Металл дьявола

III

В этом году (1575), исследуя богатейшую жилу рудника «Сентено» и углубляя одну из его шахт, в ста сорока эстадо [18] от поверхности земли нашли статую ростом в одну и три четверти вары [19] , отлитую из различных металлов. Лицо ее было прекрасно, хотя глаза почти не выделялись, и сделано оно было из серебряного блеска; тело до пояса — из светлой красной руды; руки — из разных сплавов; ног у нее не было, и, начиная от пояса, она становилась все уже, заканчиваясь острым зубцом; эта часть вся была из черного серебра.

На Боливийском нагорье земля раскинулась широко, словно небо. Вдали от океана, вдали от всего мира начинаются они, и небо и земля, — на высоте четырех тысяч метров над уровнем моря и идут дальше, за линию горизонта, теряясь в безграничном пространстве, где волнистая пампа переходит в нескончаемое нагромождение вершин и сливается с необъятным голубым простором.

Земля, поднимаясь к небу бесчисленными ступенями, вздымается, низвергается, снова идет вверх, проваливается, собирается в складки, создает стада гор, — и все не может достичь горизонта. А там, по всему боливийскому Западу, раскинулись в дикой геологической наготе Кордильеры, словно земля другой планеты, соединенная с нагорьем силой притяжения, дождями и ветром, но хранящая в своих космических громадах безмолвное воспоминание о далеких породивших ее звездах.

В недрах этого застывшего океана, под островерхими волнами горных цепей, затаилась Богиня металлов. Богиня или колдунья?.. Что хранит она: серебро, золото, медь или олово?

Это непостижимое существо растет из самого сердца планеты. Его некогда однородная материя претерпела немало изменений, пробиваясь сквозь трещины в скалах, где были заперты неистовые атомы, рвущиеся на свободу из каменной темницы, подобно слепой подземной туманности, которая стремится выйти вновь на потерянную орбиту.

В бездонной глубине злая колдунья обдирала свое огромное тело, проползая между порфировыми колоннами, по базальтовым переходам подземелья, срываясь с крутых выступов, падая на сланцы и песчаник, карабкаясь по гранитным плитам туда, туда — к самой поверхности земли, чтобы подстеречь искателя руды, живого человека, который бродит среди мертвой неподвижности окаменевшего мира.

К ее владениям ведут невидимые пути по твердой земле нагорья, по жесткой траве, исцарапавшей ноги холодному ветру. Бескрайняя пустыня, бесплодная горная степь и сфинксы вершин стерегут в каменном кругу нерушимое безлюдье царства колдуньи.

На поверхности земли правит добрая богиня Пача-мама — разливая волны прозрачного воздуха, она одевает горы зеленью и багрянцем. А в глубине таится зловещая богиня горного мира, коварная и лицемерная. Она ненавидит солнце и губит души людей. Она питается кровью. Она не знает любви, но владеет тайной сочетания атомов и творит металлы.

Грудь ее сделана из серебра, соски из светлой руды цвета топаза. Однажды в начале 1545 года индеец Уанка разбудил ее в недрах холодной горы Потоси, и целых три века серебро в его природных формах: роговое, черное, светлая красная руда, серебряный блеск, самородки; серебро, превращенное потом в монеты, драгоценности, фигурки, церковную утварь, алтари, — целых три века это серебро било ключом из груди богини и, поднимаясь по пяти тысячам шахт горы Потоси, шло на потребу Испанской империи в обмен на кровь восьми миллионов индейцев, принесенных в жертву Жаждущей богине.

Голова ее — из золота. Огненно-рыжие волосы разметались среди вулканических гор, ниспадая косами на зеленое ложе долины, извиваясь в реках, омывающих тропические леса Боливии. С незапамятных времен инки вырывали у богини ее золотые волосы и воздвигали алтари богу Солнца, своим поклонением. платя выкуп за подземный золотой огонь. Но испанские конкистадоры возродили другой, не менее древний, роковой культ; они воздвигли своим богам алтари из сплава золота и крови, а золотое солнце храма Инти[20] разыграли в кости.

Сыны Солнца выгнали испанских пришельцев. Колдунья уснула, забытая всеми, и тысячи шахт зияли, как раны, в вечном камне. Но вот и метисы познали злые чары израненных темных глубин, где спят неистощимые богатства чародейки, где скрыты ее золотые глаза, ее руки из сурьмы, ее бока из меди и живот из олова. Белый дьявол нового поколения метисов ринулся на поиски сокровищ и, подчиняясь адской власти, принес в жертву богине индейцев, ибо коварной нужны человеческая кровь и плоть, чтобы поставлять металл промышленности, а души — сатане.

Жадные люди надеются покорить ее, усыпив заклинаниями.

Они наделяют ее поэтическими эпитетами: «Желанная», «Сулящая надежду», «Вожделенная», «Вновь обретенная», «Приносящая счастье», «Чудесная».

Расточают ей хвалы: «Сказочная», «Посланница судьбы», «Прекрасная», «Спасительница».

Дают ей имена великих женщин и святых: «Мария Пресветлая», «Принцесса Кристина», «Бланка», «Святая Роса», «Пресвятая Мария Златохранительница».

А иной раз и оскорбляют, желая отомстить: «Шлюха», «Вонючка».

Мрачная горная богиня — таинственная, лишенная измерения и формы, жадная и тоскующая — пускает в ход силы своей подземной власти, стремясь погубить человека, это странное, непонятное ей существо. Разметавшись в глубине, она разрушает штольни и убивает рудокопов или отравляет их своим ядовитым дыханием, несущим чахотку и силикоз.

Скованная беспросветной тьмой, она живет во мраке, призывая себе на помощь честолюбие, капитал и болезни.

Что же хранит она — золото, серебро, олово?..

Так это и есть Оруро? Ни деревца, ни травинки. Холодная обрывистая гора, подобно идолу, высится над домами. Дома по большей части одноэтажные, крытые соломой, с дверьми, похожими на беззубый рот, и выпяченными застекленными балкончиками, так называемыми «фонарями». Встречаются и крыши из оцинкованного железа, ветер скользит по ним, завывая, и от этого воя сердце леденеет, как холодное железо.

Закутанные люди с красными от ветра глазами; навьюченные ламы, обросшие густой шерстью и гордо несущие на длинной шее маленькую головку с глазищами из черного алмаза; грязные отели, забитые белыми и метисами в сапогах, в грубых кожаных и шерстяных куртках или вигоневых пончо; а на пустой, выложенной холодным камнем площади — бар со стеклянной дверью, сквозь которую Омонте рассмотрел блестящие столики, отраженные в зеркалах, и краснорожих гринго, с видом победителей распивающих какие-то странные напитки.

На следующий день он увидел и поезд, прибывший из Антофагасты. Толпы людей, посиневших, с красными носами, кутаясь в шарфы или пончо, встречали его, как никогда не увядающую новость. Гринго, приехавшие на поезде, курили трубки и с презрением белокурых конкистадоров смотрели из окон на этот пораженный удивлением меднокожий сброд. Омонте, дрожа от холода, засунув руки в карманы и приподняв плечи, во все глаза смотрел, как выходят гринго из поезда и в сопровождении слуг, несущих за ними чемоданы, идут сквозь толпу индейцев, а паровоз шумно выбрасывает плотные клубы дыма.

— Сенон, поедешь с нами?

На постоялом дворе для погонщиков и крестьян Сенон занимал одну комнату с Тринидадом Кирогой и Хуанчо Каламой.

— Нет, хочу наняться, в какую-нибудь торговую фирму.

За дверью в коридоре громоздились мешки с зерном и разная упряжь.

— А вы куда завтра?

— Везем грузы на Алантанью, в Поопо!

— Это что, рудник?

— Нет, не рудник, только обогатительная фабрика.

— Обогатительная фабрика?

— Понимаешь, — объяснил Хуанчо Калама, — руду, которую добывают здесь, в ближних рудниках, везут туда, чтобы там ее сделали получше. Разные есть рудники. В нашей стороне «Мариэта», «Канделярия» и «Уануни». А в сторону Чальпаты будет «Унсйя», а еще дальше — «Льяльягуа». По железной дороге можно доехать до Уйюни, а оттуда в Уанчаку, это самое богатое место. Там добывают серебро. Пеоны прячут серебро, как могут, даже засовывают его в себя сзади. А тогда знаешь, что делают хозяева? Ха-ха! У выхода на шахты, вот на такой высоте, установлен горизонтальный брус, и каждого поодиночке заставляют подтянуться на руках и подогнуть ноги. Человек слабеет и… бац! Серебро падает на землю.

Хуанчо и Тринидад отправились в путь. Потом вернулись. Потом снова уехали. Сенон снял комнату в приземистом домишке с соломенной крышей и просторным патио. В доме жили две нарядные чолы; они щеголяли в ярких шелковых юбках, и к ним приходили богатые горнопромышленники выпить и повеселиться, укрывшись от ночного холода, посеребрившего камни, мостовой.

Однажды ночью, томясь в одиночестве, Омонте прислушивался к звону гитары и голосам, доносившимся из комнаты чол. Когда дверь открывалась, он успевал увидеть мужчин в высоких сапогах и женщин, которые пили и танцевали в клубах табачного дыма. Вдруг поднялся шум, веселье прервалось, и какой-то тип выскочил из комнаты, за ним другой, а обе чолы подняли отчаянный крик:

— Он убьет его! Убьет!

Омонте бросился в патио и обхватил преследователя сзади обеими руками, другой тем временем выбежал на улицу.

— Пусти меня! Пусти!

— Сейчас отпущу… сейчас отпущу…

Омонте отпустил его. Их окружили чолы и другие мужчины.

— Ну, ничего, ничего. Пойдем обратно. Вы тоже заходите, сеньор. Выпейте с нами стаканчик. Извините, что не дали вам поспать.

Все вернулись в комнату, и пошла прежняя веселая кутерьма при тусклом свете керосиновой лампы.

За столом спокойно сидел, так и не сдвинувшись с места, широкоплечий белокурый мужчина. Разноцветные кружочки конфетти, прилипшие к усам и запутавшиеся в волосах, несколько смягчали суровое выражение его лица.

— Видели? Видели? Он разбил мне губу!

Белокурый мужчина отмахнулся:

— Пустяки. Ну и задира тот парень. Дайте-ка стакан писко[21]. Это лечится каплей писко снаружи, — намочив платок, он приложил его к ране своего собеседника, — и другой каплей — внутрь. — И, поднеся ему стакан к губам, он заставил выпить его содержимое залпом.

Одна из чол примирительно сказала:

— Его уже здесь нет, он уже далеко. Да и вы все тоже его задирали. Ведь мы у себя не принимаем кого попало… А теперь — ваше здоровье, приятель, и жить вам сто лет.

Другая чола подошла к Омонте.

— Мы вас побеспокоили, молодой человек! Ну вы и силач! Уж вы нас извините. Все мы перехватили немножко, пили за здоровье дона Риго. Выпейте и вы с нами.

Она поднесла ему кружку с пивом. Омонте выпил. Он все время приглядывался к белокурому кабальеро. Не тот ли это, у кого в Карасе свалился в реку золотой мул? Он, он самый! Немного поседел, а усы, как прежде, огненно-рыжие, только отросли подлиннее. Омонте не сводил с него глаз, пока тот не обернулся. Поглаживая рукой усы, он приветливо сказал:

— Угощайтесь, молодой человек. Угощайтесь.

— Благодарствуйте, дон Риго.

Но дон Риго не обратил внимания на попытку Омонте напомнить о себе. Тогда осторожными расспросами Омонте все-таки дознался, что это дон Ригоберто Ренхель (он самый!), скупщик руды. Он праздновал в отеле свой день рождения, вдали от семьи, которая жила в Сукре, потом друзья уговорили его нагрянуть к этим веселым девушкам.

Пьяное веселье возобновилось, кто-то из гостей взял гитару, одна из чол пела, другая — плясала куэку, сначала с доном Риго, потом с Омонте. Обсыпанный конфетти стол ломился от бутылок с вином, писко и пивом.

Проплясав куэку, Омонте подсел к дону Риго.

— Вы, верно, не узнали меня? Нет? Помните Карасу? Дон Риго теребил усы, напрягая память.

— Караса, Караса, да, да… Вы из Карасы? Напомните-ка мне… Я стал немного забывчив…

Омонте, улыбаясь, спросил:

— А помните золотого мула? И тату Морато?

Тут лицо дона Риго просияло, и он с удивлением воскликнул:

— О! Вот оно что! Тот самый паренек, что помог мне выловить ящик. Ну, брат, обними меня. Кто бы мог подумать! Ведь прошло, погоди-ка, прошло не меньше десяти лет. Давайте выпьем за моего старого друга, который стал мужчиной. И даже с усами!

Воспоминания о случае на реке Карасе привели к новым возлияниям. Усевшись с Омонте в уголке, под портретом императора Франца-Иосифа, дон Риго стал рассказывать ему о своей жизни, о своем положении, предлагая работу в Уйюни, но Омонте уже ничего не соображал и только тупо глазел на портрет императора.

Мужчины и женщины то и дело выбегали по нужде во двор. Омонте тоже вышел и почувствовал на лице холодное дыхание ночи. Он увидел женщину, присевшую на корточки; когда она встала, над каменными плитами поднялось облачко пара и растаяло в кристальном воздухе, пронизанном лунным светом. Это зрелище поразило его.

Дон Риго, уже совершенно пьяный, бахвалясь своим положением, хотел послать кого-нибудь со своей визитной карточкой в отель за шампанским, но друзья отговорили его и увели спать.

Омонте пошел вместе с ними и удостоился чести поддерживать пьяного дона Риго под руку.

— До завтра, сеньор.

Голоса на улице постепенно замерли, и в доме наступила тишина. Омонте, тоже изрядно пьяный, побрел к себе в комнату, собираясь лечь спать, но передумал и вернулся к чолам. Открыв дверь и впустив с собой луч лунного света, он увидел, что обе женщины, захмелев, уснули. Пробравшись ощупью через комнату, он попытался разбудить одну из них. Женщина замотала головой по подушке. Он попробовал растолкать ее, потом засунул руки под теплые юбки. Чола не сопротивлялась, она только глухо что-то пробормотала, когда Омонте прижал ее к себе. Потом он вернулся в свою комнату и лег спать.

Погружаясь в тяжелый сон, он слышал отзвуки странных незнакомых слов: «…Алантанья, медный колчедан, обогатительная фабрика, Уйюни, серебряный самородок» — и видел лица Франца-Иосифа и дока Риго, мелькавшие в облаках конфетти.

Омонте нанялся по рекомендации дона Риго Ренхеля на службу в торговый дом Боттгера. Хозяин — дон Арнольдо Боттгер — был долговязый, сухопарый австриец, причесанный на прямой пробор, с двумя аккуратными завитками по обе его стороны. На носу у него сидели очки, прикрепленные черным шелковым шнурком к лацкану черного сюртука. Приехав в Боливию в 1870 году, он стал одним из первых служащих «Рудной компании Колкечаки», но потом занялся исключительно коммерческой деятельностью в районе рудников и основал торговый дом в Оруро с филиалом в Уйюни.

Омонте дали комнату при складе; обедал он в харчевне, которую содержала чола из Кочабамбы. Он поднимался в пять часов утра и приступал к отправке грузов, выполняя распоряжения дона Непомусено Рамоса, сурового пожилого человека с воспаленными глазами и пышными усами.

От холодного ветра Оруро еще ярче разгорались румянцем щеки Омонте, топорщились короткие нечесаные волосы, слезились лишенные ресниц глаза. Он торопился до восхода солнца распределить грузы и выписать накладные: «Колкечака, хозяину пульперии… ящик свечей, двадцать пакетов крахмала, ящик банок с сардинами, двадцать кинталов[22] муки».

— Грузи, грузи…

Индейцы в коротких черных пончо, в штанах до колен, наподобие испанской одежды колониальных времен, навьючивали лам и ослов, выходили в пампу и расползались, как муравьи, под огромным голубым куполом неба, направляясь в таинственные, скрытые в далеких горах местности, которые назывались рудниками.

А Омонте все выводил, держа перо в красных распухших пальцах: «Уанчака, хозяину магазина: четыре ящика динамита, двадцать кайл, четыре бура, десять штук холста» двадцать мер крепежного леса». Лес пойдет в повозках…

Выходит солнце и разливается по нагорью. Повозки с грузами отправляются на станцию, к поезду. Взамен этих грузов поезда и караваны вьючных животных привозят в Оруро мешки с рудой. Если мешки доставляют на своих ламах индейцы, их сгружают в амбаре при складах Боттгера — большом помещении с кирпичными стенами и железной крышей. Стоя за оцинкованным прилавком, Омонте распоряжается приемкой маленьких тяжелых мешков» складывает и пересчитывает их. Иногда мешки развязывают:

— Велико ли содержание металла?

Дон Непомусено скребет затылок, растирает между пальцами щепотку черного песка.

— Процентов пятьдесят пять… Серебра, должно быть, два процента…

Вот так, на глаз и на ощупь, определяется качество руды, и вся она потом идет по железной дороге в Антофагасту, в морской порт… В обмен на черный песок приходят денежные переводы и векселя на имя сеньора Боттгера. Он обменивает их на фунты стерлингов и под ревнивым взглядом Омонте прячет деньги в железный ящик в конторе, где с ним вместе работают еще один француз и один чилиец.

Торговый дом Боттгера это — продажа оборудования для рудников; склад взрывчатки; магазин предметов первой необходимости; скупка и хранение руды; банкирская контора, ссужающая горнопромышленников деньгами для ведения работ.

— Дома сеньор Боттгер?

В дверях стоял какой-то красноносый, заросший щетиной человек в драном шарфе, засаленной шляпе и грязной рубахе.

— Нечего. Уехал в Уйюни.

— Что ж, там его и найду. Я тоже завтра отправлюсь. Заполучил кого надо.

— Кого? — спросил Рамос.

— Да этого индейца, великого изыскателя.

— Того индейца?

— Того самого. Выслеживает жилу лучше любого инженера.

— Образцы у вас есть?

Пыжась от гордости, пришелец выложил на ладонь отливающий металлом кусок руды. В ответ Рамос только презрительно фыркнул.

— Если хотите видеть настоящую руду…

И он, открыв ящик, вытащил какой-то камень и показал, самодовольно улыбаясь.

— Вот это стоящее дело. Чистый касситерит…

— Где его нашли?

— Ха-ха!.. Так я вам и сказал! Этот секрет миллионы стоит…

Немного позже в магазине появился заморыш Удаэта, выходец из Потоси. Раньше у него водились деньги, но он их потерял, когда ушла найденная им жила. На ее поиски он тратил все, что зарабатывал как писец в конторе рудника.

Омонте почуял исходящий от него винный запах.

— У меня теперь работают два пеона в шахте. Прошли уже пятнадцать вар. Еще десять, и я перережу жилу.

— Что ж, бог в помощь, — иронически откликнулся Рамос.

Удаэта продолжал, обращаясь к Омонте:

— Но лучше бы перерезать ее повыше. Слушай, что ты тут даром киснешь за прилавком. Вытяни ссуду из старика.

— Из старика?

— Ага, из Боттгера. Мы с тобой войдем в компанию. Он, если захочет, тоже станет компаньоном. И через год… клянусь тебе, поедем в Европу.

— Сеньор Боттгер слышать больше не хочет о рудниках.

— А если увидит вот это?..

Удаэта расстегнул рваное пальто и вытащил из кармана куртки образец.

— По крайней мере, две тысячи марок[23]. Олово там тоже есть.

— Но олово ничего не стоит, — заметил Омонте. — Отбросы.

— Кое-что все-таки стоит. Тут платят десять песо за кинтал. В Антофагасте — фунт стерлингов. Хотел бы я, чтобы Боттгер посмотрел этот рудник. Замечательный рудник! Найти жилу — и через год миллион в кармане.

Рамос грубо перебил его:

— Эй, заморыш, лучше бы подумал о жене и детях. Своими сказками их не накормишь.

— Это ты сказки рассказываешь… Не твое дело, сукин сын…

— Что? Сукин сын?..

Омонте вмешался и положил конец ссоре. Удаэта медленно вышел из магазина, и тогда Рамос рассказал, что жена и дети Удаэты голодают. Жена печет пирожки и тайком посылает служанку продавать их на улицах и на железнодорожной станции. А муж утешает ее, суля в недалеком будущем миллионы. Все надеются разбогатеть за один день и в этой надежде всю жизнь остаются нищими.

Когда французский инженер Гувен прибыл в Боливию, о нем шла слава, что на парижской всемирной выставке в 1889 году он получил премию за какое-то изобретение. Теперь это был старик с неопрятной седой бородой, в рваной одежде. Он, как индеец, жевал листья коки, нюхал табак, шатался по кабакам, напиваясь за счет друзей и незнакомых, но все время твердил одно и то же:

— Недаром мой рудник называется «Сюрприз». Для начала нужно одно — тысяча боливиано, и через месяц… готово!

Искатели руды ловили удачу, пуская в ход фантазию и сомнительные воспоминания, предлагая участие в баснословных барышах, но неизменно под ссуду деньгами или товарами.

Удача с рудником «Гальофа» была одним из тех невероятных случаев, что снова и снова возрождали надежду на богатство в душах нищих горнопромышленников.

Вдова Рендон торговала в жалкой лавчонке хлебом и кокой, а по утрам продавала индейцам маисовую кашу. После смерти мужа ей достались акции компании, которую он основал с какими-то югославами для эксплуатации «Гальофы». И вдруг в руднике открылась мощная жила. Вдова сразу разбогатела. Она купила двухэтажный дом. В день своего рождения убрала фасад нового жилища яркими полотнищами с серебряными украшениями и устроила роскошный прием. Вечером она вышла на балкон и, наполнив целый таз серебряными монетами, высыпала их на улицу в толпу индейцев и чоло.

— И мне монетку! И мне! — орали мальчишки, ползая по земле.

И, подняв толстые, унизанные браслетами руки, вдова вылила на толпу еще один серебряный поток.

Изо дня в день слушал Омонте и в магазине, и на продуваемых ветром улицах, и в кабачках, и в харчевнях рассказы честолюбцев и мечтателей о будущих миллионах, — ведь для этого нужен лишь ничтожный первоначальный капитал, а затем он, как по волшебству, умножится в недрах земли. К поискам этого капитала они стремились привлечь всех.

Живущие в Оруро адвокаты, сидя в своих выстуженных конторах, среди холодных, как лед, бумаг, направляли и воодушевляли все эти маневры.

Доктор Сенобио Лоса, черный высохший человечек с провалившимся беззубым ртом, писал просьбы о предоставлении отвода, давал советы, а порой, опьяненный всеобщим безумием, вступал в компанию с просителями, вел дела даром, составлял фантастические нотариальные акты, в которые вносил пункты о ликвидном имуществе, свободных акциях и тому подобном. В этих актах фигурировали как компаньоны владелец ничтожного капитала, работающий в руднике горнопромышленник и сам адвокат.

А там, в горных далях, бродил искатель руды. Он уже получил отвод и вошел в компанию. Затерянный в горах, в диком безлюдном краю, сидит он, скорчившись рядом с проводником-индейцем под нависшей скалой и, стуча зубами от холода, пережидает ливень, чтобы снова продолжить путь к сокровищам недоступной богини.

Искатели руды — это особая порода одиноких особен, разбросанных по огромной зоне Оруро, Порко, Чаяиты, Уануни и Липеса. Они блуждают пр горам боливийского края, словно колония расчлененных атомов, между которыми все же существует какая-то таинственная связь, порожденная стремлением к одной и тон же цели. Десятки лиг отделяют одну деревушку от другой, один рудник от другого. Бесплодная земля простирается вокруг, словно вечная пустыня, изъеденная неведомыми насекомыми.

Повсюду, где давние легенды или реальные приметы сулят присутствие металла, бродят одержимые, полубезумные люди, карабкаясь по горным кручам, а кругом, кроме них самих, нет ни признака жизни.

Однажды дождливым вечером сеньор Боттгер вызвал Омонте в контору и отослал его с каким-то поручением. Когда Омонте вернулся, он застал на месте только Рамоса; тот беседовал с двумя незнакомцами в шерстяных пончо и рваных сапогах, из которых торчали наружу голые пальцы. Сквозь шум дождя, барабанившего по железной крыше, Омонте только и слышал: «Опорто… Саенс… Льяльягуа…»

— Приходите на следующей неделе, я поговорю с сеньором Боттгером, — сказал Рамос, прощаясь с таинственными посетителями.

Когда они ушли, Рамос пригладил усы, пристально взглянул на Омонте и тихо сказал:

— Так я и говорил. Именно там. Поди-ка сюда.

Он открыл ящик и вытащил образец руды.

— Помнишь эту штуку? Говорил я тогда, что эта тайна стоит миллионы?

— Да…

— Так вот, эта руда найдена там, откуда пришли эти типы. Между владениями Саенсов и Опорто, в Льяльягуа. А теперь… Вот что… Хочешь войти в компанию? Я мог бы сговориться с каким-нибудь миллионером, но он, пожалуй, сожрет меня.

Омонте в сомнении потер руки, но возбуждение Рамоса придало ему решимости:

— Ноу меня ведь нет денег…

— Попроси аванс у Боттгера, только не говори для чего. Я уже подал заявку. Надо оплатить патент и приступить к изысканиям. И уже через год… через год… я…

Ему не хватило слов для определения своего будущего величия.

Омонте получил в долг у Боттгера нужную сумму и стал компаньоном Непомусено Рамоса при разработке участка «Монтекристо» площадью в сто гектаров, расположенного в рудном районе Чанянта над горами Льяльягуа. Рамос отправился на рудник. Омонте остался на складе Боттгера.

Все главные серебряные рудники закрывались. Началась погоня за другими металлами. Шел слух, что где-то далеко на северо-западе бразильцы воюют с боливийцами за каучук. Омонте так и не двинулся из Оруро, пока два человека — испанец дон Хосе Сентено, клиент их торгового дома, и индеец Северино Уачипондо, погонщик лам, возивший грузы в Чайянту, — один своим красноречием, а другой мягкой настойчивостью, — не соблазнили его ступить на таинственную тропу, ведущую в сказочное царство скрытой в горах богини. Недаром звучал ее зов в порывах ветра, бичующего Оруро колкой металлической пылью.

К Северино Уачипондо удача пришла только на одну ночь. Это был обыкновенный индеец-аймара, который закончил бы свою жизнь так же, как начал ее, обрабатывая землю в своей общине, в Сикасике, или нанимаясь в услужение, если бы однажды в его сельский покой не ворвалась с топотом конских копыт буря «федеральной революции»[24] поднятой Пандо.

По зову метиса с белой кожей и черной бородой индейцы покинули свои хижины и поля. Словно повинуясь центростремительной силе, они собрались беспорядочной ордой со всех концов огромного плато и бросились в бой с войсками правительства аристократов.

После сражения под Крусерос, недалеко от Оруро, уцелевшие солдаты разбежались по нагорью, преследуемые индейцами. Иные из них скакали верхом по обширной равнине, где со всех сторон подстерегали их враги, дети этой земли, разорвавшие свои путы, индейцы, которые, не подчиняясь больше партии Пандо, видели в революции лишь возможность убивать белых. Другие уходили пешком в открытое беспредельное пространство. Чудесная ясность нагорья поражала беглецов, как проклятье. Вокруг не было ничего, кроме небесной, почти нематериальной прозрачности разреженного воздуха. Ни укрытия, ни холмика, ни деревца на голой плоской земле. И безоружный, погибающий от жажды беглец направлял путь в горы, терпеливо стоящие под ударами ветра.

Он шел и шел, его несло как песчинку, затерянную в безбрежном времени. Но обернувшись назад, он видел вдали черные точки: это были индейцы, они возникали, подобно дневным звездам, в серой дали горизонта.

А впереди, на горных склонах, разноцветными пятнами появлялись другие индейцы. Они постепенно вырастали, приближаясь как медленная смерть, и беглец видел яркие пончо, слышал пронзительные вопли, различал медные лица, и вот уже совсем рядом сверкала в их огромных глазах разбуженная ярость порабощенной земли.

Водоворот красок, криков, ударов захлестывал белого. В последней безнадежной попытке он еще раз устремлялся вперед под равнодушным взглядом огромного ясного неба и падал, сраженный копьями и камнями, вдавленный в землю вместе с жесткой горной травой.

Труп оставался лежать посреди нагорья. Безлюдные просторы меняли окраску, точно озеро, и теперь уже орда победителей наблюдала, удаляясь, как постепенно исчезает, словно погружаясь в утробу земли, эта маленькая обнаженная звезда — растерзанное тело белого человека.

Вскоре после битвы под Крусерос индейцу Уачипондо надоело бесплатно служить в революционных войсках, и он вернулся на свою делянку. Другие индейцы еще не возвращались, и в редких хижинах, разбросанных по всей пампе, не слышно было даже лая голодных псов.

Однажды вечером лучи раскаленного, как жар, заходящего солнца заглянули в хижину. Когда небо угасло и пепельно-серый холод спустился на нагорье, Уачипондо собрал сухие стебли яреты, разжег костер и, усевшись перед огнем, стал жевать коку, ни о чем не думая, только двигая челюстями.

Так он жевал жвачку, сидя под звездным небом. Но вдруг какая-то тень заслонила звезды. Он поднял голову и увидел словно свалившегося с неба человека — белого человека без шляпы, который дрожал от холода и страха. Где-то далеко раздался свист, — должно быть, его преследовали. Уачипондо посмотрел на беглеца. Впервые он почувствовал себя сильнее белого человека. Он встал.

Белый, усиленно жестикулируя, пытался что-то втолковать ему:

— Тата, меня убьют! Не кричи! Ты один? Я дам тебе денег. Вот они, деньги!

Он вытащил из-за пазухи пачку ассигнаций. Потом сунул голову в дверь и оглядел темную хижину.

— Пойдем туда, тата, — сказал он.

Свет костра проникал в хижину.

— Тысячу боливиано! Тысячу боливиано тебе! Понимаешь? Ты должен отвести меня в Оруро так, чтобы никто не видел. Ты — в Оруро, я — дам деньги. Понимаешь?

Наконец Уачипондо заговорил:

— Оруро? Да, я отвести тебя.

Белый присел на заменяющие табурет кирпичи.

— Поесть, поесть, — сказал он. — Я дам деньги. Бери.

И он сунул ему в руку пачку ассигнаций.

— Потом я дам тебе еще. Да?

Индеец развернул грязную тряпку и достал несколько яиц. Он вскипятил воду, сварил яйца и подал белому. Тот жадно набросился на еду.

— Ты дашь мне пончо и шляпу, и мы с тобой пойдем в Оруро. Да?

Уачипондо подвязал тряпками свои сандалии, нашел старое пончо, белый завернулся в него, и они отправились в путь. Их шаги гулко звучали в тишине, а кругом далеко, до самого звездного неба расстилалась черная однообразная земля. Они шли несколько часов, пока перед ними не выросла какая-то темная хижина, заслонив сиявшие впереди звезды. Залаял пес, они остановились. Уачипондо вошел в хижину и заговорил с индейцами.

Белый хотел было бежать, но черное пространство ослепило его. Вдруг он различил рядом с собой какую-то тень.

— Пойдем? — спросил он робко.

Но это был не Уачипондо, а другой индеец. Он ничего не ответил. Возникла еще одна тень.

— О, я дам вам денег! Оруро! Оруро! Боже мой!..

Яростная схватка, скользящие шаги, вопль, похожий на вой раненого зверя, потом слова на языке аймара, отрывистая, взволнованная речь индейцев… А на горизонте, над по-прежнему черной землей небо становилось нежно-зеленым, розовым и, наконец, алым, таким же алым, как кровь белого человека, убитого ножом и камнями.

Вот так удалось Северино Уачипондо заполучить небольшое состояние. Разделив деньги с товарищами, он спрятал свою долю под рубахой, и если раньше он менял ее каждый год, то теперь не снимал, даже когда женился. Он купил себе участок в окрестностях Айоайо и сеял ячмень и оку.

Но через два года, при правительстве, которому сами же индейцы помогли прийти к власти, белые и метисы стали преследовать индейцев, замешанных в убийствах, и отправлять в их селения карательные экспедиции. Конные отряды разоряли деревни, жгли дома, уничтожали посевы.

Индейцы разбежались. Солдаты хватали как заложников женщин и детей, среди них были жена и сын Уачипондо. С дальней горы Уачипондо видел дым, поднимавшийся над его хижиной, которую подожгли солдаты-индейцы, по приказу метисов, хотя и метисы два года назад убивали белых. Тогда все нагорье бушевало, словно море в бурную погоду. Потом буря улеглась, и снова лежало оно спокойное, ровное, неизменное, переливаясь неуловимыми оттенками серого и желтого.

Уачипондо ушел в горы провинции Инкисиви и осел в рудной зоне Оруро. У него еще оставалось немного денег, на них он купил себе вьючных лам. Он стал погонщиком и, доставляя йа рудники сельскохозяйственные продукты, а оттуда — мешки с рудой, исходил вдоль и поперек металлоносные земли между Колкечакой, Чаянтой, Унсией и-Оруро.

Во время переездов случалось, что ламы отдыхали и паслись по нескольку дней на одном месте, подкрепляясь ячменем или травой. Уачипондо оставлял их на попечение помощника, а сам отправлялся в горы на поиски рудников, заброшенных еще с колониальных времен и известных индейцам по преданиям, или же разбивал лежащие на поверхности обломки, в погоне за сверкающими камешками, которые приворожили к себе белых людей.

Омонте, словно зачарованный, слушал рассказы испанского коммерсанта Хосе Сентено. Грубый расчет и корысть, которые вели горнопромышленников в их жажде мгновенного обогащения, превращались в его фантастических историях в бескорыстную волшебную мечту.

Сентено переселился в Оруро из Пулакайо. Омонте часто встречал его в баре «Барселона», где пили коктейли. Это был маленький лысый человечек с седыми висками и выпяченной верхней губой, — она так выделялась вперед, что казалось, будто рот у него открывается под подбородком. В Омонте он сразу обрел покорного, неискушенного слушателя и ученика.

Он рассказал ему, как приехал в Боливию в 1875 году и вместе с доном Грегорио Пачеко основал компанию «Гуадалупе». «Крупная компания, но один из директоров оказался интриганом, он стал меня шантажировать, и, чтобы не надавать ему пощечин, пришлось уйти из дела; впрочем, с доном Грегорио я остался в наилучших отношениях».

С тех пор Сентено занялся торговлей, законной и незаконной, в районе рудников.

— Дела идут час от часу хуже, — жаловался он Омонте. — Контрабандой серебра нечего и заниматься. Раньше это было прибыльное дело. За фунт коки рудокоп давал десять унций серебра. Но теперь рудное управление с них глаз не спускает. В Пулакайо у меня хотели отобрать серебряный самородок, заявив, что я украл его! А я, видит бог, купил его у рудокопа! Теперь я предпочитаю покупать у пеонов товары, которые они воруют в лавке, и перепродавать их, а взамен привозить спирт и агуардьенте[25]. Надо как-то жить. У меня, знаете ли, жена и племянница жены, а она нам все равно что дочь.

Тут подошли заморыш Удаэта и доктор Сенобио Лоса. В баре было холодно.

— Чаю с агуардьенте. Погорячее!

— Мне тоже.

— А мне чистого агуардьенте…

— Возвращаетесь в Пулакайо, дон Хосе?

— Нет, дружище, нет. Там теперь все вымирает, как в Потоси.

— Один английский инженер написал статью, говорит, надо разрушить всю гору Потоси, потому что ее основание состоит из чистого серебра.

— Скажите, какая новость! — усмехнулся Сентено. — Но сейчас руда есть только в Уанчаке, это точно. Я обошел всю Боливию и знаю рудники как свои пять пальцев. Колкечака исчерпана. А Уанчака — это второе месторождение в мире. По добыче его превосходит только Брукен-Хилл, в Австралии.

— Его открыл Аргандонья, да? — спросил доктор Лоса.

— Нет, дон Анисето Арсе, — ответил Удаэта.

— Стоп, стоп, — прервал его Сентено. — Открытие этого месторождения теряется во тьме времен. Вы, должно быть, слышали, что индейцы давно знали о залежах металлов, которые испанцы потом «открыли» второй раз. Об Уаичаке известно, что в XVIII веке там началась выработка жилы «Тахо» и продолжалась вплоть до Войны за независимость, когда работы приостановились. Говорят, будто потом, при маршале Санта-Крусе[26], снова пытались приступить к добыче. Может быть, — чего не знаю, того не знаю. Много лет спустя некий искатель руды, метис Аргандонья, оказал услугу одному индейцу. А тот из благодарности открыл ему тайну, которую бесчисленные поколения индейцев передавали от отца к сыну. Через страшные голые степи Порко он повел его к месту, где хранилось сокровище… Но это не был клад, спрятанный людьми. Это были сокровища, приготовленные для Аргандоньи самим господом богом. Подумайте только! За тринадцать лет оттуда извлекли четыре тысячи пятьсот двадцать тонн серебра! Есть сигарета?

Слушатели поторопились дать ему сигарету и поднести огонь.

— В этом деле так ясно было вмешательство провидения, — продолжал испанец, — что Аргандонья, простой крестьянин, отправился в Ватикан. Оттуда он вернулся с титулом князя. Князь де ла Глориэта!

— А дон Анисето Арсе? — спросил Лоса.

— Э, да что там дон Анисето! Это совсем другое дело. Аргандонья не мог работать один и вступил в компанию с доном Анисето. Что говорить! Тот-то был настоящий горнопромьнпленник, с могучим здоровьем и хорошей головой. Так вот, Анисето учредил в 1873 году компанию «Уанчака». Тогда меня еще тут не было. Я узнал его позже. Он стал президентом республики[27] и построил железную дорогу до Антофагасты. У него были челюсти дога, а глаза серые, будто гранитные, и густые бакенбарды. Видали бы вы, какого страху он на всех нагнал! А ведь был совсем коротышка, вот такого росточка.

И он слегка приподнял руку над столом.

— Нам бы такую удачу, как Аргандонье, — вздохнул Удаэта. И еще раз спросил чаю с агуардьенте для всех.

Как-то в воскресенье Сентено пригласил Омонте к себе. Тут же, при доме, находился и магазин; войти в дверь можно было, лишь низко пригнув голову. На выбеленных стенах дым и мухи оставили черные следы. Сентено представил Омонте своей супруге, дородной, весьма почтенной чоле. Позвал и племянницу.

— Антоньита, поди-ка сюда, познакомься с моим другом Омонте.

Из другой комнаты вышла девушка в черном платье, с длинными косами. При свете, проникавшем с улицы, Омонте рассмотрел бледное, чуть тронутое легкими веснушками лицо с узким лбом и круглыми щеками. Маленькие, близко посаженные черные глазки были прорезаны наискось к вискам; пухлая нижняя губа придавала ее рту чувственную прелесть. На остром носике лежал слой пудры.

— Антония Сентено, очень приятно, — произнесла она высокомерно и вскоре повернулась к Омонте спиной.

Пообедали все вместе. Потом Антоньита с теткой ушли к себе, Омонте остался с Сентено. Маленькая гостиная была обставлена старыми креслами, на угловом столике красовалось изображение младенца Иисуса.

— Это отличное вино из Синти, — сказал испанец, откупоривая бутылку. И тут же пустился в обычные свои россказни.

— Знаете, виноделие в Синти зародилось, когда открыли руду в Потоси. Испанцы не могли ждать, пока им привезут вино из Испании, вот они и решили спуститься с ледяных гор в равнины и заняться этим делом здесь. Испанцы — это только так говорится. Ведь все делали индейцы. В рудниках, например. В этой стране нет новых рудников. Куда ни пойдешь, всюду увидите следы инков. Встречаются иногда каналы для промывки золота длиной в двадцать лиг, их проложили инки. А вертикальные шахты, прорытые сверху вниз? Они разбросаны повсюду, эти узкие, очень узкие и, глубокие колодцы для добычи золота. Только золота. Возьмите сигарету.

Омонте закурил.

— А потом, — продолжал Сентёно, — пришли испанцы, пропади они пропадом! И с ними иезуиты, деятельные и предприимчивые, как муравьи. Их повели индейцы, и они нашли руду, прорыли горизонтальные штольни, а оттуда уже пробуравили гору «к самому солнцу», снизу вверх, искромсав ее изнутри и оставив раны на поверхности. Я видел такие горы, просверленные насквозь, вдоль и поперек. Но не всегда удавалось спокойно добывать золото и класть его в карман. Порой индейцы были покорны, а порой и бунтовали. В Вилаке вы можете найти в реке свинцовые пули, которыми стреляли испанцы в индейцев. И еще найдете вы в расщелинах склады ртути для сплавов. А перед шахтой, на рудничном дворе— каменная виселица, символ нашего господства. Там эти дьяволы вешали индейцев.

Испанец, опьяненный собственным красноречием, витал мыслью в сказочных временах и краях.

— Разумеется, не всех вешали! Ведь без индейцев не добыть ни золота, ни серебра из боливийской земли. Я сам испанец, слава богу, и знаю, что говорю. Пик Потоси открыл индеец. Видели вы его?

— Индейца? Никогда…

— Да нет, дружище, пик! Индеец этот помер триста лет назад. Это красно-бурая гора безупречно конической формы. Из своих пяти тысяч шахт она выдавала столько серебра, что на каждого из восьмидесяти тысяч жителей приходилось — представьте только себе, Омонте, — от трехсот до четырехсот тысяч песо… Король Испании с 1545 года, когда была открыта жила «Сентено», — да, она называлась «Сентено», так же, как я, — до 1661 года получил в счет королевского кинто[28] три тысячи двести сорок миллионов песо. Это была пятая часть сокровищ, полученных из рудников Потоси, не считая тайного вывоза и того серебра, что шло на изготовление посуды, церковной утвари, статуй святых, — все это можно увидеть и теперь в старинных домах и храмах Потоси, Чукисаки и вообще по всей Боливии. Разворованное серебро тоже, разумеется, в. счет не идет. Я вам не сказки рассказываю: из серебра, добытого в Потоси, можно было построить мост шириной в вару, который соединил бы наши Индии с Испанией.

— Какие Индии?

— Сенон, все эти земли назывались Индиями… Да, серебряный мост, но рядом можно было бы воздвигнуть другой, — из костей индейцев, погибших на работе в рудниках. Ваше здоровье!

Они выпили по глотку ароматного вина.

— Индейцам не нравилась эта работа, — продолжал Сентено, — они справедливо считали ее проклятием. Инки добывали золото и украшали свои алтари либо делали из него драгоценности, но никогда не чеканили монеты, как белые. А белые мечом и крестом принуждали индейцев буравить горы. Знаете ли, как это делалось? Сейчас я расскажу вам, что учинили однажды иезуиты.

Он сунул под свою выпяченную верхнюю губу крошечный окурок, затянулся и продолжал:

— Несколько лет назад я был в Инкисиви. В тех местах находятся рудники, принадлежавшие иезуитам, и там спрятан знаменитый клад Сакамбайи, неподалеку от рудника, который носит то же имя. Иезуиты, когда их изгоняли, не могли взять с собой накопленные сокровища и зарыли их в землю. А потом, чтобы не осталось свидетелей, хладнокровно перебили всех индейцев, которые им помогали.

Потрясенный Омонте не сводил глаз с испанца. А тот в увлечении продолжал рассказ:

— В 1666 году на другом легендарном руднике, в той же области— индейцы называли его «Чукикаркамири», а испанцы — «Сан-Хуан-Баутиста», — местные индейцы, не выдержав рабства, восстали, перерезали и перебили всех испанцев и стерли с лица земли всякий след рудника. А потом покинули эти места. И вот уже три века никто не смеет туда проникнуть — нет ни индейцев, которые могли быть проводниками, ни путей, ни дорог. И сказочные золотые рудники утеряны навсегда…

— Хорошо бы найти их, правда?

— Глупости, фантазии… Да и зачем думать о золоте? Зачем думать о серебре? Теперь, говорят, следует заниматься оловом.

Из соседней комнаты послышался голос супруги Сентено:

— Хосесито, до каких пор можно разговаривать? Уже, наверно, двенадцать часов. Дону Омонте завтра утром работать…

— Ай, дон Сенон! На этот раз я нашел его…

Омонте жадно разглядывал куски породы, которые принес Уачипондо.

— Где?

— Там, где сказал тебе, в заброшенной шахте на горе Сан-Хуан.

— А рудник Рамоса где? Наш рудник?

— Там же, думаю, совсем рядышком.

Омонте опять взял в руки кусок руды.

— И что ты собираешься теперь делать со своим рудником?

— Да вот пришел платить за патент на шесть'месяцев.

Омонте почесал затылок.

— Так, значит, рядом с нашим рудником, да? Ты копал там?

— Нет, только собрал обломки.

— Ас какой стороны?

Уачипондо неопределенно повел рукой:

— Там, ты же знаешь. Я хочу поговорить с сеньором Боттгером.

— Э, он и внимания не обратит!

— Да ведь это чистое серебро…

Но это было не серебро. Годы практики не прошли для Омонте даром, у него был наметанный глаз. Опытные эксперты по сверкающим переливам металла различают светлую красную руду, серебряный блеск, роговое и бурое серебро. И распознают олово в соединении с другими примесями по его кристаллической форме и разнообразной окраске: касситерит желтого оттенка, руду черно-бурую, цвета красного дерева и алмазно-белую. Этот образец был цвета темного красного дерева.

— Ай, дон Сенон, на этот раз я нашел его…

— Для себя одного? На этот раз пойдем вместе, индейский разбойник!

Так Омонте бросил свою службу и отправился вслед за Уачипондо на поиски богини…