каждый раз я шагал в это марево, от которого за версту несло смертью и тленом, попадал в очередной зал, после дрался и умирал, чтобы с криком проснуться в кровати, утирая со лба холодный пот и с трудом усмиряя бешено колотящееся сердце.

В этот раз — вот уж не знаю радоваться или огорчаться — сон ничуть не изменился. Стоило коснуться колеблющейся завесы тьмы, как она изменилась, перестала выглядеть непроницаемым сгустком мрака, внутри нее словно разразилась буря — откуда-то из недр тумана проступали красновато-бурые сполохи. Более того, туманный этот сгусток стал раздуваться, наползать на меня медленно, но неудержимо. Я рефлекторно отшатнулся, отступив на пару шагов назад. Но клубящееся облако тьмы — или то, что этим облаком притворялось — выползло за мной следом. С каждым моим шагом, с каждым проблеском красноватых зарниц, оно наливалось жаром, словно в глубине его разгорался невидимый кузнечный горн. Жар этот туманил сознание, полностью лишая меня воли. Я точно знал: если побегу, проявив малодушие, если отступлю хоть на мгновение, то меня просто пожрут, как букашку. Знание это было таким отчетливым, что я всегда шагал вперед.