Масоны. Том 2 [ Большая энциклопедия]

Михаил Иванович Невзоров

«Habent sua fata libelli»… В число книг, имеющих странную судьбу, нужно включить небольшую, менее чем в пол-листа, анонимную брошюру «Грех не безделица». Она появилась «первым тиснением» в начале XIX в., а в 1912 г. потребовала двадцатого издания. Содержание ее незамысловато: указывая на то, что грех нередко является предметом шутки, автор предлагает читателю «прилежно рассмотреть» следующие положения: 1) тот, кто шутит над грехом, смеется над гневом Божьим; 2) тот, кто шутит над грехом, шутит над страданиями человеческого рода; 3) шутить грехом — значит шутить над смертью, потому что едва грех вошел в мир, то сразу смерть последовала за грехом; 4) шутить над грехом — значит шутить в то время, когда надлежит плакать; 5) шутить над грехом — значит шутить над адскими муками, потому что грех открыл эту ужасную пропасть; 6) шутить над грехом — значит шутить над страданиями Иисуса Христа и т. д. И только эта небольшая брошюра сохранилась в живой памяти потомства, а остальные многочисленные сочинения того же автора известны только специалистам. Возможно даже, что самое имя автора этой брошюры осталось бы навсегда неведомым, если бы аноним в свое время не был раскрыт А.И. Тургеневым[124]: автором оказался Максим Иванович Невзоров, тот Невзоров, которому Воейков посвятил в своем знаменитом «Доме сумасшедших» насмешливо-злые строки:

Очень невысокого мнения о Невзорове был и князь П.А. Вяземский, который во время Отечественной войны, беспокоясь за участь Батюшкова, писал: «Я одним дуракам велел бы ходить на войну: им терять нечего. Например, Невзоров убитый что потерял бы, кроме брюха и гузна»[125].

Между тем и личность Невзорова, и его жизнь, и деятельность представляют значительный интерес для изучающих историю русского масонства: Невзоров является одним из типичных его представителей, соединяя в себе и некоторый налет мистицизма, и неутолимую жажду общественного служения. Такое соединение, может быть, особенно характерно для русского масонства, быстрое развитие которого у нас, несомненно, объясняется пробудившимся общественным чувством и сознательным или полусознательным стремлением к общественной работе. Лучших людей эпохи масонство манило к себе не только тайнами мистических переживаний, но и деятельной жизнью в духе христианства. Вот почему, по «Нравоучительному катехизису истинных ф-к м-в» Лопухина, главная цель масонства отождествлялась с целью «истинного христианства», главный долг масона был в любви к Богу и в самоотверженной любви к ближнему, а свою работу масон должен был совершать «посреди сего мира».

И.В. Лопухин(собр. С.И. Виноградова)

Наиболее ярким выразителем этого общественного течения в масонстве был, конечно, Новиков, но было и много других, более скромных, менее заметных, не столь даровитых, не так широко захватывавших своей деятельностью общественную жизнь. К числу последних нужно отнести и Невзорова.

Родился Невзоров в 1762 или 1763 г.[126] Он происходил из духовного звания, первоначальное образование получил в Рязанской семинарии, а затем по рекомендации епархиального начальства за отличие был отправлен для продолжения образования к Новикову, который уже в конце 1779 г. хлопотал перед архиереями о присылке из семинарии студентов для университета за счет зарождавшегося Дружеского ученого общества[127]. Невзоров, в сущности, был первым его стипендиатом.

В университете Невзоров слушал лекции по юридическому и медицинскому факультетам, причем окончил юридический с золотой медалью. По-видимому, Новиков привлек Невзорова, как и многих других представителей студенческой молодежи, к переводческой деятельности. По крайней мере, уже в 1785 г. в переводе Невзорова появляется французская книга: «Истинные правила христианского воспитания детей».

В университетские годы Невзоров находился, главным образом, под влиянием Лопухина и той масонской атмосферы, которая к этому времени в значительной степени охватила Москву. В тоне восторженной благодарности писал впоследствии Невзоров об этих влияниях: «От незабвенного и одного Ивана Владимировича (то есть Лопухина) получил я все наружное свое состояние, так как от свободного каменщичества внутреннее, где также всегда главным и для меня, можно сказать, единственным орудием был тот же Иван Владимирович»[128]. «Мое исповедание об ордене свободного каменщичества, в котором мне по воле Бога милосердного посчастливилось учиться, есть таковое, что я его для себя собственно почитаю истинною женою, облеченною в солнце, о коей упоминается в 22 главе Апокалипсиса, и породившею во мне чадо истины… Более же всего к таковому рождению во мне истины служил поводом бывший мой Великий мастер в ложе Блистающей Звезды, неподражаемый мой благодетель во всем И.В. Лопухин, который истинно один из не последних, и, можно сказать, из первых драгоценных камней, украшающих корону вышеозначенной жены… Орден свободных каменщиков, в котором я был членом, для меня был лучшим училищем христианским, и я по милости Бога не хотел иначе понимать его»[129].

В 1788 г. Невзоров вместе со своим товарищем Колокольни-ковым отправились за счет Лопухина за границу заканчивать медицинское образование «для получения градуса», так как Московский университет не имел еще привилегии «делать докторами». Обязательств с них Лопухин никаких не взял, и молодые люди только обещали, что деньги его попусту тратить не будут, а будут жить честно и добропорядочно[130]. «Наняли мы, — рассказывает Колокольников, — едущих в Лейпциг на ярмарку за товарами русских извозчиков до самого Лейпцига за 45 дукатов и отправились в Лейден через Лейпциг учиться единственно медицине и взять градус докторский, из Лейпцига до Лейдена ехали по почте. По прожитии двух лет в Лейдене и по окончании курсов медицинских экзаменованы были в собрании докторов и профессоров в медицине и удостоены были докторских чинов. После сего хотелось было нам для обучения повивальному искусству отправиться в Париж… но, по неустройствам и беспорядкам нынешним в Париже, мы не осмелились туда пустить-ся»[131]. Лопухин тоже не советовал им туда ездить, считая полезным «избежать тамошнего житья в рассуждении царствующей там ныне мятежности»[132]. Впрочем, молодые люди и сами не склонны были увлекаться революционными идеями, и Лопухин с заметным чувством нравственного удовлетворения писал А.М. Кутузову, что они, независимо от его советов, «сами собою мерзя оным мятежничеством, удаляются подверженных тому мест». В этом Лопухин видел «dеmenti пакостным язычникам»[133], которые, очевидно, пользовались всяким удобным случаем, чтобы распространять злые слухи о деятельности масонов.

Вместо Парижа молодые люди собрались ехать в Швейцарию, но одно обстоятельство заставило их направиться в Геттинген: от случайно встретившихся им студентов они узнали, что в Швейцарии «повивальной коллегии особенной совсем нет и притом содержание чрезвычайно дорого». Из Геттингена Колокольников скоро снова уехал в Лейден, а Невзоров остался слушать лекции по натуральной истории у профессора Блюменбаха.

Вскоре после этого Невзоров, видимо, тяжело заболел: до Ко-локольникова дошли слухи, что он «ипохондричает в высочайшей степени». Вот как описывает Колокольников болезнь своего друга: «Живущие в квартире сказывали, что он влюблен был в девку, в доме том живущую, потратил на нее много денег, а склонить не мог, и так, потратив деньги и не довольно успев в натуральной истории, впал в сию болезнь… По приезде моем в Геттинген я нашел его выздоравливающим, однакоже ни со мною, ни с приходящими не говорил он почти ни слова, выходил только прогуливаться за город в сад хозяйки, у которой жили; через месяц, как жары летние усилились, то он опять впал в прежнюю болезнь, ночь и день бегал по комнате скорейшим образом и, потерявши уже все силы, падал на короткое время на постелю. Дней через шесть, в которые он ничего не ел и не пил[134], насилу мог я его склонить, чтобы кусок хлеба съел, в противном случае едва ли бы мог жив остаться, мало-помалу потом собрался с силами»[135].

Сохранился и собственный любопытный рассказ Невзорова об этой болезни[136], из которого видно, что он связывал с нею свое духовное перерождение после временных заблуждений «на беспутном бегу светской его жизни». По его словам, исцелению способствовала знаменитая в свое время книга «Таинство креста», которая была у него на французском языке и из которой он перевел тогда же несколько глав. С этой книгой он даже спал[137].

В феврале 1792 г. Невзоров с Колокольниковым отправились в Россию и на пути остановились в Риге. Между тем, уже с июля 1790 г. письма масонов тщательно перлюстрировались, и потому за перепиской Колокольникова и Невзорова было установлено наблюдение[138]. К тому же кто-то пустил слух, что они были «из русских в числе депутатов во французском национальном собрании с поздравлением французов с революционными их предприятиями»[139]. 22 апреля 1792 г. Новиков был арестован, следствие о масонах было в полном разгаре, и так как Невзоров и Колокольников подозревались в посредничестве между русскими масонами и иностранными революционерами, то их задержали, привезли в Петербург и посадили в Петропавловскую крепость. Здесь им учинили строгий допрос. Невзорову было предложено 14 вопросных пунктов, показывающих, какие стороны общественной деятельности масонов вызывали особенные подозрения правительственной власти:

1) Изъяснить вам обстоятельно, какая это компания, которая набирала студентов, так как и вас, и на чьем именно вы и другие были содержании, и сколько таких студентов при вас было?

2) Где тот дом, в котором компания дозволяла вам и другим студентам жить и давала вам и другим стол, и как вы полагаете, чего бы стоило сие содержание и из какого кошта?

3) Чему вы в том доме учились, и какими и другие вам подобные обязаны должностями, и какие с вас и других браны обязательства, письменные или словесные, и кем, как и когда?

4) Новиков и Лопухин в компании и доме в каких должностях и кем они поставлены в оные?

5) Кто вас и других приводил к присяге, в чем оная состояла, где и как сие происходило и в чем вы именно обещались?

6) До сведения дошло, что мартинисты носят голубые кафтаны, золотой камзол и черное исподнее платье, то объяснить, какие из сего платья выводят они свои положения?

7) Объяснить вам, сами ль вы просились, или кто вас уговаривал ехать в чужие края, так как и о том, какие вы дали обязательства и кому, что вам там делать, так же и по возвращении, какие вам делали лестные обещания и в чем оные состояли?

8) Какие книги велел Лопухин покупать в чужих краях и вывозить сюда?

9) Видели ль вы у товарища Колокольникова бумагу, начерченную гиероглифами, и что она значит?

10) Известно здесь, что масонства считают 16 степеней, так, как и то, что вы масон, то и открыть вам чистосердечно, какой вы степени, как оную называют, и куда вы хаживали в ложу в Москве, и кто и сколько ваших товарищей?

11) В присутствии Ивана Ивановича Шувалова, между прочим, говорили вы, что Лопухин писал к вам, будто вы были во Франции и в Народном собрании, то и показать вам, по самой истине, были ль вы в оном или не имели ль какого сообщения или сношения с членами народного собрания?

12) Также сказали вы, что откроете великую важность, то и скажите теперь чистосердечно и без всякой утайки, в чем оная состоит и до кого касается!

13) Изъясните причину, почему вы называете в Невском монастыре митрополита, монахов и прочих иезуитами?

14) Сверх того, говорили вы, между прочим, что ваше ученое общество отвратило бунт в России, то и показать вам обстоятельно, каким образом сие происходило, кто имел намерение к бунту, где и когда, и каким образом оное общество тот бунт отвратило?

Почти те же вопросы были предложены Колокольникову, который на все их дал обстоятельный ответ. Но с Невзоровым дело обошлось сложнее: отвечать он не пожелал. Молчание Невзорова показалось Шешковскому подозрительным, и он, предполагая, что Невзоров утаивает что-то очень важное, прибег к угрозам. В «Записках» И.В. Лопухина передается следующий красочный разговор между арестантом-масоном и суровым следователем, подтверждаемый и официальными документами:

Шешковский. Знаешь ли, где ты? Невзоров. Не знаю. Ш. Как не знаешь? Ты в Тайной. Н. Я не знаю, что такое Тайная. Пожалуй, схватя, и в лес заведут, в какой-нибудь стан, да скажут, что это Тайная, и допрашивать станут. Ш. Государыня приказала тебя бить четверным поленом, коли не будешь отвечать. Н. Не верю, чтоб это приказала государыня, которая написала Наказ Комиссии о сочинении уложения. Когда Шешковский принес записку государыни с повелением отвечать, то и это не убедило Невзорова: «Я не знаю руки Ее Величества, — сказал он. — Может быть, вы заставили написать жену свою, да кажете мне ее руку вместо государыниной». Выведенный из себя Шешковский грозно закричал: «Да знаешь ли, кто я». Но и на это Невзоров спокойно заметил: «И того не знаю». Когда Шешковский назвал себя, Невзоров сказал: «Слыхал я про Шешковского, а вы ли он, не знаю; да, впрочем, мне с Шешковским никакого и дела быть не может. Я принадлежу Университету и по его уставу должен отвечать не иначе, как при депутате университетском». Шешков-скому ничего не оставалось делать, как отвезти Невзорова к Шувалову, но и это не помогло. Шувалов долго убеждал Невзорова подчиниться и дать ответ на поставленные вопросы; на это, по словам докладной записки государыне, «оной Невзоров сказал, я теперь ответствовать буду, но тот же момент, без всякого вопроса говорил, я за товарищей своих ученого общества отвечаю головой, так как и за книгу, которую я в чужих краях переводил, что в ней противного греческой церкви ничего нет, отвечаю же головою; а она против папы и иезуитов, а в Невском монастыре все иезуиты, и меня душили магнезией, так как и в крепости все иезуиты и тут так же его мучат составами Калиостро, горячими материями. А как сказано ему было, что были в Невском иезуиты — это неправда, ибо архиерей в оном человек честный, набожный и ученый. На сие Невзоров сказал, там-де все точно иезуиты и меня в супах кормили ядом, и я уже хотел выскочить в окошко; караульные в Невском, наместник — одним словом, все иезуиты, а солдаты и сержант из корпуса — шпионы, и могу сказать, что есть и разбойники, которые имена себе переменили, а в крепости есть и из запорожцев. И хотя Невзоров Иваном Ивановичем и Шешковским довольно был уверяем, что солдаты люди добрые и верные и что против живота его, конечно, никого нет, да и быть неможно, а он на то сказал: во Франции-де, где прежде бунт начался, как не в Бастилии, ведь и здесь был Пугачев, да есть-де еще какой-то подобный ему Ме-тиолкин. После сего спрошен был Невзоров, для чего он в Невском не пошел на исповедь и не сообщился святых тайн, ибо товарищ его, Колокольников, сие все по долгу христианскому исполнил. Невзоров на сие, усмехнувшись, сказал: я не хотел, да и у кого там исповедываться, в Невском все мужики да белые попы, они всякий день играют комедии, а от товарища своего Колокольникова отрицаюсь, потому что он иезуит, я много покажу важности. После сего Иван Иванович, отдав оному Невзорову за подписанием руки его повеление, чтобы он ответствовал на все вопросы чистосердечно и письменно, Невзоров просил, не можно ли-де ему отвести другие покои, а в этом покое писать он не может, потому что под покоем, где он сидит, множество горючих материй, да, думаю, что тут много и мертвых. Оному же Невзорову сказано было, чтобы он употреблял порядочную пищу и взял бы присланное к нему белье, так и порядочную по милосердию всемилостивейшей Государыни одежду; на что он сказал, мне ничего не надобно, ибо всякое белье и платье намагнетизировано»[140].

Невзорова отвезли обратно в крепость, но так как характер его ответов свидетельствовал о несомненном надломе психики, то, по представлению И.И. Шувалова, его заключили в психиатрическое отделение Обуховской больницы, где он пробыл около шести лет.

После вступления на престол императора Павла I, как известно, отношение к масонам изменилось: Новиков и другие заключенные Шлиссельбургской крепости были освобождены; Лопухину, кн. Н. Трубецкому и И.П. Тургеневу разрешено было выехать из мест, которых они не могли в силу запрещения покидать, причем «отставной бригадир» Тургенев был даже всемилостивейше пожалован в действительные статские советники с повелением быть директором Московского университета, и т. д. Вспомнили и о Невзорове, вероятно, по ходатайству Лопухина. Если верить рассказам Невзорова, то нужно отметить, что император Павел посетил его в больнице пять раз и однажды с государыней и наследником. Однако выпустили его из больницы только спустя полгода после освобождения Новикова. 16 апреля 1798 г. был дан указ на имя генерал-прокурора кн. Куракина: «Содержащегося в здешнем доме сумасшедших студента Невзорова, в рассуждении выздоравливания его повелеваем отпустить в Москву к сенатору Лопухину с тем, чтобы он за него и за поведение его отвечал».

Портрет работы Монье (изд. в. кн. Ник. Мих.)

В доме Лопухина Невзоров прожил довольно долго: здесь он был в постоянном общении с Новиковым, кн. Н.В. Репниным, митрополитом Платоном, И.П. Тургеневым, М.Н. Муравьевым, Походяшиным и многими другими. Общение с этими выдающимися людьми не могло не оказать на Невзорова влияние и наложило несомненный отпечаток на общий характер его литературной деятельности, которую он начал стихотворениями[141] по обычаю того времени. Тщетно было бы искать в этих стихотворениях следов поэтического дарования: кроме шаблонной одописной риторики, не успевшей еще умереть после «Чужого толка», в них ничего нет.

В 1800 г. Невзоров сопровождал Лопухина в поездке по Казанской, Вятской и Оренбургской губерниям. Плодом этого путешествия явилась книга «Путешествие в Казань, Вятку и Оренбург в 1800 г.» (М., 1803). Любопытно, что А.И. Тургенев, учившийся в то время в Геттингене, писал своим родителям по поводу этого «Путешествия» следующее: «Прочитав сам с большим удовольствием путешествие, сообщил я его Шлецеру и с радостью услышал беспристрастное его о нем мнение; он даже несколько раз в статистической своей лекции упоминал о нем; и со временем сам Максим Иванович увидит не один раз имя свое в моих тетрадях[142]. Например, когда Шлецер говорил о множестве лесов в России, сказал он, что часто служили они убежищем разбойникам, но что с тех пор как учреждены губернии, зло это прекратилось: Eine treffliche Anmerkung eines einsichtsvollen Russischen Reisenden — вот слова его»[143]. Конечно, Шлецер мог найти в книге Невзорова кое-какие материалы для своих лекций, но широкому кругу читателей она не была интересна: слишком много она заключала в себе сухого фактического материала по географии, истории и статистике и слишком мало в ней было художественного таланта. Во всяком случае, издание прекратилось, и вместо предполагавшихся пяти частей вышла только одна.

В январе 1801 г. Невзоров был пожалован в чин коллежского асессора и, по ходатайству Лопухина, назначен в канцелярию Московского университета с употреблением по ученой части. После этого он занимал различные должности: был членом училищного комитета при Московском университете, членом цензурного комитета, визитатором училищ, а с начала 1806 г. — директором университетской типографии до 19 февраля 1815 г., когда был уволен, по его словам, «самовластно и беззащитно». Вряд ли это увольнение было так беспричинно, как утверждает Невзоров: честность, бескорыстие, трогательная забота о низших служащих, самоотверженное исполнение долга[144] соединялись у него, к сожалению, с большой неуживчивостью характера и несдержанностью в обращении. Резкие и высокомерные столкновения с начальством становились все чаще и чаще, и разрыв сделался неизбежным. Правда, П. Бессонов в своей панегирической биографии Невзорова[145] старается доказать, что Невзоров был уволен из университета по проискам ректора Гейма, но это утверждение, несомненно, ошибочно[146].

В 1807 г. Невзоров под влиянием М.Н. Муравьева начал издавать журнал под названием «Друг юношества» с красноречивым эпиграфом: «Sine Jove nec pedem move»[147]. Целью издания было «способствовать образованию сердец и умов и споспешествовать сколько можно к соблюдению телесных способностей». Все это Невзоров собирался осуществлять «в образе занимательных нравственных и физических рассуждений, жизнеописаний славных мужей, повестей, сказок, басен, разговоров и кратких драматических представлений, с приложением, где можно, относительно замечаний». Статьи, относящиеся к физике и естествознанию, он предполагал распределять по временам года и обещал, что «зимою предметом рассуждений будут снег, воздушные зимние явления; весною цветы, реки» и т. д., чтобы «молодые читатели могли удобнее сличать рассуждения с Природою, глазам их представляющейся».

Ковальков(собр. С.П. Виноградова)

С.С. Бобров (Слов. Плюшара)

Заголовки некоторых статей журнала могут дать общее представление о его содержании. Вот, например, материал, помещенный в январском номере за 1807 г.: Созерцание Бога в природе. Марк Аврелий. Пастух и философ. Разговор матери с дочерью о знаниях, нужных молодой особе. Физическое исследование снега, и польза его в рассуждении плодородия. Дружеское наставление не забывать, особливо во время зимы, бедных. От чего происходят названия месяцев. О преимуществе и стройности человеческого тела. Для девиц нечто о нарядах. Обязанности к Богу. Обязанности к государю и Отечеству. Обязанности к ближнему. В дальнейших номерах встречаются: Нравственные размышления при воззрении на поле, усеянное рожью. О вредной страсти к игре картежной. О том, что надобно особенно помогать бедным добродетельным людям. Рассуждение отца с дочерью о обязанностях религии. Письмо о воображении и вкусе. О незавидовании счастью ближнего. О муравьях. О приятных дарованиях женщин. Об обязанностях матерей кормить детей своих. Нечто об отношении словесности к добродетели и т. п.

Издание журнала, видимо, шло плохо. Издателю, по его словам, приходилось даже слушать и насмешливые отзывы о журнале: 16-летний юноша, например, заметил, что «Друг юношества» «годится только для стариков», а такого же возраста девица высказала предположение, что, вероятно, издатель «не молодых лет и несчастлив в любви».

В сущности, молодые критики были правы: в журнале помещались статьи для молодежи, неинтересные для взрослых и слишком отвлеченные для юношества, или статьи для взрослых, мало талантливые и совсем чуждые по своему содержанию молодым читателям. От каждой страницы журнала веяло скукой. К тому же в нем совершенно не было талантливых сотрудников: сначала в нем, правда, работали доктор Багрянский и Д.И. Дмитриевский, но они скоро ушли, и Невзоров оказался окруженным такими сотрудниками, как С. Бобров, Щеголев, кн. Шаликов, Попов, Наумов, Гольтяков, Ковальков и т. д. Конечно, подобные литературные силы не могли способствовать успеху журнала.

Кроме того, направление «Друга юношества» приходилось не по сердцу большинству образованных людей. Если могли встречать сочувствие нападки Невзорова на французские моды, на увлечение французским воспитанием, на дуэли, на корыстолюбие врачей, на матерей, отдающих детей кормилицам, и т. п., то были нападки и на такие предметы, которые являлись дорогими для лучших представителей общества. Таковы, например, были выпады Невзорова против науки и просвещения: «Посмотрите, — писал он, — в летопись мужей прославленных Искусствами и Науками. Увы! Мы увидим, что большую часть реестра их составляют безбожники, вольнодумцы и кощуны… Беспорядок, нарушение всех правил, обществами людей собравшихся воедино принятых, неповиновение к Начальникам, упрямство, презрение ко всем ближним, нестерпимость для жен и всех членов семейств, гордость, надменность, и никакими правилами и никакою благопристойностию неограничиваемая прихотливость, и подобные свойства суть отличительные черты людей, славящихся изящными познаниями… Осьмнадцатое столетие начато Лудовиком Четырнадцатым, возведшим на верх славы во Франции изящные Науки и положившим основание всем неустройствам, беспорядкам и несчастиям нынешним Франции и Европы, а окончено Наполеоном Бонапарте; средину же его составляли: Вольтер, Даламберт, Гельвеций, Дидерот и подобные им изящные умы, которым мы память ныне все единогласно про-клинаем»[148].

Невзоров предполагал заменить в университете преподавание классической литературы чтением Библии, обвинял Гете и Шиллера в безнравственности[149], а в современном общественно-литературном и политическом движении Германии видел признаки разложения: «Германия!.. Реку тебе и всему бедотворною мудрос-тию мира упоенному Вавилону, что ежели не престанут в вас то-ликие безумства и ослепления порождать горестные плоды свои, то вся мнимо-великая громада Вавилона, как брошенный в море тяжелый жернов, погрязнет в нем и во всем пространстве владений его, лживые хитрости и изящества исчезнут, цветы поблекнут, свет погаснет и не будет слышно ни веселого пения, ни гласа жениха и невесты; взыщется кровь всех истинных учителей, учащих словом и делом, избиенных и избиваемых мнимо-мудрыми вашими философами-мудрецами»[150]. Так как наше просвещение находилось в тесной связи с культурой Франции и Германии, то Невзоров предостерегал юношество от слепого перенимания того, «что водится, делается и славится в чужих краях», а советовал следовать «простодушным своим предкам», подражая им «особливо в том, что надлежит до Богопочитания», и быть по примеру их приверженными «к вере, закону и религии»[151].

Театр и изящная литература тоже вызывали протест со стороны Невзорова: «Осьмнадцатый век, — писал он, — истинно век Трагедий и Комедий, век Романов и век Басен: не все ли молодые и старые всякого состояния и пола от утра до вечера в сем веке занималися Романами, Трагедиями, Комедиями, Баснями и подобными выдумками, которыми все страны Европы наводнены были без всякой меры? И не сей ли век от начала почти до конца был позорищем бедствий, слез и рыданий?»[152]

Союзная чета. Луна! Ночная странница, покой и темнота Для чувствительных ты образ божества

(гравюры из «Плач или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии» Эдуарда Юнга. Изд. 1799 г.)

Но, вместе с тем, Невзоров не хотел, чтобы его считали врагом науки; он, по его собственному признанию, стремился исключительно к тому, чтобы наука была просветлена христианством: «Я люблю и почитаю Науки, — заявлял он, — потому что они способствуют нам много в здешней жизни; но я желаю, чтоб все имели за правило то положение, что Науки должны руководимы быть Христианским учением, без которого они более вреда, нежели пользы приносят»[153].

Все эти мысли Невзоров постоянно повторял на страницах «Друга юношества», и это сделало его журнал одиноким: при малом внимании со стороны общества он зародился и без всякого общественного сочувствия погиб. Но сам Невзоров был убежден, что приносит большую пользу своим изданием. В уведомлении на 1812 г. он заявлял, что по-прежнему будет стремиться «с чистым сердцем противостоять нечистотам вкуса, помрачающим наши умы и сердца», и «открывать вредные те изобретения, которые испорченная и истинно языческая наша Природа укоренила между нами».

Конечно, единомышленники у Невзорова были, иначе его журнал так долго не просуществовал бы: не раз, видимо, он получал со стороны сочувствующих его проповедям материальную поддержку, а после войны в его журнал направлялись пожертвования в пользу «разоренных от неприятеля». Однако круг таких доброжелателей был невелик, и в апреле 1815 г. Невзоров поневоле прекратил журнальную деятельность. Надо еще удивляться, как у него хватало энергии поддерживать издание, несмотря на явный неуспех. Очевидно, нравственной опорой являлось сознание необходимости бороться с «философией мира сего» во что бы то ни стало: «Отчего не так много на него подписываются? — наивно спрашивал он в январе 1809 г., рассуждая о судьбе «Друга юношества». — Оттого ли, что он не заслужил благоволения публики? Благодарение Богу, сколько мне удалось слышать об нем суждений, я почти ни от кого не слыхал, чтоб его хулили, но еще большею частью называют хорошим. Что ж тому причиною? К несчастью, должно сказать, что у нас ныне особливо не очень любят, что в самом деле хорошо, а любят то, что льстит нашим чувствам, приятно и нравится слабостям. Но это уже не моя вина: я хочу быть другом юношества, а недругом или притворным другом никому быть не хочу»[154].

Таким образом, журнальная деятельность Невзорова, несмотря на все его упорство, закончилась полной неудачей[155]. Но если как журналист Невзоров не может привлечь сочувственной памяти потомства, то его «презельная горячесть» к некоторым явлениям общественной жизни вызывает невольное изумление: тут ярко сказалась и его страстная натура, и горячая вера в истинность масонского учения, и способность в сознании своего гражданского долга, самоотверженно бороться с неправдой жизни. Это особенно обнаружилось в то время, когда со стороны некоторых представителей официальной церкви начался решительный поход против масонского учения. Понимая, как настоящий масон, всю разницу между «внутренней церковью» и «церковью наружной», Невзоров решительно встал на защиту масонских идей.

Так, в 1816 г. настоятель московского Симонова монастыря архимандрит Герасим (Князев), заявил, что он начал получать приносимые в монастырь «новонапечатанные книжки». При этом, по словам архимандрита, «добренькие сыны греко-российской церкви» со слезами выражали изумление, как можно было допускать такие книги. Архимандрит сначала полагал, что вряд ли правительство допустило бы печатать что-нибудь вредное, но когда ему принесли «Мучеников» Шатобриана, «О таинстве креста» (изд. 1814 г.), «О нетлении и сожжении всех вещей» (М., 1816), «Победную повесть» и книги, «особливо до каменщиков относящиеся», то он написал в Петербург соответствующее донесение, указывая на необходимость «попещись» и утверждая, что «иначе это зло, чем далее, тем более будет усиливаться». Когда Невзоров узнал об этом и получил копию донесения Герасима, он составил обширное возражение, «ругательное всему духовенству». Это возражение широко распространилось по всей Москве и вызвало большие толки.

Наряду с догматическими вопросами, которые Невзоров пытается осветить как можно более широко, хотя не всегда с одинаковою убедительностью, он делает такое замечание: «К несчастью, выходит на поверку, что наши духовные начинают ожесточаться против Штиллинга и других истинных проповедников слова Божия. Нельзя, к сожалению, здесь пройти молчанием, что древле и ныне, по всей Европе и всем христианским государствам в свете и даже, наконец, у нас в России против истинно-христианских книг первые восстают духовные. Полвека у нас продолжается издание разных философских, к падению религии служащих книг, вольтеровских и подобных, но я не слыхал, чтобы духовенство, движимо будучи ревностью к истинному христианству, решилось делать правительству против заразительных сих книг формальные представления. Но лишь только дастся свобода выходить истинно-христианским сочинениям, оно первое начинает против них вопиять… Скажите по совести: отчего это? Не трудно решить сие: без сомнения, оттого, что мы любим больше с Иисусом быть на свадьбе в Кане, где всего вдоволь, и попировать в Вифании, но от Голгофы прочь. Мы избрали место для Иисуса на бесконечной высоте от нас, посадили его на драгоценном престоле, дали ему порфиру, корону, свиту, и в таком виде мы кланяемся ему во храме, хвалим и величаем, когда летят от него мешки золота и серебра, бархаты и меха собольи, бриллиантовые кресты и панагии, бочки стерлядей и т. п. Но если он начнет подходить к нам в смиренном одеянии и вопиять: “Горе вам”. — тогда мы распыхаемся, раздираем ризы и вопием: “Да он же не Левиина колена, а Иудина! Как он смеет нам так говорить! Скорее дреколья, гвоздей!”»

Румяная заря восходит из-за понта. И розовой рукой тьму гонит с горизонта («Плач» Юнга)

Подверг Невзоров сомнению и «добреньких сынов греко-российской церкви», друзей Герасима: «Это, говорит, богатые здешние торгаши. Спросить бы их, по совести, какая, по их мнению, Церковь Христова? Во время войны 12-го года от крови и слез они нажили мошны, а из всего этого какую-нибудь пятисотую часть употребить на создание какой-нибудь монастырской стены или сделание где-либо из честолюбия придела, во имя ангела своего или жены, и то потому, что прямо во имя свое не позволяется сделать придела. Нет, “вниде Иисус и разгна вся”.»[156]

Это страстное возражение возмутило и значительную часть духовенства, и «добреньких сынов». Некий коллежский асессор Алексей Соколов, «движимый духом ревности», обратился в Синод с просьбою «учинить законное определение о возражениях Невзорова и о самых выпущенных по публикам им одним несправедливо защищаемых, нелепых книгах, и упоминаемые им в том возражении книги и подобные им, сжечь или остановить». Правда, Синод поручил объявить Соколову, что «изъявляемая им ревность неуместна при той со стороны Правительства бдительности, которою охраняется неприкосновенность истинной веры, мир и тишина православной нашей Церкви», но от такого ответа ожесточение против Невзорова еще более усилилось. К тому же правительство скоро стало относиться к масонским книгам с постепенно возрастающей подозрительностью, и московские противники масонов почувствовали под собою твердую почву. Началась осада «Сионского вестника», который обвиняли даже в «посягательстве на священность земной власти»[157]. По словам Невзорова, за месяц до прекращения «Сионского вестника» представители московского духовенства и светские люди, «по санам своим известные», предсказывали с торжеством, что закрытие журнала неминуемо.

Невзорову предстояло оказаться в лагере побежденных, но он не собирался сдаваться. В послании к О.А. Поздееву 23 июня 1817 г.[158] он говорит, что выступление его против архимандрита Симонова монастыря продиктовано было «истинно одною ревностью защитить книги, христианство проповедующие, против которых опять начинают уже злиться по причинам истинно не христианским, а по видам только барышничества и самолюбия». С глубокой грустью он замечает, что теперь «поносить стараются А.Ф. Лабзина», которого нужно бы благодарить за издание книг. По его мнению, буквальные и не терпящие мистики, составляющей сущность христианства, книжники и фарисеи и ныне суть те же, «которые судили верховного начальника нашего Спасителя Иисуса во дворе Каиафы». Для Невзорова враги масонства были врагами христианства.

Ужели это все?.. так Цезарь возвещал, Когда вселенной он всей возобладал («Плач» Юнга)

Когда начались гонения на Библейское общество с обвинениями в распространении вольнодумства, в умножении расколов и т. п., Невзоров встал на защиту его. Он написал митрополиту Серафиму письмо, в котором не без язвительности выражал удивление, почему не преследовали мистических книг в свое время, когда они выходили из печати: «Ваше Высокопреосвященство, — писал Невзоров, — могли сие делать при начале, имея по духовным делам всегда сильный голос, который, соединяя с ревностию, ныне вами обнаруженною, всегда мог иметь свою цену и вес». Напоминал он Серафиму о членах Дружеского общества, причем замечал: «Вы, конечно, не почтете за стыд признаться, что вы много им одолжены и нравственным, и физическим воспитанием, и многими с помощию их приобретенными познаниями», а ведь они были издателями мистических масонских книг. «Когда вы у них учились, — открыто спрашивал Невзоров Серафима, — то учили ль они вас искажать святость книг Божественного откровения и преподавали ль вам явные и возмутительные лжеучения, противные церковным и гражданским постановлениям? Напротив того, не всегда ли они учили воспитанников своих быть честными гражданами Общества, добрыми сынами Отечества, верными подданными Высочайшей власти, истинными Христианами и приверженными к Церкви?.. Не они ли поставили крепкую преграду разливающемуся лжевредному Вольтеровскому просвещению, распространивши, с пожертвованием собственности, истинный свет Евангельского учения изданием Богодухновенных книг?..»[159]

Пользуясь случаем, Невзоров в этом же письме выступил с обличением монахов в лицемерии, которое приводит к неизбежному соблазну мирян: «Что делают ныне, — спрашивает он, — когда придут посетители в монастырь? Им показывают богатые и огромные здания, множество серебра и золота, парчей, жемчугов и драгоценных камней! А монахи все выглажены, выряжены, с кудрявыми длинными волосами, с искусством по плечам расположенными, сыты, статны, молоды, доходны, одним словом — прелесть на вкус многих. Монахини вместо клобуков распускают длинный флер до самых пят. Многие из них шнуруются. Монастыри щеголяют модами.»

Лоренцо! Здесь средь теней Смертных не сыщешь удовольствий тщетных («Плач» Юнга)

Верный заветам масонства Новикова и Лопухина, Невзоров стал подозрительно относиться к масонским течениям России после Наполеоновых войн: с одной стороны, ему чужды были политические тенденции некоторых масонских лож, с другой — он не мог сочувствовать и каббалистике, отвлекавшей от здоровой общественной работы в духе христианства. Он находил, что новые масонские ложи уже «не походят на те, в которых он учился, и они весьма далеки от того духа, который должен царствовать особенно в таковых собраниях. О сущности христианства тут мало было слышно, а по всему видимому члены таковых собраний занимаются одною пустою суетностью и какими-то загадочными познаниями каббалистическими, алхимическими и тому подобными, которых, как, наверное, можно сказать, они ни сами не разумели, и других только в грех неведения вводили». Враг «бесплодного увлечения» алхимией, каббалистикой, магнетизмом и златоделанием, Невзоров считал необходимым бороться с этим «мнимым» свободным каменщиче-ством, но после закрытия «Друга юношества» и «Сионского вестника» он уже не имел возможности выступать в печати и поневоле должен был ограничиваться формой писем и посланий, которые, видимо, распространялись в рукописях заинтересованными кругами.

Не сочувствуя, как истинный масон, каким бы то ни было проявлениям революционного духа в области политики, Невзоров, однако, понимал социальные и экономические причины революционных движений и находил им некоторое психологическое оправдание. В этом отношении любопытно его письмо к князю А.Н. Голицыну от 13 сент. 1890 г.: в нем высказано много крайностей, тон его истерический, чувствуется вражда к просвещению, не основанному на религиозном начале, но вместе с тем есть и вполне здравые мысли. Основная идея этого письма заключается в том, что «дела нестерпимые правящих производят мятежи». Среди этих «нестерпимых дел» Невзоров отмечает увеличение налогов, падающее своею тяжестью главным образом на неимущие классы, затем «великолепие и щегольство во всех родах установлений», театры, которые «для посетителей и семейств их служат поводом к разврату: для крестьян разорением, для лошадей, кучеров, лакеев и полицейских команд каторгою», и т. п. Вместе с тем он называет университеты, духовные академии, лицеи, благородные пансионы при университетах «алтарями ложного просвещения», от которых ближним «кроме великого вреда пользы почти нет никакой». Он приветствует учреждение Священного Союза, главная цель которого, по его словам, «править государством по-христиански», но с грустью замечает, что эта высокая цель «всюду пренебрегается» и «от кро-вопийственных притеснений и налогов», естественно, рождаются революции[160]. Так причудливо переплетались в Невзорове и радикальные мысли, и реакционные настроения.

27 сентября 1827 г. Невзоров умер в большой бедности. На памятнике его в Симоновом монастыре высечены, помимо прочего, следующие слова: «Здесь лежит тело любителя истины, Максима Невзорова»[161]. С.П. Жихарев в своих «Записках» тоже подчеркивает эту сторону характера Невзорова: «Что за умный и добрый человек этот Максим Иванович, — говорит Жихарев. — Каких гонений он ни натерпелся за свою резкую правду и верность в дружбе, как искренно прощает он врагам своим и как легко переносит свое положение! При всей своей бедности он не ищет ничьей помощи, хотя многие старинные сотоварищи его, как, напр., Иван Петрович Тургенев, Иван Владимирович Лопухин и Походяшин, принимают в нем живое участие и желали бы пособить ему.

Душевны очи

Зрят тайны редкие среди глубокой ночи («Плач» Юнга)

Ходит себе в холодной шинелишке по знакомым своим, большею частью из почетного духовенства, и не думает о будущем; говорит:

“Довлеет дневи злоба его”»[162].

Действительно, Невзоров был масоном старого закала, каких становилось в эпоху Александра все меньше и меньше. Искание истины было вообще характерной чертой старшего поколения масонов; эту истину они искали в небе, с которым сливались в минуты мистических восприятий, искали и на земле, к которой стремились привить «небесное» в виде чистого христианского учения, не тронутого «внешнею церковью». Мистика и жажда общественной работы были их постоянными спутниками: они не жертвовали ради мистики служением ближнему, но и не пренебрегали мистическими переживаниями. Бескорыстие, независимость от сильных мира сего, глубокая образованность, непоколебимая честность, сознание долга — все это было предметом их нравственного культа, и всем этим отличался Невзоров как представитель масонства.

Как журналист, как писатель Невзоров не мог оставить по себе памяти: он не имел ни дарования сатирика, которым хотел порою быть, ни дарования публициста. Но и здесь, как мы видели, он обнаружил горячую веру в свои убеждения и ни разу им не изменил во имя посторонних соображений. Понимая масонство как идейную борьбу, Невзоров до конца жизни остался бойцом за идеи старого масонства против воинствующего духовенства, против новой формации масонов и даже против правительства.

Борьба была непосильна, но до отчаяния Невзорова не довела, и от нее он все-таки не отказался до самой смерти. Во всех этих отношениях Невзоров был типичным учеником новиков-ской школы и с этой стороны вполне заслуживает быть вписанным в историю русского масонства.

И. Кульман

Масонский диплом (собрание Д.Г. Бурылина)