Металл дьявола

X

…И жалованье свое они тратили с такой легкостью и беззаботностью, что, едва успев получить его в воскресенье утром, к вечеру того же дня уже рыскали в поисках нескольких монет на ужин; так было раньше, так происходит и теперь; многие считают, что в этом состоит главная беда и несчастье рудокопа.

Рудники получили приказ работать в полную мощность.

Все города, расположенные поблизости от разработок Оруро, Уйюни, Потоси, Унсии, стали важными промышленными районами, и жизнь в них закипела: пункты по набору рабочей силы превратились к тому же в увеселительные центры. В Оруро как раз и начались приключения Сельсо Рамоса, недоучившегося студента Горного колледжа, сына Непомусено Рамоса. Учение стоило больших денег, и дон Непомусено трудился в поте лица на руднике «Черный шатер». Первые два курса юноша закончил успешно, но когда он перешел на третий, атмосфера экономического бума обдала его своим жарким дыханием и сделала завсегдатаем одного из местных домов терпимости.

Заведение Олинды отличалось от многих ему подобных ярким освещением и располагалось на Рельсовой улице. Просторный квадратный зал был устлан коврами, на стенах висели огромные зеркала, а плафон был разрисован уродцами амурами, снимавшими одежду с кривобокой Венеры. Здесь, в этом зале, кишмя кишели австрияки, югославы, чилийцы, турки и боливийцы; во время танцев вперемежку с дамскими туфельками шаркали ботинки подрядчиков, вербовщиков, нотариусов, техников-экспертов, снабженцев и загулявших шахтовладельцев.

Как-то раз, в субботний вечер, два дюжих австрийца, закованные в кожаные куртки и высокие сапоги, потребовали шампанского на всю честную компанию.

— Нас надули с пробой: мы сдали целый вагон шестидесятивосьмипроцентного олова, а нам определили только пятьдесят, честное слово…

Хотя подрядчики их и обжулили, деньги у парней были, и они швыряли ими направо и налево. Женщины в ярких платьях с глубокими вырезами обходили пьяных потных клиентов и, протягивая к ним подносы, просили:

— Пожертвуйте на музыкантов, милок.

Сыпались банкноты, сыпались шутки, сыпались золотые монеты. По мере наполнения подносов их содержимое вываливалось на крышку рояля, входившего в секстет вместе с двумя скрипками, флейтой, барабаном и арфой.

— Теперь твоя очередь, милочка, — сказала, обращаясь к Марте, разряженная и разукрашенная, словно опереточная певица, Олинда.

Марта носила короткую стрижку, ее черные как смоль волосы были гладко причесаны на прямой пробор, темные глаза сильно подведены, маленький, рот ярко накрашен.

Она была родом из Чили; чуть заметная полнота не портила ее фигуры. Деъушка взяла поднос и, оглядывая себя на ходу в зеркала, двинулась к толпе мужчин, словно укротительница к стаду орангутангов.

Сельсо Рамос пил, сидя у бара, и болтал со знаменитым футболистом из Оруро. Рядом с Рамосом, повернувшись к нему спиной, стоял пьяный югослав и громко рассказывал что-то приятелям, пившим за его счет. Он был в широкополой шляпе, зеленые глаза его блестели от возбуждения.

— Пожертвуйте на музыкантов.

Гринго вынул целую пачку банкнотов.

— Как же, как же, только не на поднос, а вот сюда…

Обхватив Марту за шею, он пытался засунуть банкноты в вырез платья. Марта вырвалась, но при этом уронила поднос. Черные глаза ее метали молнии.

— Отвяжись! Смотрите, Олинда, это из-за него я уронила поднос.

— Не беда. Возьми другой.

Марта повернулась и оказалась как раз около Рамоса, но гринго снова схватил ее за руку. Завязалась борьба, Рамоса прижали к стене, и стакан его опрокинулся. Юноша железной хваткой сжал руку гринго.

— Послушайте, не дурите, бросьте куражиться.

Все сбились в кучу, началась свалка, и трудно было разобрать, кто на кого кричит и кто кого толкает. Свободной рукой гринго схватил юношу за грудь и с силой отбросил его. Футболист, в свою очередь, толкнул гринго, тот отшатнулся, и стакан, пущенный Мартой в него, угодил. в студента, набив ему на голове изрядную шишку.

Разбушевавшегося гринго оттерли в угол, но он вырвался, пробился к стойке и попросил извинения.

— Шесть штук шампань. Я хотел этот сеньор меня извинить.

Снова заиграл оркестр, и попойка продолжалась. Марта смочила платок в стакане с виски и приложила студенту ко лбу.

— Ничего, пустяки… Пойдем лучше потанцуем.

— Давай куэку! Куэку давай! Куэку!

Оркестр сменил мелодию, и раздались первые такты куэки. Марта стала против Сельсо, размахивая платком над головой. Словно наэлектризованные ритмом темпераментного танца, пары то накатывались друг на друга, то откатывались. Бедра Марты, туго обтянутые красной юбкой, пружинили при каждом движении. От выкриков дрожали зеркала.

— Давай!!!

Танцующие образовали круг и хлопали в ладоши в такт яростно бренчавшему роялю. Марта — в центре, словно магнит притягивала партнера белизной своего тела, а он крутился вокруг нее, бешено перебирая ногами, похожий на смуглого арлекина; они не сводили друг с друга глаз, и развевающиеся в воздухе платки, казалось, связывали их воедино.

— Браво! Бис!

Но Марта вышла из круга и села.

— Хватит. Я не привыкла еще к здешней высоте и быстро устаю, дружок.

Она дышала с трудом, положила руку себе на грудь и выпила бокал шампанского.

— Вы недавно приехали сюда?

— Недавно. Из Вальпараисо.

— Ну, и нравится вам здесь?

— Да… собственно, не знаю.

Снова поднялся шум: это австрийцы стреляли пробками от шампанского, стараясь попасть в танцующих женщин; те визжали, смеялись. Марта сказала:

— Несчастные гринго. Вот этот злится на меня. В тот самый вечер, когда я сюда приехала, он хотел пробраться ко мне в комнату. Я, конечно, его выставила. И вчера вечером тоже. Что он о себе воображает?

— Вы всех выставляете? — улыбнувшись, спросил Сельсо.

Марта тоже улыбнулась:

— Не всех, дружок.

Сначала он появлялся только по субботам и, поджидая, пока Марта разделается со своими клиентами — она слагала с себя обязанности «девочки» часам к трем ночи, — пил и танцевал. Кончив работу, Марта забирала пальто и, отпустив несколько шуток по адресу ухажеров, шла через холодный двор к себе в комнату, где ее уже ждал, лежа в постели, Рамос.

Юноша, ставший завсегдатаем салона Олинды, перестал посещать колледж и совсем забросил ученье. Он целиком был поглощен Мартой. Мысль о том, что Марта ему не верна, что тело ее принадлежит другим, терзала его.

Увидев однажды Марту на коленях у одного парня из Оруро, сына австрияка, Сельсо был поражен в самое сердце. И хотя австро-боливиец был не из слабых, Сельсо ввязался с ним в драку, изловчившись, нанес ему меткий удар ногой и вышел победителем.

— Эй ты, полегче! Он тут на свои деньги гуляет, как все порядочные люди. А ты кто такой? — яростно набросилась на него Олинда.

В следующие вечера Марта не появлялась. Олинда отрядила ее на праздник, устроенный служащими предприятия Омонте.

Сельсо дал себе зарок не ходить больше в заведение и возобновил занятия. Но не прошло и двух недель, как он, презирая себя, вернулся и снова очутился в объятиях своей подруги.

Через три месяца возникло неожиданное осложнение. Они лежали в темной комнате и не спали: музыка и топот ног, доносившиеся из салона, не давали им уснуть.

Вдруг Марта сказала:

— Знаешь, милый, уйду я отсюда.

И хотя он страстно желал этого, намерение подруги все же его испугало.

— Пожалуй, так будет лучше. Конечно, лучше.

— Олинда нас ненавидит, говорит, что ты сбиваешь ей коммерцию.

— Ей-то какое до нас дело?

— Говорит, что ты разогнал всех моих клиентов, что я не зарабатываю даже на себя. Ты слышал что-нибудь подобное? Это я — не зарабатываю! Я каждую ночь зарабатываю по тысяче песо только на одной выпивке. Никто из «девочек» — даже француженка — не выставляет этих простофиль на такие суммы. TI еще она говорит, чтобы я тебя бросила.

Сельсо резко откинул одеяло и сел:

— Ей-то какое дело? Ну и уйдем. Завтра же переберемся от этой чертовой куклы в гостиницу.

— Но я ей задолжала.

— Задолжала? Интересно, за что же?

— Поездка в Чили, платье она мне купила, еда…

— А сколько она на тебе заработала?

— С этим она не считается — что ей! Хочет удержать меня, а кроме того… Есть еще одна вещь…

— Что там такое?

— Ах, дружок, кажется, я беременна.

Новость неприятно поразила Рамоса, словно он услышал что-то мерзкое.

— Черт-те что!

— Да, милый. Но мы с этим развяжемся. Ребенок, зачатый в этом вертепе! Нет, этому не бывать.

На следующий день Сельсо забрал все деньги, полученные из дому, и пошел в бар «Барселона». Увидев компанию, игравшую в кости, он, не долго раздумывая, попросил роговую чашечку и за какой-нибудь час выиграл полторы тысячи боливиано. Вечером он принес выигрыш своей подруге.

— Отдай их этой кобыле, и пошли отсюда.

Олинда подняла скандал, но молодые люди перебрались в гостиницу. Так Марта перестала быть «девочкой» из салона, а Сельсо перестал быть студентом Горного колледжа.

Прошло несколько месяцев. В одном из номеров орурской гостиницы шла молчаливая и азартная игра в кости. Рамосу не везло: он бросал кости и каждый раз «горел». «Невероятно. Что со мной сегодня?» Он проиграл все деньги, кольцо с бриллиантами, пистолет.

В два часа ночи Рамос вышел на улицу. Леденящий воздух обдал его. Подняв воротник пальто и глубоко засунув руки в карманы, он поплелся к себе в гостиницу, где жил теперь один: Марта его бросила.

Мысли Рамоса были заняты чередой фатальных неудач, начавшихся в тот самый день, когда Марта сделала аборт. Именно с этого дня все пошло «наперекосяк». Он играл и проигрывал, долги росли. Он докатился до того, что подделал отцовскую подпись под письмом к родственнику с просьбой одолжить денег. Деньги он получил и тут же их проиграл.

К тому времени Марта уже оправилась после аборта. Она повадилась поздно приходить домой, а однажды явилась пьяная.

Сельсо спросил ее:

— Где ты была?

Неубранная и простоволосая, поблескивая пьяными глазами, Марта пыталась выдавить из себя подобие улыбки, но это ей не удалось; тогда она приняла вызывающий вид и ответила какой-то грубостью. Последовал сильный удар в лицо, и она без чувств свалилась на кровать.

На следующий день чилийка ушла. Сельсо узнал, что она вернулась в заведение Олинды, вызвав там всеобщую радость. Он решил не переступать порога этого дома. До него доходили слухи, что Марта хлещет шампанское с подрядчиком-югославом по имени Харашич.

Острая обида у Марты прошла, и она ждала, что Сельсо появится в салоне. Каждую ночь, танцуя с клиентами, она поминутно смотрела на входную дверь. Но Рамос не появлялся, и тогда она напивалась, буянила, скандалила с посетителями.

Однажды вечером, вернувшись к себе в помер, Рамос стал перебирать в памяти все, что ему рассказывали о Марте. Он почувствовал, что волна горестных событий захватывает его, грозя окончательно утопить, и понял, что никакой надежды выбраться на спасительный берег, вернуться к прежней студенческой жизни уже не оставалось. Он поднял голову. Вдали светились окна заведения Олинды. Внезапно им овладело неуемное желание видеть Марту; жажда обладать ею сломила гордое сопротивление, и он пошел к ней.

Как всегда, как во все вечера и ночи, звуки бренчащего рояля перемешивались со звоном бутылок. В зале Марты не было. Напустив на себя безразличный вид, Сельсо стал разглядывать танцующих.

— А, пропащая душа, явился наконец. Смотрите, кто пришел. Сельсо, дорогуша, живехонек?

Олинда, грузно опершись на стойку, тоже приветствовала его:

— Где так долго пропадал, парень? Смотрите, как похудел бедняга. Не виделись целую вечность. Может, пуншу выпьешь?

— Разумеется. И себе налей.

— А как Марта?

— Марта? — машинально повторил он. — Это я хотел спросить у тебя.

— Разве ты ничего не знаешь?

Олинда залпом выпила и, наваливаясь мощной грудью на стойку, сказала:

— Она ушла вечером, сказала, что идет проститься с тобой перед, отъездом на рудники. Харашич дал ей денег на дорогу. Она еще говорила, что поговорит с тобой: если ты вернешься к ней, она останется, если нет — уедет. Вот, значит, и уехала…

Рамос похолодел. У него было такое чувство, будто ледяная капля ртути прошла через грудь и скатилась в живот.

— Налей виски, — пробормотал он. — И себе тоже. Когда же это случилось?

— Недели две назад. Твое здоровье. Заходи почаще, парень.

Каким диким кошмаром показалась ему эта десятки раз отраженная в зеркалах орда нелепо топочущих мужчин в обнимку с пьяными, ярко разодетыми женщинами!

Сельсо пил до шести утра в компании двух подрядчиков из Льяльягуа и двух женщин. Одна из них увела его, уже вконец пьяного, к себе в комнату.

Предприятию Сенона Омонте требуется тысяча рабочих для работы на оловянных рудниках: неквалифицированные рабочие, поденщики, бурильщики, проходчики. Выгодные условия. Требуются служащие.

Обращаться в конторы Оруро или явиться на рудник в Унсии.

— Поеду туда, — решил Сельсо Рамос.

Он оформился в конторе Оруро. Сел в поезд, идущий на Мачакамарку. Там в вагоне-ресторане познакомился с американским инженером Вильямсом Мак-Ноганом, уроженцем штата Иллинойс, сорока двух лет, и с его женой Маручей, мексиканкой, родившейся в Далласе.

Прибыв в Мачакамарку, супруги Мак-Ноган сели в кабину грузовика, а Сельсо поехал в кузове вместе с группой завербованных индейцев. Среди них был некто Хуан де Двое Уачипондо, сын Северино Уачипондо, первооткрывателя залежей рудника «Провидение». Спасаясь от карательной экспедиции, Уачипондо-младший бежал в район нагорья. Там он вырос, а когда случилась засуха, решил податься на рудники.

Приехав в Унсию, все разбрелись по своим делам. Рамос направился к Лоренсо Эстраде, главе горной администрации, здание которой располагалось на окраине города. Эстрада послал его к хозяину пульперии. Тот отвел ему жилье на чердаке своего дома, где Рамос должен был поселиться вместе с другим служащим. Индеец помог ему втащить пожитки. Комната была плохо освещена, но, присмотревшись, Сельсо увидел спящего человека. Тот проснулся и сказал:

— Входите…

— Добрый вечер… Ба, кого я вижу!

Это был студент, Хосермо Лобатон, товарищ Рамоса по колледжу. Он помог Сельсо разобрать вещи, напоил чаем, потом оделся и предложил прогуляться. Они вышли из дома и пошли вниз по дороге между отвалами пустой породы. По склону холма уступами спускались цинковые крыши служебных помещений.

— Предприятие имеет три отделения. Это рудник «Провидение». Там дальше — участок «Орко-сунтинья», за который годами судится Артече, и рудник «Голубой», откуда в основном и добывается олово. Здесь имеется несколько поселков… Там вдали — центральный. Туда дальше — управление. Сейчас мы спускаемся в город, который, в сущности, тоже принадлежит компании.

Впереди змеилась Унсия своими крутыми улочками. Стальные тросы подвесной дороги, тянувшиеся от обогатительной фабрики до устья шахт, сильно провисли, образуя гигантские дуги. Кругом было полно народу.

— Там, дальше, с другой стороны, над самой Льялья-гуа — рудник «Прогресс». Он принадлежит Англо-чилийской компании, — продолжал свои объяснения Лобатон. О себе он сообщил, что работает в бухгалтерии.

— Это хитрая бухгалтерия: компания заставляет фальсифицировать расчеты с рабочими и подрядчиками. Мы непременно занижаем процентов на десять затраченное время и процентов на двадцать выдачу на-гора — чистое жульничество. А ты где собираешься работать?

— Сеньор Эстрада определил меня в пульперию.

— Раз он сказал, значит, так и будет. Он здесь хозяин. Пульперия — это что-то несусветное. Компания старается всячески запутать расчеты с поденщиками. Те, в свою очередь, стараются урвать побольше, накупают товаров, потом перепродают их в городе. Сами довольствуются горсточкой коки, а в субботу умудряются пропить весь недельный заработок. Это самый пропащий народ.

В число пропащих завербовался и забойщик Хуан де Дьос Уачипондо. Его поселили в одну из тех халуп, что рядами лепятся у самой дороги. Низенькие входы. Сквозь дырявые крыши врывается ветер. На земляном полу валяются картофельные очистки, луковая шелуха и другие отбросы от приготовляемой тут же пищи. Все здесь покрыто толстым слоем сажи; постель состоит из нескольких необожженных кирпичей, и сверху овчина. Жилья не хватает, поэтому Уачипондо может пользоваться им только ночью, а его сожитель — только днем.

Так и шла жизнь этих людей под соломенной кровлей, которую непрестанно треплет ветер, в лачугах, где женщины готовят скудную пищу, а на полу возятся в мусоре полуголые орущие дети. Грязная и шумная жизнь поселка.

В пять часов утра Уачипондо уже шел на рудник и приходил туда ровно в шесть. Солнце освещало только самые вершины гор, а внизу еще лежала ледяная тень? Почерневшие от холода рабочие, забойщики, старшие рабочие, инженеры, подручные, откатчики и слесари, сдав номерки, миновали проходную, устроенную в самом устье шахты.

Зев шахты заглатывал сотни рабочих. Несколько сотен шли в рудник «Провидение», несколько сотен — в «Голубой» и еще несколько сотен — в «Орко-сунтинья».

Входил в свою шахту и Уачипондо, как некогда его отец: то же лицо, та же походка, только шахта теперь стала глубже и сеть квершлагов и штреков — гуще. Путь рабочих в забой начинался в вагончиках, составленных в партии. Поезд удалялся от устья, дневной свет становился все слабее, превращался в точку и только едва-едва поблескивал на рельсах. Рудокопы зажигали лампочки. В самом конце штольни открывался четырехугольный колодец, по которому в деревянных клетях, подвешенных на стальных тросах, смена рабочих спускалась в этажные штреки. Медленно скользя вниз, клеть уносила с дневной поверхности людей, их инструменты, их лампочки. Ползли вверх слоистые, морщинистые с блестящими прожилками стены колодца. В устье каждой горизонтальной выработки или этажа скапливались рабочие ночной смены, поджидая клеть — вестницу наступившего нового дня. Зияя темнотой, шли вверх входы в галереи, проведенные по залеганию пластов, пока наконец клеть не достигала зумпфа, расположенного в пятистах метрах от поверхности. Последняя группа рабочих покидала клеть, и тогда подавался сигнал на подъем: теперь она будет подниматься и заберет рабочих ночной смены.

Ноган вошел в контору горной администрации. Его принял Эстрада. Он сидел у письменного стола, спиной к грязному закопченному окну. На нем был черный костюм, а вокруг шеи — большой вигоневый шарф. Он пригласил Ногана сесть и начал:

— У меня есть приказ производить не менее пятидесяти тысяч кинталов в месяц. Я направил на рудники еще пятьсот рабочих. Это кроме тех, что работают у подрядчиков. Чтобы вы имели хоть какое-то представление о здешних законах эксплуатации, надо сказать следующее: основные работы ведутся под прямым надзором горной администрации, но в настоящее время десять галерей отданы за высокую цену подрядчикам, осуществляющим добычу олова по особым дозволительным свидетельствам.

Ноган внимательно слушал, кивая головой, и делал пометки в своей записной книжке.

— Одни подрядчики получают с пройденного метра, другие — за добытый металл. Ведут они себя своевольно: что хотят, то и делают. Свалят все на какого-нибудь работягу вроде старшего рабочего, а тому безразлично, как пойдет забой — вверх от простирания пласта или вниз, будут ли ставить крепы при продвижении выемок, делать потолочные своды или пусть рушится кровля. Компания выдвинула перед нами задачу: произвести максимальную выемку руды, но при этом сохранить рудник. Вот и понимайте, как хотите. А на обогатительной фабрике половина добытой руды уходит на подрядчиков, а другая разворовывается служащими. Да и тамошние пеоны — сплошное ворье.

Ноган поправил очки и стал рассматривать чертежи горной разработки, но Эстрада остановил его:

— Я не разбираюсь в чертежах. Лучше покажу вам все на месте. Сейчас мы пойдем в забой «Контакт». Т#м некий Харашич, человек без стыда и совести, взорвал крепежные перекрытия, и теперь их нужно снова устанавливать. А подрядчики, повторяю, мошенники. Компания платит им сто боливиано за метр, они платят старшему рабочему пятьдесят, а старший рабочий забойщику — десять, поденщики получают по одному боливиано. Идем на рудник.

Пошли. Ноган был беловолос, чисто выбрит, носил очки в тонкой оправе и выглядел совсем молодым. Эстрада был почти старик, носил темные очки и по меньшей мере по двое суток не брился. Молодой человек едва мог угнаться за Эстрадой^ Они вошли в устье штольни, и клеть опустила их на глубину четырехсот метров. Прошли штрек, стены которого угрожающе щетинились острыми выступами.

Мертвенно-желтый свет карбидных ламп, словно желчь, разливался по стенам. Перед ними открывалась капитальная выработка. Космос преисподней управлялся по законам астрономии карбидных ламп. Здесь, в каменном универсуме, тоже появлялись и исчезали звезды. Они рождались и умирали в бесконечности гранитной ночи. Людское скопище двигалось сквозь густую ночь каменных молекул и, словно капли крови, медленно растекалось по капиллярам-штрекам. В самом конце этих слепых и глухих дорог рудокопы развешивали лампы-звезды, творя причудливые туманности, обретавшие жизнь на этом внутреннем небе нашей планеты.

К выработке подходили воздухопроводные трубы, доставлявшие под давлением свежий воздух для работающих здесь людей и машин: для бурильщиков и электрических перфораторов, которые с яростным скрежетом вгрызались в породу, едва только бур, похожий на фрезу, касался скалы. Тучи металлической, гранитной и силикатной пыли вырывались из-под бура, словно из маленького кратера вулкана, заполняли галерею и плотной пс-левой заволакивали фигуры людей. Здесь и работал Уачипондо. Пыль покрывала его лицо серой маской, скапливалась во впадинах у ключиц, серебрила волосы, лезла в горло даже через платок, которым он повязывал рот. Перемешанная с потом пыль образовывала на теле твердую корку, металл лудил его снаружи и изнутри.

Инженер Ноган посмотрел на индейца: широкая грудь блестит от пота, жилистые, словно из витой проволоки, руки дрожат вместе с перфоратором, и весь он, кажется, врос ногами в землю, такую же темную, жесткую и неровную, как он сам. Пыль застилала все вокруг. Слышался скрежет перфоратора и кашель рабочих.

В эти дни у Харашича был большой пьяный загул: за городом он разбил свой автомобиль, сжег рояль в Льяльягуа, — правда, тут же выплатил за него наличными, — шлялся по барам и кабакам Унсии, истребляя запасы виски и шампанского. Огромный, со шрамом на лице, в низко надвинутой широкополой шляпе — одним своим видом он мог внушить ужас, а он еще расхаживал с пистолетом и стрелял по зеркалам и лампам.

В баре одного из отелей Унсии он собрал вокруг себя толпу слушателей, к которой поспешили присоединиться Сельсо Рамос и Лобатон.

— Компания хочет меня ограбить. Они говорят, будто я разрушаю рудник. Это я-то разрушаю! А этот самый Эстрада… Все тут боятся его. Правильно я говорю?.. Все трусы.

Перебирая своими тонкими губами сигару, играя желваками стальных челюстей, он бил широченной ладонью по столу и разглагольствовал:

— Я вот что сделаю с Эстрадой: я его раздавлю. Еще шампанского. Пейте. Я плачу. А с рудником все будет в порядке. Надо только соорудить такую деревянную крепь из брусочков.

Он взял несколько спичек и пытался показать, как из брусьев можно соорудить венцы.

— Вот таким манером… Это индейцы разрушают рудник, а не я. Все подрядчики — жулики. Я влепил тут одному… Не так чтобы очень сильно… Нет — слегка. Слегка ударил, а он и готов… Потеха.

Подносы с виски и шампанским не пустовали, и толпа слушателей росла. Рамос, которому все это порядком надоело, подал знак другу, и они тихо смылись, выбрались на улицу и пошли пешком к дому.

— Подумай, — начал Лобатон, — этот гринго настоящий убийца: ему ничего не стоит продырявить голову кому угодно. Одной рукой он может поднять чуть ли не центнер. Но он — хрупкая барышня в сравнении со старым Лоренсо Эстрадой. Как-то раз ночью он закатился было к одной местной девице, с которой имел дело Эстрада. Постучал. И когда услышал голос дона Лоренсо: «Минутку — я сейчас оденусь и выйду», так у него весь хмель прошел. А знаешь, что сделал дон Лоренсо, когда рабочие из Англой-чилийской столкнулись с нашими в галерее «Контакта»? Он отправился в Льяльягуа, зашел в контору, разыскал там управляющего и сказал, что спор должны решать они сами, управляющие, причем не иначе как на пистолетах, и дал тому пистолет.

— Вот это да!

— И когда тот пошел на попятный, Эстрада сказал, что ему лень идти по дороге, и пробрался через их рудник на нашу сторону.

— Колоссально! Ты — спать?

— Конечно. А ты?

— Пойду искать Марту.

Через несколько дней после приезда в Унсию Сельсо Рамос нашел Марту. Она снимала дом на одной из маленьких улочек города и жила там со своей служанкой-чолой. Он постучал, и она появилась в дверях. Черные глаза ее, удлиненные тушью до самых висков, серьезно смотрели на него.

— Здравствуйте. Как поживаете?

— Спасибо, хорошо. А вы?

И тут они бросились друг к другу и пылко обнялись.

Марта рассказала, что она оставила Харашича и связалась с управляющим Англо-чилийской компании, женатым гринго, приезжающим к ней в конце каждой недели. Всю неделю она исполняла роль хозяйки питейного заведения, принимая посетителей в своем плотно облегающем бархатном платье с глубоким вырезом. Делала она это с капризно-недовольным видом, и из ее маленького ротика нередко вылетали резкие словечки, произносимые с характерным чилийским акцентом. Доступ в её дом — это заведение нельзя было назвать публичным домом — не был свободным. Марта сохраняла за собой право выбора: если претенденты, стучавшие в дверь, были люди состоятельные, но неотесанные, она их не пускала; стоя в дверях и размахивая бутылкой, словно булавой, она выпаливала им все, что о них думает, не стесняясь в выражениях.

Возобновив отношения с Мартой, Рамос увидел, что жалованья ему не хватает.

— Видишь ли, дружок, — говорила она юноше, — я хочу вернуться в Чили и купить в Вальпараисо домик для матери. Вот почему я здесь, вот почему я должна терпеть этого несчастного гринго.

Сельсо вступил в сделку с хозяином пульперии: получал от него по низким ценам напитки, консервы и ткани и выгодно перепродавал их в Унсии и Льяльягуа.

Позднее, постигнув технику спекуляции оловом, он оставил пульперию. Сельсо тайно скупал металл, умел его попридержать, а потом сбывал по высоким ценам знакомому перекупщику. Тот, в свою очередь, переправлял его в Оруро и продавал одной иностранной конторе, которая хорошо нажилась во время войны, поставляя боливийское олово немцам через свое отделение в Чили.

Рамос получал немалые барыши, но, пускаясь в азартные игры с «задаваками» вроде Харашича, быстро от них освобождался.

В тот вечер в домике Марты было тихо. Трое служащих компании сидели за столиком и молчали. Сельсо перебирал струны гитары и что-то напевал своим низким голосом. Когда он кончил петь, улыбка озарила его лицо: он перехватил взгляд Марты, с любовью смотревшей на него.

Белокурый красавец Мак-Ноган носил очки и лицом был похож на рано повзрослевшего ребенка. Он жил в зеленом домике на улице, где обычно селились служащие компании. Здесь каждый вечер его ждала жена Маруча, американка мексиканского происхождения; она готовила ему ванну, ставила любимые вальсы, подкладывала свежий номер «Ивнинг пост» и влюбленно смотрела на него серыми глазами.

Чета Ноган пряталась в своем домике, как в оазисе, казалось, кирпичные стены и чистенькие занавески надежно отделяют их от суровой пустыни. Им казалось, что городской комфорт, камин и семейные фотографии с точностью воспроизводят их ^прежний домашний очаг и что за прежними домашними привычками можно укрыться от жестокой реальности здешней дикой природы.

По воскресеньям служащие компании и их жены развлекались. Мужчины надевали белые брюки, а женщины — белые юбки. Накинув легкие шерстяные пальто, эти иностранцы и иностранки отправлялись на теннисный корт, принадлежащий администрации рудника «Прогресс». Площадка была устроена на голой, без единого деревца, равнине, расстилавшейся позади горы, и только проволочное заграждение отделяло ее от остального мира.

Мяч поднимался с земли и летел в пустоте.

— Есть!

— Игра!

Эта беспредельная пустота мира растворяла голоса партнеров, и казалось, будто площадка повисла в холодном пространстве.

— Игра! Маруча потеряла очко.

— Это не моя ошибка. Виноват сеньор Вилья.

Сеньор Вилья, местный дантист, играл в паре с Маручей против Ногана и мистрис Стимсон, супруги помощника управляющего. Сам мистер Стимсон не играл по причине преклонного возраста.

У Пепе Вильи были черные как уголь глаза, смуглая кожа нетвердый энергичный профиль. Этот типичный красавец полукровка был немногословен, обходителен и с едва заметным усилием старался во всем подряжать гринго. Правда, по-английски он говорил с ужасным местным акцентом, но танцевал преотлично и умел картинно улыбаться ослепительно белозубым ртом. Иногда, во время игры, волосы падали ему на лоб и он делался похожим на индейца. Однако, откинув их назад, он снова обретал привлекательность.

— Тридцать — сорок.

— Есть!

Эхо голосов неслось в печальных сумерках, словно стая запоздалых птиц, и замирало в дальних молчаливых горах.

Потом компания усаживалась в старенький казенный автомобиль и ехала к Ногану пить чай и коктейли. Дом Ноганов стоял на территории центрального поселка, неподалеку от рудника «Голубой». Чтобы добраться до него, нужно было миновать Льяльягуа и ехать далее по дороге— до Унсии. По воскресеньям город предавался пьянству. Жилые дома, мастерские, продуктовые лавки, магазины готового платья, дворы — все превращалось в питейные заведения, откуда неслись, словно из огромных граммофонных труб, пьяные споры и пьяное пение под гитару. Рудокопы гурьбой бродили по улицам. В барах и кабаках подрядчики, перекупщики, фрахтовщики и государственные служащие сливались с разношерстной толпой рабочих с прокопченными, черными испитыми лицами, в старых шляпах, потрепанных кашне и грязных ботинках.

— Целую неделю работали как звери, а теперь все пропьют, — сказал мистер Ноган.

— Еще и в понедельник будут пить, — подхватил Вилья.

— Трудно представить себе, сколько теряет от этого рудник. И это в то время, когда компания требует максимальной выработки.

А песни свои они не поют, а воют, — сказал Вилья. Мне чем-то нравятся их песни, сама не знаю чем, — возразила Маруча.

— Дикая музыка. Похоже, что эти скорбные песни их развлекают, — заметила мистрис Стимсон.

Скрипнули тормоза.

— Идиот! Заснул посреди улицы.

Мак-Ноган не сразу узнал Уачипондо. Тот сидел, привалившись спиной к столбу; голова упала на грудь — поза расстрелянного. Пряди волос закрыли лицо, скованное тяжелым, страшным сном, ноги вытянуты, штаны расстегнуты. Рядом валялась бутылка.

Компания выбралась из машины и побрела по поселку пешком. Пьянка шла в каждом доме. В некоторых дворах индейцы и индианки распивали чичу, сидя прямо на земле, или плясали: мелькали в воздухе зеленые, желтые, красные юбки.

Вырвавшись из рудника, еще не успев прийти в себя от гнетущей тьмы подземелья, рудокопы заполняли теперь улицы и дома поселка, пещеры, дороги и тропинки на горе, и лица их, словно по волшебству, превращались в пьяные маски. Огромные горы, как суровые боги, взирали на древний обряд винопития, который совершали в их честь людишки-насекомые, въевшиеся в складки их темной одежды.

Во всех трех секциях рудника допотопная техника уживалась с новой. Здесь применялась и поперечная и вертикальная выемка, забои начинались от основных, этажных штреков по простиранию месторождения; множились скаты, выработанные пространства, колодцы; работали вентиляционные печи. В забое рудника «Контакт» при отвале сыпучей и рыхлой породы образовалось углубление, похожее на часовенку, где была обнаружена жила, тянувшаяся перпендикулярно горизонту. Здесь рабочие устанавливали венцовую крепь на бабках. Поскольку углубление было большого размера, Мак-Ноган приказал заделать выработанное пространство камнем, доставленным с дневной поверхности.

Теперь в этом забое не было подрядчиков. Разработка велась по узеньким, кривым этажным штрекам, расширявшимся только в местах простирания жилы. Груды породы, переходы, похожие на перекрученные внутренности, душный запах окаменевших смол, бесчисленные ячейки и лунки — так выглядела эта подземная пасека.

В некоторых галереях над головой опасно нависала порода, кровля грозила обрушиться, но некогда было производить крепление шахт, ибо спрос на металл требовал незамедлительной выдачи продукции. На клетях не было ни дверей, ни предохранительных проволочных решеток. Компания не принимала никаких мер по устройству нормального освещения не только для производства работ, но и в качестве мер безопасности, особенно на перекрестках штреков с усиленной откаткой.

Работа шла и днем и ночью. Поиски металлических плодов на этом древе с причудливыми ответвлениями штреков и квершлагов, проросшими внутри горы, сотрясали рудник, и само древо содрогалось от ураганного напора людей и техники. Бурение, доставка руды на поверхность, спуск людей в шахту, движение рудооткаточных вагочников, проведение порохострельных работ, прокладка электрических кабелей, монтаж водоотливных устройств, установка воздухопроводных труб, производство врубов, вломов, забивки, закладки, расчистки, сооружение крепи — все это были приемы в той жестокой борьбе, которую люди вели с подземельем, но и оно, в свою очередь, прибегало к ужасающим ответным мерам: оно мстило людям тем, что калечило им ноги, слепило глаза, выводило из строя почки, коварно разрушало легкие, отравляя их металлической и силикатной пылью.

Хуан де Дьос Уачипондо работал в одной из бригад по ведомству Мак-Ногана.

— Да, сеньор инженер, трудная наша работа…

Как только он наставлял перфоратор на скалу, она начинала дрожать, упрямиться и взбрыкивала, точно испуганное животное, стараясь сбросить путы; дрожь охватывала руки и грудь бурильщика, и сердце его бешено колотилось. Ни один бурильщик не мог выдержать этой борьбы более двух часов.

Поначалу, ценой огромного напряжения, жилистые руки Уачипондо, словно сделанные из витой проволоки, выдерживали битву в течение трех часов. Держа перфоратор за обе ручки и сильно навалившись на него грудью, он буквально вгрызался в скалу; дрожь машины передавалась телу рабочего; мириады мелких раскаленных частичек обдавали его, и сам он казался ничтожной букашкой, жалкой молью, прилипшей к огнедышащей стене, из которой вырывались клубы пыли.

Запалив шнуры, рабочие разбегались. Людская масса рассеивалась по галереям. Следуя один за другим, гремели взрывы. Хриплый, дикий рев сотрясал своды рудника и несся по штрекам, яростно ища выхода.

Уачипондо лежал, распластавшись на полу, и, жуя свою коку, смотрел на страшную пасть, которая разверзалась и не могла сомкнуться.

Рабочие возвращались к месту отвала. Выброшенная взрывом порода загромождала галерею; начиналась работа по расчистке. Порода грузилась в вагончики и доставлялась к клети. Клеть поднимала ее на поверхность, и оттуда по канатной дороге руда шла на обогатительную фабрику.

Вместе с рудой на дневную поверхность поднимались рабочие, а на смену им приходили новые партии рудокопов. Там, внизу, они снова разбивались на бригады и, предводительствуемые своими «капитанами», растекались по ненадежным коридорам-артериям мрачной подземной тюрьмы. Работа не прекращалась ни днем, ни ночью. Что касается Уачипондо, то он-мог исправно трудиться не более четырех дней, а вторую половину недели предавался загулу. Возвращаясь в забой, он особенно остро чувствовал, как трудно здесь дышать: силикатная пыль резала горло. Поэтому, начиная орудовать буром, он закрывал рот шарфом, но это не избавляло его от надсадного кашля.

Мак-Ноган с раздражением сказал Маруче:

— Вот видишь, только что я был на разведке вольфрамовых залежей в Ками, а на следующей неделе меня усылают в Амайяпампу.

Вечная история. Маруча в упор посмотрела на него своими светло-серыми глазами и, кокетливо поправляя ему галстук — словно затягивала петлю на шее, — пролепетала:

— О, Вилли, ну что это за жизнь… Теперь — эти ужасные рудники.

— Один из этих ужасных рудников предлагают компании «Омонте тин» за десять миллионов фунтов. Эксперты из США считают, что рудник стоит этих денег. Но хозяин хочет, чтобы инженер из Уануни и я снова все точно подсчитали.

— Но к началу экскурсии на плотину ты вернешься?

— Это невозможно… Такая досада. Придется тебе ехать без меня, с друзьями.

— Ах, дорогой, мне очень жаль…

Мак-Ноган отправился в Амайяпампу, чтобы на месте выяснить подлинную стоимость горных сокровищ. В воскресенье супруги Симпсон, Пепе Вилья, Маруча и двое иностранцев из Оруро совершили увеселительную прогулку к зеленой дамбе, построенной в узком ущелье в двенадцати километрах от поселка, откуда рудники получали электрический ток.

Через неделю вернулся Мак-Ноган.

— Чтобы этот рудник стоил десять миллионов фунтов, следует закопать именно такую сумму в одной из его галерей, — заявил он.

В течение трех недель Мак-Ноган наслаждался домашним уютом: сидел у камина, читал журналы и английские книжки, спал в теплой жениной постели. Потом ему поручили руководить работами по установке грузоподъемника мощностью в две тонны с высотой подъема в шестьсот метров. На его долю выпало руководство ночной сменой.

— Ах, дорогой, я так одинока.

Он не высказал никакого неудовольствия по поводу своего изгнания в каменную пустыню, чтобы не тревожить по пустякам Маручу. В десять вечера он шел в шахту, у ее зева уже толпились люди, готовые принести себя в жертву ненасытному идолу. В шесть утра он возвращался, на цыпочках пробирался к себе в спальню и спал весь день.

Однажды он проснулся около двух часов и, лежа в постели, увидел Маручу: она стояла спиной к нему и смотрела в окно.

Мягкий свет, проникавший сквозь гардины в полутемную спальню, золотым нимбом опушил ее волосы, точь-в-точь как солнце золотит нежную весеннюю поросль на вершине холма.

Ноган окликнул жену.

— Маруча…

Словно очнувшись, она обернулась к нему.

— О, добрый день. Я не хотела тебя будить.

— Который час?

— Два часа… Я смотрела на язычки пламени. Тысячи разноцветных огоньков и индейцы в шахтерских шлемах. Очень похожи на испанских конкистадоров.

— Да… Они ищут вагонетки для транспортировки руды.

Маруча подошла к постели мужа; тот сидел, положив поверх одеяла свои волосатые руки.

— Ты встаешь? Будешь обедать?

— Да, но сначала сядь ко мне.

Она села, не поворачиваясь в его сторону. В профиль ему были хорошо видны ее длинные-предлинные ресницы.

— Почта уже была. Я положила тебе газеты.

Он взял их с ночного столика.

— Так… Вильсона не выберут… Да, знаешь, вчера я тоже просматривал газеты, и потом мне приснилось, будто я иду по нью-йоркской подземке…

Ноган погладил ее коротко подстриженный затылок. Женщина повела плечом и отклонила голову.

— Через год мы получим отпуск и поедем в Чили, к морю, и не будет там никаких язычков пламени и никаких индейцев. Неплохо, не правда ли?

Маруча повернулась к мужу лицом. В фас ее подбородок не казался столь энергичным, особенно из-за ямочки. Мак-Ноган поцеловал ямочку. Потом — пухлые теплые губки, потом — тугие, очень теплые груди.

Газета смялась, лицо Вудро Вильсона скривилось в недовольной гримасе.

Что касается до их непотребных празднеств, то лучше о них промолчать и ничего не говорить.

Последний день карнавала. Буйство голосов и красок на дорогах и улицах городка, всеобщее суматошливое оживление, толпы индианок и чол, пританцовывающих под звуки аккордеонов, гитар и флейт.

Женщины в ярких бархатных юбках и мужчины в расшитых куртках гурьбой спускались в поселок, где шла грандиозная попойка, где каждый дом превратился в питейное заведение.

Во главе процессии шел мужчина, изображавший черта. Он был облачен в бархатный камзол, расшитый серебром и усыпанный блестками, на голове — огромная маска с акульими зубами и с рогами, увитыми золочеными змеями. Это был Уачипондо. В его ушах и теперь еще раздавался рев отбойного молотка, — чтобы приобрести этот маскарадный костюм, ему пришлось много поработать, урочно и сверхурочно. Его измазанная грива и обсыпанная мукой грудь сотрясались от кашля, заглушая звуки трещоток, дудок и тарелок; казалось, что не он один, а несколько рудокопов давятся от кашля.

Толпа расступилась, пропуская вереницу мулов, на которых рабочие из копей Чаянты привезли серебряные изделия. Из зева шахты выехала на повозке королева карнавала — огромная кукла, высечанная из черного блестящего минерала, разукрашенная бантиками и увитая лентами серпантина. За повозкой — толпа ребятишек и взрослых. На улицах рвались ракеты, группы танцующих наводнили город и окрестные дороги.

Сельсо Рамос и Лобатон в компании с почтенного вида перекупщиками и подрядчиками засели в одном из отелей и распивали шампанское, путаясь в причудливой сети серпантина и бумажных украшений.

В самый разгар веселья скотовладелец из Сукре, только что совершивший выгодную сделку, запродав компании большую партию скота, предложил сыграть в «лягушку», призвав в пьяном азарте заменить свинцовые монетки на самые настоящие фунты стерлингов. Рамос с двумя парнями из Потоси (одному из них он продавал ворованное олово) составили партию, в другую вошли скотопромышленник, подрядчик и торговец-турок с волосатыми руками. Первые три партии сопровождались шутками, смехом, аплодисментами, пока игроки окончательно не запутались в густых тенетах серпантина.

Проигравшие подбили удачливых соперников на выпивку, и все перешли в соседний зал. Компания расположилась за круглым столом, к ним подсело несколько рудокопов, и игра возобновилась. Начали играть осторожно, но очень скоро страсти разгорелись. По мере того как табачный дым густел и нарастал звон бокалов, рос и ажиотаж вокруг ставок. Кости, словно кролики, метались по зеленому полю.

Рамос вывалил на стол целую кучу денег, взял роговую чашечку и не спеша встряхнул кости.

— Четыре по сто! Вот так! — объявил скотопромышленник, швырнув пачку банкнот. Рамос метнул кости и проиграл. Кучки бумажных денег и золотых монет то вырастали, то таяли на столе перед игроками.

На следующее метание юноша выставил довольно тощую пачку банкнот.

— Ставь больше! Больше ставь!

— Я и так продул две тысячи с лишком!

— Ладно, я ставлю столько же.

Парню из Чукисаки очень хотелось высадить его из игры одним ударом. Но Рамос выбросил пять-шесть и сгреб деньги.

Снова встряхнул чашечку:

— Та же ставка.

И снова выиграл. Скотопромышленник опять уплатил.

— Ну, кто еще? Не одному же мне играть!

Зрители заключали пари. Турок выбросил три-четыре. Рамос — две пятерки. Лица присутствующих сосредоточены словно в спиритическом сеансе, все следят за россыпью костей, падающих с сухим стуком, и за руками, выкладывающими и загребающими пачки банкнот.

С улицы доносилась музыка. В зале атмосфера сгущалась. От дыма и от ненависти. Зажгли лампу.

— Деньги на бочку.

— Ставлю тысячу песо!

В дымном угаре, заполнившем комнату, среди множества судорожно напряженных лиц молодое лицо Сельсо с чистым высоким лбом, обрамленным темными вьющимися волосами, казалось особенно бледным и серьезным. Высоченный худой рудокоп с обвислыми усами, стоявший подле стола, медленно произнес:

— Вот моя ставка, — и положил бумажный сверток.

— Идет, — сказал Рамос, даже не взглянув на деньги.

— Играем на все? — мрачно спросил гигант.

— На все.

Юноша бросил кости. Выпали две шестерки, и он сгреб банкноты и сверток.

— Думаете запугать нас своими фунтиками. Ну, это мы еще посмотрим. Всем по бокалу шампанского.

— Пять по сто.

— Пять по двести.

— Четыре по пятьсот.

— Тысяча и еще тысяча.

Сухопарый рудокоп мрачно сказал:

— Сельсо, у меня на складе есть пятнадцать кинталов олова. Выиграешь — можешь забрать их хоть завтра. Играю на них.

— На все сразу?

— Нет, по частям. Ставлю два кинтала.

Сельсо выпил бокал шампанского, обвел глазами стол и сказал:

— Идет, два кинтала.

С улицы доносились пьяные голоса и песни.

Люди, поглощенные игрой, едва слышали их, склонившись над столом в каком-то странном унылом оцепенении.

Сельсо выиграл все пятнадцать кинталов.

— Пошли, — шепнул ему на ухо Лобатон, — мы тут с четырех часов.

— Еще немножко: мне чертовски везет.

— А как же с Мартой?

Сельсо взглянул на часы: было уже одиннадцать вечера.

Последний день карнавала. Рамос вышел вместе с турком и Лобатоном. Его карманы были туго набиты банкнотами и монетами. Казалось, что по залу пронесся ураган, разметав ленты серпантина и насмерть поразив оставшихся там людей.

— Я чувствую, что немного перебрал.

— Все мы, братец, перебрали, — сказал турок. — Закатимся к Шалой.

— Но у нее, наверное, дон Лоренсо…

— Нет. Думаю, он выпивает в заведении Вымогалы.

— Не важно, пошли к Марте, — предложил Рамос. А что касается Эстрады, то и Шалая и Вымогала наверняка у него. Сначала они напиваются, а потом он спит с той и с другой по очереди.

Из переулков еще доносилась музыка. На дальних горах в деревенских чичериях боязливо помигивали красные глаза-огоньки, там продолжалась пьянка. В доме Марты праздник был в самом разгаре. Двери оказались закрытыми. Когда выяснилось, что пришел Рамос со своими друзьями, их впустили, и они присоединились к компании подрядчиков, перекупщиков и служащих городской администрации.

Марта разгорячилась, раскраснелась — по всему было видно, что она пьяна. Среди гостей оказалось двое знакомых Рамоса. Это были служащие компании «Прогресс». Друзья обнялись.

— Марта! Куколка! Я за всех плачу! — крикнул Сельсо.

Слепой тапер играл на рояле. Сельсо подхватил чилийку и закружился с нею в танце.

— Все это время я только и делал, что огребал деньги. Много денег. Пощупай карманы. Ну и олово у меня тоже имеется. Заберу тебя в Чили.

Марта была как во сне и, прижимаясь к нему, сказала:

— Да, да, в Чили… Мне осточертели и рудники, и рудокопы, и гринго. Вот кончится карнавал…

— Давай куэку! — вопили чилийцы.

— Да здравствует карнавал! Гип-гип-ура!

От топота ног дрожали бокдлы с шампанским. Банкноты, сыпавшиеся слепому музыканту, очень бодрили его, и инструмент бренчал в полную силу. Марта танцевала, стоя против Рамоса, который обвил ее шею платком и, держась за его кончики, то притягивал партнершу, то отпускал от себя. Им бешено аплодировали.

Вдруг совсем близко стали рваться ракеты. Входная дверь задрожала. Снаружи послышались крики:

— Да здравствует карнавал! Магта! Магта!

Кто-то сильно барабанил в дверь, ведущую в патио. В доме притихли.

— Не открывайте… это пьяный гринго.

— Но он разнесет дверь.

Марта нахмурилась, остановилась посреди комнаты и потом приказала служанке:

— Открой!

В дверном проеме показался Харашич, грузный, красный, в огромной широкополой шляпе, в расстегнутой рубахе и высоких сапогах. Позади него темнела фигура его приятеля. Харашич переступил порог, запалил петарду и направил ее прямо в середину зала.

— Это не динамит — не бойтесь. Что притихли, как на похоронах? Это мой друг. Входи, друг, входи.

За Харашичем в залу ввалился пьяный, мрачного вида метис. Югослав обратился к Марте:

— Ты не откажешься принять моего друга. Я гринго, и на меня можно наплевать. Но это мой друг, и у него пересохла глотка, хотя он и набирался с самой Льяльягуа. Потеха. Принимайте гостя. Где он может присесть? Он грубоват, но вы его извините. Ведь я тоже грубиян. Когда же выпить, как не теперь. Правильно я говорю, ребята?

— Да, да, — поддакнул один из рудокопов.

— Нужно говорить «да, сеньор». Когда я спрашиваю, я люблю, чтобы мне отвечали «да, сеньор». Ха-ха-ха! Правда, Магта? Подавай шампанского.

— Да, гринго, но зачем было ломать дверь?

Она сняла с шеи серпантин, швырнула на пол и потом принесла бокалы с шампанским.

— В Льяльягуа я дал под зад официанту. Тот огрызнулся, не помню, что он мне сказал. Тогда я его — раз за ухо. Легонько так дернул. Со страха он стал бегать между столиков. Потеха. Давай еще шампанского. Смотрите-ка, этот юнец Рамос забрал себе гитару, а играть не играет. Так пусть отдаст. Серьезно говорю. Все равно не играет. Магта, как ты думаешь, есть у меня деньги или нету. Обобрали меня сегодня… то есть вчера. Ха-ха-ха. Но кое-что осталось.

Он вытащил несколько золотых монет, подбросил их; они покатились и затерялись. в ворохе серпантина.

— Послушай, гринго, — сказала Марта. — Не очень-то зарывайся.

— Правильно, — сказал метис, — сеньор не должен так делать.

— Что я не должен так делать, сукин ты сын? Это мои деньги или не мои? Может быть, это ваши деньги? А, здесь и сеньор чилиец! Опрокиньте бокальчик. Это не повредит.

Марта слегка потянула гринго за полы пиджака, но тот отстранил ее своей лапищей, взял бокал, осушил его и разбил об пол.

— Музыку давай! Давай музыку!

Рояль снова забренчал.

— Пошли танцевать. Я танцевать хочу, чегт побери. Мне все нипочем. Мой приятель — хромой, он не умеет танцевать, он вообще ничего не умеет. Я вижу, здесь все хромые. Скажи, они хромые?

В зале осталось только пять человек. Все они были пьяны, робели перед гигантом и вымучивали из себя улыбки, слушая его болтовню. Немного потанцевав, гигант сел и пытался было усадить к себе на колени Марту, но женщина оттолкнула его и ловко увернулась.

— Отвяжись от меня, ты пьян.

Сидевший в углу Сельсо буквально впился в Харашича глазами. Тот снял пиджак и швырнул его на пол. Марта подошла к Лобатону и, сделав вид, что хочет дать ему выпить, шепнула:

— Уведи отсюда Рамоса. Гринго совсем пьян.

В этот самый момент Харашич прорычал:

— Чего вы все перетрусили? Гринго не связывается с такими…

Снова заиграла музыка. Рамос осушил бокал, встал, подошел к Марте и пригласил ее танцевать.

— Это индейский карнавал. Тут танцуют только индейцы, слышите вы, свиньи, только индейцы!

Марта, которая уже подала было руку Рамосу, повернулась и зло сказала:

— Гринго, ты всем осточертел. Ведешь себя как последний индеец.

— Если кто хочет танцевать, просите у меня разрешения. Магта, иди ко мне, иди к своему гринго. Танцевать будешь только с моего разрешения. Слышишь, что я сказал?

Сельсо взорвался, оставил Марту и, подойдя вплотную к Харашичу, крикнул:

— Я танцую, когда хочу и с кем хочу. Понятно?

Воцарилось тягостное молчание.

— Послушай… — начала было Марта, беря юношу за руку, но тот оттолкнул ее и, бледнея от злости, сказал:

— Мы не собираемся терпеть его выходки.

Харашич встал, сделал круглые глаза, снял шляпу и, шутовски раскланиваясь, произнес;

— Конечно, сеньор, конечно. Я очень вас боюсь. Танцуйте, пожалуйста, дорогой сеньор.

Стальным блеском сверкнули его глаза, когда он повернулся к таперу:

— Музыку!.. Теперь танцуйте…

Вмешалась Марта:

— Послушай, гринго, ты пьян. Я не потерплю безобразий в моем доме. Тебя ведь не трогают.

Но Харашич не обратил на нее никакого внимания и смотрел поверх ее головы на Рамоса.

— Танцуй, падаль.

— Теперь я не желаю.

— Тогда — вон отсюда! Проваливайте и вы все, вонючие свиньи.

Резким толчком он отстранил Марту. Женщина вспыхнула, брови ее сдвинулись, и в бешенстве она схватилась за бутылку.

— Подонок, мне надоели твои штучки.

— Заткнись, шлюха!

— Сам заткнись, сукин ты сын!

Он метнул взгляд на Марту, и злые огоньки блеснули в его глазах. В этот самый момент Рамос нанес ему удар в лицо. Шляпа Харашича свалилась на пол. Гигант схватил обидчика за полу пиджака и крутанул его с такой силой, что тот завертелся волчком. Широкой своей ручищей он закрыл Марте лицо, проволочил ее до порога спальни и втолкнул туда.

— Помогите, помогите! — вопила служанка. — Держите его!

Лобатон и другие гости пытались его утихомирить. Одним махом он отбросил всех, встал над Рамосом и, не обращая внимания на удары, которые тот наносил ему ногами, схватил юношу одной рукой за ворот пиджака, другой — за пояс, поднял его, донес до двери и выбросил на улицу, прямо в грязь.

От двери он направился было в зал. Гости попятились. И тут появилась Марта, вид у нее был ужасен: глаза опухли, волосы растрепаны, на шее нелепо болтались ленты серпантина. В руках ее блеснули ножницы.

— Сукин ты сын!

— Брось ножницы, не то я размозжу тебе…

— Попробуй возьми теперь меня!..

Харашич обернулся.

В дверях стоял Сельсо Рамос, галстук его съехал в сторону, костюм был перемазан в желтой глине. В руке он держал никелированный револьвер. Харашич на какое-то мгновение заколебался, но тут же ринулся на юношу. Раздался глухой выстрел, через секунду — второй. Гигант остановился, лицо его исказилось. Он повернулся в четверть оборота, вдруг согнулся, стал медленно оседать, схватившись за живот обеими руками, и повалился в ворох серпантина.

— Бегите, сеньор, — крикнула служанка.

— Закройте двери! Двери закройте! Сюда, сюда, за мной, — бормотала Марта, увлекая за собой Рамоса. Она провела его через патио к невысокой глинобитной стене.

— Я напишу тебе, как только доберусь до места. Где это будет, я сам еще не знаю.

Он перемахнул через стену и узким проулком добежал до дороги. Некоторое время он еще слышал вдалеке голоса, крики, а потом — только звук собственных шагов.

Однажды ночью, когда Мак-Ноган был на руднике, у него случилась неприятность: разбились очки. Он как раз сидел в своей конторке на глубине трехсот метров, разбирал чертежи, когда зазвонил телефон. Был час ночи.

— Не знаю точно, что произошло, — услышал он голос одного из начальников смены, — но, кажется, раздавило несколько каменщиков, работавших на нижней площадке.

— Что, что?

— Упала вагонетка-самосвал.

Вагонетка весом в два центнера сорвалась и, набрав чудовищную скорость, обрушилась на рабочих, которые готовили цементную площадку для подъемника на дне огромного котлована.

— Их должно было быть шесть, но, кажется, работали только четверо.

— Я сам спущусь туда, — сказал Мак-Ноган и быстрым шагом направился в галерею, на повороте столкнулся с каким-то рудокопом и вот тут обронил очки. Он нагнулся, чтобы поднять их, но случайно наступил на них ногой и раздавил на мелкие кусочки. Без очков он почти ничего не видел. Мак-Ноган дошел до выхода из галереи, где услышал глухие голоса старших рабочих и рудокопов, дал первые распоряжения и, добавив: «Я скоро вернусь, только съезжу за очками», вошел в клеть, поднялся на поверхность, доехал в вагончике до выхода из шахты и на попутном грузовике быстро добрался до дому, — благо это было совсем близко.

Его дом в квартале служащих горной администрации мирно спал, нахлобучив по самые окна цинковую шапку-крышу. Он вошел в дом, миновал небольшой холл, едва освещенный ночником, и открыл дверь в спальню. При слабом свете, проникавшем сюда из холла, он разглядел пустую кровать, покрытую — без единой складочки — одеялом. Подошел ближе, включил свет — Маручи не было.

Сердце у него упало, потом бешено заколотилось, и его удары, словно удары колокола, гулко отдались в мозгу. Кровь бросилась в голову.

Кровати стояли нетронутые, с аккуратно отогнутыми уголками простыней. В спальне жены не было.

— Маруча, Маруча!

Ноган оторопело стоял возле постели жены. Ужасная догадка, поразившая его, казалось, возникала не у него в голове, а рождалась из тишины пустого покинутого дома. Неподвижные предметы причудливых очертаний выжидающе смотрели на него, а в зеркале шкафа застыл едва различимый в полутьме другой, еще один Мак-Ноган.

Не слышно было дыхания Маручи, и теперь комнату заполнила мертвая гнетущая тишина. Ноган вдруг вспомнил, как однажды, когда он учился в колледже, в наказание за какую-то провинность его оставили в пустой спальне, среди пустых постелей. И еще почему-то вспомнил, как в галерее он столкнулся с рудокопом, у которого рот был измазан зеленой слюной. Пытаясь бежать от главной правды в мир воспоминаний, он вдруг провалился в глубокий колодец, на дне которого лежала истина: Маруча каждую ночь уходила к Пепе Вилье.

Он открыл шкаф, взял оттуда очки и пачку сигарет, погасил свет, закрыл за собой дверь и очутился на улице.

Сел на попутную машину. В ушах засвистел резкий, холодный ветер. На черном ночном небе паслись бессчетные стада блестящих звездочек.

У входа в шахту подремывали сторожа. Ему сообщили, что вагонетка при падении сбила рабочих со строительных лесов и увлекла в пропасть. Он спустился, приказал подвести к самому краю шахты электропровод, пристроить балки таким образом, чтобы можно было спустить на тросе рабочих. Дно котлована было завалено обломками.

— Вот к чему приводит неосторожность. Они так неосторожны.

В.пять часов утра трупы были уложены в мешки, потом их подняли, провезли по галерее до клети и доставили на дневную поверхность.

Ноган покинул рудник в десять утра. Одна из бригад проходила по галерее как раз в то время, когда вагончики везли тела погибших; люди прижимались к стенам, чтобы пропустить печальный поезд. У входа в шахту собрались индианки с детьми. Женщины плакали, обратив взоры к небу. Поодаль от толпы стояла Маруча; на ней была бежевая юбка и красный шерстяной платок. Она поджидала Ногана. В серых ее глазах отражался яркий, утренний свет, разлившийся по вершинам окрестных гор.

Она бросилась навстречу Ногану, но тот остановил ее:

— Не подходи ко мне. Я весь в грязи.

— Да, да, — сказала она, — у тебя даже в волосах комья грязи.

На светлых висках Ногана действительно застряли комочки земли, словно гранитные валуны на ржаном поле.

Всюду кипела жизнь: на рудниках, на участках, в поселке. Горы, чреватые оловом, словно кровожадные боги, заглатывали человеческие души и молча принимали жертвоприношения — пьянство, расточительство, своекорыстие, кровь.

— Сеньор инженер, подайте Христа ради.

Это был Хуан де Дьос Уачипондо. Он был черен лицом и телом, словно жар преисподней заживо обуглил его, превратив в глыбу антрацита. Из вороха лохмотьев торчала голова — костлявый треугольник с дырами вместо щек. Мускулы шеи, идущие от самых ключиц, вибрировали при каждом приступе кашля, и темная, словно обгорелая, кожа вздрагивала.

Мак-Ноган наклонился и бросил монетку.

— Да хранит вас господь…

Теперь инженер работал в дневной смене. По вечерам он наведывался в поселок и стал завсегдатаем заведения Марты, которая, хотя и относилась к иностранцам с неприязнью, сделала для Мак-Ногана исключение, была к нему внимательна и обращалась как с настоящим кабальеро. После ночной попойки в доме Марты или в иностранном клубе ровно в шесть утра он был уже на руднике, и день его начинался с разноса, который он учинял рабочим на своем ломаном испанском языке.

Из подземной конторы он управлял бурением, взрывами, устройством креплений, перемычек и прочих приспособлений. Он следил за работами, обходя галереи и штреки, и вид истерзанных скал наполнял его душу тоской. Подземелье давило его своей огромной плотной массой, поражало своей необъятностью; оно скрывало от него небо: гора являла собой весь универсум, бесконечный, беспредельный, страшный.

Он чувствовал себя безнадежно затерянным в этих сгустках мрака; ощущение одиночества не покидало его, когда он видел рудокопов-индейцев, покорно и бесстрашно делающих свое дело. Он обращался с ними жестоко, не скрывая холодного презрения, точь-в-точь как тюремщик не скрывает своего раздражения и презрения к арестантам, с которыми он вынужден обретаться в одной тюрьме.

— Скоты, — говорил он им, — все несчастные случаи — от вас самих, потому что вы скоты и всегда лезете куда не надо.

Он подолгу оставался под землей и научился жевать коку, принялся изучать кечуа, чтобы разговаривать с рабочими-индейцами на их языке, постепенно постигал жуткую тайну недр, которые заглатывали людей, отторгали от них душу, пережевывали денно и нощно их тело и потом выталкивали его из себя, как выталкивают бесполезную жвачку.

Порой ему казалось, что громада скал вот-вот навалится на него и раздавит своей тяжестью, и тогда его одолевало страстное желание разбить кулаками своды, пробить головой гору, вырваться к небу, на волю и пуститься на поиски своей Маручи. Но она была далеко: где-то на дневной поверхности, где-то за нагорьем, за Кордильерами, за океаном.

Как они и договорились при расставании, Маруча прислала ему из США заявление о разводе. Между тем участок рудника «Провидение», руководимый инженером Вильямом Мак-Ноганом, превзойдя все ожидания администрации, стал ежемесячно выдавать на-гора по тридцать тысяч кинталов олова высокого качества, что вкупе с другими участками составило добычу в пятьдесят тысяч кинталов.