Металл дьявола

V

«О, господи! — воскликнул он. — Сколько же испанцев послали вы в ад!»

— Сеньор Боттгер, вот я опять пришел…

Старый австриец поднял голову, словно привязанную к лацкану пиджака черным шнурком пенсне. Омонте, заросший бородой, с обветренными скулами и носом, в пончо и сапогах, выглядел заправским рудоискателем.

— А, Сенон, отлично… Я получил твое письмо. Садись, садись. Давненько не виделись! Где же это ты шатался?

— Обошел всю зону Чаянты и вернулся через Унсию.

— И как обстоит дело?

— Руды много… Но нужны деньги.

— Деньги, о да, деньги. А как жена? Как сын?

— Давно их не видел, сеньор…

— Нет, нет, не сеньор. Кум. Забыл разве, что я крестил твоего малыша? Ладно, будешь работать на прежнем месте, у меня.

— Да, дон Арнольдо… кум… спасибо.

Омонте устроился в двух комнатушках вместе со своей женой Антонией Сентено, племянницей дона Диего, и снова приступил к работе в торговом доме Боттгера. Холодными ночами рядом с ним была подруга, она согревала его своим теплом, а он лежал с открытыми глазами, вспоминая и обдумывая свои поиски в горном районе Льяльягуа и особенно на горе Сан-Хуан-дель-Йермо. Там Уачипондо показал ему заброшенную шахту, над которой поднималось жаркое дыхание земли.

В глубокой темноте ночи, вытянувшись на спине, прислушиваясь к вою ветра за окном, он мысленно подсчитывал свои затраты и убытки. Он купил ворованную руду и продал ее по хорошей цене, но… триста боливиано были взяты в долг на покупку рудника в Амайяпампе в компании с подрядчиком Тумири. Неудачное дело. Все пошло прахом.

Двести боливиано истрачены на получение отвода и установление границ участка «Провидение», расположенного между «Монтекристо» и участком Уачипондо; ему не хватило денег, чтобы начать работы, и теперь, если истечет срок, его права на «Провидение» будут объявлены недействительными. Нужны деньги! Семья, сын, служба… Если бы выгорело дело с подрядчиком Тумири… Во тьме бессонной ночи, словно озаренное внезапной вспышкой, перед ним возникло смуглое лицо Тумири с приставшими к губе табачными крошками. Тумири считал полученные от него деньги. Потом внезапно лицо исчезло, и вместо него Омонте увидел кровавое месиво. А вокруг чьи-то беззвучные голоса повторяли: «Мерзлый динамит! Мерзлый динамит!» Триста боливиано погибли, потому что сделка с Тумири была заключена без всяких документов, и когда тот подорвался на мерзлом динамите, все получила вдова: и растерзанный труп, и деньги.

Еще сто боливиано пропали, когда он ходатайствовал об отводе в компании с Рамосом. Как могло случиться, что какой-то Артече, как сообщили ему из Потоси, предъявил более ранние права на этот затерянный в пустыне клочок земли? Зато четыре гектара Уачипондо были вне всяких посягательств. Как только удалось этому индейцу заполучить их именно в том месте, которое сразу приворожило Омонте?

Порывы ветра, проникая под крышу, колебали ситцевый полог. В глубокой темноте Омонте чудились странные очертания двугорбой горы, издали — фиолетовой, вблизи — темно-бронзовой, окруженной вертикальными скалами, над которыми поднимались две ее вершины, два каменных полушария, округлых, как женская грудь. На сто пятьдесят метров ниже вершины среди нагромождения голых скал разверзлась шахта, подобная забытой могиле. Тут был участок Уачипондо: четыре гектара, расположенные вверх от шахты. Рядом с ним и просил Омонте свои пятьдесят гектаров.

Жена повернулась на другой бок и тихо застонала во сне.

Вот все, что он приобрел, с тех пор как ушел из Кочабамбы: жена, ожидавшая второго ребенка, прилавок у сеньора Боттгера, погрузка и выгрузка товаров… Начать работу в руднике… Омонте видел, как взбирается он в гору со своими мулами-и своими индейцами. Видел, как начинают рыть шахту… Но нет… Следовало бы откупить права у Уачипондо и продолжить проходку из той же шахты дальше на север… И постепенно в сумятице вялых, неясных мыслей начало проступать это намерение, как будто подводное течение понесло его в нужном направлении, как будто мысль его была твердой горной породой и он нащупал в ней металлоносную жилу. Да, из шахты Уачипондо, с юга на север…

Он вскочил и отправился на склад.

В заброшенной шахте, на участке Уачипондо… До каких же пор будет терзать его это наваждение, притягивая, словно магнитом, к тем землям, где бродят одержимые рудоискатели?

На складе Боттгера Омонте чувствовал себя как в тюрьме. Он взвешивал и перевешивал руду, воображая, будто она принадлежит ему. Он неустанно вел тяжбу в Потоси за «Провидение» и каждый день заставлял доктора Сенобио Лосу писать жалобы и добиваться получения отвода. Участок могли перехватить, и тогда ему остались бы только четыре гектара Уачипондо.

Об индейце не было ни слуху ни духу.

В душе Омонте какая-то таинственная сила заглушала все голоса, кроме голоса Уачипондо. Жалкая жизнь этого индейца, словно слабый огонек рудничной лампы, была окутана чадным облаком надежд, отравляющих сны Омонте. Он возненавидел свою работу у Боттгера и, колотя кулаком по оцинкованному прилавку, обдумывал один план за другим.

У него было только двести боливиано, вложенные в компанию с Рамосом… Двести… Пятьсот можно одолжить у Боттгера. Если он не получит участка… В самом деле, единственное, что сулит верный успех, — это рудник Уачипондо. Необходимо войти в компанию с индейцем, ведь он только на то и годится, чтобы искать руду. Но куда запропастился этот проклятый индеец?

«Я найму пеонов, раздобуду динамит, продовольствие, деньги. И из шахты мы поведем проходку на север…» Он остановился и поднял голову, чтобы взглянуть на вершину горы, но гора была не здесь, она была далеко, там, за Унсией. Ветер врывался в дверь, неся с собой песчинки, а может быть, и частицы металла. «Куда же запропастился проклятый индеец?»

И в этот момент Северино Уачипондо вместе с другим индейцем появился в дверях склада.

Они сняли войлочные шляпы, оставив на голове лишь повязки, закрывающие уши. Уачипондо был уже стар, его смуглое лицо, безбородое, как у всех индейцев, было иссечено трещинами и морщинами.

— Добрый день, дон Сенон.

— Когда приехал Северино?

— Сейчас только. Всю ночь были в пути.

— Привез руду?

— Вез я ее, да оставил по дороге. Хочу поговорить с доном Арнольдо.

— Его нет. Садись. Почему же ты оставил руду?

Индеец присел на мешок с картошкой. Сенон, выйдя из-за прилавка, уселся на другом мешке. В темных углах просторного склада громоздились горы товаров.

— Трех лам молнией убило, — сказал индеец. — Везли руду, совсем серебряные стали.

— Серебряные? Как так?..

— Молния руду расплавила, — одна лама блестит, как чистое серебро…

— Гм… А на руднике побывал?

— Ай, тата. Побывал!

— Нашел что-нибудь?

— Вот, только это.

Он вытащил из-под пончо шерстяной мешочек и вытряхнул его содержимое на пол. Из мешка выпало несколько камней. Омонте, присев на корточки, оценил их опытным взглядом. Тяжелые камни таинственно поблескивали, словно осколки далекой золотистой звезды.

— Это олово, — сказал Омонте. — Ты нашел?

— Я, с ним вот…

Омонте взглянул на индейца.

— Как тебя зовут?

— Сиско Тахуара, сеньор.

— Ты искал жилу?

— Нет, это все из обломков, там, в шахте. Жилу искать теперь не будем.

— Почему?

— Я раскапывал обломки, зажег лампу, а там мертвец.

— Мертвец, Северино?

— Мертвец. Теперь хочу продать рудник дону Арнольдо. Этот мертвец — сам нечистый. Нечистый дух стережет рудник.

— Не будь дураком! Говорил ты уже с доном Арнольдо?

— Вот хочу говорить. Двести песо я ему должен. Пусть берет рудник. Мертвец наслал молнию на моих лам.

Рамоса не было. Ветер, пригоршнями швыряя песок, барабанил по железной крыше. Омонте, дрожа от волнения, взглянул на индейца, провел языком по пересохшим губам и после долгого молчания произнес другим тоном:

— Простынешь ты. Пойдем пропустим по стаканчику.

Он кликнул одного из служащих, велел ему присмотреть за магазином и вышел вместе с Уачипондо и Тахуарой на унылую, насквозь продуваемую ветром улицу. Какой-то пьяный гринго выкрикивал непонятные речи и мочился против ветра, стоя посреди широкой мостовой. Они зашли в ближайшую пульперию. Хозяйка радостно приветствовала Омонте:

— Где это ты запропал, дон Сенон? Как поживает Антония?

— Помаленьку. Подай-ка нам агуардьенте.

Они устроились в углу, усевшись перед низким столиком на скамье, накрытой плюшевым покрывалом.

— Ваше здоровье, — начал Омонте. — Так сколько ты должен сеньору Боттгеру?

— Двести песо.

— И расплатиться не можешь?

— Вот хочу рудником расплатиться.

— Ладно, выпей еще глоточек, — холодно. Знаешь ли?.. Дону Арнольдо не нужны рудники. Продай его мне. Ты говоришь двести? Я дам двести двадцать. Идет? Он все равно потребует с тебя деньги. Да еще может в тюрьму посадить.

Индеец промолчал.

— Выпей-ка. Твое здоровье. Я тебе дам двадцать боливиано, а двести выплачу дону Арнольдо: вот и будет двести двадцать. А если ты продашь ему за двести, у тебя ничего не останется. Понял? Ну-ка, покажи мне свои бумаги.

Индеец извлек из-под пончо грязный сверток, увязанный в тряпку. Бумаги были в порядке.

— Выпей еще стаканчик. Сейчас мы пойдем, я возьму дома двадцать боливиано и дам тебе. Хорошо? На что тебе этот рудник с мертвецом? Пей, пей!

— Ладно, только дай мне тридцать.

Когда Уачипондо и Тахуара вышли с Омонте на улицу, оба индейца были пьяны. Борясь с ведром, они добрались до дома адвоката. Тот сидел в своей конторе за письменным столом, лицом к двери, выходившей прямо на улицу.

— Доктор Лоса, составьте-ка быстренько купчую, а то индейцу завтра утром нужно отправляться дальше.

Они подписали акт о передаче прав. Надо было еще забежать к нотариусу, в другую лачугу. Омонте торопливо шагал, без умолку разговаривая с Уачипондо, который едва поспевал за ним.

— Теперь все в порядке. Когда я начну работы, будешь помогать мне со своими ламами. Тахуару я возьму с собой. Ничего не говори дону Арнольдо. Я ему уплачу. Рамосу тоже ни слова. Я хочу устроить ему сюрприз, — соединю оба рудника. Рудник с мертвецом в шахте! Ах ты, продувной индеец.

Пришлось дать пять песо нотариусу и два — писцу.

— Теперь распишись здесь. Умеешь расписываться?

— Да, умею. А деньги?

— Вот, держи. Здесь двадцать песо. Я обязался уплатить долг в двести песо сеньору Боттгеру. Все будет сделано…

Северино Уачипондо пересчитал монеты по реалу и увязал их в грязный платок. Он вернулся к своим ламам и снова погнал их через красновато-серую пампу, поросшую жесткой травой. Крохотный караван затерялся в беспредельном пространстве, на пути к далеким горам, поднимающим крутые вершины к самому небу. Так шагал Уачипондо за своими ламами из Унспи в Уйюни, из Уйюнн в Потоси, где через несколько лет умер в больнице.

Под подушкой у него нашли мешочек с темными камешками, отливающими звездным блеском.

Земля стремилась к небу, вздымая одну над другой горные вершины, лиловые и округлые издали, а вблизи — красноватые и обрывистые. Горы поглотили равнину; повсюду, куда ни глянь, возникали новые красно-желтые хребты геологических напластований. Плавными волнами разбегались однообразные, сглаженные ветром косогоры, и вдруг среди мягких осадочных пород грозно поднимался из самых глубин земли скалистый утес. Ломая гибкую линию холодных спокойных гор, острые скалы в своем головокружительном взлете вонзались в черные тучи.

Земля и небо спали вечным каменным сном, а невидимый неустанный ветер свистел над домами Унсии, налетал на гору Сан-Хуан-дель-Иермо.

Омонте прибыл сюда с пятью пеонами. Один из них был Сиско Тахуара; двое пришли с женами. Часть поклажи они тащили за спиной: динамит, рудничные лампы, запальные шнуры, запас вяленого мяса, соли, крахмала, муки, спирта, сигарет и спичек. Кроме того, на лам были навьючены котлы, кайлы, буры, топливо и четыре длинных шеста. Вместо постелей — овечьи шкуры. Все — и Омонте и пеоны — были в одинаковых пончо.

— Динамит хранить на брюхе, — приказал Омонте.

Но индейцы и сами знали, что, если хочешь избежать взрыва от малейшего удара, следует держать динамит в тепле, между рубахой и животом.

— Теперь надо отрыть в горе место для лагеря, — продолжал он.

Но индейцы уже сами принялись копать прямоугольную пещеру рядом с входом в шахту и пристраивать к ней стену, укладывая камень к камню. Крышу смастерили из деревянных жердей, покрыв их соломой.

Они выстроили два жилья: в одном на овечьих шкурах спали трое индейцев и две женщины, в другом, тоже на овечьих шкурах, Омонте и еще двое индейцев. Всех их заедали вши.

Заброшенная с незапамятных времен штольня шла более двадцати метров горизонтально. Индейцы не хотели приступать к работе, пока не вытащили позеленевшие кости мертвеца и не похоронили их в сторонке. Затем они освятили шахту, произведя эту церемонию без участия Омонте. Он наблюдал издали, как они принесли к шахте глиняное блюдо, а на нем — разведенный водой спирт, конфеты, сало и хлеб и оставили на ночь, чтобы накормить и задобрить рудничного духа.

На следующий день началась работа по расчистке штольни от обломков. Индейцы вытаскивали их на поверхность, а Омонте исследовал на вид и на ощупь. Попадались куски породы с десятипроцентным содержанием олова. Лежа на спине в глубине туннеля, индейцы изучали строение горы и искали жилу. Они бурили скальный грунт, подрывали его динамитом, но получали лишь такую же бедную руду.

— Здесь искали серебро, — подумал Омонте, — и не нашли. Но оловяные жилы тут должны быть.

Он решил размолоть и промыть полученные обломки, чтобы обогатить руду и добиться, по крайней мере, пятидесяти процентов содержания олова. Необходимо было установить толчею и провести канаву от ближайшего ручья для промывки руды. Пеоны скатили с вершины горы подходящий камень, и каменотес придал ему нужную форму. В другом, круглом камне буром просверлили по бокам два отверстия, и машина каменного века была готова. Держась за деревянные ручки, вставленные в отверстия, индейцы вращали один камень внутри другого и размалывали руду. Потом ее промывали и просеивали в деревянную посудину. Несколько кинталов обогащенной таким образом руды Омонте отвез в Уануни. Там он познакомился с Лоренсо Эстрадой, который уже покинул Пулакайо.

— Все это ничего не стоит, — сказал ему Эстрада.

— Почему? Ведь здесь добывают-руду с пятнадцатью процентами олова!

— Да, но тут есть обогатительная фабрика, где его доводят до шестидесяти процентов. Единственное, что остается, приятель, это продать свою руду на фабрику.

Эстрада, которому надо было выполнять контракт, легко устроил эту сделку, но выручка за руду едва покрыла расходы. Омонте решил рыть новую шахту на участке, которым владел в компании с Рамосом, а рудник Уачипондо пока оставить.

Пришла пора дождей, потоки воды сбегали по склонам гор, образуя ручьи и водопады. Омытые вершины отсвечивали металлическим блеском, когда луч солнца пробивался сквозь черную пелену туч. А чаще они едва выглядывали из тумана, который сползал с откосов и закрывал горизонт плотной белой завесой.

Дождливые дни мелькали один за другим, как страницы печальной книги. Начали рыть новую шахту. Двое пеонов отправились в Чаянту за крепежным лесом и деревом для крыши над толчеей. Один индеец лежал больной у себя в хижине, а Тахуара работал в шахте. Омонте тоже забился в хижину. Над входом вместо притолоки нависала низкая крыша. Он сидел на камне и смотрел, как идет дождь. Смотрел час за часом, затерянный среди безлюдной дикой природы, на одной высоте с тучами. Следил за прихотливой пляской капель по черному сланцу, по круглым камням, по горной траве, похожей на вставшие дыбом жесткие волосы. Ручейки растекались прозрачной сеткой по каменистому склону и, сбегая вниз, терялись в озерах тумана, стоявших в глубоких провалах и ущельях. Ни деревца. Ни живого существа.

В одиночестве, насквозь пронизанном холодными водяными нитями, он смотрел, как льет дождь, покуривая сигарету и жуя коку. Больше не было ничего: Сенон Омонте, зияющий вход в шахту и дождь в горах.

Прошло время, и опять на ясном синем небе четко вырисовывались контуры гор. Новая шахта на протяжении двадцати метров не дала ничего, и каменная громада по-прежнему молчала. Чрево горы оставалось нечувствительным к взрывам динамита; грохот рвался из шахты, словно пушечный выстрел.

Омонте решил продолжить работы в старой шахте, где на этот раз, после двух взрывов, в породе заблестела тонкая нить. Она дала руду несколько лучшего качества, чем скальные обломки. Руду из тонкой жилы и из обломков раздробили в толчее, промыли и отвезли в Оруро на продажу.

Расходы росли. Надо было помогать жене, которая родила в Оруро второго ребенка. Она писала Омонте, не жалуясь на свои беды, и он в коротких ответах давал ей наказы, как вести дело против посягательств на рудник «Провидение».

Право на участок, купленный у Уачипондо, не оспаривал никто, но когда Омонте обмеривал пятьдесят гектаров смежного участка, явился какой-то чоло в черном сомбреро и шерстяном пончо, должно быть, управляющий, и, представив соответствующие бумаги, предъявил более ранние права от имени некоего сеньора Артече. Тогда Омонте застолбил бывшие владения Уачипондо, а относительно остальной площади решил добиваться постановления судебных властей.

В вулканической горной пустыне назревали события. Однажды утром на вершине горы появились несколько человек. Сиско Тахуара был в шахте, двое других индейцев дробили руду. Омонте наблюдал за пришельцами, пока те не скрылись из вида.

После полудня он взял палку с железным наконечником и взобрался на гору осмотреть границы своих владений. Межевой знак, сложенный из камней и глины, был разрушен. Опустившись на колени, он принялся собирать камни и ставить их на место, но тут рядом с ним на землю легли чьи-то тени. Он поднял голову и увидел, что сверху спускаются двое, в сапогах, кожаных куртках и жокейских картузах, — один из них был с бородой; за поясом торчали пистолеты. Они подошли ближе, не сводя глаз с Омонте.

Вытирая пот, он поднялся на ноги и сказал:

— Добрый вечер. Здесь стоял межевой знак…

— Да, мы его сломали. Пусть так все и остается.

По произношению Омонте признал в этом человеке чилийца.

— То есть как это так?

— Ваш знак ничего не стоит. Вы разве не знаете, что начато судебное дело?

— Знаю, насчет другого участка, но только не этого.

Он нагнулся и взял камень, чтобы положить его на старое место. Один из пришельцев смотрел на него, широко расставив ноги и уперев руки в бока, другой положил ему руку на плечо и сказал:

— Убирайтесь отсюда! Здесь вам делать нечего! И предупреждаю: прекратите работы в нижней шахте. Пора вам уходить отсюда:

— Мне? Почему это?

— Потому что пришли мы, понятно? Не прикидывайтесь дурачком.

Они снова замолчали. Омонте поднял камень обеими руками и, глядя прямо на них, оказал:

— Не хочу ссориться, но я не уйду. Это мой участок.

В тот же миг он очутился на земле и скатился на несколько шагов вниз. Второй человек, тот, что молчал, ударил его кулаком в ухо.

— Черт тебя подери, франт дерьмовый! Дерись, как мужчина! — заорал Омонте. Он вскочил и бросился на бородатого, но камешки осыпались у него под ногами, и он упал на руки. Лежа на земле, он увидел высоко над собой людей на фоне синего неба, они били его ногами в бока. Он опять покатился вниз, но на этот раз вскочил и взял в руки лом. Тогда незнакомцы бросились бегом вверх и, выхватив пистолеты, выстрелили несколько раз в его сторону. Он отступил назад, держа лом в руке.

— Подойди, попробуй, метисская свинья, мать твою так!

Чувствуя себя под защитой оружия, они пнули ногой межевой знак и выпустили еще несколько пуль в воздух рядом с Омонте. Он ушел, держась за распухшее ухо, сердце у него бешено колотилось.

Истерзанные тучи медленно истекают кровью, превращаясь в свинцово-серые призраки, и бесконечно печальные сумерки, спускаясь над нагорьем, прокрадываются в дома грязного и мрачного города Оруро. Неторопливо вползают они в дверь, сгущаются по углам, стелются по полу, заволакивают потолок, оставляя на виду лишь жалкую койку, где прикорнула женщина рядом с больным ребенком. Вот женщина встала, скользнула как тень в угол, чиркнула спичкой и поставила зажженную свечу перед стеклянным колпаком, где среди искусственных цветов улыбался младенец Христос.

Пламя свечи превратило неверные сумерки в глубокую ночь — еще одну ночь у постели старшего сына, болевшего черной оспой. Глядя на мерцающий огонек, донья Антония решилась наконец написать мужу.

«Арнольдо заболел оспой. Он уже поправляется, но было время, когда я не надеялась спасти его. У бедняжки все лицо в струпьях, ведь это была черная оспа. Слава богу, Тино не заразился, сеньора Рамос взяла его к себе. Но я так беспокоюсь за Арнольдо. Неужели он останется рябым? Мальчик похудел, похож на мышонка и все волдыри расчесал. Я молюсь святой деве рудничной, чтобы поскорее прошли эти страшные дни, и еще я очень беспокоюсь о тебе. Как ты там живешь, один на этом проклятом руднике? Мне пришлось продать кое-что из вещей и заложить серьги, выручила двести песо, и все они до последнего сентаво ушли на лекарства. Вот я и подумала, не вернешься ли ты сюда на место смотрителя рынков, оно сейчас свободно. Сеньор Боттгер проверил твою сделку с Уачипондо и говорит, что ты его обманул».

Через несколько дней она получила ответ:

«Скажи дону Рамосу, чтобы в счет тридцати кинталов руды, которые я ему посылаю, он дал тебе двести боливиано и что дела в руднике идут на лад. Эти двести боливиано употреби на покупку динамита, масла и коки по прилагаемому списку. Купи также ружье».

Как только Арнольдо поправился, Антония купила у бывшего бойца «федеральной революции» старый «ремингтон», запаслась всем необходимым и в повозке отправилась до Мачакамарки.

Там ее встретил Омонте. Женщина была истощена, обсыпана веснушками, но ее пухлая нижняя губка выглядела, как всегда, соблазнительно. Она уселась на мула, ребятишек устроили на ослике в притороченных к седлу корзинах, на второго мула сел Омонте, ружье, тюфяк и припасы навьючили на ослов, и все семейство двинулось из Мачакамарки к руднику. Еще не оправившийся после болезни мальчик с обостренной, как у всех выздоравливающих, восприимчивостью озирался вокруг, пораженный зрелищем скалистых громад, одна за другой возникавших перед ним, пока ослик неторопливо карабкался вверх по горному склону. Путники чувствовали себя песчинками, затерянными в первозданном хаосе среди фантастических каменных уступов. Но вот наконец далеко вверху показалась горсточка соломенных крыш.

— Вот там, смотри! Вон там наша шахта. Видишь?

Почти сразу за тем выступом — маленькая дырочка. Видишь?

За поворотом открывался вид на деревню Льяльягуа, словно вбитую в горный откос. Издали она казалась ничтожным наростом, творением природы, а не человеческих рук; вблизи ее крытые соломой лачуги походили на табунок лохматых осликов.

Кружа среди гор, дорога шла на Унсию, а оттуда уже поднималась вверх, до самого лагеря.

Прежде всего пришлось расширить каменную хижину. Очаг Антония устроила под открытым небом и готовила там еду для мужа и сына. Распределение продуктов и коки между рабочими она также взяла на себя. Старший сын, не чувствуя холода, бегал босиком из хижины в шахту и обратно, а младший еще не умел ходить и сидел, на индейский лад, за спиной у матери или мирно спал между мешком с мукой и ящиком с динамитом. В хижине всем приходилось гнуться в три погибели — каменная кладка без раствора не позволяет возводить высокие стены.

Работы на руднике продолжались, но проходку вели только горизонтально. Вести шахту вглубь оказалось слишком трудно, не хватало воротов, чтобы выбрасывать наверх землю. Бурильщик, пробурив шпур в скальном грунте, давал знак подрывнику и Омонте. Омонте, спустившись в штольню, вручал им нужное количество взрывчатки. Потом все спешили наверх и замирали в ожидании чуда.

Глухо гремел взрыв, и Омонте бросался в глубь штольни. Ползая на четвереньках, он собирал в мешковину куски породы, тащил их на свет и разглядывал один за другим.

— Вот еще, тата, — говорил Тахуара, показывая другие обломки.

Омонте вертел их в руках, разбивал молотком, прикидывал на вес, вглядывался в блестки металла.

— Все то же. Самое большое — десять процентов.

Уныние снова овладевало им, он то метался по горным склонам, то, спустившись в старую шахту, исследовал с рудничной лампой в руке немые недра горы, и они заражали его безмолвным отчаянием. Его жесткие волосы стояли торчком, словно колючие нити сланца, редкая бородка походила на горную траву, покрасневший нос и обветренные скулы стали шершавыми, как песчаник.

Все обитатели лагеря ходили в отрепьях, коченели от холода в тени, покрывались ожогами на солнце. У Арнольдо отшелушилась воспаленная после оспы кожа, он поздоровел и загорел на горном воздухе. Тино кашлял, мать растирала ему грудь салом и, вместо всяких лекарств, поила настоем коки.

Главное — бур и динамит. На последние заказы продовольствия и взрывчатки ушли все деньги. Металлическая пить жилы вилась в глубине штольни, из которой по очереди выходили измученные, мрачные пеоны.

— Как дела, Сиско? Стала получше жила?

— Нет, тата. Мертвец прячет ее…

— Может, начать проходку из другой шахты…

— Нет, тата. Жила тут.

День угасал, заливая мертвенным серым светом безрадостный горный пейзаж.

«Двое пеонов сбежали. Осталось всего три динамитных заряда. А потом что? На вершине горы опять видели тех злодеев… Но теперь все по-другому. Со мной жена, дети и ружье. Что приключилось с малышом? Не берет грудь и все время плачет…»

Сидя на камне у входа в хижину, Омонте смотрел на тени гор, тающие в вечернем сумраке. Солнце скрылось, и сразу же вырвалась на простор стая ледяных ветров. Свистя и завывая, вползали они в шахту, разбегались по горным склонам. Жена легла спать. Ночной мрак сгущался, сдвинув горы в единую плотную массу, и в черной тьме с воем носился ветер, заглушая плач охрипшего от крика ребенка.

К двум часам дня непокорные тени забились в глубь ущелий среди скалистых утесов, озаренных голубовато-стальным солнечным светом. И только вдали одна-единственная вершина, накрытая тенью черной тучи, отливала темно-фиолетовыми тонами, резко отличаясь от желто-красных склонов, как будто бездонное небо окрасило ее своей синевой.

Тахуара с самого утра работал в глубине штольни. Он. просверлил в скальном грунте два шпура, соединявшиеся в одной точке, и поднялся на поверхность спросить у Омонте разрешения на закладку динамита: взрывчатка теперь расходовалась с величайшей экономией. Но Омонте был внизу, метров на двести ниже, и занимался промывкой руды на берегу ручья. Стоя на тропинке у подножья горы, рядом с входом в шахту, Тахуара кричал и махал руками, но ни Омонте, ни помогавший ему индеец даже не подняли головы.

Тахуара отошел в сторонку и уселся было на солнцепеке, но, передумав, вернулся в шахту и, пройдя немного вглубь, прилег отдохнуть. Растянувшись на спине, он скользил взглядом по искореженным сводам штольни. Проникавший снаружи свет разбегался, спотыкаясь и прыгая по неровной поверхности, выделяя каждый выступ, каждую впадину. В одной точке, вправо по ходу жилы, цвет породы казался более насыщенным. Как в солнечном спектре, темный оттенок сгущался в одной определенной полосе. Тахуара проходил мимо этого места каждый день, но сейчас его привычные к темноте глаза заметили ранее ускользавшую от него особенность. Рядом стояла рудничная лампа. Он зажег ее и поднес поближе к своду, напряженно всматриваясь, словно хирург, изучающий рану. Опустившись на колени, он постучал молотком по камню, и после каждого удара какая-то неуловимая волна пробегала по его руке до самого мозга. Он ударил сильнее, но скала не поддавалась. Тогда он взял бур и, приставив его под острым углом к плоскости забоя, принялся бурить, сам, не сознавая, что делает. Внутри породы оказалось полое пространство, и это облегчило ему задачу. Об Омонте он и не вспомнил. Пошарив под рубахой, он достал хранившийся на животе динамит, схватил патрон, вставил в него запальный шнур, прикусив для верности гильзу зубами, и воткнул патрон в динамит. Он торопился. Вот динамитный заряд уже в скважине. Палкой он засунул его поглубже. Потом плотно забил отверстие камешками. Шнур висел, словно корень из земляного среза. Завернув в пончо молоток и лампу, Тахуара вынес все вместе с буром на поверхность. Потом вернулся, поджег шнур и, пригнувшись, бросился из шахты бегом.

Солнце на мгновение ослепило его. Постепенно он разглядел внизу два темных пятна, это были Омонте с индейцем, вокруг них кучами лежала земля. Видно было, как поблескивают на солнце два куска породы. Тахуара прислонился к откосу неподалеку от входа в шахту и стал ждать.

Прошло несколько секунд. И вдруг из глубин земли вырвался яростный хриплый рев и, прокатившись по безмятежно спокойным склонам, обрушился на Омонте, который в испуге поднял голову.

«Несчастный случай» — промелькнула у него тревожная мысль. Взрыв был неожиданностью.

Цепляясь руками и ногами за выступы, он стал торопливо карабкаться вверх. Индеец следовал за ним.

— Что случилось? — крикнул Омонте, добравшись до тропинки.

Тахуара, не отвечая, бросился в шахту. Появился еще какой-то пеон, из хижины вышли жена и дети. Омонте ничего не мог понять.

— Что случилось? — повторил он.

Наконец он подбежал к шахте, подождал, пока осела пыль, и нырнул в темноту. При свете лампы Тахуара собирал куски руды, выброшенные динамитом.

— Жила, тата, жила, — бормотал он.

Не произнеся ни слова, Омонте схватил несколько обломков и вынес их на дневной свет. Черные, блестящие, они так и сверкали на солнце. Дрожа от волнения, он вытащил еще несколько кусков. Рот его растянулся не то в улыбке, не то в судороге, дыхание прерывалось. Все, все тяжелые куски породы, мерцая темными отсветами, переливаясь звездным блеском, сияя, словно метеоры, излучали и дарили Сенону Омонте весть ослепительную, как озарение: индеец Сиско Тахуара открыл богатейшее в мире месторождение олова.