Масонская касса

Глава 5

Виктор Васильевич Сенчуков до сих пор внутренне вздрагивал, когда где-нибудь в кремлевском или думском коридоре слышал обращенный к нему оклик: «Сенатор!» Первой в подобных случаях его всегда посещала одна и та же мысль: «Откуда узнали, суки?! Кто настучал?!» Потом испуг проходил, Виктор Васильевич вспоминал, что он давно не бригадир рэкетиров по кличке Сенатор, а уважаемый человек, крупная политическая фигура, член верхней палаты Государственной думы — словом, самый настоящий сенатор — и что такое обращение к нему есть не намек на осведомленность о его былых подвигах, а лишнее напоминание о занимаемом им ныне высоком положении. И, вспомнив это, оборачивался спокойно, неторопливо и солидно, заранее протягивая ладонь для вялого начальственного пожатия — в Кремле ли, в Думе всякая шелупонь по коридорам не бегает, да и запросто назвать его сенатором мог только человек из, так сказать, ближнего круга, если не равный ему по положению, то, по крайней мере, стоящий всего одной-двумя ступеньками ниже в политической и финансовой иерархии.

На этот раз его окликнули в вестибюле Думы, в трех шагах от дверей, сквозь чисто вымытые стекла которых Сенатор уже видел свой «шестисотый» с мигалкой и державным триколором на номерных пластинах. По обыкновению испугавшись, тут же придя в себя и солидно обернувшись с готовой для рукопожатия ладонью, Виктор Васильевич обнаружил, что окликнул его не кто-нибудь, а руководитель думского комитета, членом которого он состоял. Они перекинулись парой фраз о здоровье и погоде, обсудили последний думский скандал, а в конце разговора собеседник вскользь поинтересовался, как идут дела в его, Виктора Васильевича, избирательном округе.

При упоминании о своем избирательном округе Сенатор снова поежился. Как и произнесенная вслух старая кличка, это упоминание каждый раз заставляло его вздрагивать. Правда, в данном случае вопрос собеседника был продиктован обыкновенной вежливостью и вовсе не требовал развернутого ответа. Пробормотав что-то маловразумительное, Сенатор распрощался и поспешно покинул здание, пока у собеседника не возник к нему еще какой-нибудь вопрос. Садясь в машину, он подумал, что и впрямь давненько не интересовался этими самыми делами — уже, наверное, с неделю, а может, и больше. Ну да, точно, полторы недели! А поинтересоваться следовало бы, а то этот клоун что-то не торопится с докладом. Неужели это так сложно — послать людей обследовать несколько несчастных гектаров леса?

С удобством разместившись на заднем сиденье «мерседеса», он велел водителю трогать и извлек из кармана пальто мобильный телефон, корпус которого был изготовлен из золота и платины и щедро украшен бриллиантами. Игрушка стоила сумасшедших денег и была напичкана мудреными функциями, которыми Сенатор, естественно, даже и не думал пользоваться. Телефон, по его разумению, должен был звонить, и точка; а что до цены, так платил Сенатор вовсе не за доступ в Интернет и прочую хрень, а за «рыжье», платину и «брюлики» — одним словом, за престиж. Точно такая же мобила, только в простом пластиковом корпусе, стоила всего-навсего три штуки баксов. И это было правильно: продукты высоких технологий дешевеют день ото дня, чего не скажешь о драгоценных металлах и камешках. Это вот и есть вечные ценности, о которых так любят талдычить разные умники, понятия не имеющие, что на самом деле означает это затертое от частого употребления словосочетание…

Одним нажатием клавиши вызвав из объемистой памяти аппарата нужный номер, Сенатор откинулся на спинку сиденья и, равнодушно глядя в окно роскошного автомобиля на проносящиеся мимо грязные улицы столицы, стал слушать гудки.

Ответили ему быстро, да он ничего иного и не ожидал — у абонента, надо думать, на его номер был выставлен специальный рингтон, услыхав который абонент должен был бросить все свои так называемые дела и схватить трубку так поспешно, как если бы от этого зависела его жизнь. То есть что значит «если бы»? Вот именно, что зависела — и в прямом, и в переносном смысле…

— Здорово, господин мэр, — сказал он, дождавшись ответа. — Ну, чем порадуешь? То есть как это — ничем? Чем ты там у себя занимаешься — блох из-под хвоста выкусываешь? Ах, не блох? А кого, если не секрет? Ага, никого, значит, не выкусываешь… Так что ж ты тогда там вообще делаешь? Я тебя как человека, как старого друга… Что?.. Послал? И чего?.. Как это — ничего? — Недовольно морщась, он немного послушал торопливое лопотанье на другом конце линии, а затем нетерпеливо перебил: — Погоди, не части! Объясни, что значит — пропали? Как пропали, почему? А что ты тогда вообще знаешь? У тебя целый город в руках — армия, менты, чекисты… Что — ну и что? Ты мне еще поогрызайся! Смотри, Губа, я тебя не неволю. Ты, главное, себе не навреди. А то знаешь ведь, как оно бывает: сегодня ты мэр, а завтра — дерьмо собачье…

Трубка виновато и сбивчиво заквакала в ответ — что-то про границы полномочий, про творящиеся вокруг странные дела, про лучших людей, которые были-были, а потом вдруг сплыли, а других взять неоткуда, потому что бабы нынче рожают одних придурков, да и тех мало, а сам он, Губа, рожать не обучен…

— Хватит на жалость давить, господин глава администрации, — перебил его Сенатор. — Вот не знал, что ты, вместо того чтоб дело делать, станешь отмазки искать. Можно подумать, это мне одному надо. Ты баллотироваться собираешься? А?.. То-то! А для предвыборной кампании у тебя все необходимое имеется? Нет? А где брать думаешь? В Караганде? Да перестань ты ныть! И выражайся прилично, не забывай, с кем разговариваешь. Любишь кататься — люби и саночки возить. Тебе мама в детстве этого разве не говорила? Вот так-то лучше… А с воздуха не пробовал? Не подумал? А надо было подумать! А то — лыжи… Двадцать первый век на дворе, а ты там ерундой занимаешься, как этот… синантроп! Что? Да не сенатор, еловая твоя башка! Сенатор — это я, а ты — синантроп, китаец доисторический, дикий… Лыжи!.. Да твои лыжники сто раз могли заблудиться, а то и просто сдохнуть с непривычки. На лыжах ходить — это ведь не баб тискать и не водку жрать, для этого умение требуется. Вот заодно и героев своих поищешь. Ага. Биатлонистов. Стреляющих, типа лыжников… Что?.. Конечно, сам! Ты ведь только что сказал, что послал лучших людей. А теперь кого пошлешь — худших? Этак ты действительно через месяц один во всем городе останешься… Да. Давай. Сделаешь — доложишь.

Закончив разговор, он еще немного покрутил телефон в руках, любуясь острым радужным блеском алмазных граней, а потом, слегка устыдившись своего детского поведения, сунул дорогую игрушку в карман. Пока Сенатор общался с Губой, машина выехала на Новый Арбат и пошла, набирая скорость, в сторону Смоленской набережной.

В это время на крыше одного из высотных зданий, похожих на открытую книгу, сидел человек. Подняв меховой воротник теплой куртки и надвинув на уши черную вязаную шапочку, спрятав руки в карманы и упираясь в испятнанную островками тающего снега кровлю, он сидел на бетонном парапете, с высоты птичьего полета через плечо наблюдая за нескончаемой суетливой толкотней Центра. Глаза его, несмотря на пасмурную погоду, были прикрыты темными солнцезащитными очками, из-под края вязаной шапочки, прижимаясь к щеке, высовывался миниатюрный микрофон телефонной гарнитуры, а поперек колен лежала хорошо пристрелянная снайперская винтовка Драгунова с мощной оптикой. Наверху дул сильный ветер, температура и влажность которого наводили на мысль о размораживаемом холодильнике. Он на разные голоса свистел и гудел в растяжках антенн и оголовках вентиляционных шахт, вызывая острое желание поскорее убраться подальше от этого неуютного места.

Телефон в нагрудном кармане куртки ожил. Прикосновение к ребрам мелко вибрирующего корпуса вызывало в памяти призрак архаичной бормашины с оплетенными грязно-коричневыми нитками приводными шнурами, что с противным жужжанием бежали с колесика на колесико. Человек в темных очках хлопнул себя ладонью по карману, как будто пытаясь придавить забравшееся под одежду насекомое. Жужжание прекратилось, а в спрятанных под шапочкой наушниках раздался незнакомый мужской голос. Человек послушал, коротко бросил: «Понял» — и, поднявшись с парапета, повернулся лицом к улице. Ствол винтовки удобно лег на парапет, хотя стрелок и не нуждался в дополнительной опоре — во время работы руки у него не дрожали никогда.

Навстречу ему по широкому проспекту катился разноцветный поток одинаково грязных, забрызганных слякотью машин. Рычание автомобильных двигателей, шорох шин по мокрому асфальту, плеск разбрызгиваемой снеговой кашицы, терзающий слух скрип тормозов и шарканье ног тысяч пешеходов доносились сюда слитным звуком, отдаленно напоминавшим шум морского прибоя. Потом в этот несмолкающий рокот вплелся новый звук — заунывно-пронзительный, тоскливый и угрожающий, нетерпеливо-злобный вой сирены. Вдали замелькали стремительные синие вспышки; к перекрестку на большой скорости приближался черный «мерседес» с мигалкой и сиреной — тот самый, появления которого терпеливо дожидался засевший на крыше стрелок.

Он снял и положил на парапет темные очки, немного поморгал глазами, привыкая к свету, и приник к обрамленному мягкой резиной окуляру. В перекрестии прицела, которое, собственно, даже отдаленно не напоминало перекрестие, появилась свирепо скалящая хромированные клыки решетка радиатора, а под ней — думский номерной знак с изображением государственного флага. Снайпер для верности прочел номер и плавно перевел ствол немного выше.

Винтовка сухо щелкнула, приклад зло толкнулся в защищенное толстой зимней курткой плечо. Выпущенная сверху вниз и немного наискосок пуля прошила широкое ветровое стекло «шестисотого», оставив в тонированном триплексе аккуратное круглое отверстие. Сидевший на переднем сиденье справа от водителя охранник почувствовал, как что-то горячее и стремительное пронеслось мимо его виска, обдав щеку тугим ветерком. В конце своего короткого пути пуля ударилась о черепную кость депутата верхней палаты Государственной думы Виктора Васильевича Сенчукова, по кличке Сенатор, чуть повыше левой брови. Пройдя навылет, она густо забрызгала красным заднее стекло «мерседеса» и засела в подголовнике.

Человек на крыше встал, прислонил винтовку к парапету, водрузил на переносицу темные очки и, сунув руки в карманы, спокойно зашагал прочь.

…Водитель депутатского «мерседеса» был человеком опытным и, когда в стекле прямо перед его глазами вдруг появилась пулевая пробоина, хоть и вздрогнул, конечно, но власти над машиной не потерял. Он утопил педаль акселератора, заставив и без того шедший на большой скорости автомобиль стремглав рвануться вперед. Врывавшийся в пробоину сквозняк был твердым, как карандаш, и холодным, как острие штыка, в зеркале заднего вида маячили густые кровавые потеки, из-за которых проникавший в машину свет казался багровым, словно его пропустили через красный светофильтр. Лишь в квартале от места, где депутат Сенчуков завершил свой земной путь, водитель снизил скорость и осторожно причалил к бровке тротуара.

Перед ними резко затормозил невесть откуда взявшийся милицейский «форд». Вой двух сирен смолк почти одновременно. Водитель переглянулся с охранником. Пожалуй, это был первый в их жизни случай, когда они обрадовались появлению милиции.

Как ни странно, вопросов им никто не задавал. Под дулами пистолета и двух автоматов их заставили пересесть на заднее сиденье милицейской машины. За руль «мерседеса» уселся человек в исполосованной световозвращающими нашивками форме капитана ДПС. Короткая кавалькада тронулась и, резко набрав скорость, скрылась в неизвестном направлении.

Ни в этот день, ни назавтра, ни в последующие дни средства массовой информации не проронили ни звука по поводу безвременной кончины сенатора Сенчукова. Похоронили его тихо, без помпы; молодая вдова просто продала квартиру и выехала из Москвы. Куда она направилась, неизвестно, но злые языки поговаривали, что с такими деньгами можно очень недурно устроиться в каком-нибудь приятном, фешенебельном, а главное, тихом местечке.

И лишь спустя полтора месяца, когда в кулуарах Думы начали поговаривать о парламентском расследовании, в нескольких столичных газетах появился коротенький некролог, в котором говорилось, что депутат Сенчуков погиб в результате автомобильной катастрофы. Тогда же публике были предъявлены исковерканный «шестисотый» и трупы водителя и охранника. Вслед за тем состоялись пышные официальные похороны, на которых покойник по вполне понятным причинам лежал в закрытом гробу. Людей простодушных и недалеких все эти странности не Удивили, а те, кто поумнее, ничего по этому поводу не сказали. Потому что понимали: так надо.

К тому моменту, как дорогой гроб из полированного красного дерева под звуки траурной музыки медленно и торжественно опустился в зияющую пасть крематория, до пожара в шахте оставалось около четырех месяцев.

Спустя четыре года и еще месяц с небольшим после гибели полковника грузинской госбезопасности Габуния один из ее непосредственных виновников вошел в четырехместное купе скорого поезда Москва — Казань и первым делом поставил свою дорожную сумку на ту из нижних полок, сидя на которой он располагался бы лицом вперед по ходу движения поезда.

Вообще-то, майору ФСБ Якушеву было глубоко безразлично, каким именно местом вперед ехать — лицом, спиной или правым боком, лишь бы не ногами. Он не знал и знать не хотел, откуда пошло это широко распространенное поверье, что садиться в поезд лучше лицом по ходу движения, а не против него, и считал это бабьим вздором, не только пустопорожним, но с точки зрения простого здравого смысла еще и небезопасным. Начать с того, что во время движения неистребимый железнодорожный сквозняк в полном соответствии с элементарными законами кинетики дует спереди назад, а не наоборот, — то есть, говоря попросту, прямо в физиономию тому, кто занимает эту самую «правильную» полку. А во-вторых, если поезд, скажем, сойдет с рельсов, столкнется лоб в лоб с другим поездом или хотя бы резко затормозит — ну, угадайте, кто тогда окажется на полу? Да все он же, счастливый обладатель «правильного» места…

Но вопреки здравому смыслу многие по-прежнему считали, что сидеть в поезде следует именно лицом по ходу движения. Вполне могло оказаться, что и попутчик майора Якушева, с которым ему предстояло на двоих делить четырехместное купе на всем пути следования до станции Зеленый Дол, придерживался этого устаревшего, предвзятого мнения. А поскольку Якушев своего попутчика просто не переваривал, он приложил все усилия к тому, чтобы протиснуться в купе первым и лишить его, проклятого, даже этой пустячной, явно мнимой привилегии.

Достигнув цели и нисколько не стыдясь своей мелочности, Якушев неторопливо разделся и аккуратно повесил куртку на плечики, а мокрую шапку водрузил на верхнюю полку. Во время этой довольно продолжительной процедуры его попутчик столбом торчал в дверях купе, чтобы не мешать, и равнодушно поблескивал темными стеклами очков. Все ему было как с гуся вода, и даже нарочитая медлительность Якушева не заставила его произнести что-нибудь наподобие: «А чуточку быстрее нельзя?» Такая покладистость, которую правильнее было бы назвать равнодушием, лишь подлила масла в огонь неприязни, испытываемой майором к этому человеку. Было совершенно ясно, что этот тип избегает ссоры не потому, что боится или радеет об интересах общего дела, а потому лишь, что считает выяснение отношений с майором Якушевым ниже своего достоинства. Майор был для него чем-то вроде насекомого, и даже не насекомого — какая-нибудь блоха, комар или хотя бы просто назойливая муха способны кого угодно вывести из себя, — а вроде капли талой водицы, что сползает снаружи по грязному оконному стеклу.

Все эти размышления, как нетрудно догадаться, вовсе не прибавляли майору Якушеву энтузиазма и хорошего настроения. Не помогали даже отеческие увещевания генерала Прохорова, который уговаривал потерпеть, не обращать внимания на пустяки и даже утверждал, что презрительное отношение к нему этого хваленого очкастого профессионала ему, Якушеву, только чудится. Впрочем, Павел Петрович не очень-то и старался быть убедительным, из чего следовало, что на все эти тонкости ему плевать с высоты своего генеральского положения. Оба они были для него всего-навсего исполнителями и стояли на одной доске — Якушев поближе к начальству, Слепой подальше.

Единственное, что немного примиряло майора с суровой и несправедливой действительностью, это перспектива по завершении задания отстрелить напарнику башку. Именно так — не больше (больше-то, пожалуй, не отстрелишь), но и не меньше.

Якушев умел работать тихо и чисто, но в данном случае мечтал поступить как раз наоборот — громко и грязно. Взять помповый дробовик вроде тех, которыми вооружены американские патрульные копы, зарядить крупной картечью или пулей размером с зеленое яблоко и снести подонку череп до самой шеи — так, чтоб всю стену заляпало и еще потолку досталось. Одна только разбитая по вине этого урода машина стоила такого наказания, не говоря уж обо всем остальном!

Обиднее всего была реакция генерала Прохорова. Выслушав доклад майора, который едва-едва отбился от желающих намять ему бока владельцев битых тачек (авария вышла знатная, и таких желающих набралось не то семь, не то восемь человек, не считая энтузиастов из толпы), Павел Петрович искренне, от всей души расхохотался и смеялся четыре с половиной минуты — Якушев зачем-то засек время. А нахохотавшись вдоволь, приказал не засорять мозги всякой ерундой и впредь, имея дело с настоящим профи, быть хотя бы чуточку осмотрительнее…

Словом, поручая именно майору Якушеву ликвидацию Слепого после того, как тот выполнит задание, Павел Петрович не ошибся. Он вообще очень редко ошибался, потому-то и дожил до своих лет и стал генерал-лейтенантом, а не сдох, как его коллега Потапчук, с пулей в позвоночнике и еще одной в затылке. Якушев своими глазами видел акт о вскрытии и, помнится, подумал, что стреляет этот Слепой действительно очень прилично. Ну, ничего! Поглядим, много ли он настреляет без башки. А еще поглядим, на что он тогда станет цеплять свои дурацкие очки…

Поезд наконец тронулся — мягко, почти неощутимо, — и, плавно ускоряясь, пошел на восток. Как только проводница, собрав билеты, вышла из купе, Слепой полез в сумку и со стуком водрузил на покрытый крахмальной салфеткой откидной столик бутылку водки. Он как будто нарочно старался укрепить Якушева в нелестном мнении о своей персоне. А впрочем, что с него, наемника, возьмешь?..

— Голубой вагон бежит, качается, скорый поезд набирает ход, — сообщил Слепой, снова порывшись в сумке и выставляя на стол пластиковые стограммовые стаканчики. — Ну что, майор, дернем по маленькой за знакомство?

— Тише! — шикнул на него Якушев. — Чего ты орешь на весь вагон? Ты меня еще майором ФСБ назови, а то не все в курсе, куда и зачем мы едем.

— Так я же и говорю, — не смутился Слепой, — надо познакомиться по-человечески. Что же мне тебя — по фамилии звать? Тоже, знаешь, не слишком хорошо с точки зрения конспирации. А помнишь, был такой хоккеист — Якушев? Ты ему не родственник, часом? Нет? Жалко. А если подумать, так и не жалко совсем. Ведь кто он, а кто ты? Он — знаменитость, кумир миллионов, а ты держиморда, душегуб на твердом окладе…

— Пой, ласточка, пой, — спокойно сказал Якушев. — Погоди, будет и на моей улице праздник. Ты у меня тогда по-другому запоешь.

— Ну вот, обиделся, — произнес Слепой с наигранным огорчением. — Чудак, кто же на правду обижается? Да ладно тебе, в самом деле! Ну, пошутил я! Что, уже и пошутить нельзя?

— Шути-шути, — сквозь зубы процедил майор. — Придет время, я с тобой по-своему пошучу.

— Руки коротки, — отрезал Слепой. — Ладно, замнем для ясности. Так как же, знакомиться-то будем? Как прикажешь к тебе обращаться?

— Александр, — нехотя буркнул Якушев.

— Ишь ты, Александр! — неизвестно чему удивился Слепой, разливая водку по стаканчикам. — В честь Македонского, что ли?

— В честь отца, — буркнул Якушев.

— Надо же. — Слепой завинтил колпачок и отодвинул бутылку к самой оконной раме, чтобы не мешала разглядывать майора. — Какую же он гадость сотворил, что его именем назвали такого засранца? Ну все, все, прости. Знаю, юмор у меня не высшего качества. Так сказать, профессиональный… А меня Федором зови.

— В честь Потапчука? — немедленно отомстил Якушев.

— М-да, — задумчиво протянул Слепой, глядя в стаканчик с водкой. — Может, и так. Ну, давай за знакомство, Сан Саныч! Заодно и Федора Филипповича помянем. Мужик-то был очень даже неплохой. Очень неплохой! — повторил он с каким-то надрывом.

Этот надрыв немедленно вызвал у Якушева желание осмотреть торс и руки своего теперешнего напарника на предмет наличия там тюремных татуировок — мастей. Уж очень знакомо это прозвучало; примерно так говорят уголовники, готовясь как по нотам разыграть хорошо отрепетированную истерику.

Впрочем, Слепой был еще трезв и помнил, наверное, где находится и с кем разговаривает, так что истерики со слезами, ударами кулаком по столу и приведением в негодность нательного белья, к счастью, не последовало. Вместо этого они выпили, и наемник сразу же налил по второй, да так поспешно, что у Якушева немедленно зародилось подозрение: уж не собирается ли этот клоун споить его, майора госбезопасности?

Однако и это подозрение не оправдалось, ибо уже после третьего стаканчика Слепой понес какую-то хвастливую околесицу о бабах и о своем искусстве стрелка, якобы никогда не дающего промаха. Потом ему приспичило курить; с трудом отговорив его заниматься этим в купе, Якушев был вынужден тащиться вместе с ним в тамбур, поскольку, помимо всего прочего, ему было поручено не спускать с этого типа глаз, чтобы он от большого ума не слинял с авансом. В этом был резон: имея на руках такой аванс, а заодно и реальную перспективу лишиться головы при попытке данный аванс отработать, кто угодно задумался бы о побеге.

К концу первой бутылки Слепой бегал курить уже каждые десять минут. Он продолжал болтать и хвастаться, не давая Якушеву вставить в разговор хоть словечко (к чему последний, кстати, и не стремился). Язык у него заплетался все сильнее, в коридоре его заметно качало, и проводница уже начала косо на него поглядывать. Когда из его сумки появилась вторая бутылка, Якушев посоветовал попридержать лошадей: дескать, завтра с утра им предстоит работа, и делать ее лучше на свежую голову. Ну, пусть на относительно свежую, но все-таки…

— Никакой особенной работы нам с тобой завтра не предстоит, — с неожиданной рассудительностью и довольно внятно возразил ему на это Слепой. — Завтра мы устраиваемся в гостинице, осматриваемся на месте и наводим справки. А этим, Сан Саныч, я могу заниматься с какой угодно головой — хоть свежей, хоть несвежей… Вообще без головы могу, понял? Да и ты, я думаю, тоже. Что же мы с тобой делать-то станем, если не пить? В лото играть? Или в эти, как их… в крестики-нолики? Так ты пить-то будешь? Нет? Ну и хрен с тобой, а я выпью.

Он налил себе до краев, щедро оросив водкой казенную железнодорожную скатерть, выпил залпом, как воду, нечленораздельно пропел, почти промычал: «Крестики, нолики, фантики стали теперь солдатики…», не вставая, сунул в зубы сигарету, похлопал себя по карманам в поисках зажигалки, которая лежала прямо перед ним на столе, а потом вдруг широко, во весь рот, зевнул, выронив сигарету, и боком, не сняв ни обуви, ни хотя бы своих дурацких очков, повалился на полку. Через десять секунд он уже храпел на весь вагон.

Майор Якушев облегченно вздохнул, шепотом произнес матерное ругательство и стал прибирать со стола: составил друг в друга пластиковые стаканчики, отодвинул к окошку бутылку, скомкал и бросил в рундук под полкой пропитанную водкой скатерть и насухо вытер стол казенным вафельным полотенцем, благо в купе их было аж четыре штуки. Потом, передумав, снова разделил стаканчики, налил себе и выпил мелкими, скупыми глотками, стараясь растянуть этот процесс на как можно более продолжительное время.

Майор размышлял, как ему все-таки поступить: караулить этого придурка до самого утра и потом ходить весь день вареным или все-таки лечь спать? Засыпать было боязно: в том, как быстро и основательно охмелел его попутчик, Якушеву чудился подвох.

Потом в вагоне погасили свет. Якушев сидел за столиком в темном купе, смотрел, как мелькают во мраке за окном огни полустанков, слушал заливистый храп Слепого и боролся с искушением придушить эту сволочь подушкой. И чем дольше он так сидел, тем яснее ему становилось, что караулить этого храпуна — дело абсолютно бессмысленное. Вон ведь как дрыхнет — стены трясутся! Да его до утра из пушки не разбудишь, дай бог, чтоб на подъездах к Зеленому Долу удалось растолкать… Тоже мне, профессионал! Бери его голыми руками и ешь с кашей, вот тебе и весь профессионал…

Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо. Открыв глаза, майор увидел склонившегося над его постелью Слепого — свежего, улыбающегося, с влажным полотенцем через плечо. Дверь купе была открыта настежь, за окном мутновато серело пасмурное утро.

— Подъем, — весело сказал ему Слепой, — вставай, а то убьем. Зеленый Дол через полчаса. Давай шагай в сортир, пока толпа не набежала.

Промычав в ответ что-то невразумительное, Якушев встал и, поскольку уснул одетым, без проволочек последовал совету Слепого — повесил на шею полотенце, выкопал из сумки туалетные принадлежности и направился в конец коридора.

По дороге ему встретилось несколько попутчиков. Все они смотрели на Якушева как-то странно, а сопливая девчушка лет пяти, державшаяся за мамин палец, чтобы не упасть, свободной рукой указала на Якушева и громко, на весь вагон, шепеляво спросила:

— А сто ето у дяди на голове-е-е?

Мама, миловидная, но уже начавшая заметно расплываться в талии крашеная блондинка, дернула ее за руку и потащила в свое купе, вполголоса объясняя, что показывать на людей пальцем нехорошо. На пороге она, явно не удержавшись, обернулась и напоследок поглядела Якушеву в лицо — не в лицо, собственно, не в глаза, а выше, вот именно на голову. Выражение ее лица в этот момент было таким, что лучше бы уж она вслед за дочерью указала на майора пальцем.

Якушев догадывался, в чем тут дело. Во-первых, спал он в одежде и наверняка имел довольно мятый вид. А во-вторых, когда он покидал купе, дверь была откачена в сторону до упора, что лишило его возможности увидеть свое отражение в зеркале. А увидеть его, судя по реакции окружающих, следовало, потому что длинные пряди волос, которыми Якушев маскировал обширную лысину, имели обыкновение после общения с подушкой вставать торчком, здорово напоминая рога. Это действительно выглядело потешно, девчонку можно было понять, да и ее мамашу, в общем-то, тоже…

До туалета оставалось всего ничего, метров пять, но Якушев на всякий случай провел ладонью по голове, приглаживая остатки прически. Черт, и не разберешь, лучше сделал или хуже… Состричь их к чертовой матери под ноль, хватит уже дурака валять!

Сортир оказался занят. Якушев злобно подергал ручку; вопреки его ожиданиям, мужской голос из-за двери поспешно попросил подождать одну минуточку. И действительно, не прошло и минуты, как замок щелкнул, дверь распахнулась, и из туалета выплыло сначала обтянутое белой майкой гигантское пузо, а следом и его обладатель — благообразный краснорожий бородач в трикотажном спортивном костюме. Пузан совсем как та девчушка в коридоре уставился на голову Якушева и даже приоткрыл рот с явным намерением что-то сказать, но с майора было уже довольно: бесцеремонно отпихнув с дороги неприятно мягкое, податливое брюхо, он заскочил в туалет и с лязгом захлопнул за собой дверь. Повернув барашек замка, майор обернулся к зеркалу и заскрежетал зубами.

— Вот сука, — тихо, но очень прочувствованно произнес он.

Забрызганное водой и зубной пастой стекло молчаливо свидетельствовало о том, что с волосами у него все в порядке. Причесаться майору, конечно же, не мешало, но ничего такого зоологически-инфернального, никаких таких рогов и прочих отклонений от нормы там, вокруг лысины, не усматривалось. Зато на самой лысине, почти до переносицы захватывая лоб, красовались аккуратно нарисованные чем-то белым — не иначе как зубной пастой — концентрические окружности, перечеркнутые двумя прямыми линиями, которые под прямым углом пересекались в центре. Судя по тому, что паста уже засохла, рисунок был нанесен давненько — пожалуй, не позднее полуночи.

Намек был такой прозрачный, что дальше просто некуда.

— Это мы еще поглядим, — сквозь зубы процедил майор Якушев, склонился над рукомойником и, бормоча страшные слова, принялся яростно смывать со своего лба намалеванную очкастым кретином мишень.