Меморист

ГЛАВА 2

Нью-Йорк

Четверг, 24 апреля, 11.00

Меер Логан сбежала по ступеням Американского музея естественной истории, расположенного на Сентрал Парк-Уэст, ища глазами такси, еще до того как добралась до тротуара. Не увидев ни одной желтой машины, она решила, что быстрее будет пройти шесть кварталов до фонда «Феникс» пешком. Напрасно она согласилась уйти с работы в середине дня, но Малахай Самюэльс относился к тем людям, отказать которым очень трудно. Шаман, врач-психотерапевт и исповедник одновременно, даже когда он не мог найти ответы, он всегда был рядом, чтобы помочь Меер пережить темные ночи и одинокие дни, прогнать ее страхи, развеять печаль.

По телефону Малахай заверил Меер, что встреча займет не больше часа, и на самом деле только этим временем она и могла пожертвовать. Сегодняшняя акция по сбору средств имела слишком большое значение для проекта «Купола памяти»: место для проведения постоянных исследований и выставочное пространство, посвященное изучению проблем памяти. У Меер как заместителя куратора было очень много работы, и она с трудом смогла выкроить даже один час.

Через восемь минут Логан уже слушала тиканье бронзовых с позолотой часов XIX века на мраморной каминной полке; казалось, они постепенно замедляли свой ход до черепашьего, словно готовясь остановиться и затем двинуться в обратную сторону. Это невозможно; вот только Меер знала, что в кабинете Малахая Самюэльса время не всегда движется в том же направлении, что и во всем остальном мире.

— Это тебе, — сказал специалист по перевоплощениям, положив на стол видавший виды конверт, мятый и весь покрытый почтовыми штемпелями.

Меер тотчас же узнала почерк своего отца.

— Значит, сейчас вы разыгрываете роль посланника? Мой отец объяснил, почему передает это послание для меня через вас?

— Для того чтобы рядом с тобой кто-то был, когда ты вскроешь конверт.

— Как будто я ребенок, — обреченно усмехнулась Логан.

— Сколько бы тебе ни было лет, он всегда останется твоим отцом.

Поставленный британский акцент Малахая превратил эту фразу в окончательный приговор. И внешне он соответствовал своему голосу: утонченный, костюм наглажен, ногти ухожены. Сто лет назад Самюэльс запросто сошел бы за аристократа.

— Вы знаете, что внутри?

— Твой отец меня в это не посвятил.

Взяв конверт, Меер разорвала его и достала содержимое.

Развернув лист плотной пожелтевшей бумаги, она увидела рисунок, выполненный маленькой девочкой желтым, оранжевым, красным и коричневым карандашами. Линиям не удавалось оставаться прямыми, они не встречались в углах, но не вызывало сомнений, что на рисунке изображен ящик. И не просто ящик, а призрачная шкатулка с сокровищами, мысли о которой неотступно преследовали девочку в детстве. Когда родители спрашивали, почему та снова и снова рисует эту шкатулку, она ничего не могла им ответить. Когда же они захотели узнать, где она ее видела, девочка смогла лишь ответить, что видела шкатулку «раньше».

Тогда родители спросили, что еще она помнит из этого «раньше», и она им рассказала. Это было похоже на очень плохой сон, вот только являлся он ей, только когда она бодрствовала, и все время оставался одним и тем же. В нем она видела себя в лесу, в грозу, а за ней гнался какой-то мужчина, пытавшийся отнять у нее вот эту самую шкатулку. И все это происходило на фоне какой-то таинственной музыки, как это бывает в кино. Иногда, возвращаясь в «сейчас», как она это называла, девочка плакала.

Разноцветные линии на листе, присланном ее отцом, были лишь детскими каракулями, однако они изображали то, что она так отчетливо видела в своей памяти: темное полированное дерево с затейливой серебряной отделкой и большой серебряный медальон с выгравированными на нем птицами, листьями, трубами, флейтами, арфами и завитушками. Как-то раз Меер объяснила отцу, что странная музыка, которую она слышит во снах наяву, живет внутри шкатулки, но ей никак не удается открыть крышку надолго, чтобы услышать мелодию до конца.

Отвергая то, в чем были уверены ее отец и Малахай — что гроза, музыка и погоня являются воспоминаниями из прошлой жизни, — Меер потратила годы, пытаясь разобраться в том, что сама считала психическим расстройством. Эти поиски в конечном счете сделали ее специалистом по проблемам мышления, и в первую очередь памяти, — и дали приемлемое объяснение. Меер убедила себя, что ее мучают ложные воспоминания: в раннем детстве в ее подсознании отложились искаженные реальные события, или же она просто спутала сон с действительностью.

— Это всего лишь один из моих детских рисунков, — с облегчением сказала Логан, протягивая пожелтевший лист Малахаю.

Широко раскрыв темные глаза, тот несколько мгновений изучал рисунок, затем убрал скрепку в правом верхнем углу и посмотрел на второй лист бумаги. Часы размеренно отсчитывали секунды, как это происходило уже более ста пятидесяти лет.

— Кажется, ты упустила из виду вот это, — наконец сказал Малахай, протягивая Меер второй лист.

Это была страница, вырванная из каталога аукциона. Под параграфом текста была фотография шкатулки из потемневшего дерева с затейливой серебряной отделкой и большим серебряным медальоном с выгравированными птицами, листьями, трубами, флейтами и арфами, а также буквой с округлыми очертаниями, старательно вплетенной в орнамент. Ребенок увидел бы в этом лишь завитушки, но теперь Меер без труда узнала латинскую букву «В».

— Итак, теперь нам известно, что шкатулка действительно существовала, — бесстрастным тоном быстро произнесла она, роняя лист на стол. — Это означает, что я где-то когда-то ее видела, до того как мое сознание зафиксировало воспоминание об этом. Быть может, моя мать рассматривала какую-то книгу, посвященную антиквариату, и там была фотография этой шкатулки. Или она была выставлена на аукционе. Мать постоянно брала меня с собой на всевозможные аукционы.

Меер откинулась на спинку стула, отодвигаясь подальше от своего рисунка. Подальше от Малахая.

В судьбе каждого человека есть четкие линии, разделяющие его жизнь на отдельные периоды. Меер Логан знала, что самые глубокие следы — это те, что определяют нас, но, подобно тому, как топографию земной поверхности лучше рассматривать сверху, эти линии отчетливее всего видны с расстояния прожитых лет. Лишь оглядываясь назад, можно точно определить тот момент, когда трещинка превратилась в расщелину, а расщелина — в непреодолимую пропасть. Меер было семь лет, когда она впервые услышала странную музыку и рассказала родителям про шкатулку и погоню в лесу. До этого у нее не было никаких страхов, а потом она стала бояться смотреть влево и вправо, опасаясь увидеть надвигающуюся катастрофу. До этого она не ставила под сомнение обещания родителей, а потом поняла, что в их произнесенных шепотом заверениях, что все будет в порядке, нет никакого веса.

— Неужели ты не понимаешь, что это, возможно, доказательство того, что все эти годы тебе являлись воспоминания о прошедшей жизни?

Глаза Малахая, словно вырезанные из черного дерева, горели. Он снова взял лист, вырванный из каталога аукциона, и Меер успела мельком заметить показавшуюся в рукаве сшитого на заказ пиджака запонку с белым по белому монограммой «МС». Этот худой, утонченный эстет, получивший образование в Оксфорде, цитировал Аристотеля, Эйнштейна и Карла Юнга, с наслаждением хвалился своей коллекцией игральных карт, в которой были колоды XVIII века, и написал обширную монографию о психологии викторианской Англии, одержимой оккультизмом. Когда Малахай обсуждал проблему регрессии памяти, в его рассуждениях не было ни намека на спиритические сеансы с хрустальными шарами; концепцию перемещения душ он излагал на языке научных терминов, и его слова воспринимались как абсолютная истина. И Логан не могла поверить в то, во что верил он. Во что верил ее отец. Когда она была моложе, она пробовала поверить, даже была готова стать подопытной морской свинкой, но им так и не удалось убедительно доказать свои теории. Слишком многое нужно было принять на веру, и этот последний шаг Меер совершить не могла. Как и ее мать, она была прагматиком.

— В описании говорится, что этот предмет — шкатулка с играми начала XVIII века, принадлежавшая женщине по имени Антония Брентано, близкой подруге Бетховена, — зачитал вслух Малахай.

Рот Меер наполнился металлическим привкусом, резко заныли зубы. У нее напряглись плечи, сжались челюсти. По всему телу разлилась дрожь. Она что-то услышала, где-то далеко. Очень далеко, но отчетливо. В спине, в том месте, где Логан в возрасте девяти лет сломала позвоночник, заныл сращенный позвонок. И даже несмотря на то что она уже давно была не ребенком, а тридцатиоднолетней женщиной, ей захотелось вскочить и убежать прочь.

В тот день она бегала, стараясь спастись от назойливой музыки, которая ее так пугала, потому что всегда предшествовала воспоминанию об этой жуткой погоне в лесу. Проблемы Меер не давали покоя ее родителям, превратив их в двух чужих людей, постоянно споривших о том, какая ей нужна помощь. Бесконечные посещения всевозможных врачей не давали ей учиться в школе, делали ее другой и рушили все планы семьи.

В тот день Меер с Отцом гуляли в Центральном парке, запускали воздушного змея. Змей поднялся высоко в небо, гораздо выше, чем она считала возможным, как вдруг набежали черные тучи, и вместе с ними пришла эта жуткая, прекрасная музыка.

Отпустив змея, девочка бросилась бежать со всех ног, пытаясь спастись.

Отец окликнул ее, умоляя остановиться, затем бросился следом, даже догнал ее и был всего в одном мгновении от того, чтобы увести ее в безопасное место, но тут из-за поворота выскочил на большой скорости велосипедист, не успевший затормозить. От удара Логан подлетела в воздух и упала спиной на камни рядом с дорожкой…

— Меер? Что с тобой? — склонившийся над ней Малахай вывел ее из транса.

— Маленькой девочкой я сидела здесь и думала обо всех тех детишках, которые, как говорил мне отец, приходят к вам за помощью, и о том, как они, наверное, сидят в этом самом кресле и слушают тиканье этих же самых часов и как всем им, должно быть, становится лучше, потому что я не видела никого из них в приемной. Я думала, что вы их всех вылечили. Я была уверена, что и мне тоже станет лучше.

Она увидела у Малахая на лице сочувствие. Логан гораздо больше нравилось обычное нейтральное выражение: поднятые брови, отрешенный взгляд объективного наблюдателя. Она не хотела сострадания, она его не заслуживала, ибо не устояла перед своим старым недугом. Меер научилась сражаться с накатывающимися воспоминаниями, не пускать их в сознание. Она знала все то, что их вызывало, и старательно этого избегала. И, тем не менее, сейчас Меер снова слышала где-то вдалеке ту старинную мелодию… приглушенную и неразборчивую, доносящуюся из-за пределов этой комнаты, здания, улицы, города, из-за пределов этого времени. Она испытывала леденящую душу тревогу, перехватывающую дыхание, и страшную печаль, такую, что ей хотелось плакать по кому-то или чему-то, что она только что потеряла. Вот уже много лет ее не посещал этот дьявол.

Стиснув подлокотник кресла, Меер попыталась сосредоточиться на том, чтобы дышать ровно и глубоко и держаться за настоящее, но тайна снова и снова накатывалась на нее с яростью, к которой она оказалась не готова. Все эти годы работы с Малахаем, многочисленные сеансы гипноза и научные теории о псевдовоспоминаниях, ставшие для Меер чем-то вроде веры, не могли устоять перед силой этой загадки.

— Что с тобой?

— Со мной все в порядке, — сказала Логан, не желая признавать, особенно самой себе, что поднялся призрак ее самой, какой она была в детстве, что тайны этого ребенка высасывают из воздуха настоящее, затрудняя дыхание, и что навязчивые страхи, когда-то обступавшие ее со всех сторон, тянувшие к ней свои острые когти, хватавшие ее и уносившие в совершенно незнакомое измерение, набросились на нее снова.

Малахай вставил ей в руку стакан. Только выпив всю воду, Меер осознала, как же сильно хотела пить, но теперь она не могла утолить жажду. Наконец она поставила пустой стакан рядом с конвертом из плотной бумаги и рисунком.

— Реальность — это то, что сейчас, — произнес психиатр знакомую фразу. — Реальность — это то, что сейчас.

Кивнув, Меер постаралась сосредоточиться на ней. Это было одно из тех напоминаний, которым ее учили в детстве. «Реальность — это то, что сейчас. Реальность — это то, что сейчас». Тряхнув головой, словно это движение могло прогнать воспоминание, Логан с силой ткнула кулаком в ладонь.

— Я даже не подхожу к пианино, Я не сочиняю музыку. Не сочиняю вот уже двенадцать лет. Почему этого недостаточно?

— Меер, ты слишком строга к себе, твоей вины тут нет. Мы возвращаемся в настоящую жизнь, чтобы довести до конца то, что не закончили в прошлых жизнях, как бы нам ни хотелось уклониться от своего кармического долга…

Помимо всего прочего, Самюэльс был фокусником-любителем, умеющим превратить платок в белого голубя или проблему — в букет возможных ответов, однако сейчас Меер была не в том настроении, чтобы выслушивать эти немыслимые объяснения.

Она его не слушала.

— Что бы ни случилось, я больше не сяду на лекарства, чтобы жить в этом тумане. — Ее голос был таким же твердым, как и напряженные мышцы длинной шеи.

— В чем дело? Что случилось?

— Страшилки вернулись, — прошептала Логан, используя то слово, которым называла в детстве всепроникающую тревогу и страх, а также диссонирующие аккорды, терзавшие ее слух.