Миг жизни

МИГ ЖИЗНИ

Палата, в которой лежал Юрка, была похожа па колодец. Высокий сводчатый потолок, такое же сводчатое и высокое трехстворчатое окно, над которым было еще с метр стены.

Свет из окна хорошо освещал комнату до половины, а выше света было меньше, стены и потолок притемнялись, и комната казалась еще уже и выше.

Юрка пролежал здесь три недели, прежде чем поправился. Он тяготился палатой, порою испытывая острое желание побегать. Но все же он был еще довольно слаб и вслед за таким желанием ощущал тошноту и головокружение.

Но вот однажды утром приехали папа с мамой и пришли в палату, внеся с собою запах свежего летнего воздуха, — Юрка знал, что лето началось в тот день, когда его отдали в больницу.

Юрка застеснялся вначале, будто разделяли их не три недели его болезни, а по меньшей мере год времени.

Отец бросился к нему, схватил на руки, поскребся о его лицо наждаком своей щетины, обдав тем сложным и очень родным запахом, который принадлежал только отцу.

Юрка потянулся к матери, еще находясь в руках отца, обнял ее, узнав и вспомнив в ней весь свой дом, его родные тепло и запахи. Мать тоже обняла его, а отец отпустил, и так, прижавшись к матери и ощущая нежную, податливую мягкость и незабываемую душистость ее тела, он сполз на кровать, сел и, смущенно улыбаясь, спросил:

— Папочка, мамочка, вы пришли меня забирать? — и засмеялся от радости и захлопал в ладоши…

Во дворе больницы их ждала бричка, запряженная гнедой, хорошо упитанной и ухоженной кобылкой. Шерсть ее лоснилась на солнце, отливая медью. Кобылке не стоялось на месте, она переступала ногами, красиво хлестала себя своим пушистым, хорошо расчесанным черным хвостом. Иногда она вздрагивала всем корпусом, видимо сгоняя овода, вращала белками и всфыркивала.

Юрка был возбужден, повизгивал от радости и удивления при каждом движении лошади, дергал мать или отца за руку и кричал:

— Мамочка! Папочка! Лошадка! Смотрите, лошадка! Ха-ха-ха!..

Возница, сутулый чернявый красноармеец в пилотке, сидящей на его широкой, наголо остриженной голове как-то не по-военному расшлепнуто, подмигнул Юрке и широко улыбнулся, показав желтые щербатые зубы. Он глянул на Юркиного отца и сказал:

— Гарный у вас хлопчик, товарищ политрук, тильки дюже худый. Хиба ж це дило?.. Ох, шоб той хвороби!..

Он порылся в кармане, достал оттуда большой осколок голубоватого рафинада в крошках махорки, подул на него, подбрасывая в руке, и протянул Юрке.

Юрка застеснялся, спрятался за мамину спину и, выглядывая из-за матери, широко открыл в смущении рот.

— Шо ж ты злякався, Юрко? Не тремай за мамку, пидь до мэнэ!

Он подхватил Юрку на руки, и тот, весь напрягшись и ухватившись за плечи возницы, почувствовал сквозь гимнастерку узловатые, твердые, прямо-таки железные мускулы. На Юрку пахнуло островато-терпким запахом чужого пота, он заволновался, дернулся было, но возница, крепко держа Юрку, посадил его рядом с собою на облучок. Мама с папой тоже сели в бричку, она мягко покачнулась при этом из стороны в сторону, скрипнув рессорами, возница сделал звонкий, протяжный звук губами, как при нарошенском поцелуе, дернул вожжами, пришлепнув ими по спине кобылки, несколько крупных мух, отдавая на солнце блестящей синевой, взлетели в воздух, кобыла вздрогнула всем корпусом и взяла с места крупной рысью. Юрку от неожиданного рывка толкнуло назад, он испугался, сердце замерло в груди, но, крепко схватившись руками за прошитую крупной стежкой мягкую кожу сиденья, он удержался, выровнялся и, немного успокоившись, стал с острым любопытством рассматривать широкий, подпрыгивающий и покачивающийся из стороны в сторону круп лошади. От кобылы несло острым запахом конского пота, а затем, когда из-под весело вскинутого хвоста на дорогу полетели дымящиеся зеленые фешки, еще и парным запахом навоза.

Колеса брички были с резиновыми шинами, звук колес по выложенной булыжником дороге был дробный, глуховатый. Акации по обе стороны дороги, приняв на себя все лучи солнца и накрыв дорогу вздрагивающей тенью, прозрачно зеленели.

Приглушенный, придавленный еще только что отступившей болезнью, Юрка воспринимал окружающий его мир с замиранием, с каким-то болезненным спазмом в груди. Его тревожило, что папа с мамой сидят сзади него, а рядом с ним чужой дядя, а внизу, в просвете между крупом лошади и передком брички, — быстро улетающая назад брусчатка мостовой.

Они ехали уже пригородом, когда подул вдруг резкий свежий ветерок со стороны реки, за которой была граница. Юрка почувствовал, как сильные руки отца подхватили его и, подняв в воздух, пересадили на заднее сиденье. Очутившись между папой и мамой, Юрка вдруг ощутил слабость, солнце и ветер стали теплее, и, уже не думая ни о чем, не глядя по сторонам, устав от напряжения и утонув в мякоти сиденья, он успокоенно задремал.

— Ослаб сыночек… — услышал Юрка сквозь дрему голос мамы, видимо обращенный к отцу.

— Я не ослаб… Я сильный… — сказал Юрка с разнеженной капризностью.

Он сел поудобней, почувствовав, как мягкое, прошитое поперечными швами и оттого вздувшееся продолговатыми подушечками кожаное сиденье брички податливо и приятно проминается под ним. Желая продлить это ощущение, он заерзал на месте, чувствуя вместе с тем непрерывную мелкую тряску от ударов колес о булыжник. Дрема покинула его, он с интересом стал смотреть по сторонам.

Воздух казался Юрке каким-то прозрачно-голубым, густым и тягучим, наполненным веселым светом доброго летнего солнца.

Сутулая спина возницы в выцветшей гимнастерке вздрагивала перед его взором. Относимый ветром, то исчезал, то вновь появлялся острый запах конского пота. Иногда ветерок падал откуда-то сверху, с крон деревьев, и тогда Юрку окутывал освежающий и волнующий запах зеленой листвы.

Копыта лошади мерно и с глуховатым смачным звоном цокали по булыжнику. Цокот этот завораживал Юрку своей четкой размеренностью и даже каким-то мелодичным звучанием. Потом Юрка увидел под ногами, в щелях обитой мелкой черной рейкой подножки брички, несколько зерен овса и длинную золотистую соломину, лежавшую, как и зерна, в углублениях между рейками.

А вот по бокам дороги показались домики пригорода, в основном мазанки, крытые красной черепицей. Появились новые звуки и запахи. Скрип колодезного журавля, звонкий стук пустого ведра о сруб колодца, потом утробный чавк нырнувшего в воду ведра. С голубятни в небо, шумно хлопая крыльями, поднялась стая белых голубей и стала стремительно летать по кругу, быстро поворачиваясь и кувыркаясь в голубом небе и ослепительно сверкая белыми крыльями.

Из канавы на булыжник мостовой ошалело выскочила белая квочка и, кудахтая, перебежала на другую сторону дороги. У Юрки от страха за курицу прихватило дыхание, когда он увидел, как ее широкий ярко-красный, будто раздавленный гребень нырнул, казалось, прямо под лошадиные копыта.

— Гэть, квочка! Гэть!.. — с запозданием взволнованно выкрикнул возница и, быстро обернувшись, виновато улыбнулся седокам. Потом несколько нервно прищелкнул кобылу по круглым бокам, бричку рвануло, и Юрку мягко прижало к спинке сиденья. Острее пахнуло конским потом, затем откуда-то густым, душноватым запахом кизячного дыма и нежным, еле уловимым ароматом клубничного варенья.

Отец с матерью о чем-то негромко говорили, слова, не задевая, пролетали мимо Юркиного сознания, но вдруг в этом потоке слов он услышал — «война». Это слово царапнуло по сердцу, будто с маху затормозилось об него. Юрка заволновался. Зримо предстала вдруг перед глазами виденная незадолго до болезни кинокартина. Там стреляли пушки по летящему самолету. Один снаряд попал в самолет, взорвался, и все разлетелось на куски. Юрка схватил тогда мать за руку и крикнул так громко, что на него зацыкали:

— Мамочка! Мамочка! Там же человек! Там же человек в самолете!

— Да, сыночек, да…

Юрка заплакал от жалости к убитому летчику, и мать ушла с ним домой, не досмотрев кинокартину.

Затем память вернула Юрку назад, когда отец уезжал на финскую войну. Юрке было четыре года. Мать держала его на руках. Он все вертелся, беспокоился, и когда мать заплакала и слезы потекли по щекам, Юрка заревел во все горло. Отец поцеловал Юрку, уколов щетиной и обдав запахом табака, и лихо запрыгнул в кузов полуторки, в котором было уже битком военных. Отец стоял у заднего борта, махал рукой, принужденно смеялся, хотя в глазах его тоже стояли слезы, и кричал:

— Зиночка! Юрочка! Я скоро вернусь!..

В следующее мгновение полуторка уже неслась по дороге, подняв клубы пыли, в которой огненно кувыркались красновато-желтые кленовые листья…

Юрка прислушался к разговору, но ничего волнующего не услышал. Легкая тревога владела им. В это время бричка выехала из узкого переулка на главную улицу городка и небыстро покатила вдоль тенистого бульвара. В просветах изгороди и кустарника на бульваре видны были сидящие и двигающиеся люди, слышались говор взрослых, крики и смех играющих детей. Юрка сильно наклонился вперед и влево, пытаясь разглядеть, что же там, за кустарником и деревьями, происходит. Отец попросил возницу-красноармейца остановить бричку.

— Тут уж недалеко. Мы с сынулей немного на бульваре посидим. Езжай в часть.

— Есть, товарищ политрук! — сказал возница и подмигнул Юрке. — Ну, Юрко, до побачення…

Юрка, смущенно улыбаясь и глядя исподлобья, спрятался за спину отца. Красноармеец снова, как и там, во дворе больницы, издал губами протяжный звук, похожий на поцелуй, пришлепнул вожжами по бокам кобылы, как-то лихо весь вскинувшись на облучке, и тронул с места. Юрка завороженно смотрел на удаляющуюся бричку. Пустая, она вскидывалась задними колесами на булыжнике, и сложенный гармошкой и откинутый назад верх пружинисто вздрагивал. Вдруг с обочины дороги наискосок к бричке пулей метнулась фигурка белобрысого пацана в синих мамкиных рейтузах до колен. Мальчишка настиг бричку, прыгнул и, уцепившись за нее, повис в воздухе, поджав ноги, и покатил, победно поглядывая по сторонам. Юрка следил за ним затаив дыхание и с сильно бьющимся сердцем.

— Вот сорванец! — сказал Юркин отец, закуривая «беломорину» и с интересом наблюдая за проделкой мальчишки.

А тот, видимо, уже устал висеть на трясущейся по булыжнику бричке, несколько раз чиркнул босыми ногами по мостовой в короткой пробежке, пытаясь набрать скорость, потом все же разозлился, с пулеметной скоростью застрекотал босыми пятками по дороге и, отпустив руки, упал, перекувырнувшись через плечо. Неожиданно быстро вскочил на ноги, поплевал на сбитые руки и колени, и, прихрамывая, трусцой побежал к домам, скрылся в высокой подворотне.

— Он хулиган, да, папа? — спросил Юрка неуверенным тоном, потому что в душе ощущал острую зависть к мальчишке, который меньше его ростом, а так легко и просто прокатился на рессоре. Юрка знал, что так не смог бы, даже если бы и не болел. — Он смелый, да, папа?

— Дурачок он… Сорванец… Мог разбиться… так делать не надо… А ты поправляйся, Юрчонок…

В словах отца Юрка услышал желание скорее видеть его здоровым и сильным… и смелым, как тот рыжий мальчуган в голубых рейтузах…

— Ах ты, моя лапонька! — воскликнула Юркина мать и прижала голову Юрки к себе, и он почувствовал, как ему сразу хорошо и легко стало на душе, и он прижался сам к матери, обхватив ее руками, и заплакал.

— Любонька ты моя! — Мать схватила Юрку на руки и стала безудержно целовать его, крепко-накрепко прижимая к себе. — Хочешь стать таким же смелым, да?

Юрка молча утвердительно качал головой, слезы лились по щекам.

— Будешь, будешь сильным и смелым, сыночек! Стране нужны бойцы и командиры. Вырастешь — и будешь таким, как папа.

Юрка в слезах засмеялся, протер кулаками глаза и спрыгнул с рук матери на землю, чувствуя в себе потребность, устремленность к какому-нибудь необычному действию. Но болезнь, перенесенная им, еще сказывалась, и он, словно бы смирившись со своим временным бессилием, схватил отца и мать за руки и неожиданно сильно, гордясь этим внутренне, и в смущении улыбаясь, и приоткрыв рот, потянул их к входу в сквер.

Так они и вошли на бульвар, держась за руки, и, пройдя по плотной, усыпанной желтым песком дорожке, выбрали свободную скамейку. Юрка сел между матерью и отцом и сразу ощутил мягкую прохладу крашеной поверхности скамьи. Ноги его не доставали до земли, а ему очень хотелось, чтобы было как у взрослых, и он сдвинулся ближе к краю и дотянулся носками до земли.

Бульвар был во всю длину главной улицы. Густые кроны акаций, кленов и груш-дичков почти сошлись с двух сторон, оставив над головой лишь рваные кусочки небесной синевы.

Солнце через эти окошки пробивалось внутрь бульвара, усыпав желтую песчаную дорожку золотистыми зайчиками, живо меняющими очертания при малейшем движении ветерка. Воробьи и синички мирно щебетали в гуще ветвей. Четыре девочки Юркиного возраста, в матросках и с челочками, играли в большой четырехцветный мяч, прыгая, вращаясь, хлопая в ладошки. Юрке очень захотелось подойти к девчонкам и поиграть с ними, но что-то, может быть, врожденная стеснительность или ощущение слабости своей и возможного приступа тошноты, удерживало его и вместе с тем наполняло нетерпением и еле сдерживаемой досадой, готовой в любую минуту вылиться капризом или слезами.

Вдоль бульвара прохаживались молодые женщины с детскими колясками, люльки которых были сплетены из ивовых прутьев. Женщины были в длинных шелковых или ситцевых платьях с высоко вздернутыми плечиками. Юрку почему-то волновали эти плечики. Прежде ему было непонятно, почему у взрослых женщин так вздернуты плечи, пока не заметил ватные подушечки на мамином платье. Юрка немного помечтал, что когда вырастет, то обязательно будет носить такие подушечки на плечах.

В это время Юркин папа, откинувшись на спинку скамейки и заложив ногу за ногу, курил, делая губами чуть слышное «п-па!», отчего воздух сначала втягивался немного в рот, а потом уж дым большими кольцами вырывался вверх и рассеивался у самых ветвей, смешиваясь с листьями.

Сапоги у папы были начищены до блеска и матово сияли сквозь тонкий слой осевшей на них пыли. Юрка с уважением смотрел на папины сапоги и незаметно тронул голенище кончиком пальца, отчего в том месте, где он коснулся, пыль исчезла и появился антрацитный блеск. Потом Юрка с настороженным вниманием проследил, как мимо них прошли два важных дяди, оба во всем белом — от парусиновых белоснежных картузов до столь же белоснежных, начищенных зубным порошком парусиновых штиблет. Брюки из белой диагонали были тщательно отутюжены, а белые шелковые рубашки прихвачены на рукавах змеевидными пружинками с мягким, играющим блеском, отчего Юрка решил, что они сделаны из ртути.

Напротив на скамье сидели старик со старухой. Сидели молча. Старик, в синей с белыми полосками косоворотке и черных мятых портах дудочками, в зеленых парусиновых туфлях, протертых до дыр против мизинцев, был дряхл и немощен. Хищный сизоватый орлиный нос, обостренные скулы и впалые щеки с красноватыми прожилками, оттопыренные уши, торчащие прямо из выпуклых и острых костяшек черепа, покатый, сужающийся к темени лоб да и черные горящие глаза — все выдавало даже при внешней его немощи характер нервный и злой. Старуха, толстая и рыхлая, расплывшаяся на скамье, будто кусок теста на противне, с оплывшим лицом и торчащими во все стороны истонченными старостью и болезнями седыми лохмами, казалось, была безучастна ко всему и будто дремала.

— Ну что, пойдем, дед? — спросила вдруг старуха неожиданно звонким скрипучим голосом, но лицо ее при этом осталось безучастным.

Юрка от неожиданности вздрогнул и во все глаза уставился на старика со старухой. Он заметил, что узловатые руки старика довольно сильно трясутся. Юрке стало немного страшно. Он незаметно придвинулся и слегка прижался к матери.

Глаза у старика блеснули бесноватым огоньком.

— Не могу я! — чистым альтом сказал, почти прокричал он, громче, чем надо было, — старуха ведь была рядом. Глаза его забегали по сторонам, будто ища поддержки. Хищная голова с орлиным носом все время мелко кивала кому-то. — Если бы я мог встать!.. Я не сидел бы тут…

— А вставай же! — снова скрипуче прозвенела старуха, не дрогнув ни одним мускулом лица. Вся она, как статуя, сидела неподвижно, будто слилась со скамьей, и глядела в пустоту прямо перед собой.

— Э-э!.. — простонал дед. — А сама-то сидишь, рухлядь старая!.. Сама-то приросла!

— Мам… Мам, а чего он так кричит? — спросил тихо Юрка, теребя мать за руку.

— Он глухой от старости… — тихо ответила мать, но лицо ее было напряжено, и видно было, что она взволнована происходящим и будто чего-то ждет.

Старуха все так же невозмутимо глядела перед собой, потом вдруг подвинулась вперед одной, потом другой ногой и, съехав со скамьи, встала на землю и тут же мелкими, шаркающими шажками двинулась по аллее, все так же глядя перед собой, будто в пустое пространство.

Старик таким же манером пошаркал с нею рядом, но вскоре для уверенности схватился рукой за ее руку…

Они потихоньку удалялись, все более заслоняя собою солнечное матовое окно на выходе из бульвара.

На бульваре все как-то попритихли. Так, по крайней мере, показалось Юрке. Девочки в матросках подошли к своим матерям и о чем-то шептались. На лицах сидевших невдалеке людей было какое-то чужое, напряженное выражение.

— Ну, потопали! — весело сказал Юркин папа.

Юрка лихо соскочил со скамьи. Мама его тоже встала в задумчивости и даже с грустью в глазах и на всем лице, так что даже Юрка заметил это и, неосознанно жалеючи мать, прижался к ней, и она, видимо тоже неосознанно, погладила его нежно по голове.

Они шли в сторону выхода с бульвара, противоположную тому, куда удалялись старик со старухой.

— Неужели, Володя, и мы станем такими? — с грустью и горечью спросила вдруг Юркина мать.

Юрка закричал:

— Нет! Нет! Не будете!.. Вы будете всегда молодые-молодые!.. — И он схватил их крепче за руки, а потом притянул и прижал их руки к своей груди.

Они оба сразу наклонились к нему.

— Ну, глупенький… ну, глупенький… — шептала мать, сцеловывая слезы сына.

Когда они свернули на свою улицу, Юрка сразу узнал и улицу, и большой четырехэтажный новый дом, в который они вселились всего полгода назад. Двери подъездов и деревянные балконы дома были окрашены светло-коричневой краской. В лучах летнего солнца дом стоял нарядный и чистенький. Окна сияли, отражая солнце. Зайчики неподвижно лежали на стенах и тротуаре теневой стороны улицы. Иногда, когда кто-либо вдруг отворял или затворял окно, зайчик срывался с места, вихрем скользил по стенам, слепил глаза прохожим.

На Юрку повеяло вдруг уютом и теплотой освоенного, давно обжитого им пространства. Юрка держал за руки отца и мать, уверенно ступая по голубоватым крутолобым камням булыжной мостовой, которую они пересекали наискосок, направляясь к своему дому.

Юрку очень интересовала земля между булыжниками. Там всегда что-то искали и выклевывали воробьи, внезапно падающие на дорогу откуда-то с ветвей акаций. Юрка еще до болезни успел хорошенько изучить углубления между камнями. Там, в пыли, можно было увидеть зернышки пшеницы и овса, просыпанные с проезжающих подвод, золотистые соломинки, длинные и короткие, ошметки засохшего и рассыпавшегося навоза, осколки разноцветных стеклышек, мелкие камушки и много разных других интересных подробностей. Однажды он даже нашел там белую и черную пуговицы. Правда, черная была переломлена пополам. И когда дворник дядя Петя, в белом парусиновом картузе и огромном, ниже колен, клеенчатом фартуке в голубую клетку, широко размахивая метлой, подметал участок улицы перед домом, Юрка с сожалением наблюдал с балкона, как дорога покрывается наискосок полосами пыли и вместе с кучкой серой земли метла гонит перед собой все живые приметы и подробности булыжной мостовой. Но Юрка вскоре заметил, что через день-два все будто вновь возвращается на свои места.

Перейдя дорогу, Юрка с отцом и матерью ступили с мостовой на тротуар, выстланный большими квадратными плитами розоватого известняка. В стыках между плитами посеяло траву, и она росла оттуда жесткими изумрудными щетками. Юрка любил водить рукой по этим травяным щеткам, за что его мама часто ругала с балкона, напоминая, что здесь ходят люди и что трава грязная.

«Но она чистая, чистая! Она такая зеленая!» — думал Юрка, защищая траву.

За время болезни Юрки трава разрослась и свисала по бокам щеток упругими усами. Юрке было радостно видеть и теплый булыжник мостовой, который он уже успел потрогать, и розовые плиты тротуара с буйно разросшейся травой на стыках, знакомую, отколотую с правой стороны, с угла, приступку подъезда из того же, что и тротуар, розоватого камня, и выцарапанную гвоздем на коричневой двери подъезда надпись: «Модель и подруга». Юрка уже умел читать, и надпись эта ему почему-то нравилась.

— А знаешь, что здесь написано? — спрашивал он маму всякий раз, когда они входили в подъезд.

— Что же? — спрашивала мать, с улыбкой поглядывая на сына.

— «Модель и подруга»! — выкрикивал Юрка, и глаза его светились радостью.

Через дорогу напротив стоял маленький белый одноэтажный домик с крашенной ярко-красным суриком крутой крышей, с вывеской «Магазин». Там продавали голубоватый рафинад и белые городские булки. В домике всегда внусно пахло хлебом. Дверь в магазинчике скрипела очень музыкально, и Юрка всякий раз напрашивался пойти с мамой, чтобы поскрипеть дверью. Скрип этот казался ему таинственным и очень важным.

Теперь вот тоже, входя в подъезд, он услышал на той стороне улицы скрип магазинной двери и быстро оглянулся, узнав знакомый звук.

Когда они вошли в подъезд, на них вдруг пахнуло затхловатым запахом только что вымытого и высыхающего пола. Лестничные марши были деревянные, охра на серединах ступенек была уже стерта ногами, и от мокрых еще досок, с просыхающими белесоватыми волокнами дерева, пахло влажной половой тряпкой.

Очень теплый, согревающий луч солнца упал наискосок из окна лестничной клетки на мокрый пол и застыл на нем треугольным зайчиком. Юрка заметил, что луч солнца очень чистый, прозрачный. Только отдельные редкие пылинки будто нехотя то пересекают его, то скользят вдоль луча к полу. Когда пол сухой, луч весь кипит, нафаршированный беснующимися пылинками, а сейчас он хороший, умытый, чистый, добрый. Юрка потрогал луч рукой. Ладошка его сразу вспыхнула алым огнем, просвеченная солнцем насквозь, а на треугольном зайчике черной, причудливой тенью отпечаталась Юркина рука.

Он оставил отца и мать и, громко топая по деревянным ступеням так, что звук отдавался гулко во всем подъезде, побежал на четвертый этаж, но через два марша уже запыхался и остановился перевести дух. Сердце его звонкими хлопками стучало в грудь, но волна тепла и радости не покидала его. Наконец он у своей двери! Рядом, на панели, выкрашенной в салатный цвет, Юрка давно, еще до болезни, выковырял ногтем ямку, а теперь вспомнил, узнал ее. Ямка была все на том же месте и той же глубины. Он сунул в ямку указательный палец и ощутил шероховатость штукатурки. Ногтем выскреб немножко пыли.

— Вот наша квартира! Вот наша квартира! — радостно и возбужденно кричал Юрка, обернувшись к отцу с матерью, лица которых светились теплом и любовью.

Отец схватил сына на руки, прижался щекой к Юркиной щеке, оцарапав щетиной и обдав запахом табака, мать щелкнула замком, дверь отворилась, и отец с Юркой на руках вошел в дом. Юрка дернулся, задрыгал ногами, спрыгнул на пол и побежал в комнату, жадно вдыхая вкусные запахи. Мама испекла пирог с яблоками и еще что-то наварила — вкусного и любимого — по случаю выздоровления Юрки.

Мать с отцом ушли на кухню, а Юрка — в комнаты. Сначала вбежал в детскую, где стояла его кроватка. Он с радостью обежал свою комнату, наполненную солнцем, сел и покачался на пружинах своей кровати, погладил никелированные спинки, улыбнулся теплому и ласковому ярко-желтому полу, на котором лежал длинный полосатый половичок. Погладил лакированную желтоватую крышку ножной швейной машины «Зингер», стоявшей у окна, с удовольствием посидел за своим детским столиком, на котором все время его отсутствия, любовно сохраняемый матерью, лежал листок белой альбомной бумаги с Юркиным рисунком: большой, многопалубный пароход плыл по ярко-синему морю, матрос стоял на мостике, и ленты его бескозырки развевались на ветру.

Потом Юрка подбежал к окну и выглянул на улицу. Стекла были хорошо вымытые и очень синие от неба, а ниже неба, под обрывом, была река, и за рекой — бесконечные в дымке сады. Юрка улыбнулся реке, садам и с необычной радостью и легкостью в груди бросился в другую комнату, где жили папа с мамой. Эта комната казалась Юрке очень умной, строгой и доброй. Она была потемнее, чем его комната, потому что сверху лучи солнца заслонял деревянный балкон, но Юрка очень любил ее тихий, хотя и немного строгий вид. Входя в эту комнату, Юрка обычно стыдливо затихал. Все вещи здесь казались ему очень взрослыми, он чуть-чуть побаивался их, но все же не до конца, и считал их своими друзьями. Он подошел тихо и постоял около папиной этажерки с толстыми книгами в синих корешках с золотым тиснением, уважительно потрогал указательным пальцем желтую полку, потом осторожно провел рукой по белоснежной скатерти обеденного стола, по высоким резным спинкам стульев, которые были прохладными, но все равно добрыми. Подошел к большому дивану с вмонтированным в спинку зеркалом и полочками, на которых стояли чугунная статуэтка Пушкина и маленький бюст Ленина. Диван был обшит черной хромовой кожей, и Юрка любил нюхать эту, кожу, прислонившись лицом к толстому блестящему валику с огромной резной нашлепкой с торца. Юрка осторожно сел на диван и попробовал покачаться на пружинах. Он любил этот диван, потому что на нем часто после обеда дремал папа, а потом, когда просыпался, долго и интересно играл с Юркой. Юрка садился на отца верхом, они изображали паровоз, потом отец сажал Юрку на ноги и подбрасывал, как на качелях…

Мать прервала Юркины воспоминания, увела его в ванную, долго мыла его там, он тихо плакал оттого, что попадало мыло в глаза, а потом они обедали, пили чай с яблочным пирогом, и Юрка все порывался выйти на балкон и глянуть вниз на розовые плиты тротуара и проросшую на стыках траву, на голубоватую крутолобую мостовую, на белый магазинчик напротив с мелодично визжащей дверью, на голубую, изгибающуюся, как сабля, реку, на окутанные дымкой бесконечные сады вдали… Но мама сказала, что Юрке надо первый день пообвыкнуться, а уж завтра утром, в воскресенье, он обязательно выйдет на балкон…

Так Юрка и уснул с этой мечтой своей — выйти утром на балкон и увидеть прекрасный мир.

Отец весь вечер и всю ночь был на заставе, а рано утром Юркина мать и сам Юрка проснулись от страшного гула. Сердце у Юрки бешено колотилось, он стремглав слетел с койки и бросился к матери. Она, тоже бледная, в белой ночной рубахе, бросилась к нему, схватила на руки и выбежала на балкон. Юрка и его мама посмотрели в небо и увидели, как прямо на них из утренней небесной синевы несется черный самолет. От самолета вдруг отделилась черная точка, которая все увеличивалась и обретала блеск в лучах утреннего солнца. Самолет приближался с ревом и свистом. Уже четко были видны кабина летчика и сам летчик, лицо которого вдруг осветила холодная хищная улыбка. Юрке даже показалось, что летчик оскалил на мгновение зубы. С приближением самолета рев становился все оглушительнее, и казалось, что в воздухе с громоподобным треском разрывают какой-то сверхтолстый брезент.

На рев винтов накладывался сначала тонкий одинокий свист, будто тянула мелодию одна дудочка, потом Юрке почудилось, что дудочек стало несколько. Потом больше, больше… С увеличением числа дудочек, которые стали казаться теперь огромными ржавыми трубами, свист стал многоголосым, превратился в металлический рев и скрежет, который разрывал душу все нестерпимее, казалось, охватывал, втягивал, пожирал огромной зловонной пастью весь окружающий, полный солнца и зелени мир с рекой, с садами в утренней голубоватой дымке, с доброй крутолобой мостовой, с розоватыми плитами тротуара и изумрудной травой на стыках, с одноэтажным белым магазинчиком напротив, дверь которого так мелодично пела, наконец, с новым Юркиным домом, с самим Юркой и его матерью…

Самолет круто вышел из пике. Юрка увидел черные, в белом обрамлении кресты, частые заклепки на плоскостях, вздрагивающие кончики крыльев…

Нестерпимый рев и скрежет все нарастал. Юрка изо всех сил обхватил мать, весь отвердел, одеревенел, как бы не чувствуя своего тела. И сердечный трепет, и холодный страх в груди у него будто тоже замерли и онемели. Он не спускал глаз с неба, вернее, с черного блестящего предмета, летящего прямо на него. Гигантский колокол рева и скрежета, приближаясь, словно бы все более уплотнялся, сужался до такой степени и концентрации, что Юрка наконец оглох. И когда он перестал слышать, мир в последний раз вспыхнул, распахнулся перед ним синевой неба и сиянием солнца. Он успел еще увидеть, не испытывая при этом каких-либо чувств, круто снижающийся в сторону садов тупорылый «ястребок» с шлейфом черного дыма и красными проблесками пламени, пикирующий сверху на него самолет с крестами…

Затем он почувствовал раздирающий удар, внутренний треск… Он быстро-быстро побежал, побежал, отрываясь от земли и все уменьшаясь, уменьшаясь, уменьшаясь…