Масонская касса

Глава 16

Когда дежурившая недалеко от подъезда пожилая «девятка» вдруг завелась, выбросив из выхлопной трубы облако белого пара, зажгла фары и резко стартовала с места, в мгновение ока скрывшись из вида, Глеб удовлетворенно кивнул: похоже, события сдвинулись с мертвой точки. Не то чтобы он этого очень хотел, но рано или поздно с Якушевым все равно пришлось бы разбираться.

Прихватив лежавший на столе пистолет с глушителем, Глеб вышел в прихожую. Еще утром, заметив, что ему сели на хвост, он не поленился зайти в магазин хозяйственных товаров и приобрел там три метра полиэтиленовой пленки для парников. Пленка была двойная; разрезав пластиковый рукав вдоль одного из швов, Сиверов получил кусок полиэтилена размером три на два. Этого с избытком хватило на то, чтобы застелить в прихожей весь пол от стены до стены и от входной двери до той, что вела в комнату. Пленка шуршала при каждом шаге, но Глеб резонно полагал, что ночному гостю будет недосуг вдаваться в мелкие подробности.

Он снял с приколоченной к стене облезлой деревянной вешалки свою куртку и перевесил ее на вешалку для полотенец в совмещенном санузле. Прежнего хозяина квартиры явно одолевала тяга к усовершенствованию своего жилища. Однокомнатная хрущевка — не самый благодатный материал для такого рода преобразований; она проста и самодостаточна, как булыжник, и, так же как булыжник, ее легче разнести на куски, чем усовершенствовать. Однако деятельный абориген, занимавший эту малогабаритную пещеру много лет назад, явно не хотел сдаваться. Не имея, по всей видимости, ни достаточного количества денег, ни вкуса, ни особого ума, он тем не менее делал что мог. За окном кухни Глеб обнаружил полусгнивший деревянный ящик, служивший когда-то заменой холодильнику; над дверью между прихожей и комнатой красовалась, грозя обрушиться на голову, неуклюжая самодельная антресоль, запиравшаяся на проволочный крючок. Зеркальная дверь кухни была переставлена в прихожую — надо полагать, чтобы прихорашиваться перед выходом из дома, а дверь санузла, когда-то открывавшуюся наружу, переставили таким образом, что теперь она открывалась вовнутрь. Это экономило место в прихожей, хотя и затрудняло маневры в сортире. Впрочем, танцевать лезгинку между ванной и унитазом Глеб все равно не собирался, а открывающаяся вовнутрь дверь этого популярного в народе помещения его вполне устраивала: она позволяла, сидя на краю ванны, видеть всю прихожую.

Погасив в квартире весь свет, Глеб уселся на округлое ребро старой чугунной ванны и стал ждать. То обстоятельство, что так можно просидеть всю ночь и в итоге ничего не дождаться, его не беспокоило: ему случалось просиживать ночи и в куда менее уютных местечках, не имея возможности даже пошевелиться.

Он сидел в почти полной темноте, глядя на смутно белеющий в дверном проеме прямоугольник противоположной стены. Дверь в комнату была плотно закрыта, и свет в прихожую проникал разве что через дверной глазок. Слепому такого освещения было достаточно; когда глаза окончательно привыкли к темноте, он начал различать даже трещины в штукатурке, которые складывались в какой-то простенький и вместе с тем затейливый рисунок, наподобие японской гравюры. Изучая детали этого графического произведения, Глеб размышлял над вопросом, не дававшим ему покоя все последние дни: как, черт возьми, проникнуть в квадрат Б-7?

Судя по тому, что он знал об этом квадрате, задачка была не из легких. Конечно, агент по кличке Слепой мог дать сто очков форы любому из тех, кто пытался исследовать заколдованный квадрат до него. Но ведь там, в лесу, тоже сидели не новички! Да и много ли проку от профессиональных навыков, когда надо незамеченным пройти через участок леса, охраняемый снайперами? Ты со своим хваленым кошачьим зрением будешь красться в темноте от дерева к дереву, толком даже не представляя, в какую сторону идти, а он будет сидеть в уютном гнездышке из сосновых ветвей, наблюдать за твоими ухищрениями через инфракрасный прицел и неторопливо выбирать на твоем теле местечко, куда всадить пулю. А когда эта игра ему надоест, он спустит курок, и ты умрешь, даже не услышав выстрела…

Покрытая фосфоресцирующей смесью минутная стрелка часов описала три четверти круга. По дороге она растеряла весь накопленный запас, потускнела и практически перестала светиться, но Глеб продолжал ее видеть. Время шло, и его начали понемногу одолевать сомнения. В тот самый миг, когда он уже почти решился сходить на кухню и посмотреть, не вернулась ли машина наружного наблюдения, на лестнице послышались осторожные шаги. Сиверов недобро улыбнулся в темноте: Якушев не обманул его ожиданий. А задержка объяснялась либо тем, что майор заплутал в незнакомом ему лабиринте дворов, либо обыкновенной осторожностью, которая вынудила его битых полчаса торчать внизу, глядя на темные окна и гадая, дома ли его старый приятель и напарник, любитель пионерских развлечений наподобие рисования" зубной пастой на чужих физиономиях…

Он прислушался. Нет, ошибки быть не могло: шаги на лестнице звучали вот именно осторожно, как будто поднимавшийся человек старался производить как можно меньше шума. Так может двигаться загулявший супруг, тешащий себя надеждой, что жена уже уснула, и старающийся ее не разбудить. Однако Глеб чувствовал, что звучащие снаружи шаги принадлежат вовсе не гуляке, крадущемуся домой после визита к чужой жене, и ничуть не удивился, когда они стихли прямо перед дверью квартиры. Спустя секунду противно задребезжал старый электрический звонок. Под этот шум Глеб встал с края ванны и, неожиданно для себя приняв новое решение, переложил пистолет в левую руку. Когда в дверь позвонили вторично, он взял лежавший на крышке унитаза кухонный нож, которым до этого резал пленку.

В дверь опять позвонили — длинно, нетерпеливо.

— Никого нет дома, — одними губами произнес Сиверов и снова недобро усмехнулся.

— Ладно, подождем, — словно в ответ на его слова, негромко пробормотали за дверью.

Вслед за этим послышались скребущие, царапающие звуки: гость явно не собирался торчать в подъезде и решил подождать хозяина в тепле и уюте, развалившись в удобном кресле, с пистолетом на колене… Глеб мысленно ему посочувствовал, поскольку кресла в квартире не было, а хозяин, наоборот, был.

Гость возился с замком целую минуту, из чего следовало, что по части взлома он не мастер. Если бы в двери стоял замок посерьезнее, ему, наверное, пришлось бы возвращаться к машине за монтировкой. Но примитивный механизм, которым запиралась квартира, можно было отпереть ногтем, и взломщик наконец справился с задачей: замок щелкнул, капитулируя, и дверь приоткрылась, впустив в темную прихожую поток света с лестничной площадки.

Заказанная всего неделю назад партия стрелкового оружия прибыла с удивительной и даже слегка удручающей оперативностью. Ей-богу, можно было подумать, что поставщик уже давно держал ее наготове, дожидаясь, когда же, наконец, Василий Николаевич соберется сделать крупный заказ. Как будто ему, поставщику не терпелось узнать, чем кончится вся эта история с квадратом Б-7…

Поймав себя на этих мыслях, Зимин сердито поджал губы. Никто не осмелился бы упрекнуть Зяму в трусости и малодушии; раньше он и сам не подозревал о наличии у себя таких качеств, а вот поди ж ты! Стоя над вскрытым ящиком, внутри которого маслянисто отсвечивали покрытые заводской смазкой вороненые стволы, и анализируя свои ощущения, Василий Николаевич пришел к весьма неутешительному выводу: он таки боялся соваться в этот проклятущий квадрат, где до него уже сгинуло столько народу. И какого народу! Один Костыль с ребятами чего стоил…

Правда, все это были небольшие, легко вооруженные группы по три — пять человек. Они уходили туда днем, понятия не имея, с чем придется столкнуться, и, естественно, не возвращались. Зимин не знал, вернутся ли его люди из запланированной им вылазки, но он постарался сделать так, чтоб вернулись. Ему даже удалось раздобыть армейскую топографическую карту — не теперешнюю, а старую, отпечатанную в конце восьмидесятых годов прошлого века, когда вокруг «Десятой площадки» бурлила активная деятельность. Исследуя ее, Василий Николаевич обнаружил кое-какие расхождения с точно такой же картой, увидевшей свет три года назад. Например, дороги с бетонным покрытием, протянувшейся от одного из загородных шоссе в самое сердце квадрата Б-7, на новой карте не было…

Зимин вынул из внутреннего кармана светлого пиджака плоский кожаный футляр, выбрал одну из четырех лежавших там тонких сигар, откусил кончик и закурил. Нужно было решаться. Оружие прибыло, а это не тот товар, который стоит долго хранить у себя в подвале. Журавлев совсем ополоумел от страха; не дай бог, узнает обо всех этих приготовлениях — быть беде! Чтобы удержать Зимина от безумного, с его точки зрения, шага, чтобы сберечь свою шкуру, не нарушить приказ анонимного московского полковника, этот трусливый козел может нагрянуть с обыском, изъять оружие и завести уголовное дело. Посадить он Зимина не посадит — кишка тонка, — но стволы конфискует, нервы попортит, да и время уйдет. А время теперь на вес золота, потому что, если о намерении Зимина совершить вооруженный рейд в квадрат Б-7 узнает Журавлев, эта информация очень быстро дойдет и до тех, кто этот квадрат охраняет. И тогда за жизнь Зямы никто ломаного гроша не даст…

Словом, если он вообще хотел разобраться с этим квадратом, выступать надо было как можно скорее — сегодня, сейчас, сию минуту. Люди давно собраны и находятся в боевой готовности, оружие и ночная оптика — вот они, тут, бери и пользуйся… Так чего еще ждать? Тут уж или пан, или пропал…

На мгновение ему стало неуютно от этих мыслей. По коже пробежали зябкие мурашки, как будто из приоткрывшегося склепа повеяло могильным холодком. Подумалось вдруг: да какого черта? Может, Журавлик прав? Что там, в этом гнилом лесу, может быть такого, из-за чего стоило бы рисковать жизнью?

Но тут он очень кстати вспомнил Сенатора, и в душе опять вскипела спасительная, придающая решимости злоба. Что же, оставить все этому козлу?! Он ведь не успокоится, пока не приберет к рукам сокровища квадрата Б-7. А Зяму, который слишком много про все это знает, постарается аккуратно пустить в расход. Странно даже, что до сих пор не постарался…

Что же там все-таки лежит? К черту государственную тайну! Если бы дело было в ней, хватило бы нормального, официального запрета: стой, баран, стреляем без предупреждения. Объект под охраной, военные, менты и ФСБ в курсе, проход и проезд только по пропускам… Так нет же! Гляди-ка, сколько тумана напустили! А где туман, там и воровство, и чем больше тумана, тем воровство крупнее. Видно, какой-то очень большой чин откусил у родины хороший кусок задницы. Да такой хороший, что ни проглотить, ни спрятать в холодильник не получилось, — нет на свете таких холодильников, не придумали еще. А ворованное — оно ворованное и есть. Ты украл, у тебя украли, и что ты станешь делать — в милицию побежишь?

Зимин криво улыбнулся. Он знал, что делают в подобных случаях серьезные люди. Сам делал, и не раз, и в пригородных лесах до сих пор лежали кости умников, которые, руководствуясь вот этой самой философией, пытались обокрасть Василия Николаевича Зимина.

Да, соваться в квадрат Б-7, наверное, не стоило бы. Пускай Сенатор подавится, наше от нас все равно не уйдет… Но обратного хода, увы, уже не было. Сколько Зимин ни просчитывал ситуацию, получалось одно и то же: шах и мат. Ему, Василию Николаевичу Зимину, шах, и ему же мат. Где-то в тылу его боевых порядков, до поры оставаясь невидимыми, шастали две вражеские ладьи — московские фээсбэшники, один из которых, перед тем как потеряться из вида, не поленился навестить Василия Николаевича в его офисе и увешать микрофонами, как новогоднюю елку. По поводу другого этот болван Журавлик получил распоряжение сверху: забыть и не вспоминать. И что бы вы думали? Он послушался — отпустил москвича и забыл, а пока собрался вспомнить, тот уже потерялся, да так ловко, что его до сих пор не могут найти…

Москвичей тоже интересовал квадрат Б-7. Полномочия, судя по всему, у них были широкие, и стрелять они до сих пор не начали, наверное, только потому, что еще не до конца разобрались в обстановке. А в том, что стрельба начнется, можно было не сомневаться. Потому что широкие полномочия, доверенные офицерам спецслужб, всегда означают одно и то же… Стрельбу по живым мишеням они означают, и больше ничего. И если это произойдет, одной из первых мишеней — а может быть, и единственной — станет не кто иной, как Василий Николаевич Зимин.

Стоя над вскрытым ящиком с современным оружием, предназначенным по замыслу конструкторов для бойцов спецназа, и задумчиво посасывая сигару, Зяма снова проверил расклад и, к своему немалому огорчению, не нашел в нем слабых мест. Он был на мушке. Нужно было улепетывать и ложиться на дно; в этом смысле несколько часов ничего не решали, зато давали возможность хотя бы напоследок цапнуть охотника зубами.

На Зимина вдруг накатило странное, незнакомое чувство обреченности. Ему вдруг померещилось, что все последние годы, с той самой минуты, как пьяный Губа проболтался про квадрат Б-7, он находился во власти иллюзии. Ему казалось, что он живет, как жил, действует по собственному усмотрению и самостоятельно принимает продуманные, взвешенные решения. А на самом-то деле в тот самый миг, когда услышал и принял всерьез пьяную болтовню Губы, он шагнул через край гигантской воронки с осыпающимися стенками, наподобие той ловушки, что выкапывает муравьиный лев, — шагнул и неудержимо заскользил вперед, навстречу гостеприимно раздвинутым в ожидании добычи жвалам. Продолжавшееся больше трех лет скольжение было плавным, без единого толчка, совсем незаметным, и лишь теперь, в нескольких сантиметрах от дна, он с огромным опозданием заметил, что выбраться уже не сможет.

Зимин стиснул зубы, прогоняя минутную слабость. Он бросил сигару на пол, растер ее подошвой, как мелкую кусачую тварь, и обернулся к стоявшему у дверей начальнику охраны.

— Зови людей, — сказал он отрывисто, — раздавай стволы. Выезжаем через час.

На тяжелом, малоподвижном лице телохранителя медленно проступила тень сомнения.

— Выезжаем? — многозначительно переспросил он.

— Да!!! — раздраженно гаркнул Зимин, криком прогоняя нерешительность. — Выезжаем! Мы! Пацанов — в микроавтобус, я поеду на джипе. Ты — со мной.

— Может, вам все-таки не стоит? — отважился осторожно усомниться начальник охраны.

Зимину захотелось пристрелить его на месте — он не любил, когда с ним спорили, — но бодигард всего-навсего пытался честно отработать свое немаленькое жалованье, и стрелять в него, строго говоря, было не за что.

— А мы осторожненько, — сказал Зяма примирительно, — на цыпочках. Посмотрим одним глазком, что там делается, и домой… Если ты так трясешься за мою шкуру, — добавил он, заметив проступившую на физиономии охранника кислую, скептическую мину, — я тебе обещаю, что не отойду от машины дальше чем на метр. Ну, сам посуди, — уже почти просительно добавил он, — это ж не гнилая разборка с казанскими гастролерами. Как я могу своих самых отборных ребят туда послать, если сам не поеду? Скурвился, скажут, Зяма, сдрейфил, хвост поджал. Делай со мной что хочешь, а я этого допустить не могу.

— Неразумно, — сдержанно заметил начальник охраны, немногословный, как все настоящие профессионалы.

— Сам знаю, — проворчал Зимин, доставая из футляра новую сигару. — Дотянем до рассвета — заживем по-твоему, разумно. А сейчас давай сделаем по-моему, по понятиям. Давай зови пацанов, время уходит.

Начальник охраны не стал больше спорить, молча повернулся на каблуках и вышел. Зимин подошел к висевшей на стене картине, снял ее и набрал комбинацию на клавиатуре кодового электронного замка. Дверца небольшого сейфа, способная без особого ущерба для себя выдержать прямое попадание из противотанкового ружья, открылась с мягким щелчком. Пошарив рукой среди разрозненных бумаг и денежных пачек, Зимин вынул из сейфа большой никелированный пистолет сорок пятого калибра, из которого в свободное время любил пострелять по бутылкам. Эта пушка обладала огромной убойной силой, но до сих пор Василий Николаевич ни разу не направлял ее на человека. В последнее время он и впрямь здорово оброс мхом и уже лет пять даже не дрался по-настоящему — оплеухи, щедро раздаваемые охране и помощникам, в счет, естественно, не шли. «Старею я, что ли?» — подумал он.

Вкладывая пистолет в шикарную наплечную кобуру из тисненой буйволовой кожи, он ощущал знакомое, почти забытое за годы спокойной жизни волнение, такое же сильное, как перед самой первой в своей жизни настоящей разборкой.