Масонская касса

Глава 11

Прокрутив в памяти очередной отрезок цветной полноформатной киноленты под названием «Как я стал предателем» и убедившись, что сидеть с закрытыми глазами еще хуже, чем с открытыми, Глеб разлепил тяжелые после бессонной ночи веки. Автобус все так же неторопливо полз через заснеженный, по колено утонувший в сугробах сосновый лес. Сосны тут были высоченные, прямые, одна к одной — корабельные, и Глебу подумалось, как все-таки много в России по-настоящему красивых мест. Правители одной шестой части суши испокон веков поколение за поколением подгребали под себя все новые и новые земли, распространяя свое влияние за горизонты. Там, за горизонтами, в этом влиянии никто особенно не нуждался, но владетелям земли русской на это было начхать. Кто знает, что вышло бы из всего этого к началу двадцать первого века, останься у власти династия Романовых или хотя бы либеральное Временное правительство! Но история распорядилась иначе, и Глеб считал, что это справедливо: власти достоин лишь тот, кто в состоянии ее удержать.

Майор Якушев, сидевший через проход и на три ряда впереди Глеба, развлекался, разглядывая туристическую карту данной местности. Он шелестел страницами, фыркал, хрюкал, прыскал в кулак и вертел головой, как бы говоря: вот дают ребята! Зная особенности майорского менталитета и отдавая должное тонкости присущего ему чувства юмора, было нетрудно догадаться, что его так забавляет. Несомненно, причиной распиравшего его веселья были названия обозначенных на карте населенных пунктов, которые, насколько помнилось Глебу, и впрямь могли показаться смешными уроженцу центральных регионов страны. Суслонгер, Сернур, Еласы, Куяр и даже Шушер — чего тут только не было! И не поймешь, ей-богу, географические это названия или ругательные словечки из какого-то жаргона…

Минут сорок назад, когда они пересекли по мосту речку, называемую Юшут, Якушев обернулся к Глебу и негромко с оксфордским произношением сказал: «Ю, шут!», что в переводе с английского означало: «Стреляй!» или «Ты стреляешь». Вот уж, действительно, шут…

Свободолюбивый петух, с хозяйкой которого при посадке в автобус сцепился веселый майор, как-то ухитрился выпростать голову из-под тряпицы, которой была накрыта корзина, и теперь эта любопытная голова с роскошным красным гребнем на макушке, моргая круглым глазом, изучала обстановку. Хозяйка корзины мирно похрапывала, привалившись головой к оконному стеклу и не замечая, что ее пленник находится уже на полпути к свободе. Петух, впрочем, оказался то ли чрезвычайно осторожным, то ли не по-куриному сообразительным: он вовсе не спешил довершать начатое, понимая, по всей видимости, что ничего особенно увлекательного его в этом тряском самоходном курятнике не ожидает. Некоторое время Глеб наблюдал за ним с интересом и тайной надеждой на то, что узник плетеной тюрьмы все-таки отважится сбросить оковы рабства и устроит хорошенькое представление, но петух его разочаровал: он втянул голову под тряпку, как черепаха в панцирь, и, надо полагать, уснул по примеру своей хозяйки.

Майор Якушев наконец-то перестал демонстрировать свои столичные замашки, свернул карту, спрятал ее в сумку и, кажется, тоже задремал, свесив на грудь голову с торчащими из-под шапки сосульками бесцветных волос и алеющими, как стоп-сигналы в ночи, оттопыренными ушами. Автобус все полз сквозь серое, снежное утро, редкие снежинки скользили по грязному стеклу, и какое-то время Глеб от нечего делать предавался кощунственным размышлениям: интересно, каково Федору Филипповичу в загробной жизни? С учетом всех обстоятельств ему там должно быть довольно неуютно…

Потом на обочине опять промелькнул залепленный мокрым снегом знак, извещавший, что они въезжают в один из поселков, названия которых так потешали веселого майора, — Суслонгер. Якушев, который, оказывается, вовсе не спал, снова обернулся к Глебу и приказным тоном произнес: «Выходим здесь».

Сиверов не стал с ним препираться. В действиях майора была логика — пускай параноидальная, но неоспоримая. Допустив хотя бы теоретическую возможность слежки, следовало сделать очередной шаг и признать, что засада может поджидать их не только на железнодорожном вокзале в пункте назначения, но и на автобусной станции и в любом из промежуточных пунктов маршрута. За время пути их автобус обогнало не менее десятка машин; если предположить, что некто, оставаясь незамеченным, крутился около них и слышал, что они приобрели билеты до конечной станции, ему ничего не стоило поспешить вперед и организовать на месте торжественную встречу — как положено, с троекратным салютом в грудную клетку и контрольным выстрелом в затылок… С учетом всего этого и еще многого другого склонность майора Якушева к частым пересадкам с одного вида транспорта на другой следовало признать весьма полезной для здоровья.

Выходя из автобуса, майор споткнулся о стоявшую в проходе корзину, заставив дремавшего там петуха, а вслед за ним и его хозяйку разразиться громким кудахтаньем. Глеб ничего не сказал по этому поводу, хотя был уверен, что мстительный майор споткнулся не случайно.

Снаружи оказалось холодно, снежно и малолюдно. Автобус рыкнул, обдал их на прощанье облаком густого черного дыма и укатил, сразу же скрывшись из вида за углом какого-то бревенчатого, на очень высоком кирпичном фундаменте, лабаза.

— Что дальше? — спросил Глеб, поправляя на плече ремень сумки. — Пойдем искать магазин спорттоваров?

— Зачем? — озираясь по сторонам, рассеянно изумился майор.

— Лыжи покупать, — сказал Глеб. — Отсюда до места еще километров шестьдесят — семьдесят. Если не ошибиться с лыжной мазью, к вечеру как раз добежим. Перестраховщик ты, майор!

— Не умничай, — проворчал Якушев. — Лучше дерни где-нибудь тачку, у тебя это неплохо получается.

— Как же мне не умничать? — вздохнул Глеб. — Хоть кто-то из нас двоих должен работать головой! Ты же битый час разглядывал карту! Много здесь дорог? Трудно их перекрыть? Это тебе не Москва, Сан Саныч, тут до сих пор ржавая «копейка» человеку дороже жены, детей и тещи… А ты — «дернуть»… Через минуту после этого хозяин спохватится, через две позвонит в милицию, а через четверть часа они законопатят все щели. А если вы с Прохоровым правы и нас действительно хотят перехватить, то тут нам и каюк. Подстерегут в тихом месте, возьмут в коробочку, прижмут к обочине и кончат. Без проблем.

— Чем трепаться, предложил бы что-нибудь, — сердито проворчал майор и, подумав, добавил: — Раз такой умный.

— Вот еще, — сказал Глеб. — Кто у нас мозговой центр? Я уже предложил купить лыжи. Раз тебе это не подходит, думай сам. А я буду работать руками.

В подтверждение своих слов он махнул рукой, и проезжавший мимо зеленый микроавтобус «УАЗ» остановился, пронзительно, на весь поселок, скрипнув тормозными колодками. Сидевший за рулем тщедушный мужичонка с морщинистым, как печеное яблоко, кирпично-красным лицом, в лихо заломленной набок облезлой ушанке и засаленной, драной меховой безрукавке, приоткрыв дверь, поинтересовался, куда их подбросить.

— До города, земляк, — сказал Глеб. — А то мы на автобус чуток опоздали.

— А здесь тебе не город? — осведомился водитель и первым, не дожидаясь ответа, дробно рассмеялся над своей шуткой.

Разговаривал он, не вынимая из зубов папиросы, так что пепел с нее щедро сыпался ему на грудь, застревая в клочковатой овчине безрукавки и цепляясь за ворс клетчатой байковой рубахи.

— Вообще-то, я в ту сторону не собирался, — сообщил он, когда перестал смеяться. Вид у него сделался отсутствующий, задумчивый, как у всякого, кто пытается намекнуть, что возникшую проблему несложно решить путем небольшого денежного пожертвования. — Это ж получается без малого полторы сотни верст крюка…

— Так не бесплатно же, — в очередной раз блеснул сообразительностью Глеб. — Сколько скажешь, столько и заплатим.

— Хе, — сказал мужичонка и, сдвинув шапку на лоб, шибко поскреб в затылке. Мутноватые глазки хитро прищурились; он явно прикидывал, как бы ему половчее ободрать двух столичных лопухов. — Так, сколько я скажу… Сказать-то я всякое могу… Короче, литр ставьте, и поехали.

— Чего? — опешил давно отвыкший от таких расценок Якушев.

— Ясно, что не пива, — проинформировал мужичонка, не понявший, в свою очередь, что вопрос майора был сугубо риторическим. — Беленькой. Недешево, конечно, так и путь неблизкий…

— Поехали, — сказал Глеб.

— Только деньги вперед, — потребовал многоопытный абориген.

Отыскать в бумажнике достаточно мелкую купюру оказалось непросто, но Глеб старательно рылся во всех отделениях, пока его поиски не увенчались успехом. Денег ему было не жаль, но, получив больше, чем запросил, водитель наверняка задумался бы о причинах такой неожиданной щедрости, а потом и поделился бы впечатлениями от встречи со странными попутчиками с друзьями и знакомыми.

Они забрались в машину и устроились рядышком на жестковатой скамье. Водитель выбросил на обледенелую дорогу окурок, закурил новую папиросу, с лязгом захлопнул дверь и включил передачу. Микроавтобус прокатился по улице поселка, миновал лесопилку, на которой Глеб не заметил никакого движения, и снова выбрался на шоссе. Сидевший за рулем абориген, по всей видимости, считал, что за полученные деньги обязан не только доставить пассажиров к месту назначения, но и всю дорогу развлекать их разговорами. Поэтому, куря папиросу за папиросой, он трещал без умолку: ругал климат, комаров, правительство, жаловался на безработицу и на взрослую дочь, которая уже полгода как уехала на заработки в Москву, а до сих пор не подала родителям даже весточки, не говоря уж о том, чтоб прислать хоть чуток денег. Мать-то волнуется, особенно когда насмотрится по телевизору программ про то, как в этой их Москве людей пачками в рабство продают, а то и вовсе режут на органы…

— Сами-то откуда будете? — спросил он, решив, судя по всему, проявить вежливое внимание к пассажирам.

— Из Зеленодольска, — вспомнил Глеб название городка в Татарстане, расположенного рядом со станцией, на которой они вышли из казанского скорого.

— Знаю, бывал, — обрадовался водитель. — Ну, и как у вас там нынче?..

— Да примерно так же, как у вас, — обтекаемо и уклончиво ответил Сиверов, который, в отличие от собеседника, в Зеленодольске не бывал ни разу.

Якушев, по достоинству оценивший ситуацию, бросил на Глеба многообещающий взгляд и стал смотреть в окно.

— Останови-ка, — сказал он продолжающему болтать водителю, когда впереди показался дорожный карман.

Предназначенная для отдыха стоянка была расчищена, но машин на ней не наблюдалось. Водитель загодя включил указатель поворота и начал полегоньку притормаживать, и тут Якушев вынул из-за пазухи свою «беретту». Глеб на мгновение мученически закатил глаза: вот ведь послал господь напарника! С таким союзником никаких врагов не надо…

Маслянистый металлический щелчок передернутого затвора утонул в тарахтенье мотора и дребезжании разболтанного кузова. Глеб, как тисками, сдавил пальцами майорское запястье и ровным голосом сказал:

— Нечего, нечего. Поехали дальше, шеф. В городе сделаем все свои дела, а то здесь недолго и краник отморозить.

Якушев пытался высвободить руку, но Глеб был сильнее, да и присутствие водителя, который ничего не должен был заметить, стесняло майора. Сиверова, впрочем, тоже; если б не это, он с огромным удовольствием расквасил бы Якушеву нос. Хорош конспиратор! Конечно, мертвый водитель никому о них не расскажет, но это и не потребуется. Сначала начнут искать казенную машину; потом найдутся свидетели, которые видели, как в нее садились двое приезжих с зеленодольского автобуса, потом, как ни прячь, всплывет брошенный на окраине города «уазик», а потом и труп в сугробе… Не то чтобы эта цепочка неприятных находок привела местных сыскарей прямо к московским гостям, но жизнь все это им, факт, не облегчит. Во всяком случае, в гостинице уже не поселишься.

— Да, — посмеиваясь, поддержал Глеба ни о чем не подозревающий водитель, — мороз у нас злой. Что ты хочешь при такой влажности? Болота кругом, так при двадцати градусах уже зуб на зуб не попадает. А если еще и с ветерком, как сегодня, запросто можно обморозиться.

До Якушева наконец дошло, что дальнейшее сопротивление будет стоить ему нескольких сломанных пальцев, и он разжал ладонь. Глеб вывернул из нее пистолет и спрятал опасную игрушку в карман, напоследок чувствительно двинув майора локтем под ребра.

— Греетесь? — хихикнув, поинтересовался водитель, наконец-то уловивший, по всей видимости, какое-то движение у себя за спиной.

— Ага. Тут у тебя, земляк, не Африка, — сказал Сиверов. Если бы Якушев успел продемонстрировать водителю пистолет, предпринятая им попытка убийства стала бы необратимой: с патронами или без, майор довел бы дело до конца. Более того, в этом случае Глеб уже и сам не знал бы, стоит ли ему мешать, поскольку о вооруженном нападении на себя мужичонка не промолчал бы даже из страха перед наказанием за левый рейс.

— Не Африка, это факт, — хохотнув, согласился водитель. — Ну, так что ты хочешь, это же тебе не «мерседес»… Это тебе, браток, отечественный автопром!

Не спрашивая разрешения, поскольку постоянно торчавшая в зубах у водителя папироса служила вполне ясным и красноречивым ответом, Глеб закурил и стал думать о цели своей поездки. Миллиард, даже полтора миллиарда долларов — пустяк в масштабах такой страны, как Россия или США. Но если бы умный и рачительный хозяин вложил хотя бы такие скромные деньги в экономику вот этой лесной республики, жизнь тут за год-другой заметно изменилась бы к лучшему. И те же самые пресловутые российские джипы — «уазики» — глядишь, перестали бы ломаться буквально на каждом шагу, если бы на них потратили миллиард-другой зеленых американских рублей…

Еще он думал о том, что никакого миллиарда на самом деле может и не быть. Покойный Скориков краем глаза видел то, что показалось ему огромной массой тщательно упакованных денег. На самом-то деле денег там могло быть от силы тысяч сто, а что представлял собой остальной груз, оставалось только гадать. Героин, например. Или ядерное оружие Саддама, о котором, по словам того же Скорикова, в шутку болтал полковник грузинской госбезопасности Габуния. Все свидетельства и улики в этом деле были косвенными, но их было много, и все они превосходно дополняли друг друга. А уж появившаяся где-то в середине февраля в Интернете статья какого-то американца о результатах проведенного комиссией Конгресса расследования и вовсе была такой красноречивой, что дальше некуда. Комиссии только и удалось выяснить, что триста шестьдесят две тонны денег, выделенные Ираку четыре года назад, были розданы на руки представителям так называемой местной администрации под расписки, писанные арабской вязью на грязноватых листках из школьных тетрадей: такой-то и такой-то получил от сякого-то столько-то тонн денег на сумму… Эти деньги просто исчезли, растворились, и было вполне ясно, что в такой ситуации хотя бы часть из них не украл бы только последний дурак…

Теперь Глеб, судя по всему, с каждым оборотом катящихся по скользкой зимней дороге колес приближался к этой украденной части. Считалось, что он об этом не знает, да он и сам не мог, положа руку на сердце, сказать, что в действительности точно осведомлен о конечной цели своей поездки. В маленькой лесистой и болотистой приволжской автономии ему предстояло ликвидировать ряд лиц, никак на первый взгляд между собой не связанных. Криминальные авторитеты, чиновники, военные — что могло связывать их между собой, чем вся эта мелкая рыбешка не угодила генерал-лейтенанту Прохорову? Ответ казался столь же очевидным, сколь и недоказуемым: все они знали или хотя бы догадывались о чем-то, о чем им лучше было бы даже не подозревать. Какое-то время всех их, надо полагать, пытались удерживать на расстоянии различными щадящими методами, а теперь время уговоров прошло, наступила пора решительных действий…

Машину тряхнуло, Якушев повалился на Глеба и сейчас же сел прямо, с такой злостью отпихнувшись от Сиверова, как будто подозревал его в нетрадиционной сексуальной ориентации или боялся сам быть в ней заподозренным. Можно было не сомневаться, что с веселым майором еще возникнет масса проблем. К проблемам Глебу было не привыкать, его лишь слегка удручала необходимость выполнять работу с оглядкой на эту ядовитую сороконожку, постоянно маячащую за спиной.

Чтобы отвлечься от неприятных мыслей о Якушеве, он уже в который раз попытался представить, чем все это кончится, но, как обычно, не преуспел, поскольку эти размышления здорово напоминали гадание на кофейной гуще. В итоге Глеб опять пришел к привычному, типично российскому выводу: поживем — увидим. Вот только при сложившихся обстоятельствах вывод этот представлялся чересчур оптимистичным даже ему самому.

Военный пенсионер, полковник в отставке Геннадий Иванович Семашко въехал в город со стороны «Десятой площадки». Он миновал военный госпиталь, напротив которого располагалась конечная остановка троллейбуса, проехал еще с квартал по окраинному микрорайону, который на самом деле являлся военным городком, разве что без казарм, заселенным по преимуществу офицерами и прапорщиками, свернул в боковой проезд и, немного попетляв дворами, остановил машину около своего подъезда.

Семашко жил в дрожащей от ветхости панельной девятиэтажке. Стены этого бетонного многоквартирного скворечника некогда были для красоты выложены голубенькой кафельной плиткой, которая начала понемногу осыпаться лет за двадцать до того, как Геннадий Иванович сюда переселился. В ту пору, когда он в составе российского миротворческого контингента отбывал последние месяцы перед уходом на пенсию в Абхазии, этой плитки оставалось уже чуть больше половины от первоначального количества, а сейчас дом и вовсе выглядел так, словно его довольно долго обстреливали шрапнелью, по странной прихоти стараясь не повредить стекла.

Короче говоря, дом был еще тот, и изнутри он выглядел ничуть не лучше, чем снаружи. Но отставного полковника Семашко это не особенно волновало, поскольку домоседом он не был. На пенсию полковник вышел строго в положенное по закону время, не задержавшись ни единого дня; служил он вовсе не в штабе, спиртным не злоупотреблял и почти не курил, так что поддерживать себя в превосходной физической форме ему было проще, чем большинству господ офицеров, которые еще с советских времен защищали Отечество по принципу «солдат спит — служба идет». В отличие от этих мешков с дерьмом, на которые кто-то по ошибке нацепил погоны, полковник Семашко был настоящим боевым офицером. Боевыми наградами он не щеголял, равно как и дырками в шкуре, хотя и тех и других имел предостаточно. Не был он при этом и угрюмым молчуном, из которого клещами слова не вытянешь. Таинственности и загадочности в этом почти квадратном здоровяке с простецки-хитроватой физиономией потомственного прапорщика не было никакой; напротив, Геннадий Иванович любил поболтать, особенно в приятной компании, под добрую выпивку с хорошей закуской. Рассказчиком он был отменным и знал неисчислимое множество армейских баек. Правда, из баек этих, рассказываемых в сочной, грубовато-юмористической, истинно мужской манере, было решительно невозможно понять, где, кем, в каких войсках и даже в каком звании служил рассказчик; слушая Геннадия Ивановича, было очень легко решить, что все двадцать пять лет беспорочной службы он провел на каком-нибудь вещевом складе, ничего из того, о чем говорит, своими глазами не видел, а истории свои услышал по линии связи, называемой в армии ОСС — «одна сволочь сказала». Многие так и считали; другие, кто поумнее, догадывались, что все не так просто: раз шифруется человек — значит, служил в тех еще войсках. Но те из его слушателей, у кого хватало ума догадаться о его непростом прошлом, о своих догадках предпочитали помалкивать — именно потому, что были умны и хорошо знали жизнь.

Таких, впрочем, было немного; большинство знакомых считали Геннадия Ивановича Семашко просто приятным собеседником и отменным собутыльником. Никто не знал даже, почему, выйдя на пенсию, он осел именно здесь; предполагалось, что он либо уроженец здешних мест, либо окончил службу где-то поблизости и не сумел, бедняга, своевременно рвануть в более богатые и цивилизованные края. Оба эти мнения были глубоко ошибочными. А с другой стороны, кому какое дело до военного пенсионера? Жить никому не мешает, и ладно, а проблем у всех предостаточно — собственных, насущных, куда более важных, чем выяснение подробностей послужного списка соседа по лестничной площадке.

Тем более что, как уже было сказано, домоседом Геннадий Иванович не был и редко мозолил соседям глаза. Был он, напротив, заядлым лесовиком — рыболовом, охотником, а иногда и грибником-ягодником. Большую часть времени Семашко проводил за городом, кормя свирепых местных комаров, с которыми, по его собственным словам, у него был заключен пакт о ненападении. В качестве личного средства передвижения Геннадий Иванович использовал командирский «уазик» с ветхим брезентовым верхом — похоже, списанный из какой-то воинской части ввиду окончания срока службы и полной выработкой моторесурса. Бегала эта старая жестянка, на удивление и зависть соседям, отменно, как молодая. Если же кто-то все-таки спрашивал Геннадия Ивановича, в чем причина такого долголетия, тот лаконично отвечал: «Повезло с машиной», а порой давал более развернутый ответ в виде байки об автомобиле, совершенно случайно собранном на одном из отечественных заводов таким образом, что при подгонке деталей допуски оказались минимальными. Ну, знаете ведь, что такое допуски? Плюс-минус сколько-то там микрон, а в случае с нашей отечественной промышленностью, сами понимаете, миллиметров… Так вот, эти самые плюсы сложились с минусами так, что допуски оказались почти что нулевыми! И что вы думаете? Мощность возросла втрое, износ деталей сократился впятеро, и где-то, наверное, эта машинка до сих пор катается без единого ремонта — если, конечно, попала в руки к хорошему хозяину…

Выйдя из машины, Геннадий Иванович открыл заднюю дверцу. На нем был белый маскировочный балахон, из выреза которого выглядывал воротник темного, грубой домашней вязки свитера, на затылке лихо сидела шерстяная черная шапочка непонятного происхождения — то ли лыжная, купленная на вещевом рынке, то ли спецназовская. Наклонившись, отставной полковник достал с заднего сиденья охотничью двустволку в чехле и трех связанных за задние лапы зайцев-беляков, чей белоснежный мех слипся кровавыми сосульками в тех местах, куда угодила дробь. За зайцами последовали лыжи — охотничьи, короткие и широкие, подбитые снизу мехом, который облегчал скольжение лучше любой лыжной мази и не давал лыжам скатываться назад при подъеме на пригорки.

В тот момент, когда Геннадий Иванович с пушечным громом захлопнул заедающую дверцу, в поле его зрения попал сосед по подъезду, старший прапорщик Бойцов, спешивший домой из магазина, о чем свидетельствовал сжимаемый им в объятиях туго набитый и предательски позвякивающий пакет. Несмотря на воинственную фамилию, боец из старшего прапорщика был никудышный, зато пьяница отменный. Про него рассказывали, что как-то раз, находясь на боевом дежурстве, он был замечен сидящим на ступеньках деревенского магазина, расположенного в пяти километрах от места, где бравый прапорщик должен был нести службу. Вместо того чтоб защищать Родину от потенциального противника, этот пьяный поганец сидел, привалившись плечом и затылком к нагретой солнцем стене, и мирно спал. Ширинка у него при этом была расстегнута, фуражка валялась рядом околышем кверху, и внутри, по слухам, уже поблескивало несколько медяков и даже одна или две смятые купюры.

Это, впрочем, не имело для Геннадия Ивановича никакого значения, тем более что данная информация как раз таки поступила по линии ОСС. Разумеется, если бы старший прапорщик Бойцов являлся подчиненным полковника Семашко, такое безобразное происшествие поставило бы в его карьере жирную точку как раз такого диаметра, как отверстие, оставляемое во лбу пулей из пистолета системы Макарова. Но прапорщик Геннадию Ивановичу никогда не подчинялся и потому продолжал служить и пить горькую. Соседом он был вполне нормальным — по крайней мере, тихим, — пил, как правило, на свои, так что особой неприязни Геннадий Иванович к нему не испытывал, хотя и горячей любви тоже.

— Здорово, сосед! — изгибаясь вопросительным знаком, чтобы, не выпуская пакета, пожать полковнику руку, с веселым возбуждением, свидетельствовавшим о том, что он уже успел принять на грудь, вскричал старший прапорщик Бойцов.

— Здорово, коли не шутишь.

Прислонив к борту машины лыжи и забросив за плечо чехол с ружьем, Геннадий Иванович пожал дощечкой выставленную из-под пакета ладонь прапорщика. Бойцов уже углядел зайцев, и глаза его весело округлились.

— Ух ты! — воскликнул он, поудобнее перехватывая звякнувший пакет. — С добычей, значит? Ну, да ты никогда без добычи не приходишь. Да-а… Зайчатинка — это ж мировецкий закусон!

Семашко сделал вид, что не понял намека. Привыкший к его непонятливости прапорщик не обиделся.

Мимо них медленно проехал пожилой «форд», весь в полосах и пятнах бугристого, намертво вцепившегося в железо льда. Чувствовалось, что он долго простоял на улице и успел основательно обмерзнуть, так что владелец, опасаясь поцарапать краску, счистил с машины лишь верхний, рыхлый слой снега.

— О, — сказал Бойцов, кивая в сторону «форда», — ископаемое. Гляди-ка, завелся! Никогда бы не подумал… Ты новость-то слыхал? — спросил он, переступая обутыми в растоптанные кроссовки ногами. Над кроссовками, ложась на них неопрятными складками, виднелись запачканные старой краской спортивные шаровары, а поверх них красовался пятнистый форменный бушлат с погонами. И вот в таком виде это чучело бегало в гастроном за винищем… Тьфу!

— Какую еще новость? — глядя в пространство поверх плеча прапорщика, равнодушно поинтересовался Семашко.

— Да как же! Неужто не в курсе? Хотя да, ты ж у нас, как медведь-шатун, все по лесу бродишь, откуда тебе свежие новости знать… — В голосе Бойцова легкий упрек по поводу неосведомленности соседа касательно последних городских новостей смешивался с радостью сплетника, наконец-то заполучившего в свое распоряжение свежего слушателя. — Мэр-то наш гробанулся! Долетался, рожа уголовная!

— Как «гробанулся»? Что значит «долетался»? — удивился Семашко, игнорируя только что прозвучавшие высказывания, подрывающие авторитет главы городской администрации.

— Точно, ничего не слыхал, — с удовлетворением констатировал Бойцов. Он поставил брякнувший пакет на теплый капот «уазика», чтобы освободить руки, и полез в карман за сигаретами. — Долетался — значит, долетался, — продолжал он, азартно раскуривая кривую «примину». — Приспичило, ему, понимаешь, вокруг города полетать — не иначе как спьяну. Взял у медиков вертушку и полетел. Да еще, видать, пилоту стопарик накапал, иначе с чего бы тот за провода зацепился?

— За какие еще провода?

— За высоковольтные! Это ж до какого состояния надо наклюкаться, — с оттенком зависти продолжал Бойцов, — чтобы прямо у себя перед носом ЛЭП не заметить! Ну, запутался в этих проводах и шмякнулся. Тут же, как водится, пожар, взрыв, и дело с концом — пиши пропало, объявляй досрочные выборы…

— Погоди, — кладя зайцев на капот рядом с пакетом прапорщика, сказал Семашко, — что за бред? Ты-то откуда знаешь? Когда это было?

— Да вчера, когда ж еще! А откуда знаю… Да об этом весь город с утра говорит, по радио чуть не каждый час объявляют. У ментов две версии: несчастный случай и теракт.

— Да какой тут, у нас, теракт, — рассеянно возразил Семашко.

— Да самый обыкновенный! Дружки бывшие господина мэра примочили, вот и весь теракт. А то и по политическим мотивам, и очень даже запросто. Нечего было в президентское кресло метить! Кто ж тебе вот так, за здорово живешь, власть-то отдаст?

— Да уж, — неопределенно промычал Геннадий Иванович. — Где ж это его угораздило?

Бойцов назвал точку на карте, расположенную в доброй полусотне километров от квадрата Б-7 и притом в противоположной от города стороне.

— Угу, — сказал на это полковник в отставке Семашко. А что, собственно, он мог еще сказать? — Ладно, Степаныч, айда по домам, а то я замерз, да и устал как собака. Пропади она пропадом, такая охота, когда за тремя дохлыми зайцами двое суток гоняться надо!

— Зато удовольствия сколько, — льстиво заметил Бойцов, сгребая с капота свой пакет.

Прапорщик был одним из немногих, кто подозревал в военном пенсионере Семашко человека, так сказать, с двойным дном. Происходило это, наверное, потому, что Бойцов сам крайне редко говорил правду и вследствие этого своего качества не верил ни единому слову окружающих. К тому же он, единственный из всех, похоже, подозревал за частыми отлучками соседа что-то куда более занимательное и неблаговидное, чем охота или рыбалка, — шашни с чужой женой, например. И опять-таки, единственный из всех, старший прапорщик Бойцов мог бы в силу присущего ему любопытства попытаться установить, куда на самом деле ездит Геннадий Иванович на своем потрепанном «уазике», а потом под пьяную руку растрепать об этом по всему военному городку. Словом, за прапорщиком Бойцовым следовало внимательно присматривать; Семашко и присматривал, давно решив для себя, что первый же шаг любознательного пьяницы за невидимую черту, отделяющую «можно» от «нельзя, но очень хочется», станет его последним шагом по этой планете.

Впрочем, уже некоторое время необходимость присматривать за соседом и чутко улавливать в его болтовне скользкие намеки казалась Геннадию Ивановичу обременительной. Он начал всерьез подумывать о том, чтобы шлепнуть Бойцова в порядке, так сказать, нанесения упреждающего удара, пока тот и в самом деле чего-нибудь не разнюхал. Что-то слишком много в последнее время развелось этих нюхачей…

Поднявшись на свой этаж и не без труда отделавшись ют прапорщика, который жил тремя этажами выше и явно был не прочь сделать привал на соседской кухне, Семашко отпер дверь и вошел в тишину и полумрак крошечной прихожей. Отставной полковник жил один как перст и довольствовался сугубо спартанской обстановкой. В его однокомнатной квартирке только и было что вешалка и самодельная полка для обуви в прихожей, солдатская койка, простой стол и старенький двухстворчатый шкаф в комнате да самая необходимая кухонная мебель, стоявшая, как ей и полагается, на кухне. Телевизор у военного пенсионера Семашко также имелся, и, едва успев снять яловые, на меху, тяжеленные сапожищи, все еще держа в руке зайцев, с ружьем на плече, Геннадий Иванович вошел в комнату и включил это чудо техники.

Квартира наполнилась жизнерадостным бормотаньем и музыкой — передавали рекламу. Поскольку канал был местный и вперемежку с жевательной резинкой и гигиеническими прокладками здесь шла также реклама местных товаров и услуг, звучало все это довольно потешно — по крайней мере, с точки зрения человека, повидавшего свет и раз в год проводившего отпуск на курортах, которые были не по карману подавляющему большинству здешних рекламодателей. Размеры личных сбережений военного пенсионера Семашко приближались к полутора сотням тысяч долларов, и в последние годы, чувствуя, что начинает понемногу стареть, он частенько задумывался: ну, на кой черт, спрашивается, ему такая прорва деньжищ?

Пока телевизор болтал и музицировал, расхваливая заведомую дрянь, Геннадий Иванович успел снять с себя большую часть охотничьего снаряжения и поставить на плиту чайник. Переступив через грудой валявшиеся на полу маскировочный балахон и зимнее ватное обмундирование, которое позволяет сидеть в сугробе, как в мягком кресле, и спокойно попивать водочку даже в трескучий мороз, он вернулся в комнату как раз в тот момент, когда закончилась реклама.

— Повторяем экстренный выпуск новостей, — с забавным, слегка шепелявым местным выговором сообщила молоденькая и оттого, наверное, очень строгая дикторша. — Вчера…

Краем уха слушая подробный пересказ того, что ему только что говорил во дворе Бойцов, Семашко открыл шкаф и, порывшись на верхней полке, выудил оттуда открытую пачку сигарет, купленную месяца полтора назад. Дикторша излагала версию Бойцова почти слово в слово, из чего следовало, что версия эта уже перестала быть просто официальной, а сделалась — ну, или в ближайшее время сделается — общепринятой. Да, вылетел на вертолете медицинской службы по какой-то своей чиновничьей необходимости; да, летчик то ли ошибся с выбором высоты, то ли не заметил ЛЭП из-за внезапно налетевшего снежного заряда; да, вертолет зацепился за провода, упал, вспыхнул и взорвался ко всем чертям вместе со всеми, кто в нем находился. Выживших нет, проводится опознание; немногочисленные свидетели…

«Земля им пухом», — подумал полковник Семашко, имея в виду, разумеется, настоящих свидетелей гибели мэра, а не тех подсадных уток, с которыми беседовали менты и журналисты.

Настоящие свидетели опять, как живые, встали у него перед глазами — два низкорослых, кривозубых и испитых местных мужичка с двустволочками за плечами, явные браконьеры, промышляющие не забавы ради, а чтоб хоть как-то прокормить семьи. Увидев вооруженных людей в маскхалатах, они буквально кинулись им навстречу, тыча пальцами туда, где над верхушками сосен поднимался в низкое серое небо столб густого черного дыма, и торопливо, взволнованно лопоча что-то про взорвавшийся в воздухе вертолет «скорой помощи». С минуту Семашко вникал в их шепелявое сбивчивое бормотанье, а когда вник до конца, когда убедился, что это действительно свидетели, сделал знак Косареву, и тот ленивым движением ветерана полутора десятков локальных вооруженных конфликтов и парочки малых войн позволил ремню автомата соскользнуть с плеча…

Сигарета пересохла и воняла сушеным навозом пополам с конским волосом, но Геннадий Иванович выкурил ее до конца. Это было что-то вроде ритуала, совершаемого либо по случаю очень плохого настроения, либо по причине очень хорошего. Сейчас, откровенно говоря, Семашко и сам затруднился бы ответить, хорошее у него настроение или плохое. Работу они сделали большую, и сделали чисто, как всегда, вот только был ли в этом повод для радости? Полковнику, который был отставником только по документам, а на самом деле продолжал выполнять свой воинский долг, очень не нравилась усилившаяся в последнее время возня вокруг квадрата Б-7. Этак, того и гляди, придется просить подкрепления, как на настоящей войне! А заодно искать еще одну заброшенную шахту, чтобы сбрасывать туда тела, щедро пересыпая их негашеной известью…

Да, дальше — больше. Вот уже и господин мэр попытался сунуть свой любопытный нос в эту наглухо, казалось бы, законопаченную щелку. Бойцов, хоть и пьяница, правильно про него сказал: как есть уголовная рожа. Однако уголовная или нет, а с ним пришлось повозиться: не сбрасывать же его, мэра, в известковую яму, да еще и вместе с вертолетом! Ведь начнут же искать, в том числе и с воздуха, весь лес вверх тормашками перевернут, и, что тогда будет, даже представить невозможно…

Дослушав завуалированный профессиональным жаргоном беспомощный лепет начальника милиции Журавлева, комендант секретного объекта под кодовым названием «Барсучья нора» полковник Семашко выключил телевизор и отправился на кухню заваривать чай.