Металл дьявола

XV

В этом году, как и в последующие, недра той горы оказались почти беззащитными… большая часть работы выпала на долю индейцев… и они не покладая рук выбирали остатки металла, вели подземные работы и тем поддерживали не только этот город, но и всю страну Перу.

Баутиста Кучальо, бежавший из поселка после забастовки, вернулся на новое предприятие, теперь уже входившее в объединенную компанию. Для удобства эксплуатации службы предприятия были переброшены на другую сторону горы Сан-Хуан-дель-Иермо, и разработки рудников «Провидение», «Орко-сунтинья» и «Голубой» велись через старую штольню Англо-чилийской компании, слившейся теперь с «Омонте тин».

Длинными рядами домишек вытянулся поселок. Городок Льяльягуа тоже разросся и, соединившись с хижинами поселка под цинковыми крышами, стал одновременно похож и на факторию, и на индейскую деревушку. Но прогресс их не коснулся: жители городка и поселка не получили электричества. По решению компании, ток прошел мимо, высоко над ними.

Кучальо приехал в один из зимних дней и увидел совершенно новую для него панораму: навесы и трубы обогатительной фабрики тянулись вдоль искусственной горной цепи бело-голубого цвета, образовавшейся из шлака и пустой породы. Вдали, у подножья горы, виднелся зеленый треугольник дамбы. Несколько ближе — крыши селения, а на склоне — симметрично выстроившиеся хижины рабочих. Но комендант поселка послал его не туда, а загнал на самый верх, на гору Сан-Хуан-дель-Йермо, где лепилась группа жалких домишек. По мере того как он поднимался, ему становилось видно, что так называемые жилища представляют собой не что иное, как квадратик земли, огороженный четырьмя каменными степами. Он продолжал подъем, пока не добрался до поселка Кальяперия, расположенного на высоте четырех тысяч двухсот метров, у линии железной дороги, на самом краю ущелья, заваленного отбросами.

Вверху он увидел людские фигуры, карабкавшиеся на четвереньках от одной пещеры к другой, словно привидения о четырех ногах.

Это были странные жилища. Над тропинкой, высеченной в скале, где зияли входы давно заброшенных штолен, угрожающе нависал огромный каменный козырек. Кучальо просунул голову в одну из пещер и чуть не задохся от дыма, который шел от жаровни, пристроенной у самого входа. Он прошел дальше и наткнулся на человека, лежавшего прямо на земле. Тогда он зажег спичку и при слабом свете пламени увидел скопище странных пещерных существ, окутанных черными клубами дыма. То были мужчины и женщины. Это был их дом.

Кучальо вышел из пещеры и балкой спустился вниз, к группе каменных домишек. Вместо крыши — листы жести, придавленные камнем: чтобы не сорвал ветер. На одной из латунных дверей была намалевана цифра 2003. Он сверил с бумажкой: это был его номер.

Несколько рабочих вышли из лачуг, дрожа от холода.

— Будешь здесь жить, товарищ?

— Да, здесь…

— Ты видел старые штольни, где живут рабочие?

В этот момент из пещеры вышла женщина в черной накидке. Она держала на руках ребенка, второй цеплялся за юбку.

— Боже мой, а куда же я теперь денусь? — спросила она на кечуа.

Рабочие зашумели:

— Даже в пещерах не дают жить. Все здесь принадлежит компании. Бедная женщина.

— Как тебя зовут?

— Мария Нина…

— Ее муж умер неделю тому назад в больнице, и комендант поселка приказал ей убираться отсюда: компании нет до нее дела.

Было шесть часов пополудни. Дожди и ветер разъели верхний слой земли, оставив на склонах длинные желтые полосы, словно следы от слез. Кучальо посмотрел на женщину: она была толста, простоволоса, лицо заплакано.

— Куда же тогда мне идти? — сказал он. — Теперь уже поздно спускаться.

— Все равно сюда пришлют другого рабочего.

Кучальо лукаво улыбнулся и, обращаясь к женщине на кечуа, спросил:

— А где я буду спать? Там, где спал покойный?

Рабочие растянули в улыбке свои землисто-черные рты. Кучальо подхватил узелок, пригнувшись, вошел в пещеру, постелил постель рядом с постелью женщины, улегся и закурил сигарету. Мария Нина присела рядом.

Лоренсо Эстрада шел вверх по дороге, ведущей к Унсии. Там, на территории закрытой ныне обогатительной фабрики, был его дом. На повороте показался автомобиль главного управляющего и, поравнявшись с ним, остановился. Из машины выглянул толстый, рыжеватый, коротко подстриженный мужчина лет сорока пяти и сказал:

— Дон Лоренсо, вы домой?

— Да, мистер Бэкью, домой.

— Я подвезу вас. Ездил проверять сведения о заброшенной штольне Омонте. Садитесь.

— Благодарю. Хочу немного размяться.

— Тогда приходите в клуб. Каждое воскресенье мы играем в гольф.

— Благодарю. Я ничего не смыслю в гольфе.

— Good bye…[48]

Смуглый и сухопарый, несмотря на возраст, как всегда подтянутый, Эстрада посмотрел сквозь свои темные очки, насаженные на тонкий орлиный нос, вслед автомобилю, за которым тянулось облако пыли, оседавшее на склонах горы.

В Унсии работы сворачивались, добыча упала до минимума. Теперь функции Лоренсо Эстрады сводились к обязанностям простого управляющего рудником «Орко-сунтинья», а общее руководство объединенными рудниками директорат в Нью-Йорке поручил главному управляющему мистеру Альдоу Бэкью.

Неожиданно за поворотом дороги показался дом грубой постройки, подобие старинного каменного замка под цинковой крышей. Со времени забастовки там жила Марта. Будучи любовницей стареющего управляющего, чилийка разогнала всех соперниц, и Эстрада теперь совсем утихомирился. Его часто навещал врач. Подлаживаясь к привычкам своего пациента, он пил вместе-с ним, не забывая, правда, давать ему лекарство от печени.

От прежней Марты, теперь сильно растолстевшей, остались только глаза, такие же живые, огромные и черные; она продолжала подрисовывать их тушью. Марта стала домоседкой. Тихо и степенно жила со своим старым фавном, мило, но не без жеманства принимала по праздникам друзей, сама занималась в эти дни кухней, готовя свои знаменитые устрицы, угощенье, которого удостаивались избранные гости Эстрады.

Отношения между ними были довольно прохладные.

— Приходил кто-нибудь?

— Никто. Только машина главного управляющего проехала.

— Да, я его видел…

— Он говорил с вами?

— Всего два слова.

— Я думаю, это неспроста, он никогда не бывал в этих краях, а теперь я его второй раз вижу здесь с инженерами. Знаете, что мне сказали в городе? Что Омонте предложил вам оставить работу, уйти на пенсию.

— Ах вот как, так и сказали? Что ж, это правда.

Марта приготовила виски с содовой и подала Эстраде. Помолчав немного, он сказал:

— Я уже дал ответ. Я не хочу на пенсию, ибо не хочу получать, не работая. Пусть Омонте со своими гринго попробуют меня выгнать.

Эстрада фактически остался не у дел. Сердиться было бесполезно — от эмоций мало пользы. Олово упало в цене. Все предприятие оказалось в подчинении у мистера Альдоу Бэкью, крупного горного инженера, выпускника Гарвардского университета. Он реорганизовал производство, поставив во главе каждого участка опытного специалиста.

Бэкью был нанят на работу в Соединенных Штатах, с окладом пять тысяч долларов в месяц, не считая оплаты за жилье, питание, прислугу, отопление. Кроме того, ему полагался трехмесячный отпуск и поездка за счет компании в Европу или Соединенные Штаты. Примерно на тех же условиях контракт подписали еще три инженера. За это Бэкью и его помощники обязались наладить добычу олова с минимальными затратами, что было особенно важно в период, когда залежи высокопробного металла истощались.

Директорат в Нью-Йорке счел расходы горнорудной группы слишком расточительными, имея в виду пособия пострадавшим от несчастных случаев, пенсии по инвалидности и единовременные пособия при увольнении.

Несчастные случаи превратились в настоящую эпидемию. И хотя они производили ужасное впечатление, все же смертельные исходы от них были реже, чем от шахтерской болезни, которую вызывали ядовитые газы, скапливающиеся в штольнях, металлическая и силикатная пыль, возникающая при бурении в шахтах или при работе грохотов на обогатительной фабрике.

Бэкью и его помощники разработали целую систему мер по технике безопасности. Чтобы избежать несчастных случаев, вводились следующие меры предосторожности: для улавливания пыли монтировались специальные решетки, минимальная длина бикфордова шнура определялась в четыре фута, для получения искры в отсеках устанавливались электробатареи, динамитные шашки окрашивались в красный цвет, который предупреждал рабочих об опасности.

Некоторые штольни срочно нуждались в деревянных креплениях, а спусковые колодцы — в предохранительных решетках. Необходимо было также обнести специальной оградой электрокабели, обязать электриков пользоваться изоляционными перчатками, а всех забойщиков — противоударными касками.

Однако введение всех этих новшеств требовало высокой дисциплины труда; наладить же ее — особенно среди низкооплачиваемых и изнуренных рабочих — компания не сумела.

Технический отдел предложил компании также целый ряд мероприятий по снижению стоимости производства. В реализации этого плана должны были параллельно участвовать медицинский и юридический отделы.

Результаты деятельности этих двух отделов хорошо почувствовали на себе Баутиста Кучальо и Мария Нина. Медпункт рудника выдал Баутисте Кучальо стандартную справку, из которой следовало, что он страдает начальной формой силикоза, устраняя тем самым всякую возможность квалифицировать эту болезнь как профессиональное заболевание, приобретенное здесь, на руднике. Правда, предоставлялась возможность пострадать от несчастного случая, но об упразднении этого пункта своевременно позаботился юридический отдел.

Когда общий сын Баутисты Кучальо и Марии Нины был крещен, они поженились. Болезнь Баутисты Кучальо, которой наградил его медицинский отдел, не прогрессировала, поскольку он орудовал теперь буром новой конструкции под названием «телескоп», сменившим старую «трещотку». Старый бур кое-где еще применялся, производя смертоносную силикатную пыль. Новый же устанавливался на треногу, не требовал нажима грудью и не поднимал пыли, поскольку струя воды, проходившая под давлением через отверстие в бураве, превращала ее в грязную жижу. «Телескопы» обшаривали глубокое трехмерное небо, выискивая оловянные звезды в каменном универсуме.

Чета Кучальо со всеми своими детьми перебралась в одно из жилищ второго поселка; Мария Нина завела торговый лоток, приспособив для этой цели старые деревянные ящики, установила его у самой дороги, соединяющей городок с поселком, и стала торговать чичей и кофе, поджидая рабочих, которым мимоходом захотелось бы выпить чашечку кофе, если на этот случай у них оказывались деньги.

Отсюда женщина могла видеть устье шахты. Однажды — помнится, день тогда был ветреный — она заметила непривычное оживление и услышала звук сирены, которым обычно вызывают машину «скорой помощи». Вскоре мимо нее, преодолевая легкий подъем, в сторону рудника проследовала санитарная машина и остановилась у входа, похожего на узкий лаз в муравейнике. Через короткое время машина проехала в обратном направлении с каким-то тюком, покрытым одеялом.

Примерно через час от людского муравейника отделились двое рабочих, и, когда они подошли к Марии Нине, один из них сказал:

— Ведь это твой муж. На машине лежал твой муж. Разве ты не видела?

Прошло уже много времени с тех пор, как машина пронеслась мимо нее и, поднимая клубы пыли, проследовала в сторону больницы. Мария Нина собрала свой скарб, подхватила на руки одного малыша, взяла за руку другого и побежала к больнице. Четырехлетний мальчик, быстро семеня ножками, едва успевал за матерью, бежавшей туда, где скрылась машина.

Неужели там, в машине, лежал ее муж, Баутиста Кучальо, залитый кровью, с раскроенной головой, с искромсанным лицом, похожим на раздавленную сапогом маску? Неужели это был он? И Мария Нина, словно в бреду, повторяла те же слова, которые она произносила тогда, когда в больнице умер ее первый муж.

Ее душераздирающие крики бились о стены домов. Похороны Кучальо состоялись на следующий день. Его везли по выжженной солнцем дороге, пролегавшей между равнодушными древними горами. Через день после похорон Мария Нина получила боны в лавку на пятнадцать боливиано и столько же деньгами по ведомости, которую она в присутствии трех свидетелей «подписала», поставив под ней отпечаток большого пальца.

Мистер Бэкью сидел за письменным столом, держа в зубах потухшую сигару, которая казалась продолжением его вытянутого вперед лица. Он подписывал письма, направляемые вице-президенту компании «Омонте тин» в Ла-Пас.

«Чтобы приучить рабочего к осторожности, необходимо беспощадно штрафовать его: только тогда он будет выполнять инструкции, развешанные в шахтах…

С другой стороны, поскольку частой причиной небрежности, которая приводит к несчастным случаям и подрывает здоровье рабочего, является пьянство, следует запретить продажу спиртных напитков в пульпериях и просить правительство о запрещении продажи чичи и других алкогольных напитков в ближайших селениях…»

Раз, два — подписано.

«Согласно полученным данным горнорудного отдела «Омонте тин», проба олова в среднем достигает одной целой и семнадцати сотых процента. Но и эту среднюю цифру следует считать чисто теоретической, поскольку потери при обработке руды, осуществляемой на основе самой передовой техники, составляют двадцать пять процентов. Необходимо довести до сведения правительства, что в этих условиях средняя стоимость очищенного олова в двести — триста фунтов за тонну компании прибыли не приносит».

Раз, два — подписано.

Он снял очки, которые надевал только для чтения, достал и накинул на себя теплое пальто из верблюжьей шерсти.

— Машину сеньору главному управляющему!

Он поехал домой. Здесь, в гостиной; сидя у столика, заставленного цветами и бутылками виски, его ждала постылая супруга. Она сидела подле камина и, нацепив на нос свои дурацкие очки в перламутровой оправе, читала журнал «Вог» на английском, не забывая при этом прикладываться к виски с содовой.

— Послушай, — сказала она ему, — дочь сеньора Омонте получила за своих русских борзых первую премию в Довиле.

На роскошной цветной фотографии мистер Бэкью увидел молодую женщину, державшую на поводке двух огромных псов с острыми, словно шпаги, мордами. Она позировала на фоне здания, которое, как гласила подпись, было излюбленной резиденцией графини Омонте Стефаничи Мюрат в Довиле.

— Можно было бы и поскромнее, — сказал Бэкью, усаживаясь в кресло и раскрывая книгу.

— Почему поскромнее? Разве у них нет лишних денег?

— Цена на олово упала до ста пятидесяти фунтов. Рудники приходят в упадок.

— Однако сеньор Омонте богатеет с каждым днем. А правда ли, что богатства Омонте превышают богатства всей Боливии?

— Надо полагать. Поэтому правительство и говорит, что если государство не может содержать предприятие, то Омонте должен содержать государство.

Постукивая очками по журналу, старая дама продолжала:

— Поскольку рудники Омонте находятся на территории боливийского правительства…

Бэкью оторвался от чтения, откинулся в кресле и сказал:

— Рудники ничего не стоят, если нет сбыта. Единственное, что определяет стоимость боливийских залежей, — это спрос на олово в Лондоне.

— А фабрика?

— Фабрика — это продукт мировой науки и техники; ее ценность — в акциях компании «Омонте тин» и зависит от нью-йоркской биржи.

— А пять тысяч рудокопов?

— Работа индейцев сама по себе ничего не стоит. Стоимость их труда, равно как и тех, кто работает на поверхности, определяют скупщики металла. Кажется, латиноамериканские правительства ни о чем подобном даже не думают. Но руководители предприятий разбираются во всем этом и всегда располагают необходимыми данными, чтобы регулировать спрос и предложение. Олова слишком много. Правительство не имеет деловых связей за границей и не может его сбыть. Такие товары, как кофе или пшеница, при избытке производства сжигаются. Понимаешь? На Кубе, например, сахарным тростником откармливают акул.

— Но, дорогой мой, олово не сожжешь и не выбросишь в море…

—. Именно поэтому, дорогая, компания должна иметь необходимую автономию и следить за тем, чтобы месячное производство металла было не столь велико, чтобы превышать квоту, определяемую международным пулом, и не столь мало, чтобы наносить ущерб прибылям Омонте и других крупных горнопромышленников Боливии.

— Но ведь… но ведь ты сам сказал, что рудники пришли в упадок и что цены на олово низки. Неужели есть такие горнопромышленники, которые в этих условиях могут конкурировать с Омонте?

— Сопротивляться могут лишь те, кто владеет большим капиталом. Но пора переодеваться. Ты не забыла, что мы пригласили к обеду мистера Кенна?

— Ах да. Извини, дорогой. Он сменит Эстраду?

— Да, уже пришло распоряжение Омонте.

Управление снизило выпуск продукции. Рассчитало старых рабочих, набрало новых, законтрактовав их на месячный срок, чтобы не платить выходного пособия. Девальвация денег автоматически уменьшила заработную плату. В пульпериях был введен режим экономии: боны стали выдаваться рабочим и служащим в строго ограниченном количестве — на приобретение самого необходимого. Во избежание спекуляции товары отпускались без упаковки. Каждая банка консервов, поступившая в продажу, пробивалась гвоздем.

Экономия на материале, экономия на рабочей силе, максимум продукции при минимальных затратах. Регламентация в большом и в малом.

В малом: Марии Нине полагалось получить пособие в сумме двух тысяч боливиано, и она обратилась за ним. Ее вытолкали из кассы, показав ей ее собственную расписку.

Доктор Марискаль, местный адвокат и родственник семьи Кучальо, предъявил компании иск. Сославшись на то, что закон запрещает соглашения такого рода, он выиграл дело в суде первой инстанции. Компания опротестовала судебное постановление, указав, что никакого соглашения не было: она добровольно сделала вдове денежный подарок, поскольку речь шла не о несчастном случае, а о преднамеренном самоубийстве в состоянии опьянения. Поверенный Марии выиграл дело и во второй инстанции. Тогда компания через своих адвокатов обратилась в верховный суд Ла-Паса и одержала победу, оставшись при своих двух тысячах боливиано, на которые покушалась Мария Нина. И женщина по-прежнему торговала чичей и кофе, стоя на холодном ветру, с детьми, в окружении древних равнодушных гор, чьи недра содержали самые богатые залежи олова в мире.

Впрочем, они не были уже столь богаты, как прежде, — утверждали шахтовладельцы, которые при помощи достижений геологической науки открыли новые залежи и оспаривали у Омонте права на национальную монополию, желая принять участие в доле производства олова, установленной для Боливии мировым картелем, который был создан в Лондоне под названием «Оловянный пул» и определял для каждой страны квоту, во избежание кризиса перепроизводства.

Правительство Боливии подписало соглашение, подготовленное пулом. Однако именно «Омонте тин» вкупе с некоторыми другими предприятиями составляли тот международный аппарат, который должен был регулировать производственные взаимоотношения между местными промышленниками и шахтовладельцами Малайи и Голландской Индии, поскольку и те и другие подчинялись мировому картелю. Так осуществлялись координация работы горнорудных предприятий и контроль над цепами. Речь шла не о том, чтобы добиваться максимума выпуска продукции, а о подвижном минимуме, который давал бы возможность широкого маневра в экономической политике: так можно показать' правительству, что снижение налогов пошло бы ему на пользу, ибо в этом случае выпуск продукции несколько возрос бы, что увеличило бы и денежные отчисления; можно было бы также потребовать у правительства согласия на повышение квоты, представив ему при этом доказательства преимуществ своего собственного предприятия перед всеми остальными.

Благодаря планам Бэкью, реализованным усилиями адвокатов и доверенных лиц сеньора Омонте, с одной стороны, и его конкурентами, с другой, — ведь они выступали сообща против государства, — процент обязательных отчислений государственному банку уменьшился; эти отчисления фигурировали в отчетах компании в графе «убытки».

К числу крупных мероприятий следует отнести осуществленное Бэкью снижение стоимости не только подземных, но и наземных работ. Производственный механизм предприятия, словно дистанционно управляемый робот, приспосабливал свои действия к деятельности организма всей страны. При помощи переключателя можно было слегка ускорить или притормозить темпы добычи, открыть или закрыть разработки, дозифицировать периодические денежные поступления в государственную казну — в соответствии со сложными расчетами, производимыми в зависимости от пробы экспортируемого металла, величины квоты, котировки акций до определения налога или после того, как погашались счета за продажу очищенного олова в Лондоне, отчислений правительству, валютных перерасчетов и так далее.

В некоторые месяцы квота, определяемая международным пулом, использовалась полностью. При частичном использовании квоты компания терпела убытки, которые восполнялись, однако, за счет поставок предприятий Малайи и Голландской Индии. Все это регулировалось мистером Бэкью, человеком-роботом.

Эстрада ехал в машине в Мачакамарку, где работал теперь начальником железной дороги. Путь его лежал по самому дну ущелья, зажатого угрюмыми горами. — Вспоминая последние слова врача, он смотрел сквозь свои темные очки на старое речное русло, и на душе у него было мрачно.

Блестела лысина врача, блестели никелированные инструменты в медпункте шахтерской больницы. «Ваша длительная борьба, злоупотребление… стимулирующими средствами…»

Его даже передернуло от отвращения. Орлиный профиль еще больше заострился, рот принял жесткое выражение.

«Высокое содержание мочевины. Отсюда — головные боли. Нужно переходить на молочную и овощную пищу. Строжайшая диета…»

«Молоко и овощи — еще чего!» Вечерело. Над скалами быстро сгущались тени. В западной стороне горизонта над горами клубились облака, словно дым из вулканов.

Марта ждала его на застекленной веранде, служившей в доме чем-то вроде гостиной. Хотя она привыкла к обществу стареющего Эстрады, ее часто охватывало ленивое раздумье, и думала она о том, что силы в отчаянной борьбе за жизнь израсходованы, а желанного покоя нет, и подсознательно росло убеждение, что все ее усилия были напрасны.

Эстрада приехал в семь часов вечера. Марта велела накрыть на стол, и они молча сели.

— Ветрено сегодня, — сказала Марта, услышав, как стучат цинковые листы на крыше.

— Да, — отозвался Эстрада.

— Вы ничего не едите?

— Нет.

Снова воцарилось молчание. Эстрада поднял голову и услышал свой тихий голос:

— Ты хотела вернуться в Чили? Ты не раз говорила мне об этом.

Марта вздрогнула.

— В Чили? Да, конечно.

Она ответила машинально, мысль о возвращении не коснулась ее сознания, ибо сама возможность осуществления этого заветного плана со временем потеряла свою привлекательность и угасла: так усыхает и гибнет зрелый плод, расклеванный птицами.

— Видите ли, раньше мне хотелось вернуться. Но теперь с этим покончено. У меня никого нет в Чили. Я теперь боливийка, дорогой.

И она взглянула на него своими огромными черными глазами, стараясь увидеть при свете лампы выражение глаз Эстрады, скрытых за темными очками. Стряхивая пепел с сигареты, она спросила:

— Вы хотите отделаться от меня? Тогда Чили здесь ни при чем.

Эстрада ответил своим обычным тихим глухим голосом:

— Совсем нет.

— Откуда же такое предложение?

— Я тоже должен уехать. Я очень болен.

— Вы уезжаете из-за болезни?

— Да, и к тому же я устал…

— Я тоже. Если вы хотите уехать, то почему не сказать — куда?

— Далеко… в Соединенные Штаты.

Марта взяла бокал с вином.

— В Соединенные Штаты? И когда же?

— Не так скоро. Но если ты хочешь отправиться в путешествие, деньги к твоим услугам.

По губам Марты прошла нервная дрожь, и она почти выкрикнула:

— Благодарю за заботу! Но я никуда не собираюсь ехать!

Она вдруг осеклась, увидев, как мрачно уставились на нее два черных круга очков.

Снова донесся шум ветра, гулявшего по поселку. Оба молчали, сидя друг против друга. Марта осушила второй бокал, стряхнула пепел сигареты, встала и включила приемник— раздались бравурные звуки румбы.

Она налила Эстраде виски. Он отказался и ушел к себе в кабинет.

Когда Марта подняла голову, Эстрады уже не было в гостиной. Румбу сменило аргентинское танго. Она повернула ручку и поймала Сантьяго: «Средство обладает приятным запахом, делает кожу молодой и нежной». Когда-то она пользовалась этим кремом. Марта встала и взяла из бара бутылку хереса. В зеркале отразилось ее яркое платье. Неужели она так состарилась? Да, это Эстрада состарил ее, одним ударом разрушив ту призрачно-благополучную совместную жизнь, которая стала, однако, для них обоих важнее самой реальности. Реальность же состояла в том, что она — одинокое существо и оба они одиноки^ хотя и заключили на долгие годы этот странный союз, надеясь, что им удастся обмануть судьбу. И вот теперь, в старости, Эстрада покидает ее, уезжает. Еще бокал хереса.

«А теперь послушайте…»

Да, он покидает ее тогда, когда она уже не может вернуться к прежней жизни. Сама того не желая, Марта стала его частью, а он отторгает ее от себя.

По-настоящему она любила только Сельсо Рамоса и должна была отказаться иметь от него ребенка. Их сыну было бы теперь — подумать только! — семнадцать лет. Вдруг время раздвинуло свои границы, и неизбывная тоска прежних лет заполонила комнату.

«Послушайте танго в исполнении певца…»

Раздались звуки гитар и банджо. Она снова выпила.

Как это страшно — чувствовать себя одинокой среди людей! Это чувство одиночества вдруг стало осязаемым, когда Эстрада бросил ее одну, с подрезанными крыльями: дорога, ставшая для нее привычной, оборвалась, дальше зияла пустота. У него тоже нет детей, он тоже один как перст и все же ищет еще большего одиночества — потому и порывает с нею. И хорошо делает. Каждый выбирает себе путь по вкусу.

Таким другом, единственным другом, мог бы стать ее сын, но он исчез, не успев родиться, и только душа его, не обретшая плоти, витала в ночи над телом теперь бесплодной женщины. Она чувствовала себя как путник, который выходит на незнакомой станции и вдруг видит, что поезд уже ушел, что он стоит один и некому даже взять его чемодан. Куда же идти?

Она размяла в пепельнице еще один окурок. И выпила еще один бокал вина. Почувствовала, что опьянела, и ей показалось, будто она вернулась в свою буйную молодость и готова принять любой вызов. Чей вызов? Все это в прошлом. Куда же ей теперь? Испытывала ли она страх? Но чего ей бояться? Бояться потерять эту вульгарную, нелепую, жестокую жизнь, которую может оборвать разлука? Или смерть?

Она подняла голову, обвела комнату воспаленными глазами — и не узнала ее. На столе — бутылка. За окнами — ветер, все тот же ветер, гуляющий по горам.

Теперь — еще бокал вина, а потом… потом — всего две таблетки, они разойдутся по жилам и — все кончено. Как просто! Ведь можно и так распорядиться своей жизнью.

Женский вокальный ансамбль исполнял бразильский марш «Чудесный город». Значит, он едет в Соединенные Штаты… Ну, а она дальше!..

Время пришло! Да, теперь — самое время. Резким движением она выключила приемник, встала, возбужденно заходила по комнате, бледная, с горящими глазами.

…Звук выстрела потряс воздух.

Женщина застыла, прислушиваясь к шуму, который мог объяснить этот выстрел, но ничего не услышала. Бегом бросилась через гостиную к кабинету. Дверь была заперта изнутри.

— Эстрада, Эстрада, откройте!

Слуга и горничная помогли ей взломать дверь.

Лоренсо Эстрада лежал на вертящемся кресле, закинув далеко назад, голову. Левая рука его прижимала к животу зеркало. Правая свисала на пол. Из открытого рта змеилась струйка крови, сползала по шее и красной нитью тянулась к полу. Пуля пробила нёбо и вышла через затылок, оставив кровавую рану.

На письменном столе рядом с зажженной лампой поблескивали темные стекла очков…