Масоны. Том 2 [ Большая энциклопедия]

Правительственные гонения на масонов

За русским масонством еще с конца XVIII в. установилась традиция считать себя постоянно подвергавшимися гонениям со стороны правительства. Сами руководители старого масонства в большой степени способствовали созданию этой традиции. Известному масону Лопухину весьма нравится венец мученичества, и этим взглядом проникнуты его записки. Так смотрит на дело и знаменитый Иван Перфильевич Елагин. «Воздвигалась, — рассказывает он, — мрачная негодования туча, и на всю братию, особливо на собор Московский, гром запрещения тайных собраний испустила». Многие современники из немасонской среды, такие, как известный канцлер князь Безбородко, Н.М. Карамзин и другие, осуждали екатерининское правительство за воздвигнутые им гонения на масонов.

Но надо строго различать дело Новикова и дело масонства. Новиков пострадал очень сильно, конечно, не за масонство, а за свои политические и общественные идеалы. Гонения на масонов за их собственно масонскую деятельность были весьма незначительны, но даже и та немилость, в которую впали масоны у екатерининского правительства, была сильным для них наказанием, незаслуженным, потому что чистое масонство, без той окраски, которую придавал ему Новиков, было, разумеется, безвредным в политическом и религиозном отношениях. Мы, прежде всего, остановимся на той позиции, которую по отношению к масонам постепенно заняла Екатерина II. Сначала не отделяла дело Новикова от дела всего масонства, но, познакомившись с тем и другим, она отчетливо разделила оба явления.

Надо помнить, что Екатерина II по самому складу своего ума, холодного и склонного к рационализму, не могла не относиться к масонству враждебно: она не понимала и не любила ничего мистического, туманного. Всякого рода проявления мистицизма, особенно если он складывался в секту с примесью чего-либо чудесного, необычного, — все это, по ее мнению, было обманом. С другой стороны, всякого рода просвещение, в том числе и масонство, пробуждало умы, требовало для них простора, что уже затрагивало абсолютизм власти императрицы (Пыпин. Времена Екатерины. В.Е., 1895, № 7, стр. 272–273). Как известно, такое отношение к масонству она высказала в своих литературных произведениях, и уже в «Шамане сибирском» императрица-публицист высказывает угрозы в адрес «обольстителей» (Семека. Русские розенкрейцеры)[51]. С другой стороны, хотя либерализм Екатерины II в начале ее царствования бесспорен, но ее взгляды постепенно изменялись. Еще до пугачевского бунта ее увлечение западноевропейскими философами несколько охлаждается. Правда, переписка с ними продолжается, но она уже не имеет прежнего серьезного значения. Пугачевский бунт, с принесенными им потрясениями, внес в душу Екатерины II еще большее разочарование. Отсюда — недоверие и вражда ко всякому свободному движению личности. Как раз такое настроение Екатерины II совпадает с первыми сведениями о французской революции. Правда, она не сразу разобралась в ходе французских событий. В первых признаках революционного во Франции она не видела ничего особенного. Она переписывается с Неккером о французских делах, порицает расточительность Версальского двора, имеет не очень высокое мнение о французском короле и временами даже признает «великолепной» мысль о собрании нотаблей. Но взятие Бастилии и последующие события «отрезвили» русскую императрицу. Она уже сравнивает членов Учредительного Собрания с Пугачевым и решает вопрос довольно просто: «До сих пор считали заслуживающим виселицы того, кто будет замышлять разрушение страны, а тут занимается этим целая нация. Или, лучше сказать, тысяча двести депутатов этой нации. Если бы повесили из них несколько человек, то, я думаю, что остальные бы образумились» (Пы-пин. Времена Еатерины. В.Е., 1895, июнь, стр. 753–763).

Аллегорическое изображение. Allegorie (Музей П.И. Щукина)

Такое отношение императрицы к французскому движению, корни которого она не могла не видеть в предшествующем общественном и просветительном движении во Франции, заставляли императрицу быть особенно внимательной к аналогичным движениям внутри ее монархии. К этому надо добавить, что в 80-х гг. в Германии началось усиленное преследование тайных обществ, имевших отношение к масонству или иллюминатству. Иллюминатам вменялись в вину самые ужасные преступления, стремление низвергать троны и алтари, отравления и убийства. В борьбе с представителями тайных обществ немецкие правительства не применяли никаких выработанных юридических норм, преследуя их законными и незаконными способами (Пыпин. Русское масонство. В.Е., 1867, № 12, стр. 42–43). Вполне естественно, что Екатерина, зная все обвинения, которые на Западе раздавались в адрес иллюминатов и вообще масонства, сделалась подозрительной и по отношению к московским движениям, не вдаваясь в различия, которые отделяют масонство от крайностей иллюминатства. «Забывая все различия между двумя разрядами понятий, — говорит по этому поводу Пыпин, — которые она смешивала, между шарлатанским или простодушным мистицизмом и стремлениями к просвещению и рационализму, ей представлялось опасным то, что было только именно младенческим порывом зарождавшейся общественной мысли и деятельности» (Пыпин. Русское масонство. Вестник Европы, 1867, № 12, стр. 47–48). Надо заметить, что Екатерина была не одинока в своем подозрительном отношении к масонству. Многие из ее современников еще более подозрительно и недоверчиво относились к этому движению. Из многих свидетельств такого рода сошлемся на записки Лопухина, которые подробно описывали отношение тогдашнего общества к масонству. Так, например, он говорит, что «люди, как бы почитающие себе за должность осуждать других и порицать то, чего совсем не знают, распускали разные о нас толки. Шум был велик, потому что людей таких много, и еще больше тех, которые столько же охотно верят всякому дурному о других, сколько не хотят поверить доброму».

Аллегорическое изображение.

Allegorie (Музей П.И. Щукина)

Этим, естественно, объясняется та позиция, на которую встала Екатерина II по отношению к Новикову и московским масонам, которых она до конца дела не отделяла от Новикова. Познакомившись с делом, произведя расследование, Екатерина уяснила себе это различие, чем и объясняется неодинаковый исход дела по отношению к разным лицам. О Новикове Екатерина выразилась, что он «умный, но опасный человек», и «мартинист хуже Радищева». Даже еще во время следствия ее не могли разубедить некоторые положительные доводы в пользу Новикова, так что и после доклада архиепископа Платона[52] Екатерина отозвалась о Новикове: «C’est un fanatique». Поэтому по существу в преследовании масонов нужно различать два дела: дело самого Новикова и дело всего масонства.

Теперь нам остается проследить историю развития грозы, постепенно надвигающейся на деятельность Новикова и вообще масонства. Надо отдать должное осторожности, с которой Екатерина II подходила к этому делу. Деятельность Новикова обратила на себя ее внимание уже в 1784 г., когда новиковский кружок находился еще под покровительством московского главнокомандующего графа Чернышева. В августе этого года в своем особом указе на имя Чернышева императрица говорит, что владелец типографии Московского университета Николай Новиков напечатал в ней несколько книг, изданных Комиссией о народных училищах, что нарушает права комиссии и ее доходы, поэтому предписывается взыскать с издателя понесенные ею убытки. Новиков дал объяснение, что книги[53] напечатаны по распоряжению московского главнокомандующего. Через месяц был получен новый указ, запрещавший печатать в Москве «ругательную историю» Ордена иезуитов, так как этот Орден взят государыней под свое покровительство. Это снова касалось Новикова, который действительно тогда печатал историю Ордена[54].

Отношение правительства к масонам становилось все менее благоприятным. Это отражалось на отношениях к ним московских главнокомандующих, сменивших графа Чернышева. Первым его преемником был граф Брюс, который считал мартинистов людьми весьма опасными в политическом отношении. Он подозревал, что под покровом этого учения кроются стремления нанести ущерб власти и нарушить существующий порядок.

Митрополит Московский Платон (собр. С.П. Виноградова)

Таково было мнение самой императрицы, на что Брюс указал Лопухину перед его отставкой (Лонгинов, стр. 246–247). Правда, преемник Брюса, старый воин Еропкин, вступивший в должность главнокомандующего в 1786 г., довольно терпимо относился к масонам (там же, стр. 268). Но в 1790 г. главнокомандующим был назначен князь Прозоровский, человек весьма не расположенный к новиковскому кружку и усердствовавший в проведении взглядов императрицы. Сам Прозоровский охотно верил всем тем рассказам и слухам[55], которые ходили в обществе о мартинистах (там же, стр. 301). Неудивительно поэтому, что он выказывал в нем особое усердие. В таких условиях проходил процесс Новикова. Его можно разбить на несколько этапов.

Во второй половине 1785 г. граф Брюс и архиепископ Московский Платон получили указы, которые требовали духовной и светской ревизии всех частных школ и училищ в Москве, а затем и ревизии книг, вышедших из новиковской типографии. В указах говорилось, что в школах допускается «суеверие, развращение и обман», а среди книг печатаются «многие странные книги»; затем требовалось, чтобы впредь не появлялись книги, в которых заключаются «колобродство, нелепые умствования и раскол». Сверх того, архиепископу предписывалось испытать Новикова в Законе Божием. Это было первое серьезное предостережение, сделанное императрицей. Московский губернский прокурор А.А. Тейльс нашел только две вредные книги, напечатанные в университетской типографии Новикова, так как другие книги печатались в Типографской компании или в типографии Лопухина. Так как все эти типографии находились в распоряжении Новикова, то, возможно, его кружок избегал печатать в университетской типографии наиболее опасные книги. Впрочем, в этот раз в руки следователей еще не попали книги, напечатанные в тайной типографии без надлежащих разрешений; эти книги как раз и имели наиболее важное значение. В общем, Тейльс опечатал, считая нужным подробно рассмотреть, четыреста шестьдесят одно наименование книг, продававшихся в книжной лавке Новикова. Книги были исследованы цензорами, назначенными архиепископом Платоном. В Управе благочиния Новикову пришлось давать показания об издании книг в его типографиях. С другой стороны, Платон нашел среди книг, предложенных ему для рассмотрения, частью книги вредные, частью книги мистические, которых архиепископ, по его собственному признанию, не понимает, и частью книги, полезные для общества.

Все это расследование закончилось для Новикова на этот раз довольно благополучно. Архиепископ Платон признал Новикова хорошим христианином, найдя удовлетворительными все его ответы касательно веры.

Книги, признанные Платоном вредными, не особенно испугали императрицу, потому что среди них были сочинения энциклопедистов и тому подобное. Указ от 27 марта 1786 г. запрещал продажу только шести книг как раз масонского направления. В нем содержались угроза в адрес Новикова и его типографий и запрет печатать книги, содержащие «странные мудрования».

Но одновременно центральное правительство стало преследовать и благотворительную деятельность новиковского кружка. Указом от 23 января 1786 г. повелевалось все частные школы и больницы в Москве, кроме имеющих особые привилегии и состоящих на учете в Правлении светского и духовного начальства, подчинить ведомству Приказа общественного призрения и предписывалось наблюдать за всеми учреждениями новиков-ского кружка (Лонгинов, стр. 250–260).

В следующем году преследования приняли уже более серьезный характер. По-видимому, раздача Новиковым хлеба простому народу в голодный 1787 год послужила толчком к интенсивным мерам против его кружка. В этом году последовало запрещение печатать в светских типографиях книги[56], относящиеся к церковному или Священному Писанию, запрещена продажа этих книг в частных лавках, что грозило абсолютным прекращением издательской деятельности новиковского кружка; наконец, последовал запрет отдавать Новикову университетскую типографию (Лонгинов, стр. 279–289). В 1791 г. в Москве появляется известный граф Безбородко, имевший целью негласно произвести следствие о масонах. Он имел очень широкие полномочия, но уехал из Москвы для доклада императрице, даже не начав формального следствия, видимо, не считая его нужным (Записки Лопухина в «Русском архиве», стр. 34–35).

До 1792 г. у правительства имелся ряд подозрений, но, по-видимому, еще не было достаточных улик. В этом году оно узнало о продаже в московских лавках какой-то запрещенной книги, а также о том, что у Новикова, в селе Авдотьине, имеется тайная типография (Лонгинов[57], стр. 317). Началось расследование, и Прозоровский установил факт продажи в московских лавках «Новой Киропедии», экземпляры которой были конфискованы у Новикова при первом допросе. Последовали обыски и арест самого Новикова, который тогда находился в своем подмосковном селе Авдотьине. Следствие обнаружило тайную продажу двадцати наименований запрещенных книг и сорока восьми — напечатанных без разрешения. Продажа запрещенных книг происходила как в лавках Новикова, так и в лавках, имевших к ним отношение (Лонгинов, стр. 313–315). Князь Прозоровский сам занялся допросом арестованного Новикова. По наблюдениям князя, Новиков оказался человеком «натуры острой, догадливой», он робел на допросе, но не «замешивается»; он показался Прозоровскому человеком «коварным и лукавым». К делу были привлечены книготорговцы (Кольчугин и другие, продававшие запрещенные книги, взятые ими у Новикова (Лонгинов, стр. 315–318). После первого же допроса у Прозоровского Новиков с большими предосторожностями, кружным путем был отправлен в Шлиссельбург, где попал в руки известного следователя Шишковского. Основная цель Шишковского заключалась в том, чтобы установить, не преследовал ли новиковский кружок политических целей или целей антирелигиозных. Известно, что следствие закончилось заключением Новикова в Шлиссельбургскую крепость на пятнадцать лет. Одновременно с арестом Новикова Прозоровский проводил следствие по его сообщникам. Тургенева тогда не было в Москве, поэтому допросу, прежде всего, подверглись князь Н.Н. Трубецкой и И.В. Лопухин. Последний в своих записках передает подробности допроса. Сам Лопухин вынес впечатление, что московский главнокомандующий «ожидал раскрыть во мне превеликого злодея государственного и надеялся, что доведется меня арестовать». С первых же слов Прозоровского Лопухин смог понять, какое значение он придает всему этому делу. Лопухин сам писал ответы на вопросы, заготовленные в Петербурге при участии императрицы. Много раз во время допроса Лопухину приходилось заявлять о своих верноподданнических чувствах и верности государыне, а также о том, что он не уступит ни князю Прозоровскому, ни кому другому в чувстве долга верного подданного и сына отечества.

Лопухину, Трубецкому и Тургеневу, согласно указу императрицы, угрожала ссылка. Но, по-видимому, показания Лопухина произвели на Екатерину очень благоприятное впечатление, и ссылка его не состоялась. Он был оставлен в Москве под присмотром полиции. Трубецкой и Тургенев были сосланы[58]. Князь Репнин, о переписке которого со Шредером стало известно императрице, был оставлен под подозрением и впоследствии уже не пользовался милостями государыни.

Закончив допрос ближайших сотрудников Новикова, князь Прозоровский продолжал розыски запрещенных книг. По его распоряжению два цензора от университета и два — от духовенства просматривали книги во всех московских лавках, руководствуясь строгой инструкцией главнокомандующего. Было найдено новое отделение в Гендриковском доме, где оказались запрещенные книги; несколько книг в книжных лавках были признаны «весьма недостойными существовать», в том числе и Карамзинский перевод «Юлия Цезаря» (Тихонравов. Сочин., т. III, ч. 2, стр. 56).

Из других сотрудников Новикова правительство оставило в покое А.М. Кутузова[59], жившего в Берлине по масонским делам, известного купеческого сына Походяшина, истратившего свое состояние на мероприятия новиковского кружка. Гамалея подвергся легкому допросу у полицейских чиновников, князь Енгалычев, В.В. Чулков, О.А. Поздеев, куратор Московского университета М.М. Херасков и многие другие, причастные к этому делу, отделались одним только испугом (Лонгинов, стр. 352–354).

Значительно большее внимание было уделено двум молодым воспитанникам новиковского кружка, только что возвратившимся из-за границы после четырехлетнего обучения, Невзорову и Колокольникову. Оба они были арестованы в Риге и немедленно доставлены в Петропавловскую крепость. Обоих подвергли строгим допросам. Допрошен был и доктор Багрянский, тоже из числа воспитанников новиковского кружка, в то время находившийся в качестве врача при больном Новикове. Следствие стремилось выяснить отношение этих молодых людей к Новикову и его кружку, а также к масонству. Их показания интересны лишь как биографический материал, так как все трое были слишком далеки от участия в масонской деятельности, а были просто приемными детьми новиковского кружка. Невзоров и Колокольников заболели во время допроса, и их перевели во Обуховскую больницу, где Колокольников вскоре умер. Невзоров некоторое время оставался в больнице как душевнобольной, его последние ответы на вопросы следствия производят бесспорное впечатление ответов человека невменяемого. Багрян-ский же получил разрешение ухаживать за Новиковым в крепости (Лонгинов, стр. 355; Сб. И.Р.И.О-ва, II).

Ликвидировав дела с представителями Новиковского кружка и с самим Новиковым, правительство занялось финансовым уничтожением новиковской компании. Конфискованные книги, напечатанные тайно или с разрешения, а затем запрещенные, в количестве 18 656 экземпляров, были сожжены. В 1794 г. в Гендриковском доме было найдено еще одно помещение с книгами, ранее неизвестными, и часть этих книг тоже была сожжена. Дела компании были весьма расстроены. Личное имущество Новикова было невелико, у компании же оказались большие долги, значительно превышающие ее имущество. Попытки продать на открытых торгах дом компании, ее аптеку и типографию оказались неудачными, ибо не нашлось потенциальных покупателей (Лонгинов, стр. 359). Все дела новиковской компании были окончательно ликвидированы при императоре Павле.

Ложа мастеров[60]

Сделав общий обзор преследований, необходимо теперь особо выделить дело Новикова и отношение его к остальному масонству. Так как долгое время дело Новикова для ученых абсолютно сливалось с делом всего масонства, то для многих суровое наказание Новикова казалось величайшей несправедливостью. Но, думается, Новиков вовсе не нуждается в оправдании, и историку не приходится выступать в роли обвинителя императрицы. В этом деле случилось то, что всегда бывает, когда представитель власти стремится удержать существующий порядок вещей, оберегает его от тех элементов, которые способны внести новую прогрессивную струю в общественные или политические отношения. И Екатерина поступила так, как только и мог поступить государь с твердыми убеждениями, а Новиков подвергся обычной участи общественного и политического деятеля, пошедшего вразрез с курсом правительства, без надежды на возможность убедить его в правоте своих идеалов. В самом деле, история вопроса такова. Один из первых исследователей, Лонгинов, считал Новикова совершенно невиновным и искал причины его заточения в нелюбви к масонам фаворита императрицы графа Дмитриева-Мамонова. Он же говорит о недоброжелательстве к «Дружескому обществу» куратора Московского университета графа Мелиссино (Лонгинов. Новиков и московские мартинисты, стр. 269 и др.). Недавно профессор Иконников высказал мысль, что первое дело, возбужденное против Новикова в конце 1785 г., было результатом внушения со стороны лица, желавшего причинить неприятности архиепископу Платону через поручение испытать Новикова в религии (Иконников. Значение царствования императрицы Екатерины II, стр. 87). С особенной дотошностью останавливался на деле Новикова покойный академик Пыпин, обращая особое внимание на моральную сторону дела. Он подчеркивает то обстоятельство, что участь Новикова была решена без формального суда. Это замечание справедливо, но напомним, что тогдашний суд нашел бы в уложениях и воинских артикулах еще более суровую форму наказания для Новикова. Пыпин настаивает на том, что никаких неоспоримых доказательств возведенных на Новикова обвинений найдено не было, так же как и указаний на какие-либо сокровенные замыслы. Таким образом, Новиков был осужден за печатание неразрешенных книг, что в глазах правительства большого значения не имело. Оправдывая Новикова, Пыпин, однако, не может не признать того, что обвинения были направлены против общественной деятельности Новикова, но отрицает за ним «какие-нибудь политические затеи» (Пыпин. Времена Екатерины II; Вестник Европы, 1895, № 7, стр. 292–293). Впрочем, по существу, в объяснении Пыпин придерживался мнения, ранее высказанного Якуш-киным (Сборник «Почин», стр. 173). Для Незеленова, который очень многое разъяснил в этом деле, суровое наказание Новикова в сравнении с судьбой, постигшей главу этого Ордена князя Трубецкого, не совсем ясно. Поэтому автор высказывает догадку, что Новикова судили как журналиста, за убеждения, высказанные им в журнальных статьях (Н.И.Новиков, издатель журналов, стр. 431–432). Напротив, новейшие исследователи прямо указывают на общественно-преобразовательный, даже на политический элемент в деятельности Новикова (Семека. Русские розенкрейцеры, стр. 6) — например, профессор Сиповский, хотя, по его мнению, «Екатерина не могла обличить Новикова, судя по обнародованным документам» (Н.М. Карамзин, автор «Писем русского путешественника», приложение 1, стр. 16).

Обескураженный масон. Сатирич. изобр. из «Les Francs-Mason ecrases» (изд. XVIII в.)

Действительно, в деле Новикова и во всей его деятельности общественная и политическая стороны должны быть поставлены на первый план, и сам Новиков хорошо это понимал, называя их «осью всего делопроизводства» (Лонгинов, стр. 074). Даже более того, масонство самого Новикова, после исследований Незеленова, может оказаться под сомнением; по крайней мере, его чистота. По своему характеру Новиков и не мог быть чистым масоном, ибо не признавал орденских обрядов, ему приходилось отрекаться со слезами от своей «умственности», от веры в свои силы, каяться в пренебрежении обучением братии (Незе-ленов. Указ. соч, стр. 242–243 и 312). Как журналист, Новиков проводил многие передовые идеи, которые не могли не вызвать тревоги у Екатерины II, но императрица не касалась вопросов журналистской деятельности во время следствия. Следствие предоставило иной материал, который хотя не и не дал правительству удовлетворительного ответа на многие из поставленных вопросов, но продемонстрировал, что арестованные без вреда для себя и не могут дать отчетливого ответа.

Так, для следствия было важно выяснить отношение Новикова и его кружка к иллюминатству. Новиков на допросах отрицательно отзывался о нем. Тем не менее, на руках у следователей были документы противоположного характера (Сб. И.Р. ист. общ., т. II, стр. 128). В научных взглядах на этот вопрос существует расхождение. Пыпин, например, сомневался, что у нас были последователи иллюминатов (Вестник Европы, 1895, № 6, стр. 46–47). Напротив, новейший исследователь профессор Сиповский в деятельности Шварца видит отражение тенденций иллюминатства, находя подтверждение своему мнению и в его биографии (Карамзин и др., стр. 12). Те же черты практической деятельности на почве политического обновления русского общества характеризуют и Новикова (там же, стр. 15).

Кн. А.А. Прозоровский (изд. в. кн. Ник. Мих.)

В деле Новикова не все шло так гладко и невинно, как это иногда представляют исследователи. Нельзя, например, не обратить внимание на то, что даже в своих показаниях Новиков далеко выходит за пределы той деятельности, которая была бы свойственна чистому масонству. Он, по собственному признанию, выпускает в свет «мерзкие» книги, принимает деятельное участие в сношениях с Павлом, имеет на руках бумаги, от которых сам «приходит в ужас», однако переписывает и хранит их. В своих ответах Шешковскому Новиков несколько раз хитрит, запирается, говорит неправду, два раза он давал подписку о том, что не будет продавать запрещенных книг, и все же продавал.

В руках правительства были еще какие-то бумаги, уличавшие Новикова (Сиповский. Карамзин, приложение I, стр. 14–15).

Но, разумеется, в вопросах Новикову особо важное значение придавалось его сношениям с великим князем Павлом Петровичем. Показания самого Новикова об этих сношениях, как этого можно ожидать, отличались величайшей осторожностью. Ясно одно, что Новиков еще раньше по собственному почину преподносил великому князю книги. Новиков не отрицал и того, что архитектор Баженов был в милости у великого князя и вел с ним какие-то переговоры. Нельзя было скрыть и того, что великий князь милостиво относился к самому Новикову. Сношения Новикова с великим князем не были его личным делом: по поводу всех контактов с ним он совещался с князем Ю.Н. Трубецким и вообще со старшими братьями, а также ничего не предпринимал без своего друга Гамалея. При контактах принимались меры крайней предосторожности. По своему обыкновению, Новиков в ответах на многие вопросы отговаривался забывчивостью. Но он не мог скрыть того, что всякого рода посылки от масонов к великому князю принимались тем очень милостиво. В одном из докладов Баженова было что-то «конфузное», было что-то такое, что заставило Новикова с Гамалея «испугаться», так что приятели «тогда же бы ее (бумагу, записку Баженова) сожгли от страха», и не сожгли только потому, что ее надо было показать князю Трубецкому. В записке было что-то такое, что Новиков не отдал ее в подлинном виде даже князю Трубецкому, а сам переписал ее и несколько подправил, сократил и «все невероятное выкинул». Конечно, были приняты меры к тому, чтобы чья-нибудь болтливость не повредила делу (Сб. И.Р. ис-тор. общ., № 2, стр. 120–121).

Новиков, очевидно, показал то, что необходимо было показать, что бесполезно и вредно было бы пытаться скрыть. Таинственные документы, фигурировавшие в деле, до нас не дошли. Но из этих показаний ясно, что сношения с великим князем не исчерпывались одной пересылкой книг и, очевидно, имели какую-то политическую подоплеку. Недаром сам Новиков признавал себя достойным жесточайшего наказания. Исследователи Новикова вынесли общее впечатление, что в его ответах «есть нечто, сокрытым быть желающее» (Пекарский, стр. 136).

Не входя в подробности, напомним, что цесаревич Павел действительно был окружен ревностнейшими масонами, которые потом, в его царствование, играли ведущую роль (Соколовская. Русское масонство, стр. 10). Новиков не только преподносил великому князю книги, но некоторые из них посвящал ему, например «Опыт исторического словаря о российских писателях»; он принимал активное участие в преподнесении наследнику конституционных планов (Летопись русской литературы и древности, т. V, стр. 92). Еще Шварц предлагал признать великого князя Великим Провинциальным мастером, на что тогда не решились, но все же должность Мастера русской провинции оставалась вакантной (Лонгинов, стр. 116). Масонские песни[61] очень часто обращены к Павлу. В них Павел представляется «зраком ангела», будущим отцом; в Павле масоны видели идеал царя.

В таком виде представляется дело Новикова. По крайней мере, в той его части, которая нам сейчас известна. Но, бесспорно, правительству Екатерины II были известны некоторые подробности, не дошедшие до нас, и, более того, оно было уверено в том, что Новиков открыл далеко не все из того, что мог бы. Свое окончательное суждение по этому делу Екатерина II высказала в указе на имя князя А.А. Прозоровского от 1 августа 1792 г.[62]. В нем она, частично на основании показания самого же Новикова, повторяет свои обвинения в адрес масонства, которые она высказывала еще в своих литературных произведениях. На первом плане стоят: обвинение масонства в применении таинственных обрядов и клятв, обвинение в том, что они подчинили себя герцогу Брауншвейгскому, что они пользовались при переписке шифром, что они пытались привлечь в свой Орден великого князя, а также то, что они печатали запрещенные правительством книги; но главный упрек заключался в том, что Новиков далеко не полностью открыл свои сокровенные замыслы (Лонгинов, стр. 0114). Это официальный указ, в котором Екатерина хотя и говорит многое, но не все договаривает. Следователи по новиковскому делу, особенно Прозоровский, в личной переписке идут гораздо дальше в своих предположениях относительно того, что было утаено Новиковым на следствии. Так, князь Прозоровский был уверен в том, что Новиков и его друзья — «совершенные иезуиты»; поэтому он был убежден, что масоны таили от следствия свои политические замыслы. Прозоровский уже тогда приписывал масонам умысел против жизни Екатерины, по крайней мере в том случае, если бы удалось залучить в свой Орден и наследника престола: «Если бы успели они персону привести, как и старались на сей конец, чтобы привести конец злому своему намерению, то б хуже сделали французского краля». Быть может, и сама Екатерина доходила до этих предположений.

Подведя итоги того, что вскрылось в деле Новикова в связи с его общественной деятельностью, мы можем подчеркнуть прежде всего то обстоятельство, что дошедшие до нас материалы не дают еще права высказать окончательное суждение. Ясно только, что екатерининское правительство отделяло Новикова и от масонства, и даже от членов новиковского кружка, и имело для этого основания.

В соответствии с духом и правом данного периода правительство поступило относительно мягко. Что же касается вопроса о виновности или невиновности Новикова, то он совершенно не нуждается в оправдании. Это был крупный общественный деятель, сознательно положивший свою жизнь на дело развития общества, может быть, и в целях хотя бы отчасти содействовать политической перестройке общественных отношений. И, как всегда, трудные и важные процессы общественного развития требуют жертв. Такой жертвой на благо общества и был Новиков.

М. Довнар-Запольский

Масонский запон (Ист. музей)

Масонская грамота