Меморист

ГЛАВА 111

Пятница, 2 мая, 13.30

Бывшая жена Себастьяна доктор Ребекка Кутхер сидела за столом, хмуро выслушивая просьбу Меер и стараясь изо всех сил не таращиться на девятерых мужчин, почтительно застывших у окна. Члены миньяна в черных траурных костюмах и ермолках смотрели на Ребекку с такой добротой и состраданием, что той становилось не по себе.

— Нет, — решительно промолвила Ребекка, когда Меер закончила. — Я приложила столько сил, чтобы оградить Николаса от отца, одержимого этой бредовой идеей. Почему я должна пустить совершенно чужих людей в палату к своему сыну?

— Понимаю, что моя просьба кажется вам странной. Поверьте, такой же странной она кажется мне самой, — сказала Меер, тщетно пытаясь найти способ переубедить эту подавленную горем женщину.

За окном вдалеке солнце сверкало на водной глади озера, ровной как зеркало.

— Ребекка, а вы во что верите?

— В науку, — без колебаний ответила мать Николаса.

— А что насчет бреши между тем, где заканчивается наука, и тем, где начинается тайна?

— Какое отношение это имеет к моему сыну?

— Вы читали работы, посвященные изучению бинауральных ритмов?

Ребекка нетерпеливо покачала головой, и Меер поняла, что ее шансы завоевать доверие этой женщины ничтожны.

— Определенные молитвы и мистические ритуалы, уходящие в глубь тысячелетий, воздействуют на человека, способствуют его духовному и физическому исцелению. Как правило, это слова, обладающие конкретным смыслом, но это также звуки, вибрации. И в последние пятьдесят лет проводились различные исследования, показавшие, как различные виды вибраций воздействуют на сознание. — Меер чувствовала, что теряет Ребекку; она видела это по ее глазам. — Я сама в это не верила, но я испытала эти вибрации на себе… и они мне помогли. Я была там, Ребекка. Там, где сейчас Николас. Я прошу только о том, чтобы вы позволили этим людям пройти в палату к вашему сыну и присоединиться к его пению.

Мальчик даже не поднял взгляд, когда девять мужчин вошли к нему в палату. Николас рисовал, коробка с карандашами лежала рядом. Красный, желтый, ярко-синий и зеленый карандаши оставались в коробке, с остро отточенными, нетронутыми грифелями. На столе были раскиданы те, которыми пользовался мальчик: серый, коричневый, черный, бурый, — жалкие, стертые огрызки.

Николас в который раз рисовал мальчика в темном коридоре, и этот рисунок был в точности таким же, как те, что Меер видела во время предыдущего посещения. Она сама бродила по такому же темному коридору и в конце концов вышла с противоположной стороны. И вот сейчас она хотела помочь этому незнакомому ей ребенку тоже выйти из коридора. Хотела ради мальчика. Ради него одного. Хотя Меер и понимала, какие причины двигали Себастьяном, она также чувствовала, что, вероятно, никогда не сможет его простить, однако она не могла наказывать мальчика за проступки его отца. Проступки, как в настоящем, так и в далеком прошлом.

Мальчик едва слышно напевал себе под нос, но друзья отца Меер узнали слова. Решение было принято мгновенно, без какого-либо сигнала. Вот звучал лишь тихий детский шепот, затем к нему присоединился один взрослый мужской голос, потом другой, третий, пока все девять голосов не присоединились к голосу Николаса, образовав миньян из десяти голосов, поющих вместе.

Меер опустила голову, не в силах смотреть. Именно сейчас — не в концертном зале, когда там разверзлась преисподняя, не в квартире Бетховена, когда она поняла, где спрятана флейта, не на кладбище, когда она опускала в могилу прах своего отца, а сейчас, — слушая вибрации торжественного пения, заполнившие больничную палату, молодая женщина впервые в жизни ощутила присутствие чего-то священного. Было ли это звуком мириад осколков разбитых, разломанных душ, наконец соединяющихся вместе?

Меер вспоминала, как описывал любовь ее отец: любовь — это то, что мы передаем друг другу, что поддерживает нашу жизнь, без чего мы становимся слабыми и уязвимыми, но именно она дает нам силы и душевный покой, когда мы понимаем, что в действительности ее никогда нельзя отнять, что она существует всегда, но только в преображенном виде.

Стоя у могилы отца и слушая эту же самую молитву, Меер думала о Николасе, гадая, не был ли он в прошлом отцом, дедушкой или братом, кому не удалось принять участие в похоронах ребенка. И без него миньян не смог собраться в полном составе и прочитать надлежащим образом поминальную молитву. Этот отец, дедушка или брат умер или был убит, и у него в сознании осталось чувство невыполненного долга.

Стоявшая рядом Ребекка вздохнула, и Меер, посмотрев на нее, увидела на лице у матери Николаса слезы и выражение недоумения. В палате наступила тишина. Миньян перестал петь. Кадиш был произнесен. Николас умолк вместе с остальными. Мальчик сидел за столом, уставившись на рисунок, но он больше не распевал свою бесконечную песню, не качался из стороны в сторону, не брал в руку карандаш. Он сидел совершенно неподвижно.

Шагнув к нему, Ребекка опустилась на колени.

— Николас? — прошептала она.

Мальчик обернулся и посмотрел на свою мать. Его глаза, бывшие минуту назад абсолютно безжизненными, зажглись ярким огнем, к которому примешивалось смущение. Он уже не был оторван от окружающего мира и от себя самого. Да, Николас был бледным и слабым, и ему, несомненно, понадобится помощь, но он впервые за много дней видел то, что находилось перед ним. Он увидел, как мать протянула к нему руки, заключая в объятия, и ответил ей тем же.

Через плечо сына Ребекка подняла взгляд на Меер.

— У вас есть дети? — спросила она.

— Нет.

— В таком случае вы не поймете всей глубины моей благодарности.

Меер захотелось узнать, что останется в памяти у Николаса. Что он сможет рассказать о последних шести месяцах своей жизни, когда станет старше, достигнет ее возраста и кто-нибудь спросит его о том, что с ним тогда произошло. Вспомнит ли он ощущение этих вибраций, звучавших сегодня в его теле, в крови, в костях?

Ее отец был бы счастлив увидеть то, что она сейчас видела. Он объяснил бы случившееся, прибегнув к теории об упругости человеческого духа и человеческой души, связав все с теорией о бинауральных ритмах и взглядами Пифагора на связь перевоплощения с математикой, числами, звуками и круговым временем. С присущим ему бесконечным оптимизмом использовал бы это как доказательство всего того, в чем он так долго пытался убедить Меер: она должна понять связь своего собственного прошлого и будущего.

«Ты видишь, как все просто? Достаточно только… — слышала Меер голос отца, — открыть себя космосу, который тебя окружает. Увидеть его во всех его таинственных измерениях. Без предвзятостей. Без предпосылок. Милая, тебя ждет музыка, которую тебе предстоит сочинить. И тебе был нужен лишь ключ, чтобы открыться для нее. И этот ключ является чудом вселенной. Все те мелодии, которые ты никак не могла вспомнить. Теперь ты их найдешь».