Миг жизни

НАДО ЖИТЬ

Прокопов сидел на отлогом зеленом берегу и наблюдал за сыном. Мальчик греб очень старательно, изящно держа тонкими бледными руками алюминиевое весло.

Одноместная надувная резиновая лодка юрко сновала по небольшому ответвлению старицы, густо поросшей по берегам невысоким свеже-зеленым молодым камышом.

Легкий ветерок чуть морщил в иных местах зеркальную гладь, отражающую синее небо и пушистые белые облака.

Когда лодка наезжала на облако, Прокопову казалось, что Сережа на своем кораблике будто плывет по синему небу, обгоняя тучи.

Лодка маленькая, верткая. Он такую сознательно выбирал, чтобы сыну было легче грести.

Мальчик часто оглядывался на отца, радостно улыбался, делая ему какие-то знаки, порою звонко выкрикивал:

— Папочка! Смотри, как я могу!

Прокопов с улыбкой кивал ему, давая знать, что смотрит. Сережа, ободренный, делал рывок веслом, лодка, покачиваясь от глубокого загребывания, подняв перед собой легкий бурун и шныряя из стороны в сторону носом, неслась по речной глади.

Прокопов залюбовался сыном, негромко смеялся от радости, чувствуя, как влажнеют глаза.

«Господи! — подумал он, — И не верится даже, что Сережа был таким слабеньким. Вспоминать больно. Вскормлен фильтрованным материнским молоком, потому что другим кормить запрещали. Нельзя было. Организм не воспринимал…»

Со щемящей грустью посмотрел на сына: «Не переутомился бы мальчонка…»

Прокопов хотел, чтобы Сережа втягивался в спорт постепенно, без перегруза. С тревогой отмечал про себя, что мальчик все же очень бледен. Загар к нему почему-то не пристает. И отличное питание не впрок. Но все-таки успокаивало, что Сережа со стороны казался бодрым и энергичным мальчиком. И Прокопов даже придирчиво выискивал в нем эти приметы бодрости.

— Сережа! — крикнул Прокопов, — Может, хватит грести?! Устал, наверное?!

— Нет, папочка! — звонко выкрикнул Сережа. — Еще минуточек десять, а потом закину удочку и буду ловить рыбку!

Говорил мальчик возбужденно, скороговоркой.

Прокопов в ответ одобрительно кивнул.

Успокоенный доброжелательностью отца, мальчик погреб медленнее, ощутимо наслаждаясь движением.

«Родное, любимое существо, — думал Прокопов, наблюдая за сыном. — Разве может человек найти такие слова, чтобы выразить всю глубину отцовской и материнской любви? Нету таких слов! Прекрасно, что ты жив, Сережка! Какое это счастье!»

Подумав так, Прокопов невольно вспомнил о жене. Она в санатории и должна скоро приехать. Писала, что лечат ее хорошо, чувствует себя немножко лучше.

Но пища все равно переваривается плохо. А сердце… По-прежнему ощущение, что вместо сердца — пустота. Это беспокоило Прокопова. Здоровое сердце не ощущается, Прокопов знал по себе. Но чувство, что у тебя пустота вместо сердца, — этого он представить не мог. Думал, что Маше, наверное, страшно бывает…

Болезнь внедрялась в нее постепенно. За несколько лет работы в радиохимической лаборатории, где она в основном имела дело с радиоактивными солями урана и тория.

Чего-то, может быть, не знали тогда. Многое в те времена не предусматривала техника безопасности (отсутствовал опыт), но постепенно и незаметно набралась Мария Федоровна внутрь радиоактивных солей.

Значительно позже, когда Мария Федоровна стала чувствовать себя все хуже, а врачи терялись в догадках, они с Прокоповым стали рыться в медицинских книгах, выискивая причины заболевания.

Но даже если бы врачи определили болезнь, они бы все равно искали в книгах, чтобы проверить и лишний раз убедиться. Слишком уж тяжелым было состояние Марии Федоровны. Свинцовая тяжесть в теле, замирания и перебои сердца, затяжные обмороки… Отчего все это?

В одной из медицинских книг Прокопов вычитал наконец, что даже тысячной доли грамма солей урана или радия достаточно, чтобы принести человеку тяжелые страдания…

Внутреннее облучение — вот причина болезни его жены, пришел тогда к выводу Прокопов.

Но самодиагноз — дело спорное. Надо было доказать, что болезнь Маши действительно вызвана радиоактивным заражением. Доказать в то время было нечем. Обычная дозиметрическая аппаратура не фиксировала радиоактивность тканей тела. Более чувствительных приборов тогда не было.

Марии Федоровне кололи витамины, приказывали есть сырую печень, что было особенно тяжело. Ее тошнило. Она с отвращением разжевывала и глотала кровавую печеночную массу, обливаясь слезами…

Жизнь еле теплилась в ней.

Наконец, годы спустя, разработали спектрометр излучений человека с очень чувствительными датчиками для замера радиоактивности. Установка могла обнаруживать в костях и тканях человеческого тела тысячные доли содержания осколочных радионуклидов.

Тележка напоминала выдвижной под хлебопекарной печи. Человек ложился на тележку. Она задвигалась внутрь измеряющего устройства. Ко всем частям тела вплотную придвигались датчики, напоминавшие чужие, холодные, враждебные руки, и производилось измерение.

Тогда обнаружили, что в костях у Марии Федоровны прочно засели радиоактивные соли урана и тория.

Придумали и способ выведения радиоактивных солей из организма человека. Делали уколы магнезии, которая впитывалась живыми тканями, но, обтекая все органы с кровью, вбирала в себя радиоактивность и выводилась с мочой. Моча при этом была мутная, как молоко.

Трудные это были годы для Прокопова и его жены Маши. Но посмотрит порою на жену Прокопов, на ее страдальческие глаза, иссиня-бледное лицо, преждевременно поседевшие, истонченные волосы, и жгучая жалость захлестнет его душу, острое чувство любви переполнит сердце, а вместе с любовью и непобедимая уверенность — Машенька будет жить. Должна жить!

Не знал он даже почему, что это с ним такое происходило, но уверенность прочно жила в нем.

И тут как-то пригласил его приятель зайти в гости поиграть в шахматы. Пришел Прокопов, а там уже на столе накрыто — закуски, вина… И незнакомая миловидная женщина вышла навстречу. Понял Прокопов, зачем его позвали. Возмутился и ушел.

А приятель потом встретил его и говорит:

— Чудак ты… Обидел женщину… Ведь надо быть реалистом… Маша-то у тебя… Сам понимаешь…

Прокопов послал его к черту. Нет! Как он только посмел! Его жена, трепетное, трогательное, страдающее существо, вызывала в нем любовь и нежность такой силы, о которых он ранее не подозревал.

И когда однажды Мария Федоровна сказала, что врачи посоветовали ей рожать, Прокопов вначале испугался, потом неожиданная радость переполнила сердце.

Только сейчас, услышав от нее о возможной беременности, он понял, что боролся все эти годы не только за жизнь жены и преданного друга — он боролся также за жизнь своего будущего ребенка.

Увидев, что Прокопов обрадовался, Мария Федоровна призналась, что беременна на третьем месяце и что мучают ее сомнения. Есть ли у них с Прокоповым право родить ребенка?

— Врач сказал, что роды могут поправить мое здоровье… А наш ребеночек? Разве о его здоровье мы не должны думать? Что есть мое здоровье по сравнению со здоровьем моего сына или дочери? Нашему ребенку жить после нас… Я хочу, чтобы жил он долго и более здоровым. Имеем ли мы право? Я много думала, Иван. Рылась в литературе, искала аналогичные случаи. Но я ничего не нашла. Только Хиросима и Нагасаки. Там беременные женщины попали под сильную внешнюю радиацию. Дети рождались, но умирали, достигнув подросткового возраста. Что делать, Иван?

Прокопов молчал. Он об этом раньше не думал, и вопрос жены застал его врасплох.

— Наш ребенок обстреливается лучами изнутри, в утробе… Омывается кровью, которая несет в себе радионуклиды урана и тория, — продолжала Мария Федоровна, не дождавшись ответа мужа, — нам с тобою надо принять решение — жить будущему человеку или не жить?.. Ну, говори!.. Что же ты? — Мария Федоровна пытливо смотрела на мужа.

— Жить, — сказал Прокопов твердо. — Надо жить. Другого я не признаю…

— Наш ребенок возьмет с собою в жизнь часть моей радиоактивности. Это подло с нашей стороны…

— Я хочу, чтобы жила ты и чтобы жил он, — твердо сказал Прокопов.

— Ты здоровый, Иван, — сказала вдруг Мария Федоровна, — может быть, он унаследует твою силу и жизнестойкость? — И, помолчав, добавила: — Я согласна… Я поверила тебе… Твоя твердость меня ободрила. Видишь, как легко убедить женщину, которая хочет счастья?

Беременность протекала тяжело. Ребенок беспокоился. Сильно вертелся в утробе матери. Будто ему было там тесно или душно. Мария Федоровна крепилась. Но порою Прокопов заставал жену в слезах.

— Его жгут лучи, — всхлипывая, говорила она, — он, бедненький, не может спрятаться от них… И защитить его нечем… Не могу я помочь ему…

— Не волнуйся, Маша, — говорил Прокопов. — Он живет — и это главное. А когда родится, мы поможем ему.

Роды были трудные. Ребенок не хотел выходить на свет божий. Доктор Иван Васильевич Брыль, принимавший роды, обливаясь потом, сильно кричал на роженицу и таращил черные блестящие глаза.

Вначале Марии Федоровне казалось, что Брыль ужасный, черствый, жестокий человек. Что не место ему здесь, в этом святом доме. Потом, всмотревшись в его лицо, живые, настороженные, умные глаза, поняла, что так надо, что его крик взбадривает, помогает опомниться, прийти в себя от боли и страха, подхлестывает и выявляет резервы новых сил, чтобы благополучно завершились роды и сотворенное матерью чудо во всей своей первозданной красе явилось миру.

— Старайтесь, мамаша, старайтесь! — кричал Брыль. — Или вы не хотите ребенка?!

— Хочу-у!

Мария Федоровна сильно ослабла. Она очень старалась, как просил ее Брыль, но получалось плохо. Ребенок задыхался.

— Она не хочет ребенка! — орал Брыль, озираясь вокруг, словно ища поддержки. — Капельницу! — приказал он акушерке.

Ребенок застрял и мог задохнуться. Мария Федоровна из последних слабых сил, обливаясь холодным потом, напрягалась, стараясь помочь ему. Порою ей казалось, будто кто-то добрый и могущественный вселяется в нее и начинает решительно помогать. Она энергично включалась, испытывая уверенность и краткотечную радость. Но так же внезапно все исчезало. Не хватало сил. Обезумевшие от боли и напряжения глаза ее различали на мутноватом, расплывающемся экране и накрепко запоминали: черные, сверкающие гневом глаза Брыля, его, мелкими кудрями, взмокшие волосы, побледневшее лицо, по которому скатывались струйки пота.

А вне себя — ощущение. Чужое и холодное. Реальное ощущение будущего человека. Потом ощущение пропадало. Ей тогда казалось, что нового человека нет. Нет!.. Она плакала… Яркий свет в глаза. Стыдно. Но стыд исчезал, с наступлением боли и вновь появлялся, когда боль отпускала.

— Не могу я!.. — искусанными в кровь губами прошептала Мария Федоровна. И почему-то вдруг добавила, словно оправдываясь. — Я слабая… Во мне радиоактивные соли урана и тория:… У меня сердце проваливается… Наверное, поэтому я не могу…

— Не оправдывайтесь, мамаша! Я про вас все знаю! Старайтесь, все равно старайтесь! Давление?! — спросил он у сестры. И снова к Марии Федоровне: — Голубушка, милая, старайтесь! Мы вам поможем. Аня! Быстро полотенце!

Они стали давить, помогая роженице.

И вдруг приступило так, что казалось — разорвет на куски. Нет! В ней еще есть силы! Она сама! Сама! Надо жить!

И в этот миг стало легко-легко…

Мальчик в руках Брыля был синенький, личико сморщенное, в страдальческой гримасе.

— Герой! — сказал Брыль и широко улыбнулся. Лицо его стало беспомощным и счастливым.

— Почему он не кричит? — слабым голосом спросила Мария Федоровна.

Брыль хлопнул ребенка по попке. Через некоторое время мальчик хватанул легкими воздух и заплакал слабым, сиплым, тоненьким голосочком.

— Он будет жить? — еле слышно спросила Мария Федоровна.

— Будет! — твердо сказал Брыль и добавил: — Надо жить! Зачем тогда рождаться?

Когда Прокопов узнал, что у него сын, он был вне себя от радости. Это было совсем новое, пронзительное ощущение окрыленности и счастья.

Но в тот миг, когда ему показалось, что он теперь самый сильный и долговечный человек на свете, его омрачила догадка: «А молоко ведь у Маши радиоактивное…»

Теперь одна главная забота овладела им: оградить малыша от воздействия радиации.

Прокопов попросил медсестру сцедить у жены четверть стакана молока и отдать ему…

Дома он выпарил молоко. Сухой остаток, пахнущий подгорелым, тщательно выскоблил из кружки, положил в спичечную коробку и отнес на анализ в радиохимическую лабораторию, где работала когда-то Мария Федоровна. Попросил определить радиоактивность.

Через день он получил результат — молоко радиоактивно.

Что делать? Переводить такую кроху на искусственное питание — опасно. Мальчик ослаблен облучением в утробе матери. Но все же попробовали дать. Тут же начался диатез. Врач после этого приказал кормить ребенка только материнским молоком.

Прокопов пытался было возражать, но Брыль резко оборвал его:

— Бросьте! Слышал. Не верю! Материнское молоко всесильно! Оно способно нейтрализовать любую инфекцию… Думаю, вашу радиоактивность тоже.

— Но ведь это не так, — сказал Прокопов. — Радиоактивность нейтрализовать нельзя… Ее можно только удалить…

Однако Брыль больше не слушал его…

Прокопову наконец показали новорожденного. Густо-синие глаза мальчонки разбегались в разные стороны, но когда они нормально сходились, взгляд их казался трагическим, диким.

Прокопов испугался.

— Почему он так дико смотрит? — спросил он медсестру и повторил вопрос жены: — Он будет жить?

— Тоже мне папа! — воскликнула медсестра. — С такими глазами разве умирают?

«Он будет жить! Будет жить! — думал Прокопов, торопясь домой. — Я все сделаю для этого!»

В той же радиохимической лаборатории он взял особые бумажные фильтры, которые применяли в работе с радиоактивными растворами. Прокопов решил процеживать через них радиоактивное грудное молоко и кормить Сережу. Да, он вдруг решил, что назовет мальчика Сережей.

«Мужественное имя», — почему-то подумал Прокопов.

Опыт удался. Радиоактивность молока после фильтрования практически снизилась до нуля.

«Но неделю в роддоме малыш все же сосал радиоактивное молоко из груди…» — подумал он с тягостным чувством. И старался не вспоминать больше об этом…

Когда Прокопов забирал жену и сына из родильного отделения, был пасмурный день, моросил мелкий, нудный, не по-летнему холодный дождь.

Но тепло от радости, которая владела им, как бы согревало этот пасмурный день, и дождь казался не таким холодным.

За время сборов в больнице и за дорогу ребенок проголодался. Дома сначала беспокойно засопел, потом стал энергично причмокивать крохотными губками, смешно кряхтеть и коротко вскрикивать.

За неделю, что они пробыли с малышкой в роддоме, кормление грудью стало для Марии Федоровны делом привычным и желанным. Она и сейчас начала готовить грудь к кормлению, обмывать сосок, но Прокопов остановил ее:.

— Маша, ты забыла!

— Ах, да! — виновато улыбнулась она.

Прокопов пододвинул тумбочку, поставил сверху черную эмалированную миску. Сидя на тахте, Мария Федоровна стала сцеживать молоко. Вначале получалось неловко, но она приспособилась.

Прокопов тем временем приготовил банку с фильтровальной ионообменной бумагой. К счастью, ребенок на какое-то время успокоился и уснул.

Мария Федоровна быстро утомилась. Побледнела. Онемевшие пальцы сводило судорогой, руки ломило. Пот градом стекал со лба.

— Я не могу больше! — взмолилась она и снова виновато улыбнулась. — Это ужасно!.. Сколько надо сил! Даже не думала… Но сцедить надо, иначе молоко перегорит. Помогай, отец… А что делать?

Ребенок снова засопел, нетерпеливо зачмокал губками, закряхтел.

Прокопов быстро, но тщательно вымыл руки, высушил теплой струей калорифера и подсел к жене.

Поднес руки к груди и вдруг почувствовал себя неловко. Стыдно почему-то стало. И эта грудь, совсем не такая, какую он прежде ласкал и которая была для него таинственным и нежным признаком женственности, теперь стала символом материнства, чем-то святым и запретным.

Руки свои показались Прокопову рядом с грудью жены неестественными, грубыми и ненужными. А предстоящее прикосновение — кощунственным.

Он заметил вдруг, что по щекам Марии Федоровны текут слезы.

— Что ты? Что ты, Маша?

Мария Федоровна, с улыбкой на лице, сильно зажмурилась, выдавила слезы, и они заискрились на ресницах и веках.

— Ничего, Ваня… Просто горько от сознания, что нельзя давать Сережке грудь… Кормить грудью — блаженство. И когда лишают — это страшнее, чем боль. Я уже испытала, как жадно причмокивают и тычутся в грудь его маленькие губки. И поначалу не находят. Попадают в сосок носом, щечкой. С радостью помогаешь. А когда начинает сосать, жадный ротик работает словно крохотный насос. Все тело испытывает… Как тебе сказать?.. Ну, словно глубокое удовлетворение и радость. И ощущаешь такое единство с ребенком! Что может быть лучше! Радость освобождения от живительной тяжести, которая переходит в родное существо! И чувствуешь, как мальчик тяжелеет от молока, набирается сил. Нет! Тебе не понять! А теперь мне горько… Я лишена всего этого… Приступай, Ваня, приступай скорее! Сережа сейчас заплачет.

Прокопов коснулся рукой. Грудь была горячей, тяжелой, упругой и, казалось, припухшей.

Преодолев себя и все еще в оцепенении, он немного сдавил грудь, одновременно боясь причинить боль. Боязнь сковывала его движения, и получалось неловко.

Тонкая острая струйка не сразу попала в миску, зазвенела о полированную поверхность тумбочки, тонкой белой щекочущей нитью оросила щеку, лоб, попала в глаз и ослепила матовым белым пятном.

Он приладился ловчее, молоко попадало теперь в мисочку, но пальцы устали, руки пронзило ноющей болью, и не только в кистях, но и выше, выше, словно боль, накопившаяся в пальцах и кистях, медленным ядом растекалась по всему телу.

Всего полчаса непривычной работы, а усталость уже перешла в плечи и спину, стала болеть голова, по лицу потекли струйки пота.

«Какую гигантскую работу проделывает малыш!» — поразился Прокопов, а самому было уже стыдно от своей усталости. Он не хотел сознаваться в этом, но Мария Федоровна заметила и сказала:

— Передохни немного, Ваня. Ты даже побледнел.

Прокопов виновато улыбнулся. Пальцы онемели. Их сводило судорогой.

«Да что же это за сила у младенца! — подумал он. — Да они же рождаются богатырями! Или это только начальный мощный импульс жизни? А потом угасает… И человек остается один на один со всем бушующим и безжалостным миром?»

— Да… — сказал Прокопов задумчиво. — Если бы человечество выкармливало своих детей таким вот способом…

— То что? — спросила Мария Федоровна.

— Не было бы нас с тобой… Вообще бы никого не было…

Ребенок заплакал. Голосок был жалобный, слабый.

Мария Федоровна и Прокопов подошли к кроватке. Мать — с умилением и любовью на лице, протягивая к ребенку руки, отец — с чувством сострадания и страха. Ему казалось, что цвет кожи у сынишки нездоровый, что голосок слишком слабый, нетребовательный…

— Ничего, ничего, мой ласковый! — хлопотала мать. И вдруг спохватилась: — Быстро! Что же ты стоишь?! Готовь молоко! — озабоченно прикрикнула она на Прокопова.

Прокопов спохватился, стал фильтровать молоко через ионообменную бумагу. Руки ныли. Мышцы рук и спины там и тут подергивало судорогой.

«Да что же это такое?! — взъярился на свои мышцы Прокопов. — Надо срочно купить эспандер, тренировать кисти».

Он считал себя сильным, здоровым мужиком и не предполагал, что сорокаминутная работа по сцеживанию молока из груди жены потребует столько сил.

Наконец все готово. Бутылка наполнилась. Прокопов надел соску и подал бутылку с молоком жене.

Ребенок сосал активно. Слезы вздрагивали маленькими бриллиантами на щечках. Глаза случайно сошлись в правильном положении, и получилось, будто он смотрел теперь своими синими глазами на отца неподвижно, по мигая. Слышен был звонкий, мелодичный звук молочного ручейка в его горлышке.

Прокопов не выдержал взгляда ребенка, который как бы вопрошал: «Почему я не сосу молоко из маминой груди? Почему я такой слабый? А?.. И кожа моя с синевой, и плачу я негромко и нетребовательно? Почему, папа?»

Затем глаза Сережи разбежались, потом снова случайно сошлись в правильном положении и устремили неподвижный свой взгляд на мать. Но ее, переполненную счастьем, умиленно глядящую на сына, не тревожил этот жесткий, все впитывающий взгляд младенца.

Нежное, особое тепло материнского тела передавалось сыну. Рука, держащая его головку под затылком, тоже согревала его.

Сережа насытился и медленно, толчками, как бы нехотя, опуская веки, уснул.

Мать осторожно, как драгоценный, хрупкий сосуд, пронесла ребенка к кроватке и осторожно опустила на матрас.

Прокопов стоял, разминая онемевшие пальцы, изумляясь усталости в себе, но по-прежнему был готов сцеживать молоко.

Мария Федоровна села на тахту против тумбочки, Прокопов рядом и принялся делать тяжкую и столь нужную их ребенку работу по сцеживанию молока, его фильтрованию, освобождению от радиоактивных веществ, солей урана и тория.

Кормление через каждые три часа.

Надо сцедить левую грудь. Потом небольшой отдых, фильтрование. Помощь на кухне. Потом в течение часа — правую… Затем, с тем же интервалом, — левую… И снова дела по дому, пеленки, приготовление пищи… Потом — правая грудь… Левая… И так без конца… Из часа в час. Дни, ночи, недели, месяцы. Боль, онемение в руках. Горячие ванны от судорог.

«О как рациональна Природа! Как она талантлива!» — мысленно восклицал Прокопов.

Маленький ротик ребенка, крохотные губки с мозолями сосочков с внутренней стороны… А как отлично справляются с работой, которая доводит Прокопова до изнеможения!

Нелегкая работа его длилась теперь почти без перерыва, с тяжкими недосыпаниями. Он исхудал, побледнел, оформил раньше времени очередной отпуск. Потом временно покинул службу.

Но работа, работа, работа… Молоко, молоко… Реки молока… Фильтрование… Долой радиоактивную заразу! Его Сереженька должен жить!

И боль… Она, казалось, теперь не проходила. И постоянное повторение одних и тех же операций не приносило натренированности и облегчения.

Природа словно мстила Прокопову за грубое нарушение миллионами лет отлаженной технологии вскармливания человека…

Но Прокопов победил…

И вот она его победа. Двенадцати летний Сережа. Плывет в резиновой лодке. Теплое летнее солнце сияет над его головой. Он подвижен. Радостно смеется, всем существом своим приветствуя радость Природы, ее лучшую пору — лето.

Бледненький, правда… Но отлично учится. Прекрасно рисует. А как он ловко орудует веслом!

Тоненькие, почти не загорелые руки, но как они крепки и подвижны!

Мальчик посмотрел на отца и крикнул:

— Папочка! Я к тебе!

Прокопов улыбнулся сыну, полный грустного счастья.

Лодочка причалила к берегу. Сережа ловко выбрался из нее, подошел к отцу и сел рядом.

Слабый теплый ветерок рябил синюю гладь старицы, колыхал свежую матовую зелень молодого камыша.

Прокопов обнял Сережу и прижал к себе. Тонкие, хрупкие плечики сына, их тепло волновали Прокопова. От головки сына пахло солнцем и воздухом. Лицо у мальчика было мечтательное. Ярко-синие глаза устремлены вдаль.

Солнце ласково пригревало, ветерок нежно ласкал кожу. Мир и покой на душе.

Прокопов с любовью глянул на сына. Какой он еще нежный, хрупкий…

Взволнованно подумал, что кожа на лице у него слишком тонкая, плохо загорает. Сквозь нее просвечивают голубые прожилки.

А Сережа вдруг улыбнулся и сказал:

— Правда хороший денек, папа? Вон, посмотри, за камышом, на основном русле, плывет белый пароход. И кажется, будто он по воздуху летит. Смотри, смотри!

— Вижу, вижу, сынок!

— Ах, папа! Как хорошо жить на свете! И зачем существует смерть?!

— Надо жить, Сережка! Человек рождается, чтобы жить и быть счастливым.

— Да, папочка! Я хочу жить долго, долго! Тысячу лет!