Миг жизни

ПОСЛЕДНИЙ РЕМОНТ

Кучерганов решил оставить работу…

Решение это зрело в нем давно. И впервые мысль эта появилась сразу после операции, когда ему удалили две трети желудка.

С разрывающей болью в животе, с пересохшими, запекшимися губами, когда пить еще не давали, а только смазывали губы смоченной в воде марлечкой, лежал он в палате, безучастный ко всему. Свет раздражал. Ночью он чувствовал себя спокойней. А днем просил задергивать шторы…

«Вот… В тридцать шесть лет и желудок потерял, — думал он тогда. — Не рано ли?.. — И сам себе ответил: — Нет, не рано… Спасибо, что не хуже…»

И вспомнил, что позади тяжелейшие годы очень важной работы. И не просто работы. Борьбы за создание атомного оружия. И в этой борьбе он принимал посильное участие…

Тогда себя никто не жалел. И не только потому, что мало знали о коварстве радиации и были первыми в неизведанном деле. Очень уж ясна была задача — за спиной Россия, а времени в обрез.

Многих нет уже — его товарищей рабочих, инженеров. Нет в живых и самого руководителя ядерного штурма, Игоря Васильевича Курчатова.

А вот он, Кучерганов, каким-то чудом уцелел. Правда, потерял желудок. Но что поделаешь? С другими и не на атомной работе такое случается. Чего уж там…

Кучерганов гордился прожитой жизнью. И вот теперь он, лучший слесарь-универсал атомной электростанции, решил уходить. Решил оставить атомную электростанцию, с которой сросся душой, где трудно было найти такое устройство или механизм, к которым за долгие годы работы он не приложил бы свои умелые руки.

Конечно, не только операция на желудке привела его к этому решению. В душе с недавних пор появилось новое стройное чувство. Чувство, будто жить осталось недолго.

Те, кто постарше, говаривали, что подобное ощущение является к человеку значительно позже, когда уже здорово перевалит за пятьдесят.

А у него вот это чувство явилось раньше.

И тогда только Кучерганов вспомнил, что старшему сыну Вовке только одиннадцать, а Саньке всего три година.

И растерянное лицо жены долго еще стояло потом перед его мысленным взором.

О решении своем Кучерганов пока никому не говорил. Даже жене Рае и директору атомной электростанции Щепетильникову, который очень уважал и ценил своего лучшего слесаря-универсала.

Собственно, Кучерганов был, пожалуй, не просто слесарь, а мастер на все руки, ас, который мог работать на любом станке — от токарного и координатно-расточного до фрезерного и строгального, был отличным сварщиком, жестянщиком, медником, вальцовщиком, лекальщиком. И каким еще другим слесарем он только не был!

Но был от природы и отменным конструктором. Отлично чертил, обладая богатым пространственным воображением. Словом, ясная голова!

Придуманные и сработанные им приспособления и устройства с успехом использовали на многих атомных электростанциях. И не диво, конечно, что директор АЭС Щепетильников, человек строгий и даже суровый, души в нем не чаял, выделил Кучерганову на АЭС большую рабочую комнату-мастерскую, которую оснастил самыми разнообразными станками, сварочными агрегатами разных типов и богатейшим набором слесарного и прочего инструмента.

И никто слова против этого не сказал. Кучерганов же оправдал доверие, оплатил его высококвалифицированной работой слесаря-универсала, без умных рук и таланта которого даже современная атомная электростанция обойтись никак не может.

И вот теперь Кучерганов мысленно прощался со своей мастерской, хотя работал по-прежнему все так же интенсивно и качественно.

Однако в облике его товарищи заметили некоторую перемену. Обычно всегда по-деловому собранный, энергичный, весь в деле, он сейчас стал задумчив, как бы потух. В живых серых глазах его появилась тень озабоченности и печали.

Тяжкая внутренняя работа по отчуждению души от любимого дела давалась нелегко…

Даже Щепетильников, человек очень занятой и углубленный в раздумья, заметил как-то, проходя мимо, перемену в Кучерганове, быстро и пытливо «прощупал» слесаря своими цепкими черными глазками, ничего не сказал, но мысленно пометил себе, что «Васю надо вызвать и поговорить по душам».

И все же, сколь убедительно ни уговаривал сам себя Кучерганов, оправдать до конца принятое решение все-таки не мог.

Все ему казалось, что, отстранившись от работы, от привычного круга забот и дел, он окажется в пустоте. От мысли этой становилось страшно.

В такие минуты он порою воображал себя стоящим на краю высокого крутого обрыва. Неосторожный шаг — и он уже летит в пропасть… И летящим в пропасть себя представлял. Это было как сон. То ему казалось, что впереди смерть. То вдруг являлась надежда, что у пропасти тоже есть дно. И что, мягко достигнув его, он вновь окажется на земле. А там уж умелым рукам и думающей голове дело найдется…

Но мысленно он вновь и вновь все чаще возвращался к детям. Они самое главное, что есть у него. И он хочет, он должен их вырастить. Это беспокойное чувство овладело им и стало стержневым в душе.

И, словно пытаясь лишний раз подчеркнуть для себя правильность своего решения, Кучерганов подошел к окну, задрал лавсановую куртку и потрогал рукой операционный шов, пересекший мускулистый живот от ложечки до пупка.

Шов был твердый, горячий на ощупь, голубоватого цвета. Пальцы ощущали его чуть выступающий плотный валик.

«Будто усиление сварного шва», — с усмешкой подумал Кучерганов и надавил на уплотнение ногтем.

Боль была поверхностной, очень тонкой и острой.

Кучерганов никому не говорил об операции, которая прошла еще в Сибири. Больше того — стеснялся своей слабости, то есть болезни. И о смерти возможной думал с чувством стыда. Ведь смерть — это слабость. Самая большая и непоправимая слабость человека…

Дома он иногда с горестным чувством говорил жене:

— Слабый у меня живот, Раюха… Обидно…

— Да какой же он у тебя слабый! — горячо восклицала она. — Глядь, сколько дел переворотил! Один за десятерых работаешь. На все руки мастер. Другие жизнью за это расплачиваются, а ты…

Словом, болезнь свою Кучерганов не любил и старался, чтобы другие не знали о его недуге. А на медкомиссиях, которые регулярно проводились раз в год, старался не ходить, а уж если заставляли, на вопросы об операции отвечал неохотно и даже пытался что-то придумать насчет какой-то там травмы…

Кое-кто из товарищей, может, и знал о его болезни, да, наверное, забыл. Дело все же давнее, и кому это надо носить в голове такое…

А в представлении большинства, и директора Щепетильникова в том числе, Василий Кучерганов был человек здоровый и донельзя нужный.

Атомная электростанция в это время хотя и работала, производя электроэнергию, но во всех службах полным ходом шла уже подготовка к планово-предупредительному ремонту.

Была, кстати, неполадка и в самом реакторе, которую собирались устранить в этот же период.

Кучерганов тоже усиленно готовился к предстоящим делам. Он придумал и изготовил специальное приспособление, или, как он говорил, приспособу, с помощью которой собирался устранить неполадку.

Сам же себе Кучерганов сказал, что это его последнее участие в ремонтных работах и после их завершения он покинет электростанцию.

Неполадка в атомном реакторе, которую предстояло устранить, была особая, характерная для кипящих ядерных активных зон.

Уровень воды в таком реакторе находился в самом корпусе. Вода в атомной активной зоне кипела. Пар прямо из реактора через сепарирующие устройства направлялся на турбину.

Но кроме пара в активной зоне из-за радиолиза воды и взаимодействия пара с циркониевыми сплавами получалась еще и гремучая смесь, которая в некоторых случаях взрывалась, или, как говорили эксплуатационники, «давала хлопки».

Случилось так, что во время работы реактора сгорел электродвигатель привода, который перемещал один из стержней, поглощающих нейтроны. Такие стержни использовались для регулирования мощности реактора.

Поскольку электродвигатель сгорел, защита обесточила его по превышению нагрузки. Эксплуатационники, в свою очередь, отсоединили штепсельный разъем и прекратили подачу охлаждающей воды на этот привод.

Но Природа, как говорится, не любит пустоты.

В полостях электродвигателя и привода каким-то хитрым образом скопилась гремучая смесь. Операторы, правда, считали, что она будет сильно разбавлена паром и потому ничего страшного не произойдет.

Однако они ошиблись. Произошел «хлопок». Корпус электродвигателя вздуло бочонком, штанги привода покорежило. Это означало, что регулирующий стержень застрял теперь в верхнем положении, а, стало быть, реактор нельзя будет остановить.

Но реактор все же остановили.

К этому времени научились использовать для таких целей обыкновенную борную кислоту, которую применяют, например, для промывания глаз.

Концентрацию раствора кислоты в реакторе довели до тридцати граммов на литр и тем самым скомпенсировали отсутствие в активной зоне зависшего в верхнем положении регулирующего стержня.

Элемент бор, входящий в состав такой кислоты, обладает высокой способностью захватывать нейтроны и отлично справляется с задачами регулирования.

Правда, регулятор этот жидкий, концентрация бора в непредвиденных случаях может аварийно снизиться. И поэтому потенциально возможен разгон атомного реактора на мгновенных нейтронах с резким подъемом давления, а при вскрытом аппарате — к выбросу активности в центральный зал.

Как раз в этот период начала ремонта Щепетильников и вызвал Кучерганова к себе.

Перемена в Кучерганове, замеченная им недавно, обеспокоила его. Он хотел скорее выяснить, в чем дело, и восстановить душевное равновесие своего лучшего рабочего, от которого во многом зависел успех ремонтных операций.

Кучерганов вошел к директору электростанции свободно, с достоинством, высоко держа голову.

Надо сказать, что Щепетильников занимал в его душе особое место. Он испытывал к нему любовь-благодарность, любовь-уважение и даже — любовь-преданность.

Было что-то такое в директоре, что особенно подкупало людей, и Кучерганова в частности. С подчиненными он был прост, не заносчив, но строг и требователен. Слово, данное людям, всегда держал и того же требовал в ответ.

Кучерганов считал, что ему здорово повезло с начальником. Таким, пожалуй, в его жизни был только Курчатов, который здорово умел поднять, окрылить человека и выпустить в свободный творческий полет. А как был прост и обаятелен в общении!..

Кучерганов вошел в кабинет директора в белом лавсановом костюме и в ярко-желтых кожаных тапочках, очень удобных и мягких на ходу, которые сшил собственными руками.

Щепетильников внимательно посмотрел на него поверх очков, встал и через стол крепко пожал Кучерганову руку, приглашая сесть.

Директор сразу широко раздвинул от себя бумаги, и, опершись руками о полированную столешницу, как школьник о парту, вдруг широко улыбнулся, как бы снимая улыбкой внезапно возникшее ощущение неловкости.

— Что с тобой, Василий? — каким-то очень добрым, домашним голосом спросил Щепетильников.

Сам не зная почему, Кочерганов в ответ смущенно заулыбался, словно бы ощущая за собой вину, хотя вины никакой не было. Но мгновенную растерянность свою скрыть все же не смог и, то и дело изумленно поглядывая на директора и сильно покраснев, сказал:

— Да ничего, Владимир Анатольевич… Все в порядке…

Директор посерьезнел лицом и спросил уже озабоченно и даже с оттенком тревоги в голосе:

— А мне показалось, что ты чем-то нехорошим сильно озабочен… Вроде как чужим стал… А я хочу, чтобы ты был свой, понимаешь? Мне свои, родные люди нужны. С ними хорошо работается и живется. Ты меня понял?

Щепетильников внимательно следил за выражением лица Кучерганова, а тот нервно засмеялся, откинулся на спинку стула и заговорил быстро сквозь смех:

— Да что вы, Владимир Анатольевич, да ничего такого…

— О! О! — подхватил директор. — «Ничего такого»! Я же знал — что-то есть!

Он снова подкупающе улыбнулся и погрозил Кучерганову пальцем:

— Что-то скрываешь!

— Ну и глаз у вас, Владимир Анатольевич! — изумленно воскликнул Кучерганов, снова сильно покраснев и перестав смеяться. — Честное слово, ничего такого нет, — уже серьезно сказал он, но видно было, что вот-вот скажет нечто важное.

Щепетильников напряженно ждал.

— Надумал я уходить, вот что, — выпалил вдруг Кучерганов и замолчал, виновато глядя на директора, лицо которого искренне потускнело, потемнело даже.

— Это почему же вдруг? — как-то даже обиженно спросил Щепетильников.

— Стыдно мне сказать, Владимир Анатольевич, — глухо сказал Кучерганов, — но почуял я с недавнего времени, что срок мне остался недолгий…

— Что за глупости ты говоришь?!

— Глупости не глупости… А чувство такое пришло.

— Да ты здоров как бык! — вскричал директор. — Посмотри, какой бугай!

— Это со стороны кажется, Владимир Анатольевич… У каждого человека своя ахиллесова пята есть…

— Нет, я форменным образом тебя не понимаю, Вася, милый!.. Что у тебя?

Кучерганов встал, подошел к окну и задрал на животе рубаху.

— Вот!

— Что такое?! — с тревогой спросил Щепетильников и, подойдя к нему, торопливо, дрожащей от волнения рукой пощупал голубоватый операционный шов на животе.

Рука директора была сухой, горячей и царапающей. Валик операционного шва реагировал на прикосновение тонкой покалывающей болью.

— Что такое?! — с тревогой повторил вопрос Щепетильников. — Операция?! А почему я не знал?

— Да что там, — сказал Кучерганов. — Давно это было… А шов чувствительность не потерял. И недавно от него, видно, и чувство это новое пошло в душу. А у меня два пацана… Малютки еще совсем… Выращивать надо…

Щепетильников в задумчивости прошелся по кабинету. И будто сам себе твердо сказал:

— Я понимаю. У тебя заработана льготная пенсия с пятидесяти лет. Ты уже ветеран… Хотя и не старый. Но… — Щепетильников помолчал и добавил: — Нет, брат Василий, так не годится! Ведь бросить работу — это значит приблизить срок, о котором ты говоришь… Я, например, так о себе думаю: если оставлю работу, свернусь в два счета. Что человек без работы? Пожалуй ведь — ничто! Конечно, твое право — уйти… Но мое право человека и товарища сказать тебе то, что я сказал. Подумай! Прошу тебя, Кучерганов! Учи молодых, передавай свой опыт, умение. Обессмерть себя в людях, которые останутся после нас с тобой. Прошу тебя, Кучерганов!

— Я держу ответ не только перед людьми, но и перед своими сыновьями, — сказал Кучерганов задумчиво. Но пламенный призыв директора занозой застрял в его душе.

«Прошу тебя, Кучерганов!»

И когда возвращался к себе в мастерскую, все думал об этом. Ясно ведь, о чем просит, ясно… Но что-то еще в этой просьбе, в этом призыве Щепетильникова было. Что-то глубинное, не совсем понятное ему и волнующее: «Прошу тебя, Кучерганов!»

«Что же это такое? — думал он. — Что же это такое?..»

В душе он понимал, конечно, что тут, наверное, и напоминание ему о сопричастности к их великому и трудному делу сотворения энергии, нужной людям, к главному делу человека добывать и отдавать тепло другим… Но только ли это? Только ли это?

Конечно, тут и ответственность каждого человека перед другими людьми… Но что же еще?

Волновали эти слова Кучерганова, и он скорее догадывался, не сознаваясь еще себе до конца, что был это и крик о помощи, и призыв одинокого, любящего его человека, приросшего к нему душой за долгие годы совместной работы, и что уходить собирался не просто высококвалифицированный рабочий Василий Кучерганов — уходила частичка жизни самого Щепетильникова…

«Прошу тебя, Кучерганов!»

«О чем же просит он?.. О чем?» — думал Василий, ощущая, что ему стыдно от этих слов. А звучали они в нем звонко и четко.

«Да, он вправе просить, — думал Кучерганов. — Все он для меня сделал, вниманием и заботой окружил… Хорошо ли не прислушиваться к горячему призыву такого человека? Очень ли часто люди так хорошо расположены друг к другу? Нет, не часто. И хамло же я буду, ежели не откликнусь на крик его души…»

А ремонт уже начался. Реактор остановили и расхолодили. Конечно же ввели борную кислоту, чтобы скомпенсировать воздействие застрявшего регулирующего стержня.

Все исправные приводы расцепили с регулирующими стержнями.

Делал это все Кучерганов, стоя на верхнем пятачке крышки реактора, а помогали ему в этой работе два молодых слесаря.

Могли, конечно, тут обойтись и без него. Но в реакторе были взрывы гремучки, поврежденными могли оказаться и другие приводы, а Кучерганов испытывал инструмент собственной конструкции — «ключ-прошивень», который по его задумке должен был достичь места сочленения кассеты и привода даже в том случае, если тот будет солидно погнут.

Наконец все было сделано. «Здоровые» приводы извлекли из реактора, и остался один поврежденный, который никак не поддавался.

А крышку реактора надо было с корпуса снимать, потому что предстояла еще перегрузка атомной активной зоны.

Но как снимешь ее, если она через покореженный взрывом привод соединена с высокорадиоактивным регулирующим стержнем?

Думали-гадали…

Уровень борированной воды в реакторе подняли до самого фланца, так что над атомной зоной, имевшей активность ядерного взрыва, образовался семиметровый слой водяной защиты.

Зацепили крышку реактора краном и начали очень медленный подъем.

И хотя контроль этой операции производили начальник смены атомной станции и старший мастер реакторного зала, но Кучерганов тоже надел пластикатовый комбинезон и, захватив с собой мощный ручной фонарь, спустился вниз, в надреакторную шахту.

Внушительная, четырехметрового диаметра, крышка реактора, имевшая конфигурацию толстой круглой шайбы с полусферой внутри, из которой торчала целая батарея нержавеющих толстых труб-чехлов, была подвешена на траверсе двухсоттонного мостового крана, блестела в свете ртутных ламп и со стороны напоминала многоствольный миномет.

Зазор между нижним срезом крышки реактора и фланцем корпуса достиг уже полуметра.

Кучерганов, вспоминавший беседу с директором, ходил по дну шахты, привыкая к острому запаху пластикатовой одежды, стальной облицовки стен и пола и еще к особому утробному запаху радиоактивного железа, которым веяло из нутра вскрытого реактора.

Он посвечивал фонарем сквозь частокол торчащих из фланца корпуса толстых шпилек, с которых еще не сошла крышка.

В створе луча виднелись темно-коричневая от коррозионного налета внутренняя поверхность ее и такого же цвета покореженный взрывом привод регулирующего стержня, влажно блестевший и казавшийся лакированным.

Уровень воды в корпусе был вровень с фланцем, и в свете фонаря было видно, как его слегка рябило слабым сквознячком.

«Вот ведь как получается, Владимир Анатольевич, — мысленно обратился к директору Кучерганов, — не могу я так просто от вас уйти. Очень много вы мне добра сделали. И хотя я работал не за страх, а за совесть, все равно ваша доброта больше стоит… Вот ведь какое дело получается, — с улыбкой думал Кучерганов, — Выходит, что ниточка добра крепче связывает людей, чем веревки зла…»

В это время подошел лаборант-химик и пластмассовой колбой, привязанной на шпагате, отобрал пробу воды из корпуса реактора.

Вслед за ним подошел начальник смены атомной электростанции, высокий, грузный человек в белом лавсановом костюме и пластикатовых чунях, с выражением крайней озабоченности на жирноватом лице.

— Какая концентрация бора в воде? — спросил он химика.

— Час назад было тридцать два грамма на литр…

— Прошу тебя побыстрее оценить концентрацию в этой пробе, — он кивнул на пластмассовую колбу, — и доложить мне. — И, помолчав, добавил: — Я хочу, чтобы ты понял: без твоих данных мы не будем производить дальнейший подъем крышки. Ведь за нею тянется регулирующий стержень, высвобождая дополнительную реактивность, и может начаться разгон на мгновенных нейтронах. Ты понял меня? Анализ проведите тщательнейшим образом.

Химик утвердительно кивнул и поспешил в лабораторию. А начальник смены обратился к Кучерганову:

— Что-нибудь придумал, Василь? Сам видишь, дело швабра…

Кучерганов улыбнулся:

— Ничего… Что-нибудь придумаем.

— А я, например, совсем в тупике. — сказал начальник смены. — Понимаешь, в моей практике подобного случая никогда не было. Ни у кого не было.

— Не было и такого реактора, — тихо сказал Кучерганов. — Но погоди, пройдет время, наберетесь опыта, и все будет путем.

— Ведь, понимаешь, какая штука, — продолжал начальник смены, — можно бы, конечно, выдернуть крышку вместе с приводом и регулирующей кассетой. Но ведь его там наверняка загнуло нижним концом, уперло в чехол кассеты. Так недолго порвать и оболочки топливных элементов… А это уж совсем плохо. Не отмоемся мы тогда с тобой от радиоактивной грязи.

— Попробуйте подтянуть крышку еще немного вверх, — задумчиво сказал Кучерганов. — Так, чтобы зазор до метра увеличить. Сможете? — А сам подумал: «Ну разве годится оставлять вас, Владимир Анатольевич, когда крышка реактора в таком вот подвешенном положении? Нет, не годится. Кучерганов такого допустить никак не может…»

— Будем стараться, Василь, — сказал начальник смены АЭС, недоверчиво поглядывая на слесаря.

— И штук восемь шпилек выверните из корпуса. Вот здесь, — добавил Кучерганов, показав рукой, где надо сделать.

— Сделаем, Василь, все, как ты сказал, — ответил начальник смены и двинулся в обход по периметру крышки реактора, то и дело наклоняясь и заглядывая в зазор.

А Кучерганов знал уже, что будет делать. У него даже полегчало от этого на душе. Конечно, он не обольщался мыслью, что без него не обошлись бы в этой ситуации. Более того, он был даже уверен, что рано или поздно что-нибудь остроумное придумают и без него. Но все же… Он придумал первый, и его право сделать эту работу и снять груз долга с души.

Да, работа будет нелегкой и даже опасной. В реакторе высокая радиоактивность. Но разве легко творить доброту на земле? Разве легко делать людям хорошее, когда в ответ они зачастую отплачивают неблагодарностью?

Нет, нелегко… И благодарность его потому должна быть глубокой и полновесной.

Кучерганов поднялся к себе, набросал чертеж. Несколько раз возвращался в надреакторную шахту. Делал повторные замеры, проверяя себя.

Через сутки с удовлетворением увидел, что восемь шпилек вывернуты из фланца корпуса реактора и аккуратно сложены в стороне, а зазор между корпусом реактора и крышкой возрос до метра.

Дальше, видимо, поднимать не решались, и крышка как дамоклов меч зависла на траверсе. Поднимешь выше — можно повредить атомную активную зону или разогнаться на мгновенных нейтронах, опустишь вниз — тоже можно повредить зону. И так и так плохо…

Крышка продолжала висеть, мозоля всем глаза.

А Кучерганов торопился. Да, он хотел, чтобы все было по чести, чтобы душа не болела от мысли, что он ушел, не отблагодарив как следует хорошего человека. Да и ход событий, само дело требовали того же.

Он все вымерял, перепроверял замеры и, наконец, вычертил окончательный эскиз и согласовал его с главным инженером АЭС, которому идея Кучерганова очень понравилась.

Получив «добро», он сделал разметку, вырезал из полуторамиллиметрового нержавеющего листа заготовки и аргонодуговой сваркой сварил аккуратную клинообразную люльку с жестокими крюками-зацепами с одной стороны и выносной плоской консолью-бруствером с другой.

Люлька получилась изящной, легкой и красивой, как и все, что выходило из-под его рук. Переносить ее можно было вдвоем, не используя грузоподъемные механизмы.

Тонкий нержавеющий лист обеспечивал достаточную прочность и легкость, а оребрение уголком — хорошую жесткость.

Крюки предназначались для зацепа за шпильки корпуса реактора, а бруствер — для более удобной опоры человеческому телу.

Когда все было готово, главный инженер утвердил программу, и Кучерганов вышел на работу в ночное время вместе со слесарем-напарником. Предупредил начальника смены атомной электростанции, оформившего допуск, что попытается «ликвидировать» изуродованный взрывом привод, просил не мешать и сказал, что страхующим будет подручный.

Напарником Кучерганова был молодой худощавый белобрысый парень по фамилии Кремень.

Кремень от природы был очень молчалив, слова лишнего не молвит. В центральном зале все его звали просто Тихий. Кличка здорово приросла к нему. Тихий да Тихий…

Но работал паренек хватко, умело и справно. Кучерганов его уважал и любил. Кличек и прозвищ всяких вообще не признавал. Людей в возрасте звал по имени-отчеству. Молодых — по имени.

— Ну, Вова, — сказал Кучерганов, когда они спустились в шахту и подтянули люльку и кабель с электрострогачом вплотную к атомному реактору, — сейчас поставим эту «лодочку» на место, я нырну в нее, ты подашь мне строгач и будешь на страховке.

Кремень утвердительно кивнул. Легкая смущенная улыбка чуть коснулась его плоского, ровно розового лица.

В следующее мгновение он весь уже был внимание и готовность.

Они взяли люльку, завели ее в горизонтальном положении в проем между крышкой и корпусом реактора, зацепили крюками за шпильки и осторожно опустили в воду.

Из разъема на них пахнуло кисловатым запахом влажного коррозированного металла.

Люлька имела плавучесть и в наклонном положении покачивалась как поплавок.

Кучерганов обвязался вокруг пояса веревкой, конец ее отдал Кремню и сказал:

— Я ныряю в эту лодочку. Вот тебе мой фонарь. Когда я влезу и устроюсь, подашь мне строгач. Веревку со слабиной обмотай вокруг шпильки и… — Кучерганов улыбнулся, — в случае чего будешь вытаскивать. По моей команде включи фонарь и как следует освети покуроченную штангу привода. Понял?

Кремень утвердительно кивнул.

Кучерганов осторожно, ногами вперед и лицом к реактору, пролез в люльку. Она опустилась под тяжестью его тела, на полтора метра приблизила его к атомной активной зоне и заняла вертикальное положение, упершись задней стенкой в стенку корпуса реактора.

«Ногам достанется», — подумал Кучерганов, зная, что радиация квадратично возрастает с уменьшением расстояния, но торопился медленно, стараясь не допустить какой-нибудь оплошности.

От уровня радиоактивной воды, которая слегка парила, до верхнего среза борта люльки было сантиметров тридцать.

«Сойдет», — подумал Кучерганов и глянул вниз, туда, где была атомная активная зона.

Пахло влажной теплой духотой от парящей воды и от сырой активной поверхности нижней части полусферы верхнего блока.

По сути дела, Кучерганов оказался внутри ядерного реактора, который всего лишь два дня назад работал на полной мощности. Совсем рядом, рукой достать, — внутренняя поверхность крышки с темно-коричневым слоем радиоактивной коррозии, похожим на ржавчину. От нее исходит интенсивное бетта-излучение, да и наведенные гамма-лучи тоже хорошо светят.

Внизу, под семиметровым слоем воды, атомная зона с активностью ядерного взрыва, которая, правда, в основном поглощалась слоем воды.

Прямо перед ним — штанга привода, тоже с большой наведенной активностью.

Там, где поверхность воды была притемнена тенью крышки, проглядывались шестигранные ячейки активной зоны, сияющие голубоватым свечением Черенкова.

Кучерганов хорошо знал, что особенно красиво это зрелище ночью, когда в центральном зале погашены огни, а заглушенный реактор вскрыт и заполнен водой.

Кажется тогда, что перед тобою кусок звездного неба с пылающими голубым огнем шестигранными ячейками строго организованной галактики. Странное чувство охватывает тогда душу. Кажется, что ты в космосе. И до звезды — рукой подать. Семь метров до звезды!

— Быстро! — крикнул Кучерганов и, натянув приспущенный на подбородок респиратор, взял поданный Кремнем строгач.

Затем приладился, вытянулся вперед на бруствер люльки, которая чуть прогнулась передней стенкой под тяжестью его тела.

«Ах, как зыбко все! А разве космический корабль в космосе не пылинка всего лишь в мировом пространстве?» — подумал Кучерганов и крикнул:

— Свети!

Вспыхнул луч фонаря, ярко осветив изуродованный взрывом привод. Кучерганов опустил на глаза сварочные очки и протянул вперед руку со строгачом.

Трах! Бах-х! Трах-х! — полыхнуло голубым огнем разрядов сварки.

Ток был очень большой, и Кучерганов рассчитывал переплавить в этом месте привод.

Трах! Ба-бах! Трах-трах! — гремели разряды электрострогача, наполняя пространство центрального зала раскатистым эхом. Объем между уровнем воды и крышкой реактора заполнился голубоватым едким радиоактивным дымом.

— Все! — крикнул Кучерганов, ощутив рукой через верхнюю часть привода, как вздрогнула и чуть отошла на тросах крана в сторону крышка реактора. — Все! — повторил он, ощущая неприятное першение в горле.

Он снял очки, протянул Кремню строгач и, осторожно выбравшись наружу, стянул с лица респиратор. На щеках остались тонкие белые волокна ткани Петрянова.

Оба молчали. Потом извлекли из реактора люльку и положили в стороне. Теперь она была грязной, и ее предстояло дезактивировать.

И вдруг Кучерганов понял, ощутил до глубины души, что все! Это ведь была его последняя работа здесь… Где-то и что-то он будет делать вне атомной электростанции. Что именно, Кучерганов еще определенно не знал. Но и здесь он оставаться уже не мог. Силы были не те. А работа ведь не простая. Плохо работать — совесть не позволит. А работать как прежде он уже не сможет.

Ему стало очень грустно. Так грустно, что захотелось побыть одному.

— Ты иди, Вова, — строго сказал Кучерганов. — Иди… Спасибо тебе…

Кремень молча удалился, а Кучерганов, глядя ему вслед, подумал: «Хороший слесарь. Он меня заменит…»

Когда Кремень поднялся наверх и покинул центральный зал, Кучерганов быстро повернулся к сердцу электростанции, атомному реактору, поясно поклонился и глухо сказал:

— Все… Вот так… Все… — И, помолчав, добавил: — Все, что смог…

Он еще раз прощальным взглядом окинул реактор, шахту, белеющую нержавеющей облицовкой. Посмотрел вверх, на голубое перекрытие центрального зала с сияющими в фермах радостными огнями ртутных зеркальных ламп, прошел к лестнице и медленно стал подниматься наверх.