Миг жизни

ИМПУЛЬСЫ

Впервые в жизни он ощутил, что смертен. Понимал это и раньше. Но остро ощутил только недавно. Месяц назад встретил на улице шумную ватагу молодых парней. И вдруг его пронзило, что он, Варенихин, и его поколение уходят. Ухо-одят… И неумолимый процесс замены стареющих молодыми ощутил почти физически и впервые испугался, подумав: «Что же мы оставляем молодым?..»

Потом это чувство притупилось, но где-то глубоко все же дремало в нем и стало своеобразным тревожным фоном его жизни.

Одетый по-домашнему, в черных трусах, белой майке и в шлепанцах на босу ногу, Варенихин нетерпеливо расхаживал взад-вперед по ворсистому ковру гостиничного «люкса» и густо дымил сигаретой.

«А жить-то хочется…» — думал он, весь утопая в сизом табачном дыму.

Он хорошо помнил о наказе врача не выкуривать более двух пачек в сутки и с удовлетворением посматривал на нераспечатанную коробку «Столичных», лежавшую на столе. И снова подумал: «Жить хотим, а ведь травим себя — и не можем иначе…»

Разбавленный табачным дымом, незаметно как-то ослаб казенный гостиничный запах. Общий темно-коричневый фон комнаты, сообщаемый мебелью, ковром, гардинами, успокаивал и располагал к размышлениям.

Номер был на двоих. Вторая койка не разобрана. Предназначалась она Суханову, директору однотипной атомной электростанции, который почему-то запаздывал и должен был с минуты на минуту подъехать.

Варенихин знал, что выехал Суханов на служебной «Волге» и в пути могла произойти какая-нибудь неполадка.

Оба директора должны были встретиться на третьей, показательной атомной электростанции, которая определена главным управлением как третейский судья.

Здесь Варенихину и Суханову предстояло установить истину, выяснить, кто из них правильней считает выбросы активности в вентиляционную трубу электростанции.

Варенихин устал от ожидания и одиночества, подошел к зеркалу и всмотрелся в свое отражение.

«Да-а… Стар ты стал, Петр Кузьмич…» — сокрушенно подумал он и снял очки.

Узко посаженные небольшие серые глаза, лишенные очков, беспомощно заморгали, белые одутловатые подглазья стали заметнее. Он снова надел очки и пристальней всмотрелся в отражение, ощущая щемящее чувство неловкости перед самим собой: желтое, отекшее лицо, бледная плешь с вихрящимся пушком седых волос, узкие, сутулые плечи, длинные футбольные трусы, мощные ноги старого баскетболиста, бугрящиеся в нескольких местах узлами вен…

«Да-а… — подумал он и покачал головой. — Старый ты черт…»

И снова стал прохаживаться по комнате, как-то даже истово затягиваясь и дымя.

Два года назад он перенес легкий инфаркт. Поначалу здорово одолевал страх смерти, но потом это чувство отошло. Однако сегодняшнего тревожного фона тогда не было. Духовно и физически был здоровее.

Тем не менее он тогда бросил курить, перестал пить пиво, но сразу почувствовал себя хуже. Врач долго беседовал с ним и просил не изменять резко режима и привычек. Уменьшить, конечно, употребление курева и спиртного, однако сразу совсем не исключать… Работа — это другое дело. Неплохо и бросить.

Врач намекнул на возраст, мол, пятьдесят три, льготная пенсия. Чего уж там… Пусть молодые вкалывают.

Но Варенихин и слушать об этом не хотел.

— Буду работать, пока не упаду, — угрюмо сказал он.

Доктор понимающе посмотрел на него и печально улыбнулся.

И теперь, прохаживаясь по гостиничному номеру и вспоминая печальную улыбку врача, Варенихин думал: «А работка не сахар… Да-а…»

И снова тревожное чувство от сознания, что смертен, невольно напомнило о себе и неприятно кольнуло. А ведь силы еще есть и работать охота.

Шесть лет назад его, сорокадевятилетнего главного энергетика, специалиста по электротехнической части, а попросту — сильноточника, неожиданно согласовали во всех инстанциях и назначили директором АЭС.

Он отбивался изо всех сил, мол, не специалист, ядерной физики не знаю и так далее, но отбиться не удалось.

Первые два года работы в новой должности были для Варенихина очень напряженными. Он с головой окунулся в изучение специальных вопросов. Но больше всего и с самого начала уделял внимание борьбе с радиоактивной грязью. Правда, тогда помешал инфаркт. Но оклемался — и вроде ничего.

Став директором, он вскоре понял, что восторженный миф о чуть ли не абсолютной стерильности атомных электростанций, созданный прессой, далек от истины. Понял также, что АЭС — это очень сложное, непрерывно функционирующее и далеко не столь безопасное радиоактивное предприятие, за которым нужен глаз да глаз. И что там греха таить — главное место в этом ядерном деле отведено человеку. Хороший хозяин — чистая станция. Плохой хозяин — грязная. Конечно, оборудование, течи и прочее… Но тут как раз человеку и карты в руки: вовремя ремонтируй, следи, проверяй, нюхай, не зевай — и все будет нормально.

И атомная станция Варенихина долгое время считалась в отрасли одной из лучших и наиболее чистой внутри и по выбросам.

Варенихин почувствовал вдруг легкое щекочущее покалывание в области сердца — предвестник начинающейся боли. Он схватил со стула пиджак и торопливо стал рыться в карманах, ища лекарство. Наконец нашел, кинул под язык таблетку нитрона и прилег на койку.

«Опять внутренняя спешка», — огорченно подумал он, явственно представив себя бегущим в черных футбольных трусах и белой майке по бесконечно длинной дороге. А Суханов, курчавый, низкорослый, сухой и жилистый, директор родственной АЭС, бежал за ним и вот-вот мог обогнать.

— Наступает на пятки, — вслух сказал Варенихин и хрипло рассмеялся.

Спор у них давний — кто больше бросает в вентиляционную трубу радиоактивных газов. И, собственно, не в газах даже дело, а в методике отбраковки ядерных топливных кассет, от качества которых, по сути дела, и зависит нарастание активности выбросов.

И снова настырный вопрос, кольнувший его месяц назад, выдвинулся из глубины, и Варенихин с печалью подумал: «Но что же мы оставляем детям?..»

На линиях отсоса радиоактивных газов, после эжекторов турбины, на всех атомных электростанциях установлены регистрирующие датчики. В нормальном случае изотопы в газах короткоживущие, распадаются в считанные минуты или часы. Главное тут — вовремя засечь разуплотнение ядерных кассет и не допустить выхода в контур долгоживущих радионуклидов. В этом вся тонкость. Датчики регистрируют активность газов, а вторичный прибор на пульте управления ведет счет импульсов от радиоактивных частиц в единице откачиваемого объема.

Но упрямая логика незримой работы души толкала его размышления к другому: «Почему? Почему мы так слабы? Десятки тысяч людей, словно кирпичики, складывают свой труд в здания атомных гигантов, каждый из которых неизмеримо сильнее человека, И где-то между ними обозначилась уже грань отчуждения. Но где? И в чем?..»

Варенихину казалось, что он нашел оптимум в две тысячи пятьсот импульсов, выбросы при котором достигают четырехсот кюри в сутки. Достигнет счет этого предела — он отыскивает разуплотнившуюся ядерную кассету и выдергивает ее из активной зоны атомного реактора в бассейн выдержки. Но у Суханова при полутора тысячах импульсов в трубу летит две тысячи кюри. Кто из них врет? Вопрос этот очень волновал Варенихина. Ведь если ошибается он, то в трубу летит не четыреста, а четыре тысячи кюри! Есть над чем задуматься…

Импульсы… Черт бы их побрал! Спор уже идет два года.

Варенихин ощутил сонливость и закрыл глаза. На темном внутреннем экране забегали поначалу какие-то серые мушки. Они плавно скользили туда-сюда, будто по мокрому черному стеклу. Варенихин сильнее сжал веки, пытаясь избавиться от мушек, но яркие вспышки голубых искр пришли им на смену, контрастно выделяясь на темном фоне.

«И тут импульсы», — подумал он, усмехнувшись, и открыл глаза.

«Но почему у Суханова при полутора тысячах импульсов активность выбросов в пять раз больше, чем у меня? Кто ошибается?..»

— Кто ошибается? Кто ошибается? Тра-ля-ля-ля! — пропел Варенихин на мотив колыбельной песни и засмеялся. — Баю-бай! Баю-бай! Варенихин, засыпай…

А перед его мысленным взором возник и равнодушно вел счет регистрирующий прибор, разноцветно сияя глазками ламп, а на шкале интегратора быстро бежали, сменяя друг друга, бесчисленные ряды огненных цифр. Импульсы… Счет продолжается…

Нитрон подействовал. В загрудной области стало легко и свободно. Варенихин глубоко вздохнул и вскоре сладко засопел. Лицо его во сне оставалось озабоченным и, лишенное печати раздумий, четче обнаружило давнюю и глубокую усталость.

Последние годы сон его неизменно сопровождали сновидения. Даже в дреме. И сейчас тоже. Во сне увидел он себя на ярко-зеленой, залитой солнцем лужайке. Он шел, а навстречу бежала внучка Лялечка в желтеньком, в красный горошек, платьице. Пухленькие ручонки ее, ножки в белых туфельках, большой голубой бант на белокурой головке были очень нежными и притягивали. И так она радостно и заливисто смеялась, таким счастьем были полны ее большие синие глаза, что Варенихин не выдержал, сам рассмеялся и, испытывая в груди необычайные легкость и освобождение, раскинул руки, побежал навстречу внучке, подхватил ее на руки, а она, смеясь, отталкиваясь от него своими пухлыми ручонками, острыми, тонкими, как бритвочка, ноготочками оцарапала ему нос. Потом Лялечка прижалась к его груди и сказала:

«Дедушка, скажи ветру, пускай он упадет на деревья, а то все дует, дует…»

«Ветер, ветер, упади на деревья, не дуй на Лялечку! — приказал Варенихин ветру, обнимая и целуя внучку и шепча: — Лялечка, крошечка моя!»

«Дедушка, ты колючий как ёжик!» — сквозь смех и радостные взвизгивания сказала Лялечка, дрыгая ножками и вырываясь из его рук.

Варенихин опустил внучку на траву, и она побежала, вскидывая пухлыми ручонками, как мотылек. И вдруг превратилась в золотистую бабочку и в густо-синем, потемневшем от жаркого солнца небе зигзагами полетела, все удаляясь, удаляясь…

Варенихин бежал за ней, пытаясь поймать, но куда там! Она была уже слишком высоко…

Он проснулся от сердцебиения, схватился рукой за грудь против сердца и ощутил ладонью мощные и частые толчки. Беспомощно моргая маленькими серыми глазками, пошарил рукой по кровати, ища очки.

«Да-а… Вот… Лялечка приснилась… Улетела мотыльком… К чему бы это?..» — с грустью подумал он, сев на койке и снова углубившись в раздумья о существе их спора с Сухановым.

«Вот заноза эти импульсы!» — сокрушался он, пытаясь убедить себя, что прав. Но где-то очень глубоко саднило и саднило сомнение. Неужели ошибка? Если да, сколько же тогда кюри вышвырнул он в атмосферу за эти годы? Но где же, наконец, Суханов?!

В этот миг дверь распахнулась и в комнату стремительно вошел невысокий, худощавый, сильно кудрявый человек, с желтым кожаным портфелем в руке, с темно-синими пятнами смазки на лице и руках. В воздухе легко повеяло запахом бензина.

— Наконец-то! — воскликнул Варенихин, приветствуя Суханова. — Заждался я тебя, дорогой мой директор!

— Мотор чинили, — белозубо улыбнувшись, сказал Суханов.

Энергично скинул с себя синий пиджак, нетерпеливо сдернул красный широкий галстук и пошел умываться.

— Черт бы ее побрал, эту технику! — сказал он, умывшись и с удовольствием протирая голубым махровым полотенцем сильно морщинистые и загорелые лицо и шею.

Потом они закурили. Сильно и дружно смоля, уселись друг против друга на койки.

— Ну, как жизнь, — Виктор Петрович? — спросил Варенихин, с грустью отмечая, что Суханов еще молод и полон сил.

— Устал, — сказал Суханов.

— Тяжкая дорога?

— Да нет. Вообще устал. АЭС — предприятие нелегкое, сам знаешь. Сейчас бы куда-нибудь главным спецом в проектный институт и тихонько себе, не торопясь, поразмышлять над какой-нибудь проблемой.

— Да-а, — вздохнул Варенихин. — Если бы… — А сам подумал: «Нет, не хочу я тихого угла, не хочу. Там я подохну скорее, чем в этом пекле. А он ведь на пять лет моложе…» — Но что это, у нас не стыкуется в счете, Виктор Петрович? — сказал Варенихин и смущенно рассмеялся.

— А по-моему, все стыкуется, — мягко ответил Суханов и столь же мягко, даже как-то ласково посмотрел на Варенихина. — И знаешь, в чем? Счет есть, импульсы есть, выбросы есть. В качественной оценке сходимся. В количественной — нет. Но посмотри, Петр Кузьмич, — глаза Суханова блеснули, — сколько дырявых кассет выдернул ты из активной зоны?

— Пятьдесят, — осторожно ответил Варенихин, соображая, к чему клонит коллега.

— А я — сто. В два раза больше. Но, может, у тебя методика поисков разуплотнений несовершенна? А может, я слишком усердствую. Но в таком деле лучше пережать, чем недожать. А в главном мы сходимся. Счет есть, выбросы есть.

— Да-а… — сказал Варенихин как-то разочарованно. — В главном — да.

Суханов рассмеялся.

— Ну и лады. Нам с тобой скрывать друг от друга нечего. Да и делить тоже. Товарищи по атомной судьбе.

— Нечего… Да… — сказал Варенихин и вдруг спросил, испытывая потребность ответа на глубоко затаившийся в нем давний вопрос: — Но кто же все-таки сильнее в соревновании «Атомная станция — человек»?

— Атомные станции пока сильнее, — не задумываясь, сказал Суханов. — Но они наше отражение. Как мы их сотворили, так они нам и отдают. Отражают в себе количество и качество нашего труда. И тут уж ничего не поделаешь. То есть поделаешь… Постепенно ведь все улучшается, совершенствуется. А когда мы, люди, станем лучше, тогда и создаваемое нами улучшится. А импульсы… Они тоже отражение. И мы их будем ловить завтра на комиссии. Это ведь не блохи. Переловим. — Суханов встал с койки и, как-то осторожно ставя ноги и глубоко сунув руки в карманы брюк, в носках прошелся по ковру. — И знаешь, отчего я устал? От радиоактивной грязи. То там льет, то здесь, то газят кассеты, то выбросы растут. Глаз да глаз нужен. Но усталость. На пределе работаем, Петр Кузьмич… И это тоже наш облик. Вот откуда усталость… Душно у тебя что-то.

Суханов открыл дверь на балкон. В комнату пахнуло свежим ночным воздухом и запахом прохладной листвы.

«У него все просто и ясно. Он молодой и здоровый», — печально подумал Варенихин.

Два директора, маленький и большой, молча прошли в лоджию.

— Ух, какое небо! — восхищенно воскликнул Суханов. — Посмотришь вверх — и сразу ощущаешь себя букашкой.

А небо и впрямь заколдовывало воображение — огромное, черное, густо усыпанное прозрачными вздрагивающими звездами.

— И во! Погляди, Петр Кузьмич! Ух ты-ы! — вскричал Суханов. — Звездопад! Вон! Вон! И еще вон там! Вот это да-а! Вселенная обстреливает Землю. Тоже ведь импульсы. — Суханов рассмеялся и похлопал Варенихина по плечу. — Но между Землей и космосом — атмосфера. Не-ет! И ты посмотри, сколь благородна, как самоотверженно встречает она удары!.. А мы… лупим изнутри… Вот ведь фокус. Но ничего, придет время — научимся работать как следует. А сейчас спать. Завтра напряженный день.

Звездопад продолжался. Метеориты яркими и широкими огненными штрихами рассыпались на густо-черном бархате неба и сиротливо гасли.

«Как мгновенно все в этом мире», — с грустью отметил Варенихин.

Они легли. Петр Кузьмич вскоре заснул. И как только закрыл глаза, сновидение сразу явилось к нему. Он причмокивал во сне губами, то и дело высоко вскидывал брови и недовольно мычал. Из черного ночного неба прямо на него летела золотая бабочка. Она все росла, увеличивалась в размерах и вдруг превратилась в его Лялечку. Прыгнув дедушке на руки, Лялечка лукаво посмотрела на него и спросила:

«Дедушка, а ты был молодой?»

«Был», — ответил Варенихин, вскинув брови.

«А маленький?» — не унималась Лялечка.

«И маленьким был…»

«А где же твои волосы? Ты будешь снова молодым?»

Варенихин умиленно рассмеялся.

«Господи! Какая она хрупкая… Какой крошечный комочек жизни!»

И, крепко-накрепко прижав внучку к себе, с грустью сказал:

«Никогда… Но ты моя молодость, мое бессмертие…»

Лялечка вдруг задергала ножками, уперлась ручонками в грудь деда, пытаясь вырваться из его рук.

А Варенихину стало так тревожно за внучку, так забеспокоился он, боясь, что она вновь улетит далеко и невозвратно. Крепко прижимая ее к груди, Варенихин вдруг заплакал, стал целовать милое нежное личико, шепча:

«Лялечка, радость моя, не улетай, пожалуйста, не оставляй дедушку…»

Суханов еще не спал. Он услышал, как всхлипывает во сне Варенихин, включил бра и подошел успокоить товарища.

Лицо спящего Варенихина было искажено страдальческой гримасой плача. Он то и дело всхлипывал, из плотно зажмуренных глаз выступали слезы и струйками стекали к вискам.

Суханов подошел к Варенихину. Бережно взял товарища за плечи и попытался повернуть на правый бок:

— Петр Кузьмич, дорогой, повернись удобнее, так тебе плохо…

Варенихин испуганно открыл заплаканные глаза, пробурчав: «Да-да-да», — послушно повернулся на правый бок и сразу же спокойно засопел.

Суханов постоял над ним немного, вздохнул, погасил свет и вышел на балкон покурить.

Часто и глубоко затягиваясь и зябко передергивая плечами, он то и дело поглядывал на гигантское звездное небо, ощущая, как все существо его заполняет щемящее чувство одиночества.

Но в здоровом теле — здоровый дух! Чувство одиночества постепенно отошло, и будущее представилось Суханову не столь мрачным. И впрямь ведь. Атомные электростанции, которым он отдал двадцать лет жизни, — это и есть та самая «жесткая», вынужденная энергетика, с ее активным и зачастую вредным воздействием на внешнюю среду обитания человека. Космос, привнесенный в земные условия.

А космос — это ведь не Природа в общепринятом эмоциональном человеческом восприятии. Космос — это материя, голая, безжизненная, страшная. И хотя все сущее есть Вселенная, космос, и он в нас, и мы в нем… Но так хотелось Суханову, чтобы все это было отдельно. Жизнь отдельно от смерти. И потому Природа для него — это прежде всего земля, горы, воды рек и морей, дожди, воздух, которым дышим, солнце, согревающее нас и ощущаемое очень земным, своим, милым и нужным, это леса и травы степей, это все живое вокруг нас, то есть все, что дорого и приносит радость человеку. Ах, как он любит все это!

И где-то там, впереди, когда люди перестанут враждовать друг с другом, когда страны и народы поймут, что земле, милой, доверчивой, как ребеночку, земле нужны любовь, ласка и созидательный, но сберегающий труд и совсем не нужно расщепленное ядро с его угрозой настоящей и будущей жизни, тогда соберут они все ядерные боеголовки и атомные активные зоны электростанций и отправят их ракетами в безжизненные пространства мирового космоса. Да, да. Пусть космос отправляется к космосу. С богом!

А нам, людям, пусть останется мягкая энергетика — солнце, ветер, вода.

Придумают! Придумают такие машины, устройства, электростанции, которые будут превращать колоссальную энергию солнца и ветра, которые везде вокруг нас, в электричество. Ведь первые шаги в этом направлении уже сделаны.

«Вот поработать, вот пожить бы тогда!.. — мечтательно подумал Суханов. — В мире без войн, без вражды и злобы… Прекрасное будет время!..»

В сущности, ведь человечеству не так уж много требуется электроэнергии, если бы не колоссальная трата ее на производство оружия и войну.

— Вот так-то! — сказал он вслух, задорно подмигнул гигантскому черному звездному небу и пошел спать.

Утром предстоит работа. Импульсы…

А звездопад продолжался. Огни в ночном небе, ярко вспыхивая, рассыпались и гасли.