Миг жизни

СВАРЩИК РЫЖОВ

Когда Татьяна, работавшая ткачихой на фабрике, вернулась со смены домой, муж ее, Александр Захарович, которого она привыкла звать просто по фамилии — Рыжов, и четырехлетний сынишка Петька возлежали на красном ковре.

Подперев голову руками, Рыжов выразительно читал лежавшую рядом, книгу, а Петька завороженно слушал.

Татьяна залюбовалась картиной. А больше всего малышом.

«Какая кроха, а что-то себе понимает», — подумала она.

Муж и сын не замечали ее. Татьяна тихо стояла у раскрытой двери, прислушиваясь к чтению.

— «И согласно некоторым… — читал Рыжов. Голос его был прочувствованный, выразительный, с назидательной интонацией. Видно было, что он не просто читает, а как бы впитывает текст, — …он не оставил никакого сочинения… Каллимах же знает, что он открыл Малую Медведицу, о чем сообщает в ямбах так, — говорили, что он указал созвездие Повозки, руководствуясь которым плавали финикияне…»

«И впрямь дивное дитя!» — удивлялась Татьяна, глядя на сына и не отреагировав на текст.

И вдруг расхохоталась.

Малыш вскочил и с радостным визгом побежал к матери.

Рыжов-отец сел на ковре и виновато уставился на жену.

Татьяна все еще смеялась, прижимая к себе сына, а сама думала, глядя на мужа, какой он у нее невидный, низкорослый, тщедушный, рыжеватенький. Лицо круглое, плоское, густо загорелое от сварки. Глаза вот только большущие, серые, и высокий задумчивый лоб…

Сама-то она другая — крупная, раздалась после замужества и превратилась в дородную русскую женщину.

И не то чтобы с некоторых пор стала Татьяна стесняться мужа. Пожалуй, этого не было. Но досаду частенько ощущала. Особенно когда невзначай кто из подруг скажет про Рыжова насмешливое слово.

— Вот читаю про Фалеса Милетского, древнего человека… Ученый, шибче некоторых теперешних, — сказал Рыжов виновато.

— Какого еще Фалеса? — разочарованно спросила Татьяна.

Понял Рыжов, что не принята женой его увлеченность, встал с красного ковра и ушел в другую комнату, захватив книгу.

Книга была об античных философах. Наткнулся на нее Рыжов в библиотеке случайно, когда сдавал очередной зарубежный детектив. Видит — лежит в стопке сверху. Почти что новая. И надпись золотым по зеленому ледерину: «Античная философия. Фрагменты и свидетельства».

Что-то потянуло его к этой книге. А что — и сам не знал. Взял ее, и сразу показалась она ему очень нужной и дорогой. Будто только что снял со станка, прямо из-под резца, готовую деталь. Тяжеленькую, теплую. Приятно держать. Или остывающий сварной шов погладил. Еще горячий, пахнущий дымком и разогретым металлом. Но терпеть можно. Такой же тяжелой, горячей и значительной казалась книга о древних мудрецах.

И теперь, не понятый Татьяной, уходил Рыжов в другую комнату, прижав книгу к груди и испытывая острое желание читать малопонятное, но притягивающее, будто в книге этой содержалась главная тайна его жизни.

«А как говорят некоторые, в том числе поэт Херил, он же Фалес, первый сказал, что души людей бессмертны… А выйдя из дому в сопровождении старухи, чтобы наблюдать звезды, упал в яму, и когда он заплакал, старуха сказала ему: не будучи в состоянии видеть то, что у тебя под ногами, ты, Фалес, думаешь познать то, что на небе…»

Удивила фраза старухи Рыжова, даже вроде как просветлила душу.

«Свой человек», — подумал, он про Фалеса.

И бывает же так! Эта книга попалась ему в руки в тот самый момент, когда в душу все чаще стала наведываться тоска не тоска, а так, что-то непонятное, будто ощущение потерянности.

Работал Рыжов сварщиком в монтажно-наладочном управлении. Сокращенно МНУ. Вечный сварочный загар, щемящая боль в глазах от нахватанных сварочных зайчиков, прожоги одежды и точечные желтоватые подпалины кожи на руках от брызг расплавленного металла, едкий, першащий запах дыма, змеиное шипение сварочной дуги, звонкие удары металлического молотка, отбивающего шлак, — все это сопровождало его изо дня в день, из недели в неделю, из года в год.

Работник он был особенный. Простую, несложную работу не любил. Оттого, видно, сварные стыки, которые, были на легких прямых участках трубопроводов, варил неохотно, порою делал работу с браком и подолгу переваривал, нервничая и злясь.

Но если стык выходил позаковыристее, в труднодоступном месте, где чуть ли не вверх ногами надо сидеть в густом переплетении холодных труб, и электрод изгибать дугой, и зеркало подставлять с другой стороны, чтобы виден был шов, варить по отражению, и при этом заварить так, чтобы ни одной шлачины, трещины или поры на рентгеновском снимке, — тут уж Рыжов был незаменим. Но такие сварные швы не всегда идут. Работа сварщика только из них не состоит. В большинстве случаев все надо делать сплошняком. Как говорится, не одни лишь трудности преодолевать, но и терпеливо сопеть в череде буден. И потому выходило в целом, что работник Рыжов однобокий и в некотором роде капризный. Во всяком случае, так считал мастер. И на зарплате это сказывалось. Больше двухсот рублей в месяц не выходило. У других же, кто не брезговал любой работкой и хватал все подряд, переваливало за триста пятьдесят.

Но Рыжов был не в обиде, хотя неудовлетворенность испытывал.

А Татьяна между тем нет-нет да кольнет мужа:

— Что ты, Рыжов, закис на двухстах рублях-то? Десять уж лет варишь…

— Всех денег не заработаешь, — огрызался он, — а если захочу, так сворочу…

— Слабо! — подначивала Татьяна.

Недоволен был собой Рыжов. Не утешало и понимание, что сплошь трудной работы не бывает. Полосами жизнь идет…

Пытался Рыжов запить. Но водка впрок не шла. Выпивши, он сильно бледнел, рвота выворачивала нутро. На другой день мучила головная боль. Рыжов решил по этому делу обратиться к врачу.

Приходит и говорит:

— Болею я, доктор.

— На что жалуетесь? — спросила пожилая, с темным морщинистым лицом докторша.

— Да вот… Как выпью — худо становится… А другим — хоть бы хны.

Докторша неожиданно широко улыбнулась. Белозубая улыбка ее на фоне темного морщинистого лица показалась Рыжову какой-то новой.

— Первый такой больной, — сказала она, — другие хотят отучиться от алкоголя, а этот просит, чтоб научила… Милый мой! Разные люди… Для одних водка яд сразу — человек бледнеет, рвота… Это ваш случай… Другим тоже яд, но замедленного действия, а сразу после выпивки воспринимается как углеводная пища. Лица у таких краснеют до синевы — и вроде никакого вреда. Но и для них плохо. А вам сам бог не велел…

Рыжов ушел от врача удрученный. Нет, мол, страдающему человеку средства для успокоения.

Как раз в эту пору смутного состояния души попалась на глаза Рыжову «Античная философия». Словно бы подсунули ему эту книгу. Вот ведь штука!

А когда он прочел: «Аристотель сказал: все это послужит на пользу тем, кто относится со вниманием к искусству наживать состояние. Когда Фалеса попрекали его бедностью, поскольку занятия философией никакого барыша не приносят, Фалес, предвидя на основании астрономических данных богатый урожай оливок, еще до истечения зимы скупил за небольшую сумму маслобойни в округе. Когда наступило время сбора оливок, начался внезапный спрос со стороны многих лиц. Фалес стал сдавать на откуп маслобойни за ту цену, которую хотел. Набрав таким путем много денег, Фалес доказал, что и философу при желании разбогатеть нетрудно, только не это дело составляет предмет его интересов…» — по сердцу пришлись Рыжову эти слова.

«Свой парень Фалес…» — подумал он.

Надо же! Три тыщи лет назад жил, а в такой же, как он, Рыжов, ситуации оказался. И зло подумал: «Деньги им все подавай!..»

И признал он Фалеса как бы братом своим. И подумал, что настанет и его час, и у него будут свои маслобойни. И не посрамит он, русский рабочий, своего древнего побратима.

С тех пор Рыжов не расставался с книгой. Многие фрагменты выучил наизусть. Жизнеописания древних мудрецов в строгом порядке выстроились в его уме, образы их то и дело оживали, и он, Рыжов, сварщик с МНУ, стал вроде как тверже на земле стоять.

Случилась вскоре на электростанции авария. Разуплотнились трубки в парогенераторе. Натрий соединился с водой, и произошел взрыв. Хорошо еще, никто не пострадал.

И, поскольку натрий не терпит соприкосновения с водой и даже взрывается, очень важно было отремонтировать как следует. И самое главное в том ремонте было уплотнить каким-либо способом трубки в трубной доске. А трубок тех тысячи, а давление и температура рабочей среды, при которых они работают, очень высокие. Натрий же в горячем состоянии как обыкновенное молоко, с виду не отличишь. И надо, чтоб ни капельки не просочилось.

На электростанции пробовали ремонтировать своими силами. Испытали десятки способов. Ажиотаж вокруг этого дела раздули. Но ничего толкового не получилось.

Пригласили сварщиков с МНУ. Про Рыжова почему-то забыли. Очень уж было сложное дело, а Рыжов и на простой работе брак выдавал, куда уж там…

Правда, позабыли в этот тревожный час, что варил он, бывало, и блестяще, да в таких условиях, что другой бы не взялся.

Но у сварщиков с МНУ дело что-то не пошло. Как уж только не варили — и американским способом, и японским, и труба в трубе, и с отвальцовкой бортика, и с развальцовкой взрывом, — шнур такой детонирующий в трубу вставишь, как долбанет, трубка и раздастся в трубной доске, и никаких тебе трудов. Но и это не помогло. Просачивалась вода при гидроиспытаниях. А уж натрий, похожий на обыкновенное молоко, тем более просочится…

Рыжов все ходил вокруг, улыбался, хотя у самого свербило на душе. Нельзя сказать, что он знал, как эту работу сделать. До конца не знал… Но вот про своего побратима, древнего мудреца Фалеса, в это время вспоминал часто. И в один миг даже благодарно подумал, что вот-де как получается — через тысячелетия ему великий мудрец руку протянул. И как бы крепко пожал. И уверенность в его душу влилась.

А был Рыжов такой человек. Еще с детства привык он всматриваться в детали, в, казалось бы, мелочи. Это свойство ушло с ним во взрослую жизнь. И здорово пригодилось в работе. Заметил он давным-давно, когда еще работал газосварщиком, что металл перед сваркой предварительный разогрев любит, и не просто так себе, а с расстановочкой, и чтоб не переостудить, и чтобы цвет побежалости был вот такой, а не какой-нибудь другой, и чтобы отжиг после сварки правильный сделать. И опять же — чтоб не перекалить…

Много в свое время поигрался Рыжов с огнем да с металлами разных марок и выработал свою технологию безбрачной работы в особо сложных случаях. И накрепко запомнил. Разбуди его ночью и спроси: «Какого цвета поверхность у стали или меди при таком-то нагреве?» — тут же тебе, не задумываясь, ответит и спокойненько уснет дальше.

И вот наступил такой час, когда стало ясно — никто не может уплотнить трубки парогенератора.

Что тут делать? Электростанция стоит, энергию не выдает. А какая сегодня жизнь без энергии?

Вывесила дирекция объявление-конкурс:

«Кто возьмется выполнить работу по уплотнению трубок парогенератора — НАГРАДА ПО ЖЕЛАНИЮ РАБОТНИКА».

То есть — хоть тебе «Волгу», хоть велосипед. Что душе угодно.

Долго стоял Рыжов возле объявления. Читает, а сам думает: «Вот и мой час настал сдавать в аренду маслобойни…»

Но не пошел Александр Захарович Рыжов к директору электростанции сразу. Выждал несколько дней. Весь он в это время распрямился и ростом вроде выше сделался. Высокий, в сварочном загаре лоб, стал задумчивей, и поперечная складка обозначилась на нем.

Он уже внутренне готовился к работе, а также выдерживал гордость. Как-никак обида на мастера была. Всех ведь вспомнил, а о том, что Александр Рыжов лучший сварщик-виртуоз на недоступных другим сварных стыках, — об этом забыл.

«Ну да ладно… Пускай себе еще поищет…»

Дома Рыжов не выдержал и скупо бросил Татьяне:

— Будут тебе деньги…

Татьяна молча уставилась на него:

— Какие деньги? Сколько?

— Сколько хочешь… — И тут его обида вышла наружу. И хорошо, что вышла, потому что работе была бы помехой: — Думаешь, я у тебя рыжий недомерок, и только? — И обещающе добавил: — Посмотришь…

— Много денег-то? — спросила Татьяна, пройдя за ним в другую комнату.

— Много… Десять тысяч.

— Хватил! Врешь, поди.

— Не вру, — сказал он, открыл «Античную философию» и в который уже раз перечитал фрагмент про Фалеса Милетского.

Несмотря на заманчивое объявление, и через несколько дней мастеров не нашлось. И тогда перед Рыжовым все словно расступились, и пошел он свободной дорогой прямо к директору электростанции.

— Я по объявлению, — сказал он, войдя в кабинет. — Я могу сделать…

— Делай! — сказал директор обрадованно. — А сделаешь, проси что хочешь. Можешь и машину просить. Мы потеряли уже столько электроэнергии, что можно было бы сто машин купить. Понял?

— Понял, — ответил он, весь уже мыслями устремленный в работу.

Залез Рыжов в водяную камеру парогенератора через разболченный люк и сразу будто окунулся в родную стихию. Кругом пахло железом. Повернул голову налево, понюхал стенку парогенератора. Она имела свой запах.

«Котельная сталь… — узнал Рыжов. — А вот эта (трубная доска пахла не так приторно) — аустенитная нержавейка. И трубки тоже».

Потом пощупал, погладил трубную доску, концы развальцовок, ощущая кожей пальцев малейшие неровности, царапины, сколы. Осмотрел всю поверхность через лупу. Уселся поудобнее. Проверил аргонодуговую горелку — вольфрамовый электрод новехонький, газ поступает нормально. Включил ацетиленовый резак, чтобы прогреть участок сварки.

«Заварю я вас, милые, — обратился он мысленно к трубкам, — не охнете. Главное, сварной шов не любит резких перепадов температур. Вовремя подогрей, вовремя отпусти, отожги…»

И пошла работа! И как пригодилась ему теперь его любовь, пристрастие к мелочам. Тысячи мелких трубок, и каждую надо обварить точным тонким валиком шва. И чтобы ни трещинки, ни волосовинки, ни шлакового включения, ни поры…

Он выхаживал, вылизывал каждый шовик. То его подогреет, то подварит, то подшлифует, то приласкает горелкой. Цвета побежалости, как волны, гонимые ветром, бегали по поверхности трубной доски и цветом своим подсказывали Рыжову — режим сварки верен!

Десять суток работал Рыжов. Наконец сказал:

— Можете испытывать!

От усталости он, казалось, стал меньше ростом. И без того худой, еще больше осунулся, все лицо в копоти. Но откинул сварочные очки на высокий лоб, посмотрел на приемщика большими серыми глазами и вдруг улыбнулся широко, радостно, белозубо.

— И не потечет? — спросил начальник смены.

— Нет, — сказал Рыжов.

И не потекло.

Вызвал директор Рыжова к себе. Выскочил вперед. Да под белые его руки. Усадил как почетного гостя.

— Ну, что хочешь? — говорит. А глаза так и сияют, но в этом сиянии, где-то очень глубоко, Рыжов усмотрел все же какую-то долю беспокойства.

— Машину хочешь? — спросил директор, а у самого глаза аж похолодели, аж в зобу дыханье сперло.

Нехорошо Рыжову на душе сделалось. Учуял он вихляние в сердце директора. Сразу, что называется, аппетит пропал и на машину и вообще. И появилось желание встать и уйти. А больше всего хотелось услышать Рыжову хорошие слова, достойные сделанного им, похвалу доброй работе своей. Но не находилось у директора слов, кроме:

— Проси что хочешь!

«И глупо вообще это… Барыга я, что ли?..» — подумал Рыжов.

— Заплатите по наряду, — сказал он с достоинством. — Сколько работа стоит…

— Ну, как знаешь… — вроде огорченно, но все же, было заметно, с облегчением сказал директор.

Был уже поздний вечер. Рыжов шел домой не спеша. Глядел на звездное небо, на то самое небо, на которое три тыщи лет назад смотрел Фалес Милетский, и думал о древнем мудреце как о брате.

«Нет, не богатство, не нажива составляют предмет нашего интереса, правда, брат Фалес?»

И все же где-то в глубине души осталась обида не обида, а так, что-то пустое.

Дома он переоделся, принял душ, поужинал. Взял сына Петьку на колени, раскрыл «Античную философию. Фрагменты и свидетельства» и сказал:

— Вот послушай, сынок, как интересно тут написано.

Мальчонка затих, внимательно слушая, а Рыжов выразительно, как-то даже истово читал:

— «И согласно некоторым, он не оставил никакого сочинения… Каллимах же знает, что он открыл Малую Медведицу, о чем сообщает в ямбах…»

— Где же твои деньги? — с некоторым удивлением и недоверием глядя на мужа, спросила Татьяна.

— Вот, возьми, — протянул он жене, — пятьсот рублей… — И виновато отвел глаза.

— А говорил — десять тысяч! — воскликнула Татьяна и радостно рассмеялась. — Рыжик ты мой, рыжик.

А Рыжов между тем продолжал читать:

— «А как говорят некоторые, в том числе поэт Херил, Фалес первый сказал, что души людей бессмертны…»