Масонская касса

Глава 22

Глеб подтянул под себя руки и кое-как принял сидячее положение. Садиться ему совсем не хотелось — хотелось впасть в блаженное забытье. Он привык считать, что организм, если он не избалован излишествами, сам знает, что ему нужно. В данный момент организму был остро необходим полный покой; медицинская помощь ему, наверное, тоже не помешала бы, но ни того, ни другого Глеб Сиверов своему организму сейчас позволить не мог. Потому что, в отличие от организма, точно знал: еще ничего не кончилось, и пресловутый покой может стать вечным с вероятностью девяносто девять и девять десятых процента.

Помимо потребности в покое, организм испытывал острое желание сплюнуть скопившуюся в ротовой полости гадость. В этом Глеб с удовольствием пошел ему навстречу, выплюнув на землю изрядное количество тягучей красной слизи, смешанной с песком.

— Ни черта не понимаю, — очистив рот, хрипло сообщил он. — Вам что, больше нечем себя развлечь?

Вместо ответа Косарев ударил ногой, целясь Глебу в лицо. Сиверову удалось уклониться от испачканного кровью ботинка, но от резиновой дубинки он уклониться не успел и снова распластался на земле. Судя по тому, что Слепой знал о бывшем майоре, тот использовал резиновую дубинку, чтобы ненароком не поддаться искушению и не пустить в ход свои смертоносные кулаки. Корчась в грязи прямо над лежащей в нескольких метрах под ним огромной массой денег, Глеб думал вовсе не о них. Ему вспоминалась незавидная судьба украинской снайперши, растерзанной Косаревым во время допроса. Он и раньше не видел повода сомневаться в правдивости этой истории, а теперь получил доказательства, которые ему вовсе не были нужны.

Похоже, полковник Семашко тоже вспомнил эту историю, потому что, шагнув вперед, перехватил руку Косарева, который как раз готовился нанести новый удар.

— Спокойнее, майор, — сказал он, — не торопись. Мертвые, конечно, не кусаются, но и разговаривать тоже не умеют.

«Как бы не так», — подумал Глеб, вспомнив предсмертное письмо генерала Скорикова.

Косарев, разочарованно сопя, отступил на шаг. Несмотря на свои превосходные профессиональные качества, он был натурой увлекающейся и сейчас напоминал человека, не по своей воле прервавшего сексуальный контакт на самом интересном месте. Глеб приподнялся, пьяно, как больная собака, мотая опущенной головой.

Выстроенный над устьем ракетной шахты пустой сарай освещался одинокой голой лампочкой, свисавшей на неуместно новеньком, почти непристойно белом проводе с пыльной сосновой балки. Свет был слабенький, пыльный, и мелкие детали наваленного по углам хлама сливались в общую серовато-коричневую массу неопределенных очертаний. Дверь сарая была закрыта; Глеб полагал, что его привели именно сюда не в силу каких-то особенных причин, а просто потому, что более уединенного места на объекте «Барсучья нора» не нашлось. В казарме всегда кто-нибудь отдыхал после дежурства, в душевую тоже могли войти, а так называемый кабинет полковника Семашко был тесноват для продолжительной, проводимой со вкусом экзекуции; к тому же полковнику вряд ли хотелось пачкать собственное служебное помещение чужой кровью.

Генерал-лейтенант Прохоров, похоже, устал стоять. Он огляделся по сторонам в поисках какого-нибудь сиденья и, не найдя ничего лучшего, уселся на стоявшую у стены канистру. Канистра была жестяная, мятая и облупленная, местами уже основательно тронутая ржавчиной; к ее ручке кто-то с неизвестной целью привязал обрывок грязной, разлохмаченной веревки, который свисал до земли и там терялся в груде мелкого мусора. Между канистрой и стеной стояла старая автомобильная покрышка — судя по размеру, от «Урала», который ночевал под навесом на краю поляны. Генерал привалился к покрышке плечом, как к спинке кресла, и закурил, что, на взгляд Глеба Сиверова, было с его стороны довольно опрометчиво.

— Устал как собака, — ни к кому конкретно не обращаясь, сообщил Прохоров. — С самого утра кручусь как белка в колесе, а в моем возрасте полагается сидеть в мягком кресле и избегать волнений.

— Какие ваши годы, — с трудом шевеля разбитыми губами, сказал ему Глеб, который к этому времени уже опять ухитрился сесть.

Косарев замахнулся на него дубинкой, но полковник Семашко снова его удержал.

— Встань, солдат, когда с тобой генерал разговаривает, — сказал он, обращаясь к Слепому.

— Встань, — сварливо передразнил его Глеб, приступая тем не менее к сложной процедуре принятия вертикального положения. — Вы бы еще подождали, пока этот ваш Кинг-Конг ноги мне оторвет, а потом командовали: встань, мол, солдат, чего разлегся?

Генерал Прохоров хмыкнул, затягиваясь сигаретой. На нем, как и на Семашко, был армейский камуфляж без знаков различия — излюбленная униформа охотников и рыбаков. Прибыв на объект, Павел Петрович первым делом перекинул через плечо кожаный ремешок с болтавшейся на нем кобурой, в которой лежал «стечкин». Глеб не без оснований полагал, что данное орудие убийства предназначено исключительно для него, — похоже, товарищ генерал намеревался лично произвести окончательный расчет с агентом по кличке Слепой. О причинах, по которым Глеб впал в немилость у высокого начальства, можно было только догадываться. И догадки эти были самого что ни на есть мрачного свойства.

Заставив себя наконец встать и даже распрямиться, несмотря на режущую боль в животе, Глеб с чувством глубочайшего удовлетворения заметил появившееся на обезображенном шрамами лице Косарева изумленное выражение. Похоже, бывший майор жалел о том, что бил его слишком слабо, опасаясь раньше времени отправить на тот свет. Жалел он, впрочем, напрасно: Глеб и сам не мог взять в толк, как это ему удалось подняться после такой основательной обработки.

— Крепкий парень, — одобрительно констатировал генерал Прохоров. — И большой ловкач. Ну, рассказывай, умник, что вы там задумали?

— Кто — мы? — хрипло осведомился Глеб. — Какого черта, что здесь происходит?

— Кое-кто словчил, — любезно пояснил генерал. — Знаешь, что бывает со студентами, которые ловчат на экзамене? Как минимум «неуд» в зачетку, как максимум — отчисление из вуза. А что бывает с людьми твоей профессии, когда они начинают ловчить, знаешь?

— Знаю, — сказал Глеб. — Между прочим, ловчить — это неотъемлемая часть моей профессии. И между прочим, все мои коллеги кончают, как правило, одинаково, только одни раньше, а другие позже. Но я все равно не понимаю, какое отношение это имеет ко мне. Здесь и сейчас — что я, собственно, натворил?

Кровь из разбитого носа затекала в рот. Глеб сплюнул на землю и утерся грязным рукавом. Прохоров неодобрительно проследил за этой процедурой и повернулся к Семашко.

— Плохо, полковник, что в хозяйстве у тебя нет хотя бы пары наручников, — сказал он с укоризной.

— Да как-то до сих пор нужды не возникало, — откликнулся тот, разглядывая Глеба с таким выражением, как будто он был капитаном дальнего плаванья, а Сиверов — плевком на палубе его корабля. — До сих пор у нас такие проблемы решались просто: пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой… Прикажете связать?

Прохоров оценивающе посмотрел на Глеба, который, весь перекосившись набок, стоял на подгибающихся ногах посреди тускло освещенного сарая.

— Да ладно, — сказал он, — пусть его… Куда он денется с подводной лодки? Верно, ловкач? Ты ведь не станешь размахивать руками?

Вместо ответа Глеб покачнулся и упал на одно колено, упершись рукой в землю, под которой скрывалась стальная поверхность «утюга».

— Не… стану, — с огромным трудом проговорил он и после непродолжительной борьбы с земным притяжением завалился на бок.

— А говорить? Говорить станешь?

Слепой не ответил. Он лежал в неестественной позе человека, упавшего на асфальт автомобильной стоянки с двенадцатого этажа, и не подавал признаков жизни.

— Чтоб тебя, майор, — с досадой сказал генерал Косареву и встал. — Опять ты перестарался! Учти, если подохнет раньше времени, закопаю тебя рядом с ним. Живьем закопаю, понял? Посади его и приведи в чувство!

— Да что ему сделается? — проворчал Косарев, легко, как мешок с сеном, отрывая Глеба от земли.

Он посадил пленника на освобожденное генералом место, прислонив его безвольное тело к автомобильной покрышке, отцепил от пояса армейскую фляжку в брезентовом чехле, отвинтил колпачок и стал поливать макушку Сиверова водой. Вода струями потекла по лицу, смывая с него кровавую грязь. Наконец пленник открыл глаза, глубоко вдохнул и мучительно закашлялся. Косарев перестал зря расходовать воду, глотнул из горлышка, прополоскал рот и сплюнул в сторону.

— Ну, — сказал генерал Прохоров, — будешь говорить?

— Сперва скажите о чем, — прохрипел Слепой. — А то пока что получается, как в том детском стишке: а он не понимает, за что его ругают…

— Сейчас поймешь, — пообещал генерал.

Он вынул из нагрудного кармана камуфляжной куртки сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и поднес к лицу Глеба, держа за уголки. Лист представлял собой фотографию, без затей распечатанную на бытовом принтере. Качество снимка оставляло желать лучшего, однако лицо пожилого загорелого господина в белом тропическом костюме и зеркальных очках, которого сняли в тот миг, когда он выходил из стеклянных дверей какого-то отеля, было видно превосходно.

— Он неплохо выглядит для покойника, как ты полагаешь? — сказал генерал Прохоров. — Снимок сделан вчера. Как ты это объяснишь?

— А, — с огромным отвращением произнес Сиверов, отводя глаза от фотографии, — вон оно что! А я-то думаю, при чем тут какой-то экзамен… Правильно говорят, что добрые дела наказуемы. Старый козел! Под пальмы его потянуло… Как будто нельзя было спрятаться получше!

— Так-так, — заинтересованно произнес Прохоров. — То есть ты не против небольшого интервью?

— Да хоть сто порций, — сказал Слепой, устало прикрывая глаза. — Валяйте, спрашивайте.

— Что-то ты больно сговорчивый, — с подозрением заметил генерал.

Глеб открыл глаза, и его разбитые губы искривились в подобии иронической улыбки.

— Так ведь расклад ясен, — заявил он. — Мне в любом случае конец. Так лучше сдохнуть от пули в затылок, чем дожидаться, покуда эта горилла, — он указал глазами на Косарева, — разберет тебя на запчасти… Спрашивайте, товарищ генерал-лейтенант.

Прохоров не стал мелочиться, поминая тамбовского волка.

— Ладно, — сказал он. — Объясни, почему ты его не пристрелил.

— По дружбе, — немедленно ответил Сиверов. — Уж больно человек хороший, мы с ним столько лет душа в душу… Глупо, конечно. Надо было пристрелить. Но он еще и заплатил за свою жизнь.

— Это другое дело, — заметил Прохоров. — А то «дружба», «душа»… Я одного не понимаю: что он вообще имел в виду, рекомендуя мне тебя?

Глеб пожал плечами и сморщился от боли.

— У него был план, — сказал он, — согласно которому я должен был проникнуть сюда, на объект, и устроить тут какую-нибудь шумную заварушку… Одним словом, нарушить секретность — так сильно, как только смогу.

— Старая сволочь, — с досадой произнес Прохоров. — Неймется ему! Ну, и зачем это ему понадобилось?

— Скориков рассказал ему о деньгах — сколько денег, откуда, как сюда попали. Генерал Потапчук заподозрил, что залогом сохранности этих наличных служит соответствующая сумма из российского стабилизационного фонда, переведенная… — Глеб закашлялся и сплюнул под ноги кровавый сгусток, — переведенная в Штаты через сеть подконтрольных Кремлю банков. По его замыслу, нарушение секретности должно было обеспокоить американскую сторону настолько, что она потребовала бы немедленного восстановления статус-кво. Сами понимаете, судьба украденных президентом Бушем денег нашего честного генерала не волновала, он, как обычно, пекся исключительно о благе Отечества…

Уловив прозвучавшую в последних словах иронию, генерал Прохоров поиграл бровями.

— А ты?

— А что — я? От присяги освобождает только смерть, так ведь я и есть мертвый — по крайней мере, официально, по документам. Отечество меня похоронило, отчислений в пенсионный фонд на мое имя никто не делает… Ясно, что сто тонн денег мне на горбу не унести, но я человек негордый, мне бы и парочки вещмешков хватило… Ну, чего вылупился? — сказал он Косареву, который с совершенно обалделым видом стоял в стороне. — Не знал, что воровской общак охраняешь? Теперь будешь знать. Интересно, сколько ты с этим знанием проживешь.

Последнее замечание произвело именно тот эффект, на который было рассчитано. Никому из присутствующих эта мысль явно не приходила в голову. Косарев пребывал в блаженном неведении и ждал только, когда ему разрешат, наконец, довести до конца начатое дело и превратить Слепого в окровавленный мешок, набитый раздробленными костями и размягченным до состояния фарша мясом. А для генерала и Семашко бывший майор был просто крупным и свирепым цепным псом, умеющим хорошо выполнять команды хозяев. И лишь теперь до всех троих дошла простая истина: узнав, что хранится в шахте, Косарев стал не менее, а пожалуй, и более опасен, чем Глеб. Как и Слепой, он давно уже числился в покойниках и был предоставлен самому себе. Сообразить, что ждет его и всех остальных «живых мертвецов» после того, как в их услугах перестанут нуждаться, было нетрудно даже ему; еще проще было понять, что поделенные на тридцать человек охраны полтора миллиарда долларов — это намного лучше, чем пуля в голову и известковая яма в качестве могилы.

Партия была разыграна в мгновение ока. Ладонь генерала Прохорова легла на крышку кобуры; Косарев, не оборачиваясь, протянул руку за спину и схватил прислоненный к стене автомат. Но полковник Семашко оказался самым быстрым из троих. Его охотничий нож, рыбкой блеснув в тусклом свете электрической лампочки, пролетел по воздуху и с неприятным чавкающим звуком воткнулся Косареву в глотку, погрузившись в нее почти по рукоять. Пока все смотрели, как бывший майор падает, по пути к земле превращаясь из живого покойника в обыкновенный труп, Глеб нащупал и откинул запор, прижимавший крышку к горловине канистры, на которой сидел.

— Я так и думал, что недолго, — заявил он, когда тело Косарева распласталось на земле. — Хороший бросок, полковник. И решение правильное. Никогда не думал, что буду смотреть на труп с таким удовольствием, — совершенно искренне добавил он.

— Ну, еще бы, — с усмешкой согласился генерал Прохоров. Поскольку рука его все равно уже лежала на кобуре, он отстегнул клапан, поднял крышку и достал пистолет, из чего следовало, что настала очередь Слепого. — Так ты, выходит, рассчитывал погреть руки? — спросил он, снимая пистолет с предохранителя.

— А почему бы и нет? — с философским равнодушием пожал плечами Сиверов. — Такие бабки на дороге не валяются. Риск, конечно, немалый, так ведь и ставка велика. Черт, да только за то, чтобы разок взглянуть на такую гору деньжищ, стоило рискнуть головой! Ведь, кажется, все в жизни повидал, а такого — нет, не видел. Наверно, не судьба…

— Ну, почему же? — усмехнулся Прохоров. — Это несложно устроить. Правда, полковник?

— Как прикажете, — с сухостью, намекавшей на то, что причуда начальства не вызвала у него особого восторга, ответил Семашко.

— Прикажу, прикажу, — сказал Прохоров. — Я ведь тоже их сроду в глаза не видел, этих денег. Почему не воспользоваться случаем, раз уж я все равно здесь? Надо, надо взглянуть. Хотя бы для порядка. А вдруг ты их давно уже вывез и караулишь тут для блезира пустую яму? А?! Ну-ну, не надувайся, шучу. Но проверить все равно надо. А то, помню, как раз в здешних краях был случай: приехали ребята с базы ремонта и обслуживания для профилактического осмотра, подняли «утюг», а шахту, считай, доверху грунтовыми водами затопило, от ракеты один нос торчит… Или, скажем, мыши деньги погрызли, а вы тут всем скопом охраняете сто тонн бумажной трухи.

— Гм, — с сомнением произнес полковник Семашко.

— Не хмурься, не хмурься, полковник, открывай закрома! Покажем солдатику, за что он жизнью рисковал. Солдатик-то — молодчага! Если б не пожадничал и куратора своего пристрелил, вполне мог бы нам с тобой обоим нос натянуть. Пускай полюбуется напоследок, как выглядят полтора миллиарда мелкими купюрами…

Полковник наклонился, извлек торчащий из гортани Косарева нож, тщательно вытер лезвие об одежду убитого и щеголеватым движением бросил клинок в ножны.

— Разрешите выполнять? — официальным тоном осведомился он.

— Валяй, — махнув рукой, разрешил Прохоров и повернулся к Глебу: — Кстати, насчет жадности. Что-то тут у тебя не срастается, солдат. Охотился за такими деньжищами, а рискнул всем из-за мелочи, которую Потапчук заплатил… А?

— Бес попутал, — с притворным раскаяньем сказал Глеб. — И потом, синица в руках лучше, чем журавль в небе. Деньги лишними не бывают, товарищ генерал. Два рюкзака отсюда — это хорошо, но вместе с тем рюкзаком, который я получил от Потапчука, их получается уже три…

— Тоже верно, — согласился Прохоров, поигрывая курком пистолета.

Семашко вызвал по рации дежурного и приказал включить генератор.

— Сигареткой не угостите, товарищ генерал? — заискивающим тоном попросил Сиверов.

— Перед смертью не накуришься, — пошутил Павел Петрович и протянул ему сигареты и зажигалку. — Кури, солдатик.

Глеб осторожно вставил фильтр дорогой американской сигареты в разбитые губы, чиркнул зажигалкой и со счастливым видом сделал первую затяжку.

— Спасибо, товарищ генерал, — сказал он, возвращая Прохорову его имущество. — И за сигаретку спасибо, и за то, что позволили посмотреть…

— Жаль, Федя Потапчук этого не увидит, — в тон ему подхватил генерал-лейтенант, подпустив в голос пару печальных ноток, звучавших так же фальшиво, как голос эстрадного исполнителя, пытающегося петь без фонограммы. — Так и помрет на своем курорте… А может, уже и помер.

Глеб с очень неприятным чувством подумал, что это может оказаться правдой. Впрочем, выбора у него все равно не было.

— Да черт с ним, — сказал он и экономно затянулся сигаретой. — Надо было сразу его шлепнуть, через пару дней был бы миллионером. А теперь я кто? Покойник, и все из-за него…

— Это факт, — согласился генерал Прохоров.

Снаружи с треском ожил дизельный генератор, и разговаривать стало затруднительно. Почти сразу же на низкой басовой ноте загудели мощные электромоторы, послышался звук, похожий на треск ломающегося печенья, и в утоптанной земле в метре от места, где сидел Глеб, возникла длинная, идеально прямая трещина.

— Гляди-ка, работает, — сказал генерал Прохоров, живо сходя с зашевелившейся под ним крышки люка.

Глеб встал, кряхтя и изо всех сил стараясь казаться гораздо слабее, чем был на самом деле. Щель в земле расширилась до пяти сантиметров. Тайное уже стало явным, и это вот-вот должны были заметить. Сиверов сунул сигарету в зубы и покрепче закусил патентованный микронитовый фильтр. Крышка люка медленно отъезжала, у дальней стены вырастал шевелящийся вал земли. Косарев, верхняя часть туловища которого лежала на «утюге», тоже пришел в движение — казалось, труп пытается ползти, волоча за собой непослушные ноги. Сухие комья с неслышным за ревом генератора шорохом и стуком сыпались в ширящийся темный провал, пересеченный тонкой линией привязанной к монтажной проушине старой, лохматой веревки.

Глеб видел, что Прохоров смотрит на веревку, но реакции на это зрелище пока не было никакой. Видимо, генерал считал, что видит случайный обрывок, брошенный на «утюг» вместе с насыпанной для маскировки землей. Потом веревка, у которой не было слабины, натянулась, выскочив из земли по всей своей небольшой длине. Старая канистра, к которой был привязан ее второй конец, качнулась, накренилась и упала, издав очень характерный булькающий звук. Глеб ждал этого звука и потому услышал его, Прохоров же по-прежнему ничего не понимал. Глаза его удивленно расширились, он шагнул к канистре, которая как раз, лежа на боку, проползала мимо Слепого. Краем глаза наблюдая за Семашко, который стоял по другую сторону шахты, у дверей, и еще не видел ползущей по земле канистры, Глеб улыбнулся генералу разбитыми губами и точным ударом ноги откинул крышку.

Момент истины наступил под тарахтенье дизельного генератора и бульканье свободно вытекающего на землю бензина. Прохоров вскинул пистолет, но Глеб уже был рядом с ним. Перехватив запястье сжимавшей «стечкин» руки, Сиверов провел прием, в мгновение ока поставив генерала между собой и уже замахнувшимся ножом Семашко. Брошенный полковником отлично сбалансированный клинок с тупым звуком вонзился в живой щит; Глеб почувствовал удар и то, как содрогнулось в предсмертной конвульсии крупное, тяжелое тело генерала Прохорова. Продолжая удерживать мертвеца перед собой за шею, он протолкнул указательный палец в предохранительную скобу зажатого в руке Прохорова пистолета и выстрелил в полковника, который, мигом оценив ситуацию, уже успел схватиться за дверную ручку. Мертвое тело с простреленной навылет головой рухнуло на дощатую дверь и, распахнув ее своим весом, вывалилось наружу.

Канистра уже висела над открывающимся провалом шахты, раскачиваясь на веревке, как маятник. Глеб разрядил в нее обойму пистолета, превратив в решето, из которого во все стороны били прозрачные, слегка желтоватые струи. Запах бензина кружил голову; внизу, совсем недалеко, таинственно поблескивала, отражая свет лампочки, туго натянутая полиэтиленовая пленка. Труп Косарева, уже некоторое время свисавший головой вниз над шахтой, словно приняв наконец решение, мешком соскользнул вниз. Глеб опустил тело генерала Прохорова на землю, вынул из кармана камуфляжной куртки теплый, увесистый брусок спутникового телефона и выпрямился, глубоко затягиваясь сигаретой с изжеванным, почти перекушенным надвое фильтром.

«Утюг» отъехал до конца и стал, замкнув собой концевой выключатель. Канистра гулко ударилась о бетонную стенку шахты, бившие из нее бензиновые струи стали вялыми, идя на убыль. Гудение электромоторов смолкло, и почти сразу же замолчал дизельный движок генератора. В тишине, которая после грохота и гула казалась оглушительной, Глеб расслышал встревоженное хрипение рации в кармане у мертвого полковника и доносящиеся снаружи крики.

Коротенький окурок, кувыркаясь, описал в воздухе дугу и беззвучно канул в черном провале открытой шахты. Глеб бросился к стене и подобрал автомат Косарева в то самое мгновение, когда позади него раздался характерный хлопок и над краем зияющего провала стеной взметнулось дымное бензиновое пламя. Таймер, который вел обратный отсчет оставшегося до пожара времени, остановился, высветив на табло длинную шеренгу нулей.

В распахнутую дверь, едва не споткнувшись о труп Семашко, вбежал человек с автоматом наперевес. Глеб срезал его короткой очередью прямо сквозь завесу набирающего силу огня, откинул крышку спутникового телефона и, уповая на чудо, по памяти набрал длинный номер.

Дремавший в кресле перед включенным телевизором пожилой араб встрепенулся, услышав исполняемую мобильным телефоном бодрую музыку, и схватил с жужжанием ползущий к краю стола аппарат. Другой рукой он взял пульт дистанционного управления и выключил телевизор.

Номер, с которого звонили, не определился. Араб хотел было из осторожности ответить по-английски — кто-то ведь мог и ошибиться номером, — но раздавшийся в трубке раскатистый перестук автоматных очередей, как топором, обрубил последние сомнения: это был именно тот звонок, которого он ждал на протяжении всех этих бесконечно долгих, томительных недель.

— Да! — закричал он в трубку, нимало не заботясь о том, что кто-нибудь, проходя по коридору, может услышать из занимаемого пожилым шейхом номера русскую речь. — Слушаю тебя!

— Горит костерок! — сквозь треск помех долетел до него далекий, торопливо срывающийся голос. — Заводите… свою шарманку!

В трубке опять прогремела короткая очередь, и соединение прервалось.

— Глеб! — крикнул в трубку араб, но ответом ему была полная тишина. — Постарайся выжить, — негромко добавил он в эту тишину и стал, близоруко щурясь, набирать на клавиатуре какой-то номер.

Обратив наконец внимание на какое-то странное неудобство, он заметил, что сжимает в левом кулаке свою бороду, сгоряча оторванную под грохот идущей в тысячах километров отсюда перестрелки. Он отшвырнул в сторону пучок длинных седых волос, закончил набор и, слушая потянувшиеся в трубке длинные гудки, рассеянно снял и отправил вслед за бородой чалму.

Считая гудки, он попытался сообразить, какое время суток сейчас на Восточном побережье Соединенных Штатов, но от волнения запутался в вычислениях и бросил это бесполезное занятие: даже если сейчас там была глубокая ночь, отложить звонок он не мог, не имел права.

Наконец ему ответили. Прочистив горло, он заговорил по-английски с едва уловимым московским акцентом.

— Мистер Уэбстер? Надеюсь, я вас не разбудил. Я беспокою вас по поводу нашей… э… договоренности. Да, удалось. Полагаю, хотя бы один из ваших разведывательных спутников в данный момент находится над районом Средней Волги. Полагаю также, что его камеры фиксируют пожар в лесном массиве неподалеку от известного вам города… Да, сэр, проверить не помешает. И еще я полагаю, что вам известно, какой именно вид топлива там горит… О, не стоит так волноваться! — воскликнул он, немного послушав встревоженное верещанье трубки. — Спрессованная бумага горит неохотно. Думаю, дело ограничится миллионом, от силы двумя… Не спорю, смешного в этом мало. Но… словом, вы меня понимаете. Там в любом случае останется кто-нибудь, кто погасит пламя. Во всяком случае, я на это надеюсь. И вы тоже? Отрадно слышать, сэр. Начинайте действовать и, прошу вас, не мешкайте, ситуация остается достаточно острой. Всего доброго, мистер Уэбстер.

Он прервал соединение и положил трубку на стол. Некоторое время он сидел неподвижно, уставившись в противоположную стену, на которой не было ничего примечательного, если не считать какой-то абстрактной картины, которая неизменно вызывала у него неприятную ассоциацию с прозекторской в разгар рабочего дня. Затем человек в кресле встрепенулся, словно пробудившись от долгого сна, энергично встал и отправился переодеться в европейский костюм. Настало самое время воскреснуть из мертвых и вернуться домой. Как его встретит Родина, Федор Филиппович Потапчук мог только гадать, но это уже не имело значения: замысел его осуществился, а жить вечно он не собирался.