Миг жизни

ВСУХУЮ

На этот раз все было иначе…

Обычно перегрузку атомной активной зоны мы производили в подводном положении. Многометровый слой густо-зеленой воды над корпусом вскрытого атомного реактора обеспечивал надежную биологическую защиту. Сквозь прозрачную воду с боков голубовато просвечивала нержавеющая облицовка стен шахты, предотвращавшая протечки радиоактивной воды наружу.

А дальше все было просто. Сине-бело-желтая напольно-перегрузочная машина своей телескопической штангой стыковалась с топливной урановой кассетой, выводила ее из корпуса реактора в водяной объем шахты и в погруженном положении транспортировала в бассейн выдержки отработавшего ядерного топлива, находящийся рядом. Там кассета опускалась в стоящий под водой чехол, и все начиналось сначала… В общем-то, операция ответственная, но давно отработанная и ставшая привычной.

Но вскоре случилось непредвиденное. Неожиданно стала пропускать воду нержавеющая облицовка надреакторной шахты. Далее радиоактивная вода каким-то хитрым образом нашла в многометровой толще железобетона щель и стала истекать на территорию.

А водичка-то с активностью десять в минус четвертой степени кюри на литр!.. Тут уж было не до шуток. Поднялся скандал. В дело вмешался обком партии. Прикатила комиссия из Москвы. Навтыкали выговоров… Словом, упаси бог!

Дыру в бетоне отремонтировать не удалось. Знали только место выхода. Пытались инъектировать жидким цементом — не помогло. Да разве узнаешь, как она разветвляется, эта трещина! Может, весь бетон исполосовала… Да и опасно затыкать дырку. Вода не дура — возьмет и найдет другой ход. И еще неизвестно, какой лучше. Неприятнее всего, если уйдет в землю. Тогда поиски течи резко усложнятся…

Вот мы и решили — баста! Бассейн над корпусом реактора водой не заполняем. Перегрузку атомной активной зоны ведем всухую. И даже термин придумали для такого дела — сухая перегрузка…

В этом случае предполагалось, что из заполненного по самый фланец корпуса реактора урановая кассета таким же, как и прежде, манером будет «загарпунена» перегрузочной машиной и извлечена вверх в ту же надреакторную шахту, в которой на этот раз не будет воды…

Но тут как раз и начиналось то самое новое и неожиданное…

Кассета оказывалась в воздухе «голенькая». А от нее ни мало ни много — где-то тысяч пятнадцать рентген в час…

Ну да ладно. Об этом потом…

Я как раз к двум ночи пришел на вахту и первый должен был начать перегрузку по новому способу.

Готовил мне работу и сдавал теперь вахту начальник смены АЭС Вася Крамеров. И хотя мы ходили в одинаковом звании, Вася все же был менее опытным в этом деле, ибо заступил на должность всего полгода назад. А в общем-то мы были одногодки…

Вася был костист и длинен. Лицо имел, попросту говоря, лошадиное. Вид строгий. В целом же в его внешности угадывались еле уловимые доброта и беспомощность.

Когда же он стал начальником смены и обзавелся окладистой курчатовской бородкой, ощущение домашности и какой-то интеллигентской беспомощности в его облике еще более усилилось.

Но больше всего меня смешила его предельная серьезность в отношении ко всему этому ядерному железу (будь оно неладно!), к которому я давно уже питал откровенное презрение. Не знаю — почему… Труднообъяснимое чувство… То ли оттого, что известно мне было все это ядерное варево до мельчайших деталей и запахов, то ли оттого, что была во всеобще раздуваемом атомном ажиотаже, возвеличивании Его Убожества Атома, какая-то скрытая ложь или, по меньшей мере, недомыслие… Не знаю… Ибо, думал я, как можно любить то, что приносит смерть? Правда, я сбрасывал со счетов дьявольской силы престижность от сопричастности к «атомному джинну», но все же…

Запах в центральном зале стоял привычный — сладковато-тошнотный. Я поскользил туда-сюда ботинком по белой нержавеющей облицовке пола. Скользко. Заметил на поверхности металла влажноватые подсыхающие полосы. Ясно! Санпропускница Маруся только что протерла все контактом Петрова (дезактивирующий раствор из смеси керосина и кислот). Дело нехитрое… Ведро с раствором контакта, швабра и половая мешковина… Маруся в резиновых перчатках по локоть, словно акушер-гинеколог, берет тряпку, опускает ее в ведро, отжимает коричневый пенящийся раствор, накидывает мешковину на поперечину швабры и — пошла-поехала…

Вася Крамеров стоит у металлических нержавеющих перил и с важным видом смотрит вниз, на заполненный водой реактор.

Блестящая полированная штанга перегрузочной машины зависла над самым уровнем. Ею-то и придется сцепляться с кассетой и извлекать далее насухо в воздух…

Я подошел ближе.

— Смотри, — сказал Вася важным голосом.

Я посмотрел вниз, на дно шахты.

— Все понятно, — сказал я, увидев нехитрое древнее приспособление.

Из рифленого листового железа (другого не нашлось) был сварен лоток с высокими бортами и в виде мостика переброшен от фланца корпуса реактора к порогу бассейна выдержки.

Мысль простая: если кассета сорвется с захвата во время транспортировки, то упадет в лоток. Оттуда ее можно будет зацепить крюком крана и скинуть в бассейн, что называется, вчерную, свалив на дно… А что делать?

Вася Крамеров не внял моему ответу и стал нудно и долго объяснять, что-де вот ему и мне выпала великая честь первыми осваивать новую технологию перегрузки атомной активной зоны…

Зеленые, сейчас очень серьезные глаза его слегка блестели от еле сдерживаемого волнения. Плоские впалые щеки чуть запунцовели. Голос был вещающим и торжественным.

— Мне все понятно, — повторил я. — Чистейшая деревня, Васек…

— Какая деревня?.. — спросил он удивленно, но «Васек» ему явно не понравился, и вытянутое лошадиное лицо его помрачнело.

— Все понятно мне! — снова и уже раздраженнее сказал я. — Будем хватать палки (в разговорном обиходе у эксплуатационников слово «палка» означает суточную дозу по гамма-облучению).

— Кто будет хватать?.. Какие палки?.. — удивился слишком интеллигентный Вася Крамеров. И, смущенно улыбнувшись, спросил: — Зачем так обнаженно?

«Но все же… — подумал я. — Как он быстро вошел в роль… И живет себе в полном согласии со своей завышенной самооценкой…»

— Давай посмотрим картограмму перегрузки, — предложил я, пока Вася Крамеров соображал, кто и какие «палки» будет хватать после того, как я приму у него смену.

Мы подошли к столу. Я — быстро и нетерпеливо, он — в некоторой задумчивости. Вполне может быть — он был обижен…

Картограмма перегрузки — это схема атомной активной зоны в плане, напоминающая по рисунку кусок пчелиного сота круглого очертания. Те же шестигранные ячейки, как у сота, только покрупнее. Каждая ячейка пронумерована. Любая операция по извлечению и перестановке кассеты фиксируется в картограмме и скрепляется росписью ответственного начальника смены.

Я придирчиво все проверил. Картограмма была в порядке. Имелась также запись в журнале заданий, сколько и каких кассет следует перегрузить и куда…

В принципе, центр активной зоны, как более теплонапряженный и полнее выгоревший, надо было выгрузить в бассейн выдержки, где кассеты, до их отправки на завод регенерации, пробудут не менее двух лет… Периферийную же часть зоны следовало переставить в центр, а освободившиеся ячейки загрузить свежими кассетами.

— Все! — сказал я и расписался в приемке смены.

Вася Крамеров, в чем-то, как мне показалось, неудовлетворенный, тоже поставил свою роспись и сказал:

— Ну я пошел… — А сам все не уходил. Чего-то ждал.

«Кольнуть меня хочет, что ли?..» — подумал я и стал прощаться:

— Счастливо, Васек, топай… Пешком пойдешь или на автобусе?

Вася у нас был любитель ходить с работы и на работу пешком. Десять километров в одну сторону. Идет по асфальту эдакая жердь. Циркули переставляет. Честно говоря, мне это в нем даже нравилось. Упорство привлекает… Но сейчас два часа ночи. Спать охота…

— Пешком, конечно, — говорит Вася, очень чисто произнося слово «конечно».

«Ечно, ечно, ечно…» — повторяю я про себя чисто звучащее окончание слова.

Наконец Вася уходит, так и не сказав мне в ответ нечто принципиальное и колкое. Я удовлетворенно отметил это как признак высокой культуры и воспитанности.

«Нелегко ему будет… — подумал я. — Быть ему великим начальником или… переломают ему его циркули у самого входа туда…»

Когда Вася ушел, мне почему-то стало совестно.

И вроде ничего такого я не сказал. Да-а… Вот всегда так. Обидишь человека, а потом каешься.

Я остался один. Центральный зал молчал. В огромном пустом объеме ни звука. И как-то невольно начинаешь прислушиваться. И слушаешь, слушаешь… До звона в ушах… Люблю я эту железную тишину в периоды ремонтов. И даже какое-то умиротворение испытываю порою… Но такая тишина всегда обманчива. А любой внезапный шум в ней обретает громовые раскаты…

Звонок с блочного щита управления заставил меня вздрогнуть. СИУР (старший инженер управления реактором) доложил, что смену принял.

В общем-то, СИУРу сейчас делать нечего. Его главная и единственная задача во время перегрузки — следить по приборам, чтобы каким-нибудь хитрым образом не начался разгон на мгновенных нейтронах.

Все же, как ни крути, атомное дело в чем-то от дьявола. Тут нужен глаз да глаз.

— Карауль, не дрыхни, — сказал я ему и принюхался.

Пол уже подсох, но запах контакта Петрова еще не выветрился. И сверх того — пахло железом. Эдакой кисловатинкой. Так мне казалось. Другим, может, иначе покажется… И пластикатом воняет. Вон, в углу, новые пластикатовые комбинезоны, припудренные тальком, возвышаются аккуратной кучкой. Неприятный запах, но давно уже привычный, свой… К чему только не привыкает человек!

Я подошел к нержавеющим перилам, огораживающим надреакторную шахту. Хотел было схватиться руками за поручни, но решил проверить, нет ли на них бетта-активности. Ребята в течение дня ковырялись внизу, около реактора. А там грязи не убывает, хотя все время моем… Захватали небось перила-то.

Я приспустил рукав белого лавсанового комбинезона, потер им о поручень, подошел к прибору и приложил рукав к датчику.

«Так и есть! Три тыщи распадов…»

Позвонил Марусе. Сказал, чтобы протерла перила контактом Петрова и вдобавок отмыла еще порошком «Новость».

Справа от шахты, над кольцевым бассейном, возвышался нержавеющей горой верхний блок (крышка) реактора. Нижняя, наиболее активная часть его, была погружена в воду, но все равно от него здорово фонило, и к концу вахты, как это часто бывало и ранее, разболится голова. А перед тем как наступит головная боль, прошмыгнет в душе легкое гамма-веселье, вызванное облучением… Это уже стереотип…

Но сегодня не до крышки. Предстоит перегрузка всухую. Каждая кассета с активностью ядерного взрыва будет извлекаться нами из реактора и транспортироваться по воздуху…

Я ждал. С минуты на минуту должны были появиться оператор перегрузочной машины Курков и вахтенный старший инженер-механик (сокращенно мы его звали СИМ) Миша Супреванов.

Я уже стал нервничать, когда в центральный зал быстрой походкой вошел маленький скуластый Курков. Лет ему было за сорок, но выглядел он на редкость моложаво. Лицо гладкокожее. И все это, может быть, потому, что вся его работа с ядерным топливом, как правило, проходила за экраном защиты. И видит опасность, и не страдает от нее…

Самостоятельный мужик этот Курков. И звать его важно — Тарас Григорьевич. Перегрузочной машиной своей он гордится. И не столько, может, потому, что эта машина оперирует с ядерным топливом, а потому, что инструмент она тонкий, работает с выходом на точные координаты ячеек активной зоны. Телевизор, телекамеры, прожектора… Словом, целый комбайн… Чует это Курков Тарас Григорьевич, чует.

А глазки у него черные, быстрые, глубоко сидящие. И себе на уме человек. Все-то он всегда знает, вопросов у него, что называется, никогда нема. Только себе командует. И начальники смен атомной электростанции перед ним шапку ломают: «Тарас Григорьевич!.. Тарас Григорьевич!..»

Особый тип человека выработался в атомном деле. И все оттого, что при опасности и вроде как без потерь. Оно, конечно, хорошо. Так и должно быть. Потери совершенно ни к чему… И все же скромность всегда украшала человека…

Но сегодня дело меняется. Сегодня Тарас попадает, как и мы, в новую ситуацию. Предстоит перегрузка всухую, и уже не только телевизор, но и визуальный досмотр за транспортируемой кассетой будет необходим ему так же, как и мне.

Чувствует это Курков, чувствует… Я и сам вижу, что он сегодня немножко не такой. Сначала вроде и разбежался от двери, а потом глянул вниз, в сухую-то шахту, на лоток, перекинутый от реактора к бассейну выдержки, и весь как-то замедлился и пытливо посмотрел мне в глаза.

«Все ясно! Ситуация нетипичная», — отметил я.

Смотрит Тарас Григорьевич на меня, а мне кажется, что на его гладкокожем скуластом лице миллион вопросиков рассыпался. Нет, чтобы один большущий вопрос поперек всей физиономии, а мильон… Так мне кажется, и ничего тут не сделаешь. Каждая клеточка, каждая пора его лица — маленький вопросик.

— Всухую будем… — сказал я спокойно.

— Всухую? — спросил он озабоченно, скороговоркой.

— Да, всухую… Готовь машину и выводи мост и тележку на координаты 15–32. Эту кассету возьмем первой.

Тарас Григорьевич все еще пытливо смотрит на меня и молчит.

— Всухую потащим… Я ж сказал… — пояснил я, чувствуя, что он хочет лишний раз удостовериться. — Над вот этим лоточком… Стыкуемся отсюда… А когда подцепим кассету, уйдем на дистанционный пульт и будем управлять транспортировкой оттуда.

Тарас Григорьевич продолжает молчать, тараща на меня свои независимые черные глазки, и наконец выстреливает:

— А как насчет защиты дистанционного пульта?.. Нейтроны будут лупить напрямую… Так было пятнадцать метров воды еще, а тут… По воздусям да по… — он назвал то место, за которое больше всего опасался.

— Толщина стены и смотрового стекла рассчитаны на такой случай, — сказал я глухо. — Но мы еще померим… Убедимся… Будет простреливать — отложим перегрузку до принятия решения по усилению защиты… А решение — ты сам знаешь, какое будет, — обложиться свинцом…

Тарас Григорьевич как-то вмиг успокоился, лицо стало безразлично-независимым. Он резво взбежал по трапу на мост перегрузочной машины. Гулко топая по железу бутсами, прошел в кабину, расположенную на тележке, врубил моторы.

Напольно-перегрузочный мост нудно загудел. Загромыхали контакторы. Машина дернулась с места сначала одной стороной, потом судорожно подтянула другую и затем уже ровно покатила по рельсам, наполнив пространство центрального зала низким гулом.

Одновременно тронулась и тележка с кабиной оператора. Полированная телескопическая штанга с телекамерой и захватом для кассеты вошла в воду.

Тарас не заставлял себя ждать. Начал выход на координаты 15–32. У меня даже засосало под ложечкой от такой оперативной исполнительности. Почему-то хотелось помедлить…

Ага! Вот и Миша Супреванов. Высокий, стройный, плосколицый. Черноволосый и черноглазый. Два выражения всегда присутствуют у него на лице — некоторое смущение и непроходящее ожидание приказа. И что больше всего мне нравилось в нем — никогда ни о чем не умолчит, всегда доложит о своих сомнениях. На дело идет смело, с расчетом… Зорок, смекалист, пытлив…

Вот теперь тоже. Остановился, молчит. Вроде смущен.

— Ну что? — спрашиваю я. — Смену принял?

— Принял, — говорит он, слегка шепелявя, тихим голосом. — Все в порядке…

Вот только не нравится мне этот его тихий шепелявый говор. И даже при аварийной ситуации, когда надо как следует гаркнуть, Миша кричит так же тихо, только хрипотцы прибавляется. И уж когда совсем плохо — у него прорывается порою какой-то придушенный писк.

Я ему даже как-то сказал:

— Может, ты, Миша, как летучая мышь, ультразвуком выстреливаешь?

Он улыбнулся и так же тихо ответил:

— Все может быть…

Но парень он надежный. С ним спокойно.

Теперь вот тоже, он быстро глянул вниз, все понял и удивленно, со смущением спросил:

— Всухую?

— Всухую, — ответил я, рассматривая воду в корпусе реактора. Не нравилась мне вода. Вроде чистая и зона видна, но еле видимый туман ощущается. А начнем шевелить кассеты — мути прибавится. Света штатного светильника телекамеры может оказаться недостаточно.

Миша угадал мои сомнения и, сильно шепелявя, тихо спросил:

— Наладить дополнительные подводные фары?

— Да, — сказал я. — Только надень пластикатовый полукомбинезон, а то на дне шахты измажешься как поросенок… И будешь даже не простой поросенок, а радиоактивный…

— Радиоактивный поросенок — это интересно… — сказал Миша тихо и улыбнулся. Зубы у него были очень белые, но сильно щербатые.

Он пошел выполнять поручение, а я подумал, что неплохо было бы начать обмен воды в корпусе реактора, но по опыту знал, что вначале произойдет взмучивание, а потом уж, часов через пять, начнется осветление.

«Нет!» — мысленно сказал я сам себе.

Тем временем перегрузочная машина конвульсивно дергалась, буквально миллиметрами выходя на координаты.

Наконец Тарас Григорьевич крикнул мне, высунув голову в окошко будки:

— Вышел на 15–32! Начинать стыковку?!

Я поднялся на мост перегрузочной машины и прошел к нему.

Посмотрел вниз. Миша Супреванов, в новом пластикатовом полукомбинезоне и чунях, очень свежего ярко-желтого цвета, испускал острый пластмассовый запах, который ощущался даже здесь, наверху.

«Вот уж правда расшевелил кучу…» — подумал я о комплекте защитной спецодежды, горкой сложенной в углу центрального зала.

Между тем Супреванов уже спустился на нижний марш нержавеющей лестницы, причмокивая и пришлепывая чунями по металлу, и ступил на дно шахты. Осторожно нащупывая ногами опору, прошел к фланцу корпуса реактора, из которого частоколом торчали толстые шпильки с черной от молибденовой смазки резьбой.

Он наклонился и взял лежавшую на дне шахты горящую фару подсветки (наше изобретение), которую успел включить еще наверху. Мне показалось, что он без резиновых перчаток.

— Мишка! — крикнул я. — Е-ка-лэ-мэ-нэ! Ты что, без перчаток?!

Он посмотрел вверх, щербато улыбнулся, поднял руки и поскрипел резиной о резину.

Фара подсветки опускалась в воду как парашют, покачивая из стороны в сторону коническим отражателем и матовым веером луча.

Под семиметровой толщей воды виднелась активная зона ядерного реактора. Еще четыре дня назад она работала…

Иногда вот так подумаешь: «Черт знает что!.. До чего докумекались люди!..»

Критмасса атомной активной зоны с радиоактивностью ядерного взрыва всего под семиметровой толщей воды, а ты стоишь себе — и хоть бы хны!

Вплотную над уровнем воды гамма-фон составляет всего семь-десять миллирентген в час. В активной же зоне теперь — не менее двадцати тысяч рентген в час…

Тарас Григорьевич щелкал ключом управления. Телескопическая штанга с телекамерой и захватом кассеты мерно погружалась в воду.

Просунув руку сквозь частокол шпилек, Миша поводил и потряхивал кабелем, направляя фару подсветки ближе к искомой кассете. Фара медленно опускалась. Световой луч, все уменьшаясь, сфокусировался наконец на активной зоне, более четко высветив группу ячеек, находящихся в его створе.

Я смотрел на Мишу, на его спокойные, экономные движения и испытывал почему-то неприятное чувство. Мне хотелось, чтобы он скорее ушел оттуда. Шахта грязная. На дне ее и стенах не менее двадцати тысяч распадов на квадратном сантиметре. Нормально она ведь должна быть заполнена водой. До недавнего времени так и было. В воде мы таскали отработавшее ядерное топливо.

Грязь, грязь, грязь… — вот это мучило.

Наконец Миша, закрутив кабель на шпильке корпуса реактора, не спеша направился к лестнице.

«Отличный мужик!» — подумал я о нем и шагнул в будку к Тарасу.

На экране телевизора показалась несколько сформированного вида (телекамера смотрела наклонно и сбоку) группа шестигранных ячеек активной зоны. Четко различимы заманы головок кассет. А вот и движущийся вниз набалдашник (байонет) захвата.

— Байонет подошел к заману, — спокойно сказал Тарас и, глянув на меня, спросил: — Вводим?

Я промолчал. Взял трубку телефона и позвонил на блочный щит управления предупредить СИУРа Захаркина, что начинаем стыковку. Четко представил его. Бледный, тощий. Один у пульта. Порою внимательно, как-то даже прицельно, вглядывается то в зайчик гальванометра, то в самописец нейтронной мощности. И сам себе спокойно так говорит: «Все глухо…»

Потом берет коробочку с карманными магнитными шахматами, близко подносит к своему острому бледному носу и играет сам с собой.

— Захаркин, — послышалось в трубке.

Голос был альтовый, спокойный и немного вопрошающий, будто СИУР сам себя спрашивал, уточняя, Захаркин ли он.

— Играешь? — спросил я, представляя удивление на лице СИУРа.

Захаркин помолчал, словно бы соображая, что ответить. Потом сказал с некоторой смешинкой в голосе:

— Слегка… Между делом…

— Начинаем стыковку с 15–32. Будь внимателен.

— Отлично! — сказал Захаркин, и я представил, как он отложил в сторону коробочку с шахматами и подвинул ближе к себе картограмму активной зоны и оперативный журнал. — 15–32, говоришь?.. Пометим…

— Следи.

— Слежу.

Я положил трубку и приказал Куркову:

— Начинай, Тарас!

Курков тут же дожал ключ, и на экране телевизора хорошо стало видно, как телескопическая штанга перегрузочной машины, потерявшая под водой свой блеск, с байонетом на конце, быстро пошла вниз. Захват вошел в отверстие замана в головке кассеты. Произошло нажатие пружины, поворот байонета, щелчок и захват…

— Все! — сказал Тарас Григорьевич.

Я смотрел на экран телевизора и думал: какое четкое изображение! Ни тебе подергивания, ни искажений. Не то что на домашнем…

Послышался гул шагов по железу, и в будку оператора вошел Миша Супреванов. Он уже снял с себя резиновые перчатки и пластикатовый полукомбинезон, но от него еще очень свежо несло пластмассовой вонью…

— Ну как? — хрипло спросил он.

— Состыковались, — сказал Курков, показывая всем видом своим, что он уже ждет и чуть ли не напрасно тратит время.

— Тащи! — приказал я.

Раздался щелчок ключа. Загудел мотор подъема. Кассета пошла. По изображению на экране казалось, что она идет как по маслу.

— Нагрузка? — спросил я.

— Норма! Пятьсот килограмм… — сухо ответил Курков, озабоченно поглядывая на динамометр. Но вдруг дернул ключом и тревожно выкрикнул: — Стоп! Семьсот кило… Что будем делать? — Он смотрел на меня строго и как-то даже безучастно, словно бы говоря: «Я свое дело сделал, теперь делай ты…»

Будто желая лишний раз убедиться, я переспросил:

— Заело?

Курков молча кивнул.

Вообще-то меня стала раздражать некоторая демонстративность в поведении Тараса. Но на этот раз я сдержался.

— Заело кассету, — позвонил я Захаркину.

Тот ответил:

— Кхе-кхе… Будем следить… У меня на приборах мертво…

А я в этот миг подумал, что он теперь снова отложил в сторону свои шахматы и как-то смешно задумался…

Я посмотрел на экран телевизора. Кассета казалась какой-то безучастной, спокойной. Шестигранненькая, как кохиноровский карандаш. И словно бы говорила: «Я-то что… Я ничего… Тяните, братцы…»

Я вышел из кабины оператора. Вслед за мной Миша Супреванов.

Мы оба одновременно нагнулись через перила и глянули вниз. Сквозь толщу воды в лучах светильников четко была видна высунувшаяся из активной зоны ядерная кассета. Торчала словно карандаш из пачки.

— И чего бы ей не идти? — спросил я вслух, ни к кому не обращаясь.

Поднимать с превышением усилия ядерное топливо ни в коем случае нельзя. Можно порвать шестигранный чехол, а там и ТВЭЛы (тепловыделяющие урановые элементы — трубочки, в которые запрессованы таблетки двуокиси урана), что приведет к выходу высокоактивных радионуклидов в воду и резко ухудшит радиационную обстановку на электростанции.

Сквозь толщу воды активная зона просматривалась четко, но все же словно через легкую вуаль.

Я не знал, что делать.

— Ты тоже думай! — крикнул я Тарасу. И предложил: — Попробуй дернуть туда-сюда мостом и тележкой. Покачай ее, матушку, слегка. Может, сойдет с места…

Следом за тем загремели контакторы, и мост дернулся вперед-назад. То же самое произошло с тележкой.

Не помогло.

— Вот тебе и координаты! — сказал Миша и обратился ко мне: — А что, если подергать саму телескопическую штангу? Дерганье моста неэффективно…

— Ты знаешь, как это сделать? — спросил я насмешливо.

— Да хоть нырнуть и руками… — Миша с улыбкой и как-то игриво посмотрел на меня. Черные глаза искрились.

— Ты что? Сдвинулся по фазе?

— Ничуть, — сказал он глухо. — Один мой товарищ на другой станции нырял. Почти к самой зоне…

— Ну и где он сейчас?

Тарас все продолжал дергаться туда-сюда, толкая мост и тележку.

— Кончай дергаться! — крикнул Миша. — Тут идея есть…

Напольно-перегрузочная машина замерла на месте, продолжая мерно гудеть вращающимися вхолостую электродвигателями.

— Так где же он сейчас? — строго переспросил я.

— Не знаю, — сказал Миша, — наверное, умер.

Слово «умер» прозвучало у него как-то очень странно и ново, и я подумал, что, наверное, так оно и было.

— К зоне нырять не надо, — уточнил Миша, — надо только плавать сверху. Ноги получат немного больше, а голова всего десять миллирентген… Надо тряхануть ее как следует, и кассета пойдет…

— Поточнее выйди на координаты! — приказал я Куркову. — А мы сейчас спустимся в шахту, посмотрим…

Напялив на себя вонючие пластикатовые полукомбинезоны, чуни и резиновые перчатки до локтей и захватив капроновый шнур, мы с Мишей потопали на дно шахты. Ступали осторожно. Чуни скользили по нержавеющим ступеням лестницы, и можно было легко гробануться.

Внешне все было чисто, блестело. Но невидимая радиоактивная грязь действует на воображение сильнее, чем грязь видимая. Чувство брезгливости всегда сопровождает меня в такие минуты и часы. И я ловлю себя на том, что брезгую даже как следует схватиться рукой за радиоактивное перило. Усилием воли приказываю себе схватиться. Хватаюсь…

Наконец спустились. Перешагивая через торчащие над уровнем пола люки ионизационных камер, подошли к частоколу шпилек. Активная зона близко! Всего семиметровая толща прозрачной воды отделяет нас от радиоактивности ядерного взрыва…

Поверхность воды слегка парит.

«Надо бы расхолодить… Остаточные тепловыделения…» — подумал я.

Но расхолаживать сейчас нельзя. Вода взмутится, и мы сорвем перегрузку. Температура воды пятьдесят пять градусов.

— Не нырнешь. Горячо… — сказал я Мише, где-то в глубине души с удивлением уловив в себе согласие с возможностью такого решения проблемы.

— Ну что?! — перегнувшись через перила, крикнул сверху Курков.

Я протянул Мише конец капронового шнура:

— А ну-ка, заходи с другой стороны. Захватим и подергаем телескопическую штангу… Будем ходить вокруг реактора и дергать…

Глянул вверх. По выражению лица Тараса вижу, что он понял и одобрил мою идею.

— А ты шажками пробуй подергивать штангу вверх! — крикнул я ему.

Тарас скрылся в кабине, а мы с Мишей начали нашу нехитрую работу…

Вскоре кассета пошла. Мы с удовлетворением наблюдали, стоя у частокола черных от смазки шпилек, за выдвигающейся из воды и влажно поблескивающей телескопической штангой.

Длина кассеты — два метра. Когда она выйдет полностью из зоны, толща воды, нас разделяющая, сократится до пяти метров. Гамма-фон резко возрастет…

Мы быстро поднялись из шахты наверх и скинули спецодежду.

— А ты говоришь — нырять, — подковырнул я Мишу.

Он улыбнулся в ответ широко и открыто. В глазах было некоторое смущение и, мне показалось, благодарность.

«Удивительно! — подумал я. — Как легко люди готовы идти на риск… Даже имея возможность хорошенько подумать… Хотя, впрочем, не все…»

Мы покинули центральный зал и направились в помещение пульта дистанционного управления перегрузочной машиной.

— Без замера тащить кассету не буду! — строго и официально предупредил меня Тарас.

— И не надо, — сказал я и поднял к его лицу руку с радиометром.

Он недоверчиво посмотрел на прибор.

Вошли в помещение дистанционного пульта. В стене полуметровой толщины свинцовое защитное стекло, сквозь которое хорошо просматривается надреакторная шахта.

Пульт управления с торчащими буквой «г» черными ключами, показывающие приборы, такой же, как в кабине перегрузочной машины, компактный телевизор в металлическом корпусе.

Тарас нажал кнопку. Вначале задергался, но вскоре застыл в неподвижности экран. Изображение четкое. Хорошо видна часть кассеты, попавшая в поле зрения телекамеры.

Позвонил на блочный щит управления Захаркину:

— Кассета над зоной. Следи. Сейчас потянем из воды. Звони на щит дозиметрии Загвоздину — пусть четко зафиксирует показания приборов по центральному залу. «Голая» отработавшая кассета впервые в воздухе… Особенно внимательно проследите сигналы нейтронных датчиков… Ну, и гамма, конечно…

— Бу сделано! — с готовностью ответил Захаркин.

Кладу трубку, а сам думаю: «Датчики-то установлены по стенам центрального зала… Далековато от кассеты… Замер на щите дозиметрии будет неточным…»

Я глянул на Мишу Супреванова. Лицо его было открытым и полным решимости. Глаза горели черным огнем. Я понял его, но с удовольствием подумал, что во мне это же чувство родилось, наверное, на мгновение раньше. А потому — поползу я.

Странно, конечно… Брезгливость, которую я испытывал к «ползучей» радиоактивной заразе — бетта и альфа активности, здесь почему-то улетучилась. Гамма и нейтронное излучения были открытым и серьезным противником, и у любого здорового мужика непроизвольно являлось желание схватиться с ним или, по меньшей мере, не выказать свою трусость. Такой антиядерный задор был хорошо мне знаком и в себе, и в других. Этим в большей степени объясняется и феномен ныряльщика, и многие другие случаи, когда здоровые парни с улыбкой на устах подставляли себя под нейтронный удар.

Но сейчас надо было точно знать интенсивность излучения от кассеты. Это обеспечит моей и другим вахтам безопасную работу.

Перепоручить этот замер Мише Супреванову или Васе Крамерову я не мог. Еще переоблучатся по неопытности. К тому же тут было право первого: я подумал об этом раньше. Стало быть, идти мне.

По выражению моего лица Миша вдруг все понял и вроде стушевался. Потом все же решил проверить и спросил:

— Можно, я замерю?

— Нет! — весело сказал я.

— Почему? — спросил он, и глаза его воспаленно блеснули лаковой чернью.

— Я сам хочу.

Миша улыбнулся, но не удержался и вдруг как-то хрипло, с надрывом засмеялся. Редкие щербатые зубы его показались мне очень белыми и крепкими.

Я потрогал языком нижний левый резец у себя во рту. Он слегка пошатывался.

«Скоро выпадет, — подумал я. — Придется мост ставить…»

— Понял? Я сам хочу…

— Понял, — сказал Миша и, смущенный, отошел в сторону.

— Давай подъем! — приказал я Куркову, приник к окну и приставил радиометр вплотную к стене.

Хорошо было видно, как двигалась вверх телескопическая штанга, поблескивая влажной поверхностью в лучах ртутных ламп. Я давно уже заметил, что появление из-под воды чего-либо всегда завораживает. Смотрю не отрываясь…

И вдруг показалась и стала быстро выдвигаться вверх коричневая от налета продуктов коррозии шестигранная ядерная кассета. Поверхность ее тоже поблескивала и парила. Из черного шланга, прикрепленного к телескопической штанге, на кассету лилась тонкая струя охлаждающей воды.

В этот миг в центральном зале лихорадочно замигали красные сигнальные лампы и словно бы заполнили пространство розовыми аэрозолями.

Не столько слухом, сколько нутром ощутил я, как взревели ревуны. Сквозь толщу монолитной железобетонной стены доносился несильный отзвук рева: «У-а! У-а! У-а!»

Казалось, где-то далеко и надрывно плакал ребенок.

Я посмотрел на радиометр.

«Тридцать семь миллирентген в час… И это сквозь бетон… Многовато для долгой работы… Но ничего… Прикроемся свинцом…»

И приказал Куркову:

— Держи кассету на этом уровне. Я сделаю замер.

Курков ничего не ответил. Лицо каменное. Только еле кивнул.

Миша весь дергался, все порываясь куда-то. Красный свет от мигающих аварийных ламп слабо проникал сквозь защитное стекло и придавал лицам, фигурам людей в белом лавсане и всей дистанционной пультовой розоватый оттенок.

Я понял, что оставлять Супреванова одного нельзя. Не дай бог, проявит еще какую-нибудь неожиданную инициативу. Приказывать ему здесь насчет свинца тоже рискованно. Курков перепугается и сбежит.

Я взял Мишу за плечо, и мы вышли с ним в коридор. Когда немного отошли от двери, сказал ему:

— Иди к своим слесарям, и подтащите сюда несколько кусков листового свинца. Надо экранировать пультовую с радиационно опасной стороны.

— А вы? — спросил он.

— Туда, — сказал я и кивнул в сторону центрального зала, откуда (здесь было слышнее) доносился внушительный рев.

— Мне бы… — заныл Миша.

— Выполняй приказ! — рявкнул я.

Супреванов быстро и как-то обиженно удалился.

Я вышел из глухого коридора и стал подниматься по лестнице, ведущей к центральному залу. Дверь в центральный зал была легкого исполнения. Но зато рядом с дверью имелось массивное утолщение стены, которое и служило защитой. Мы прозвали это утолщение «печкой». Я рывком нырнул под «печку» и сел на пол. Подполз на коленях к краю утолщения. Высунул радиометр.

«Триста рентген в час!»

Не раздумывая долго, я лег на живот и по-пластунски пополз к двери. Открыл ее. Грохот ревунов обрушился на меня как град камней. Странно, но ощущение было именно такое. Хотелось прикрыть голову руками…

Подталкивая перед собой радиометр и пробуксовывая на скользком нержавеющем полу, устремился к железобетонному выступу, на котором были смонтированы рельсы перегрузочной машины.

Рев шел накатами и на пике совпадал со вспышками красных аварийных ламп. Казалось, какой-то хрипатый великан надрывается в крике и в напряжении краснеет до розового свечения.

Под выступом я перевернулся на спину и поднял руку с радиометром. Стрелка истерично рванула вправо до упора. Я быстро переключил диапазоны.

— Двадцать тысяч рентген! — сказал я вслух, не слыша своего голоса.

Затем я снова перевернулся на живот. Рывком прополз до двери центрального зала и, вскочив на ноги, выбежал на лестничную клетку. Спрятавшись за «печку», отдышался. Меня почему-то не волновало, сколько я схватил. Рентген тридцать, наверное… А нейтроны… Поди их сосчитай… В основном отраженные, конечно. От перекрытия и стен…

Но теперь мы точно знаем, сколько «светит» от кассеты… И, стало быть, сумеем эффективно защищаться…

Войдя в дистанционную пультовую, я приказал Куркову транспортировать кассету в бассейн выдержки.

С минуты на минуту должен подойти со свинцом Миша Супреванов. Обложимся, и все будет путем.

В это время раздался телефонный звонок с блочного щита управления. Захаркин сказал, что звонит из дому Вася Крамеров и здорово интересуется, как идут дела…

— Соедини меня с ним, — говорю я Захаркину.

Тот мгновенно включает город.

— Вася? — спросил я. — Ну, как дотопал?..

— Лучшим образом! — говорит Вася бодро. — Сам знаешь, свежий воздух лучшее лечение от нашей работы… Ну как пошло?..

— Все нормально! — ответил я. — Первую кассету 15–32 воткнули в чехол бассейна выдержки. Не беспокойся, осталось еще триста тридцать девять штук. Всем хватит… — И, устыдившись вдруг резковатости своего тона, мягче добавил: — Не волнуйся, Василь, спи спокойно. Все будет путем…