Михаил Тверской

Нельзя не согласиться с суждением великого историка. Но именно обстоятельства, при которых наш герой князь Михаил Тверской принимал те или иные решения, остаются практически неизвестными. Такова «источниковая база» самого тёмного периода русской истории — второй половины XIII столетия. Нам остаётся только следовать презумпции невиновности и толковать поступки нашего героя в лучшую сторону. Трагический и вместе героический финал его жизни даёт нам веские основания для такого подхода. Однако долг историка заставляет нас периодически напоминать читателю о возможности другой мотивации его поступков. Мы с огромным уважением относимся к нашему герою. Но мы не имеем права превращать его биографию в акафист.

Как известно, «всему своё время, и время всякой вещи под небом» (Еккл. 3: 1), «время войне, и время миру» (Еккл. 3: 8). Соскучившись миром, люди начинают войну. Устав от власти одного правителя, подданные начинают мятеж, чтобы заменить его на другого. «Но вскоре они на опыте убеждаются, что обманулись, ибо новый правитель всегда оказывается хуже старого» (91, 5).

Муравейник

Восстановление общественного порядка после тяжких потрясений напоминает работу муравьёв в разрушенном муравейнике. Но общество людей всё же более высокая форма объединения живых существ, нежели муравейник или стая волков. Среди людей война и смена власти требуют хотя бы простейшего смысла и, так сказать, «теоретического обоснования». Придворные книжники должны были позаботиться о будущей репутации своих покровителей. Но и они хранят глубокое молчание...

Грозный размах Дюденевой рати затмевает тот очевидный факт, что с формальной точки зрения это было лишь обычное военное сопровождение, которое хан давал любому русскому князю, получившему в Орде ярлык на великое княжение Владимирское. Возможность военного сопротивления со стороны князей, связанных с эмиром Ногаем, побудила хана Тохту отправить вместо обычного «посольства» целое войско с широкими полномочиями. В качестве ханского посла Дюдень, вероятно, присутствовал на торжествах по случаю восшествия Андрея Александровича на трон великого князя Владимирского. Эта церемония совершалась во Владимире. Ханский посол символизировал самого хана, и великий князь Владимирский в знак покорности должен был, спешившись, вести под уздцы коня, на котором восседал Дюдень.

Князь Андрей во второй раз (после 1281 года) взошёл на владимирский трон, о котором всегда мечтал. Ему было уже около сорока лет, и в бороде мелькала первая седина. Придя к власти тёмными путями, он всё же считал себя законным правителем Руси и спешил приступить к исполнению своих обязанностей. Возможно, Андрей не был законченным негодяем и чувствовал угрызения совести при виде разорённой Дюденевой ратью Руси. Он убеждал себя в том, что его правление будет благом для страны... Приговором этим иллюзиям могла бы послужить горькая сентенция Тацита: «Власть, добытую преступлением, ещё никто никогда не сумел использовать во благо» (130, 397). Впереди его ожидали десять лет беспокойной жизни, исполненной тревог и унижений. Стоила ли игра свеч? Этот риторический вопрос Андрей, вероятно, не раз задавал себе в конце жизни. Но каким бы ни был его собственный ответ, логика власти заставляла действовать по своим законам. Родившийся князем должен был жить и умереть сообразно своему происхождению. Единственным способом выйти из игры был монашеский постриг. Но на такой подвиг самоотречения способны были лишь очень немногие князья...

Первой заботой владимирского великого князя всегда было признание в Новгороде. Это был не только вопрос престижа, но и вопрос устойчивости трона. «Банк всея Руси» невидимыми рычагами финансовой власти поднимал и ниспровергал правителей.

Не желая ссориться с Ордой и, кажется, сильно недолюбливая Дмитрия Переяславского, новгородцы признали Андрея своим князем. Точную дату его восшествия на новгородский стол сообщает летописец — «в неделю сыропустную», то есть между 22 (понедельник) и 28 (воскресенье) февраля 1294 года (5, 327). Обычно такие торжества совершали в воскресный день.

Брат мой — враг мой

Из Новгорода князь Андрей летом 1294 года приехал в Торжок — южный форпост боярской республики. Обычно князья посещали Торжок только проездом, спеша в Новгород или же, напротив — в «Низовскую землю». Однако на сей раз Андрей вопреки обыкновению задержался в Торжке. На то у князя была своя причина. Здесь, в Торжке, он устроил засаду на крупного зверя. Этим «зверем» был его собственный брат Дмитрий...

Переждав во Пскове Дюденеву рать, князь Дмитрий решил вернуться в Северо-Восточную Русь. Обстоятельства подталкивали его к этому рискованному решению. Псков был хорош опальному князю лишь как своего рода «постоялый двор». Но долго жить в городе, где всё было чужое и непривычное, Дмитрий не хотел. Кроме того, оставаясь изгнанником, он мог не только потерять авторитет в княжеской среде, но и лишить наследственного удела своего единственного сына Ивана. (Второй сын Дмитрия Александр незадолго перед тем умер в Орде (10, 527)). До Дмитрия доходили слухи о том, что в его родном Переяславле вокняжился ярославский князь Фёдор Ростиславич по прозвищу Чёрный. Это был человек огромного роста и незаурядной физической силы, полагавший, что именно силой следует решать все вопросы права и собственности.

Долгой и верной службой хану Тохте Фёдор заслужил руку одной из ханских дочерей, наречённой в крещении Анной. Никаких династических прав на Переяславль князь Фёдор — отпрыск смоленских князей, силой втиснувшийся в плотные ряды потомков Всеволода Большое Гнездо, — разумеется, не имел. «Но соображения справедливости, — писал Фукидид, — никого ещё не заставили упустить представившийся случай расширить своё могущество с помощью силы» (139, 35). С этим суждением древнегреческого историка могли бы согласиться правители всех времён.

(Переяславцы ненавидели своего нового князя. Год спустя они не скрывали радости по случаю решения княжеского съезда вернуть Переяславль сыну Дмитрия Ивану. Тогда разъярённый узурпатор, следуя примеру Нерона, поджёг свой собственный город. «Тое же зимы князь Феодор Ростиславич пожёгл весь город Переяславль», — бесстрастно констатирует летописец (22, 82). Разорив таким образом родовое гнездо Дмитрия Переяславского, Фёдор удалился к себе в Ярославль).

Доброхоты звали князя Дмитрия вернуться в Переяславль и сулили ему всенародную поддержку и ханское прощение. Вероятно, он вёл на эту тему оживлённую переписку с различными влиятельными лицами на Руси и в Орде. Час возвращения приближало то обстоятельство, что великий князь Андрей находился в это время в Новгороде, где собирал средства, необходимые для расчётов с Ордой. В его отсутствие сторонники Дмитрия в Северо-Восточной Руси могли действовать более решительно и успешно.

В конце концов Дмитрий решился. Помимо всего прочего, он надеялся этим заслужить благоволение Орды. Татары высоко ценили любые смелые предприятия вплоть до угона скота с соседнего пастбища. Удачу они считали знаком покровительства небесных сил.

Из Пскова Дмитрий со своей поредевшей за время изгнания свитой пошёл на юг, в сторону Торопца. Оттуда «Селигерским путём», по возможности обходя новгородские владения, он достиг района современного Осташкова. Далее, по свидетельству летописца, путь его лежал «мимо Торжка» (22, 83). Учитывая признание новгородцами в качестве князя Андрея Городецкого, Дмитрий опасался засады в Торжке и, вероятно, хотел пройти южнее, через тверские земли. Дмитрий считал Михаила Тверского своим доброхотом и предполагал выйти к Волге именно в Твери.

Успех предприятия во многом зависел от его неожиданности. Но именно здесь и случился провал. В окружении Дмитрия нашёлся предатель, который сообщил Андрею о намерениях изгнанника. Бросив все дела в Новгороде, Андрей с отрядом новгородцев примчался в Торжок. Дмитрий шёл со стороны Селигера. Засаду следовало поставить там, где Дмитрий со своим отрядом непременно будет проходить. Таким местом был брод, о котором говорит летописец. Единственная значительная река этого региона, требующая для переправы брода, — река Тверца. Вероятно, злополучный для Дмитрия брод находился где-то в районе современного села Медное, на границе новгородских и тверских владений. Здесь судьба нанесла сыну Александра Невского сокрушительный удар.

Вся эта драматическая история в изложении летописца напоминает текст срочной телеграммы:

«В лето 6802 (1294) князь великии Дмитреи поиде въ свою отчину (Переяславль. — Н. Б.) мимо Торжек. Князь же Андреи перея (перехватил. — Н. Б.) его на броду. Сам же князь Дмитреи перепровадился черес реку, а казны, ючного (вьючного. — Н. Б.) товару не успели перепровадити, и князь Андреи казну отъял и товар весь поймал» (22, 83).

Возвращение изгнанника

Ограбленный и униженный своим младшим братом, едва спасшийся от погони, Дмитрий был потрясён случившимся. Князю казалось, что теперь перед ним закроются все двери. Он потерял не только всё своё добро, но и веру в удачу. Младший брат не только одолел, но и опозорил старшего. Проигравший всегда выглядит жалким и смешным.

Однако чем хуже обстояли его дела, тем значительнее становилась поддержка, которую Дмитрий Переяславский получал от сочувствовавших ему князей. Андрея многие боялись и потому не любили.

Заметим, что участие Андрея Городецкого в походах ордынцев, о котором со скрытым осуждением сообщают летописи, могло быть вынужденным. Таким образом, «натурой», службой князья могли погашать свои долги по ордынскому «выходу» (78, 85).

Памятуя о том, что в этой истории своего веского слова не сказал ещё могущественный покровитель Дмитрия эмир Ногай, Михаил Ярославич принял ограбленного и затравленного кузена у себя в Твери (10, 527). Здесь Дмитрий, вероятно, получил не только моральную, но и финансовую поддержку. В конце концов, ему нужно было как-то содержать свою свиту. Колёса службы всегда начинают скрипеть, если их не смазывают деньгами...

За повседневными заботами вставали и соображения более возвышенного характера. Михаил Тверской понимал, что для освобождения от смердящей власти Орды необходимо объединение страны под властью одного правителя — «царя последних времён». Библия подсказывала его имя — Михаил (Откр. 12: 7). Однако это была лишь мечта. А действительность требовала прежде всего умиротворения страны через восстановление традиционного правила: «каждый да держит отчину свою». Так договорились русские князья ещё во времена Любечского съезда 1097 года. Это правило в условиях нарождавшейся удельно-вотчинной системы служило не столько законом — ибо законов было столько, сколько суверенных правителей, — сколько неким ориентиром в хаосе эгоистических интересов. Этого ориентира следовало придерживаться. Все понимали: без подобных ориентиров князья начнут такой безудержный «чёрный передел», после которого Русь окончательно погрузится в кровавый хаос.

Поразмыслив над положением, Михаил Тверской решил выступить в роли посредника между Дмитрием и Андреем. Формально послом мира стал тверской епископ Андрей. Он отправился в Торжок и вместе с каким-то Святославом (быть может, ушедшим из мира сводным братом Михаила Тверского?) убедил Андрея Городецкого начать переговоры с братом (5, 328).

Распутывая тугой узел эгоистических интересов, следовало примирить не только сыновей Александра Невского, но и всё растревоженное княжеское сообщество Северо-Восточной Руси. Вероятно, в Твери для обсуждения ситуации состоялся княжеский съезд. Под давлением Михаила Тверского и Даниила Московского, за спинами которых вставала грозная тень Ногая, Андрей вынужден был уступить. Он согласился примириться с братом и вернуть Дмитрию его родовую вотчину — Переяславль Залесский. Фёдор Чёрный, уже обживавший Переяславль, вынужден был скрепя сердце согласиться с этим постановлением.

Летописи сообщают ещё о некоторых итогах переговоров. Сын и единственный наследник Дмитрия Иван получал в управление Кострому. Однако сам Дмитрий вынужден был вернуть новгородцам Волок (5, 328). Это была их награда за поддержку Андрея и отказ от услуг Дмитрия.

Заключив мир с Дмитрием, Андрей, не возвращаясь в Новгород, отправился (вероятно, через Владимир) в свой удельный Городец. Что до Дмитрия, то он двинулся в противоположную сторону — на Волок.

Последний волок

Цель этой поездки в город, который ему уже не принадлежал, не вполне понятна. Равным образом неясно и то, вернул ли Андрей Дмитрию отнятое у него «на броде» имущество. Однако ясно, что перед тем, как возвратиться в разорённый и сожжённый Переяславль, Дмитрий должен был запастись деньгами и людьми. Единственное место, где он мог найти то и другое, был наполненный переяславскими беженцами Волок. Здесь был своего рода узел связанных волоками речных торговых — а при необходимости и военно-стратегических — путей. Из верхнего течения Ламы дорога шла через водораздел к верховьям Рузы — левого притока Москвы-реки. Отсюда, пройдя немного вверх по Москве-реке, путники попадали в Можайск, от которого было рукой подать до истоков Протвы — торной дороги на юго-восток, к Оке. К западу от Можайска соединённые волоками речные дороги тянулись к бассейну Вазузы и Днепра.

Вся эта забытая ныне дорожная сеть наиболее активно использовалась именно новгородцами — самым подвижным и предприимчивым элементом тогдашнего русского общества. Через неё они из района Твери кратчайшим путём выходили к Оке и Волге. Их лёгкие ладьи были хорошо приспособлены к условиям мелководья и многочисленных волоков.

Именно Волок как город и крепость (Волоколамск) служил организатором бесперебойного и безопасного движения по всей этой речной системе. Сидя на Волоке, новгородцы могли не только отслеживать и регулировать товарные потоки, но и наилучшим для себя образом решать вопрос торговых пошлин.

Однако со временем новгородцы стали тяготиться содержанием далёкого Волоколамского «транспортного узла». Подобно Торжку, Волок стал ахиллесовой пятой Новгорода. Устав от этой докуки, — а может быть, реализуя какие-то неведомые нам политические замыслы, — новгородцы в 1284 году уступили Волок Дмитрию Переяславскому. Полагают, что Дмитрий держал там в роли наместника своего сына Ивана (147, 7).

Теперь Дмитрий, возвращая Волок новгородцам, хотел забрать оттуда всё, что принадлежало ему, и подготовиться к возвращению в Переяславль. Но судьба положила конец всем его хлопотам и предположениям. «В лето 6803 (1295) преставися князь великим Дмитреи Александрович в чернцех и в скиме, и на пути близ Волока».

Стойкий воин, князь Дмитрий, подобно своему отцу Александру Невскому, отправился в последний путь в облачении воина Христова.

Власть и собственность

События 1293—1294 годов показывают Михаила Тверского как смелого и самостоятельного правителя. Не испугавшись ханской власти, стоявшей за спиной Андрея Городецкого, и, может быть, надеясь на власть эмира Ногая, Михаил встал на сторону князя-изгнанника Дмитрия Переяславского. Эта позиция возвышала его в моральном отношении и вызывала симпатию у всех, кто по разным причинам не любил нового великого князя Владимирского Андрея Городецкого.

Имея такого надёжного союзника, как воспитанный в Твери при дворе князя Ярослава Ярославича московский князь Даниил, Михаил стал предводителем своего рода коалиции противников Андрея. Все десять лет своего правления (1294—1304) Андрей вынужден был отбиваться от нападок этой коалиции или останавливаться перед её боевой мощью.

Русская усобица развивалась при сохранении ордынской угрозы. События 1293/94 года убедили русских князей в том, что молодой хан Тохта постепенно освобождается от опеки Ногая. В этой ситуации покровительство Ногая не укрепляло позиции русского князя в ханской ставке, а напротив — ослабляло. Осознав изменения ситуации, вторая княжеская коалиция постепенно переходит на сторону хана Тохты.

Занятый своими проблемами в Восточной Европе, Ногай не отозвался на эту перемену. Он не желал лишний раз портить отношения с ханом из-за русских князей. В результате единственным арбитром княжеских споров оказался хан Тохта. Этот выдающийся правитель Золотой Орды понимал простую истину: только в условиях мира и хозяйственного благополучия русские княжества могут должным образом пополнять ханскую казну. Исходя из этого, Тохта стремился обеспечить порядок в княжеском сообществе. По некоторым сведениям, он решил лично посетить Русь и уже плыл на корабле вверх по Волге, когда внезапная смерть прервала это небывалое путешествие (48, 201).

Стремясь к равновесию сил в «русском улусе», хан Тохта старался не допускать чрезмерного усиления одной княжеской коалиции за счёт другой. Он взял «курс на сознательное ослабление победителей и великого княжества Владимирского в целом» (41, 142).

Власть и собственность — вечные спутники. В роли великого князя Владимирского Андрей мог править не только в стольном Владимире, но также в Костроме и Нижнем Новгороде, Юрьеве Польском и Стародубе. Но всё это были временные и шаткие достояния. Утратив владимирский венец — родовое достояние всех потомков Всеволода Большое Гнездо, он тотчас превращался в бедняка, имевшего в частной собственности, в удельной вотчинной юрисдикции, один лишь захудалый Городец на Волге. Только увеличив свой удел путём приобретения в собственность какого-то крупного города и волости — например Переяславля Залесского, — Андрей мог иметь «крепкий тыл» и твёрдо сидеть на владимирском троне.

Но всё, что плохо лежало, уже застолбили за собой новые хозяева Северо-Восточной Руси — Михаил Тверской и Даниил Московский. Вместе отбиваясь от хищных поползновений Андрея Городецкого, они со временем неизбежно должны были схватиться между собой. Предвидя это, Даниил в последние годы своего княжения принялся беззастенчиво захватывать соседние волости, не обращая внимания на протесты ограбленных соседей — рязанских и смоленских князей. Михаил Тверской не хотел — или не мог — последовать его примеру. Тверское княжество оставалось в старых границах. Соотношение сил медленно, но верно изменялось в пользу Москвы. Но это уже следующая страница в биографии нашего героя...