Мирослав – князь Дреговичский

Глава третья
ИОД СТРЕМЕНЕМ ВОЛОДИЛ1ИРЛ

Что молвити о дне, пока не настала ночь, об урожае, пока не собран, о буре, пока не кончилась? Сице и о жизни, пока не завершена.

При вокняжении Володимира чествовали Мирослава, аки почтеннейшего из мужей; мнозие державны обращались к нъ за советом, и не отказывал, считая, мудрость – не в словех, але в свершениях, и ум – в уловлении истины поступка, не в досужем рассуждении и силках подлого обмана.

Когда Володимир с Добрыном почали сбирати Русь-скую землю [164], умножились междоусобья. Вспыхнула вражда помеж Дреговичами и Волынью; Волынь воспротивилась Володимиру, желая посадити своего князя Велизара на кыевский стол. В дни осады Родни Ве-лизар купно с ятвяземи и лехами вошел в Деревляны и достиг Случи, отнимая грады и подбивая деревляней на мятеж; вступил (Велизар) и в землю Дреговичей, захватив Берестье. И подускал тамошние роды супроть Мирослава; встребовали они (от Мирослава) оставити помогу Кыеву и вернутись с дружиною, указуя, что радимичи и ватичи не вмешались. Едва сев в Кыеве, выступил Володимир вместе с Мирославом против Волыни [165]. Мирослав пошел от Турья, Володимир от Иско-ростеня. И ударили с двух боков, и в жестокой и долгой сече перемогли волыньцев и их соузцев; Мирослав вернул Берестье, а Володимир присоединил к Кыевской земле Перемысл и Червен с волостями и тем отсек от

Волыни галичан, како звали ся хорвате, смешавшись с уличскими и тиверьскими племенами, и восставил у них свое княжение. Велизар бежал к лехам, и выбрали волыньцы нового князя, присягнувша Володимиру на вечную дружбу; не полагаясь однако на обещания, Володимир посватался за его дщерь, но она, сказают, умре за день до свадьбы, а причина не ведома.

На другое лето Мирослав дваждь ходил с дружиною в помощь Володимиру супрсть ватичей [106], еже отложились сразу по смерти Святослава. Убеждал Мирослав взяти еще и войско от волыней, Володимир же отказался, и потерпели поражение от князя Удала, вел ми изощрена в ратном деле; не ведал вовсе поражений; покорил Мещеру, Мокшу и Буртась, а булгарей понудил признати ся данниками, позволив однако (им) торгова-ти по своей земле без мыта. Воеводил у ватичского князя Могута, како назвал ся Доброслав, сын деревлянь-ского великого князя Мала.

Удал бе из племени маскуфей, иже ведут начало от последних скуфьских царей; маскуфи ставили честь превыше всего и скорее погибали в бою, нежели отступали; повестят, в старости маскуфи убивают сами себя, избирая смерть по желанию, ко больше отдавая ся на растерзание диким зверем; землю свою (они) называют Маскуфь, что значит Мать-Скуфь; размовляют же почти все уже давно чисто по-словеньски. До покорения Володимиром Ватичей Маскуфь имела свое княжение; понеже по доброй воле уступила землю, и лесье, и реки, ватичи всякое лето дарили Маскуфи сорок самых прекрасных дев в жены; тяготело над маскуфеми проклятие: из десяти рожденных в племени дщерей девять уносили злые духи; утверждают, происходило в темные и ветренные ночи, и маскуфи покорно принимали кару бозей. Наказаны были за царя Артуга, родоначальника; пресытясь блуда, нарушил обычай, дав право женам избирати мужей, отчего приключилось много несчастий, навлекших погибель на неколи огромную державу. Сам Артуг умре нечестиво: жена его, цариця, связавши ся с челядином, уби мужа и бежа к его ворогам. И се прокляли бози род Артуга, известив, не снимут проклятье, доколе не очистятся от блуда в помыслах маскуфьские жены.

При рождении Удала отцу его, князю Маскуфи, предсказали, еже приимет смерть от сына; и повеле (князь) бросити новорожденного в реку. Але младенец поплыл и выбрался на берег. И поведали слуги князю; он же приказал сжечь. Слуги повиновались и бросили в огнь, але порыв ветра вынес младенца из пламени. И замыслил князь удавити сына, и в тот же миг отнялись (у него) руки. Убедившись в неизменной воле бозей, князь повеле отнести ребенка в дремучее лесье, говоря: «Коли не уйду судьбы, пусть хоть забуду о ней». Но не забыл и вскоре явися в месте, идеже оставили младенца. И вдруг все увидели, выехал из гущарья на волке отрок. В ужасе князь бросился бежать, ступил в болото и захлебнулся. Маскуфи же поклонились отроку, прося в князи; недаром родовое прозвище Удала Увлук; на прежнем языке маскуфей значит «оседлавший волка».

Володимир остерегался новой брани с Ватичами, настоял же Добрын: «Удача, что можем побивати (противников) порозь, сложится Удал с кем-либо, не управимся». И собрали новое войско, взяв от Новгородской земли, от волыней и от переяславских сечей, а всего с дружиною Мирослава больше 16 тысяч. Пришли в пору созревания жита и почали жечь поля и угоняти скотье. Искали дружину Удала, чтобы разрешити спор, и тщетно; Удал нападал малыми отрядами в ночь и на переходах, и таяло занепогляд кыевское войско.

Рече Мирослав к Володимиру: «Николи не переможем здесь, ибо насилим. Замирись, не требуя дани, и прибавь (земли) Ватичам за счет сиверей; дай еще ясито дешевле, нежели продают булгари, возместити же попроси скотьем, ибо меняют (ватичи) коней и овец у булгарей; станут разводить сами, чтобы отдать, и поссорятся с булгареми; тогда поможешь ватичам су-проть булгарей и тем обретешь (их) доверие и покорность». Похвалил Добрын совет, и принял Володимир: «Тако поступлю, чтобы не увязнути на посмешище ворогам. Але боюсь, промечемся в хитрых надеях». И послал Мирослава к Удалу, и уставили почетный мир. Через два лета случися по предречениго. Рассорились булгари с ватичами, и вступися Володимир за ватичей, разбил булгарей, хакана не тронул, але детей (его) взял заложниками в Кыев. Рече Удал к Володимиру: «Обманули мя, оставили без соузца, и се понуда отныне давати дань в Кыев». Могута же, воевода Удала, бежал в Радимичи и тамо поднял совесть 167 супроть Володимира.

В то время ятвязи, промышлявшие разбоем, пройдя лесные завалы и топи, напали на мазовей и, воюя их, достигли поморских градей. Взяв богатую добычу, (ятвязи) с литеми и земголью вступили в Волыньскую землю, а после сусечили по Дреговичем; в Полоте к ним пристали варязи. И позвали дреговичи и волыньцы Володимира в помощь, и выступил Володимир. И преследовали ятвязей по пятам, понуждая сразитись. Сошлись на правом берегу Бужа, и потерпели ятвязи поражение, ибо литы, земьголь и варязи, устрашенные жестокостью побоища, отступили в неподходящий час. Оставшиеся в живых ятвязи укрылись в Укшеге, осте-режье по Бужу; бе градец мал, але неприступен: стены высоки, а под стенами рвище с глубокой водою, – лестниц не поставити, вала не насыпати. Але Володимир не похотел уходити, прознав, что спрятаны в Укшеге сокровища, одного серебра в дирхемах [1б8] десять больших кадей. И вот некий ятвяжин согласися показати за мзду подземный ход. И дал золото Володимир вопреки предостереженьям Мирослава. Привел человец к подножию холма за рекою и показал вход в подземелье. И вошли одни за другим триста воев, и не было от них вести, достигли града или нет. И внезапу закачался холм, будто при землетрясении, и обрушился с тяжким стоном, засыпав лутших мужей войска, и не знали, идеже копать, чтобы найти хоть тела. Страшная весть облетела стан, и заколебались гриди, говоря: уйдем (отсюда), Ятвязь – обиталище колдунов и злых духов, молятся ведь (ятвязи) не Добру, но Злу; и не смогли удержати войско и продолжать осаду. Молву об ужасном событии и поныне услышишь по Русьской земле.

И замирились с ятвяземи; часть их земли присовокупили к Волыни, еще часть к Дреговичам, ибо отка-казались дати откуп. Вот что (известно) о Ятвяжском походе. Укшег вскоре был выжжен дотла и не возродился, потонув в багнищах. Ятвязи же с тех пор переменили нрав. Великий мор, случившись вслед за поражением, погубил в них гордость; прежде ведь (их) земля доходила до моря, вбирая мнозие роды; ныне сидят по болотам, прячутся за трясинами, забыв, что были у них грады и предания.

…Повестил уже о булгарьском походе 169. Теперь об опошнем походе, еже выстоял Мирослав с дружиною за великого князя; был еще в Корсуни, але яко вельможный болярец, и про то особое слово.

В те поры Булгарь простиралась едва не до Хвалис, бе могуча велми, платили (дань) булгарьскому хакану даже печенези. Собрали булгари войско, столь огромное, что не смогли перечесть ся, и пошли в Ватичи; дым от пожаров до неба отмечал (их) дороги. Послал Удал в Кыев к Володимиру, торопя: «Приди скорей, коли назвался другом». И пока седлали, пока тороки вязали, был ранен Удал в битве; расхворелся и несчастно умре, осиротив племя. Володимир впроси хака-на: «Чего хощеши от ватичей?» Отрече: «Получити долги с друзей моих прежних, ныне с твоих». И было правдой, ибо обещали неколи ватичи за помощь су-проть Володимира половину из того, что возьмут с бур-тасей и мордвы, и не давали. Рече Володимир: «С меня получишь за них». Отрече хакан: «Еще утесняют моих купцов. Преждь позволяли торговати, идеже хо-щют, по градем и селищем без пошлин, ныне в селища не пускают, во градех неволят поборами». И паки было правдою, ибо увидел Удал, что обирают булгарьские гости людье, колеблют добрые нравы; если нет у жены серебра, наградят узорочьем за бесчестье; если нет у мужа, за шапку или чару винного зелья велят прислу-живати холопом; и сбегается людье на торжища, быц-цам на диво, оставляя работы и забывая радети о нивах и скотех. Рече Володимир: «Ни бабка моя, Олга, ни отец мой, Святослав, не дозволяли чюжеземцем торговати по селищам, но только по градем на торжищах, уплатив мыто, како водится по всем сторонем. Не пеняй ватичам, (тут) моя воля». Отрече: «Будем битись, и отниму Мордву и Буртасей; заставлю ватичей давати (дань) до конца дней моих, а тебя проучу». Рассердился Володимир на дерзость, Мирослав же остудил горячность его: «Война – не игра, и выиграешь, в карман не положишь, и проиграешь, из кармана не выбросишь. Стоит ли губити силу, рубя гнилое древо? Яко прежде Казарь, в беспорядке и смуте ныне Булгари; гибель им уже приготовили сокровища их; продают много, покупают же охотнее всего жен и не гордятся уже бранною славою, но удачливостью купечских затей. Победим булгарей, станут ли оглядываться печенези? 17° Буртасе и Мордва соузцы вати-чем, пока силен и жаден хакан; ослабнет хакан, и буртасе войдут в Ватичи грабителями». Добрын сказал: «Не сможем надолго замиритись с хаканом, ибо считает (нас) слабее. Чем ждати, доколе ударит, лутше ударом отвадить заритись на наши земли». И послушали Добрына. Впроси Володимир у ватичей: «Кого хотите?» Ответили: «Уже все равно». И указал Володимир на Сухана из рода протичей, и выбрали князем 171, и присягнул на верность Володимиру; с тех пор ватичи считают ся Русьской землею и подручны великому князю. Тако ведь слагаются судьбы: стремишься всю жизнь в муках и не можешь получити, потом, глядь, лежит обочь и доступно, плачешь от радости и жаль потраченного всуе, а не вернешь, и долга ли утеха?

Гадали маскуфи о грядущем с Булгареми, знамениты ведь их волхвы предсказаниями. Едва пала ночь и прояснел Вышезар, принес Володимир богатые жертвы; и вышли волхвы на поляну в торжественном одеянии, и бросали вверх медные поножи и соломещные вязла, и сыпали пепл от священного дуба, заклиная Небо открыта грядущее. Реша: «Вязло держит сноп, а три не удержит, ибо вязло по снопу, а не сноп по вязлу». Сице растолковали словы: «Переможет Володимир хакана; але не отнимет царства».

Сошлись оба войска на Могожи-реке; имя Реке ке от племени, еже (там) обретает, но от Всебожи; поклоняются ей тамошние роды, не зная обычая: ничто не называть именем божьим, схороняя только для памяти. И встали русьские вой в излучье спиною к реке, полноводной и крутой берегами; нельзя было отступити, зато и ворогам не обойти. Предвидя же, что поищут обойти, ибо превосходят числом, а поле брани узко, поставил Володимир в чело мордву и буртасей, за ними ис-полчил искоростенеи, новогородцев и кыевцев; в левом крыле, по речной луке, поместил свою дружину с варяжским полком, полком сюждалей и ватичской дружиною; в правом крыле, тоже по луке, Мирослава. Хакан, радуясь, что загнал словень в мешок, выступил вперед лучниками, булгари ведь тут снискали себе славу, и обрушили стрелы на войско Володимира. Отвечали булгарем, не подпуская близко, буртасе и мордиа, сами примерные стрелки. И разгадал хакан умыслье русьских воевод, не ударил лутшими полками по бур-тасе и мордве, чтобы не обрезать рук о деревляньские топоры, ударил конницей по крылам, рассудив: станут вспомогати крылам и ослабят чело; тогда и наступит час рассечи ворога пополам и потопити. Выставили поперед (себя) вой Мирослава суни, пуки заостренных лесин, яко вяжут (их) дреговичи по обычаю супроть конников, и ощетинились сулицами. Ударилась лава, сотрясая землю, и потеснила строй, но не опрокинула, ибо стояли дреговичи насмерть. Варязи же на левом крыле поступили в опромет – выслали встречь конников; и не удержали ворога, смяли их булгари, врезались в варяжские полки и разметали; бросились на подмогу сюждали и полегли до единого; варязи успели налади-ти строй, но отошли, обнажив кыевцев, а потом побежали. И вступили (в сечу) кыевцы, але без удачи, помешали бегущие варязи; тогда Володимир, по слову Добрына, велел вступити деревлянем. И почали тружа-ти ся искоростени, будто цепами, молотя жито; сдвинули булгарей в реку черные щиты с красным солнцем 172, и потонуло ворогов без счету, а с ними немало варязей и кыевцев. Но не ужаснулся хакан потере, обрадовался, что ослабло чело русьского войска, и тотчас проломил конниками буртасей и мордву; вошли в брешь булгари, и встретили их новогородцы и ватичи; на деревляней же пустил хакан печенезей. И смеялся, избоченясь, ожидая победу. Прискачил к Мирославу Волтысь, ватичский воевода, без шишака, в разорванной кольчуге, руки и лик в крови, упрашивая перейти в чело. И не было сговорено с Добрыном, але увидел Мирослав, изнемогли новогородцы и ватичи, и поворотил свою дружину. Сомкнулись червленые щиты с белым аистом; бились дружи, не оставляя про запас (ни сил, ни жизни). И вот смешалось всё; в ином месте преобладали булгари, в ином русьские. И посвергали кольчуги деревляне, оголились до чресл по древлему обычаю, и, поплевав на ладони, яко корчеватели лесья, вдарили из последнего, призвав на помощь Перуна; и последовали за деревлянами новогородцы, а за ними туряне; и побежали булгари с криком; и взяли хоругви их и шатер хаканский с ларцами, златыми чашами, черпаками и сосудами, с почивальным ложем из серебpa и с сотней наложниц-отроковиц от разных племён; обычай у булгарей: празднуя победу, награждает хакан лутших воев своими наложницами, а те берут (их) в жены. И полонили множество ворогов; Мирослав отнял у хакана меч и снял перстень; и поднес Володимиру, он же вернул перстень, в слезех целуя Мирослава, и ехал, счастливый, по полю серед бездыханных богатырей, не узнавая по именам.

Щедро наградил Володимир поредевшее русьское войско, дав втройне на павших; и князей буртасьских и мордву оделил по доблести их. Хакана же отпустил с миром, не губя царства его, но взяв слово о дружбе. И берег хакан слово, пока не умре, отравлен братом, а тот забыл о великой битве, како забывают науку в поколениях. Река же хранит память до сих пор подобно всем рекам, полям и горам, зрящим совестию в людь-скую душу любым мгновеньем; мы же, смертные, не примечаем.

Вспомог Мирослав Кыевскому столу при походе в Радимичи [173], не пропустив восставших деревляней, иже пошли соединитись. Выслал Володимир супроть радимичей ватичскую дружину, дав в подпоры чернижские полки; Могута же, воевода радимичского князя, разбил войско, и бежали с позором. И повернул Могута в Деревляны. Испугался Володимир, что приимут там князем, и второпех выступил навстречь, требуя от радимичей выдати Могуту. И соблазнились радимичские князи откупитись; схватили Могуту, дабы выдати Воло-димирову воеводе Молчуну прозвищем Волчий Хвост. Але бежал Могута, обманув сторожей; Молчун же, следуя указу, напал на радимичей, Еелми истрепав их; сице утратили волю от гордыни и зломыслия. Когда уладилось в Радимичах, послал Володимир Мирославу златый щит, признав заботы от умножении силы Русь-ской земли. Щит висел в гриднице турьского терема, исчез бесследно во дни мятежа супроть Мирослава, о чем еще срок повестити.

Теперь вкоротех о Болгарском походе [174], ибо с того времени расстроилось у Мирослава с Володимиром; пропали надежды сохранити волю Дреговичей, и раскаялся, еже сам вспомогал губити и искореняти вольницу, приближая свой черед. Рече Добрын к Володимиру: «Возьмем землю хорватей, истощили ее и угры, и лехи, и моравы, заберут совсем, подступив к Дерев-ляньской земле». Было же в Деревлянех опять беспокойно, и усмиряли огнем и мечем; огнь умирал на пепелище, и мечи ломались, а деревляне стояли на своем. И попросил Володимир у Мирослава дружину. И впервые отказал Мирослав, ссылаясь, что нападают радимичи, и полота подстрекает дреговичские роды к возмущению. Рече Мирослав: «Ропщут на мя дреговичи, упрекают, что забросил землю и пасусь на Кыев-ском дворе». И было сущей правдой, ибо может отлучи-тись муж от жены, не может отлучитись соха от поля; добрый же князь соха, взрыхляющая почву.

Поиде Володимир в Хорвате, а хорвате поклонились болгарем. Реша болгаре к Володимиру: «Ты братр нам и хорвате братья. Не воюй их, но бери невеликую дань и буди заступником». Рече Добрын к Володимиру: «Разумно. Примучим, все равно не станут везти тяжкие повозы: они в сапозех, а мы в лаптех» 175. Отрече: «Не учи мя, аз есмь великий князь, а ты в слугах моих». И было непочтением и обидой, але сдержал ся Добрын, не уронил пред думою горячего слова, молвив с покор-ностию: «Не слуга твой, но слуга Русьской земли. Не слушати совета – сила слабости, не зрети истину – слабость силы». И с того (случая) часто хворел; был же вси дни жизни строг, не послаблял ни себе, ни ближнему, жил скупо и ел черство, и в трудех не знал отдохновения, питая ся сладкого мыслью, кой следовал неуклонно мнозие лета.

Володимиру же давно шептали о Добрыне велмо-жи, особливо из варязей: «Сколько опиратись о поводыря, или слепец?» И велел (Володимир) гадати о сече. Реша волхвы: «Гонит жажда, але насыщению не быти». И не всхотели мужи правдиво истолковати словы, убоясь после Добрына крутого нрава Володими-ра, и лгали впервые громко и безутайно. Рече Володимир к дружине: «Разобьем хорватей и возьмем богатые дани. И в Болгарех возьмем, показав пред всеми свою силу и отмстив за Святослава, ибо подтолкнули к гибели». Вошли в землю хорватей и победили. И достигли Волгарей, и сразились с ними 176; бились до полудня, а когда разошлись, спросил болгарьский князь: «За что сечемся, укажи причину? Завтра приидут к тебе печенези, а ко мне греки, и всплачем оба о напрасных потерях. Возвращайся домой со славою, дам подарки на всех воев». Сказала дружина: «Ничего более не в надобь». И торки, иже помогали Володимиру 177, сказали: «Почто зря тупить сабли?» Но не послушал Воло-димир, заутре вновь исполчил войско. И разразился гнев Перуна, и пала с небес невиданная дотоле река, и протекла промеж болгареми и русьскими. Реша волхвы: «Се знамение. Велят бози остановитесь». И урядился Володимир с болгареми; и поклялись: «Скорее камень почнет плавати, а хмель тонути, нежели нарушим клятву о мире». Мирослав осудил поход в Болгары, яко постыдную и пагубную затею; когда донесли Володимиру, он сказал: «Тако есть». И изумились мужи. О власть имущий, воля – закон и прихоть – суд твой!

Теперь упомяну о Грецех, принесших много огорчений; от них переворот в извратившей ся Русьской земле; тенью легла тяжесть на времёны и поколения, растоптана и смята гордая душа человеца, и се раб округ, и жизнь раба уготовил сыну своему. Случися в Грецех великая смута; явились послы от цесаря в Кыев, щедро сулили посулы, умоляли прислати дружину, говоря: «Мало у цесаря верных мужей, и завтра беззакон-ники обезглавят его». Обещал Володимир Царь-граду 10 тысяч войска, корабели же снарядили корсуньцы [178]. И стал сбирати ратников (Володимир); сыскались доб-рохотцы, але недоставало, и послали по землем. Сказали Мирославу вестники: «Великий князь хощет, чтобы дал тысячу лутших воев и встал воеводою». И воспротивился Мирослав. Рече к нъ Добрын: «Пока жив, не дам (тебя) в обиду. Не пойдешь в Царь-град, другой возвернется со славой; станут искати ему волость и найдут в Дреговичах». И поведал о (тех) словех Мирослав турьской думе: она сказала: «Иди». И исполни Мирослав по ее указу.

Спустился Мирослав по Непру к вустью, идеже стояли наготове корабели, и вскоре достиг Царь-града, не потеряв ни единого воя. И от Царь-града прошел Гречскую землю, наблюдая обычаи и законы; секся за морем с ворогами цесаря и победил; всего ходил в девять походов, и ни разу не дрогнули русьские вой, Перун и Род оберегали их честь; и растеклась слава о ру-сичех, и приходили иные посмотреть, из чего сотворены, из меди или костей, и поражались (их) виду; были мужи крепки и осанисты, имея свою одежду и свое оружие. И увидел Мирослав: бози, какими бы именами ни нарекались, повсюду одинаки к людем, люди же в поте лица добывают хлеб, и тако же плачют, погребая близких, и тако же веселятся в праздник, и тако же скупы будни их и каменисты дороги, и зависть кабалит человеца, неволя холопит, а нужда изгоняет мудрость. Любовался Мирослав чюдными скотеми и разноликими птицами и рыбами, и было в диковину. Летают в за-морье змеи на крылах, а ящеры в пять саженей, и поедают быков, раскусывая (их) пополам; и произрастают необычайные древы, а на древах плодов без счету и все солодкие, ни единого горького. А еще водятся древы, на кых созревает жито, и людье, сбирая его, толчет в ступех и выпекает калачи и ситники. И есть племёны богатые и племёны бедные, чтущие мудрость и не ведающие о ней, и есть обычаи, достойные подражания, ибо хвалят стариков и законы, есть и мерзкие (обычаи), достойные осуждения: гость грабит приютившего, правды доискиваются мздою, а чести ложью, сосед пользуется женою соседа, дщерь вступает в связь с отцем, и оба похваляются; народы же, подпавшие беззаконию и разврату, исчезают, растворяясь в других. И увидел еще, что гречские жерцы, попы, жестокосерды и во мнениях не свободны, ибо Христ, их бог, взыскует, яко хозяин с раба; секут же вместо него палачи из людей. И увидел еще Мирослав, что (повсюду) трепещет душа в тревоге, жаждя вечности и тверди, и нигде не находит; подвержен человец болезни и горестям, и годы не спасают, но губят, а надежда обманывает. Поразися (Мирослав) более всего, еже в иных сторонех, далып гречских, разделено людие не токмо по имению и знатности рода, але и по занятиям: горшечнику не дадут возводити храм, плугарю не позволят в скомороси, броннику воспретят переписывать книги, а князь всегда будет княжити. И нашел Мирослав такой закон велми противным естеству человеца: налагает на нъ еще и новые ковы, и вот уже негде сыска-ти счастья, ибо счастье – делати то, на что сподобила человеца Природа, и не делати того, на что не сподобила.

Тосковал Мирослав на чюжбине по родным краям и летел весенней душою вослед журавам. Когда исполнили (русьские воины) долг, одарил всех цесарь, спросив: «Хотите ли служити еще, како служили?» Отвечал Мирослав: «Отпусти; честь носим с собою, сердце же покинули домови». И отпустил воев цесарь, дав быстрые корабели, и вскоре были в Кыеве [179].

Впроси Володимир: «Чему не сказал цесарь, когда дадут (мне) в жены сестру свою Анну [180]? Обещали, теперь молчат. Предлагают иных дев, како растлителю, а не великому князю». Отрече Мирослав: «Не ведаю». И увидел, Володимир много переменился со дня погребения Ярополка, – обык к власти и успехам в делах, безмерной стала его гордыня. Рече Володимир, покраснев от гнева: «Иди в Турье, воротись же через две седмицы, в том моя нужда. Повоюем Корсунь и возьмем землю их: не исполнили греки обещания».

Немало расспрашивал сведущих о Корсуньском походе [181], искал известия в пергаменах и размышлял без конца, – не злой дух вызвал его и не обида на Царь-град, но страх Володимира и безверие; взмутил воду, и не осела муть; волхва была недовольна [182], старшая чадь косаурилась, затаив недоброе, и людье округ роптало и возмущалось, упало почтение к законам, а обычай разрушили и попрали; князя в Володимире не чествовали, но презирали, ославляя любодеем и бражником и по-прежнему замышляли стянути со стола [183]. И множились вороги, але не хотел (Володимир) восстав-ляти древлий обычай, не находя в том себе корысти.

Но лутше о событиях: велик грех толковати лето-писцю: пристрастие искажает суть, а правда никому не подвластна.

Недоброе предчутье томило в те поры Русьскую землю. Был слух, прилетело чюдо-юдо о семи хвостех и семи головех и пожирало ненасытно малых детей; был еще (слух), что пал с неба Перунов огнь и дотла сжег Кыявку, селище; метили бози в Кыев, вертеп беззакония, да пожалели, отсрочив погибель; тамо и сямо вещало зверье человечьими голосами, предрекая кровопролития и мор. Говорили, быццам приидут Магомеды и станут побивати всех, кто совлекался с чюжой женою и пил хмельное зелье; другие провидели, явятся лукавые казаре и подкупят князей, постлав (им) дще-реми; дети же, сев на столе, пркимут казарьскую веру, уморят (законных) наследников, оборотят словеней в холопов и продадут печенезям и в Греки; третьи уверяли, еже лазути от грек отравят колодези.

Егда Мирослав воротися в Кыев, тамо уже стояла большая дружина Володимира и несколько полков от земель. И гомонили, предаваясь винопитию и буйству. Нигде не нашел Мирослав ни твердости, ни воли, ни ясного слова, – лодья без гребей и без парусей. Миновала седмица, прежде нежели объявили: идет великий князь в Корсунь отмстити грецем за утеснения русь-ских купцов и нарушение ряда. Але не было негодования в людье, како обыкновение при походах, пожимали (все) плечьми, а иные твердили, близок уже конец света, и накликали богоотступники.

Явившись в Корсуньскую землю морем, разбивали грады нехотя и со злобой; бежали корсуньцы пред русь-ским войском, яко сухой лист пред ветром; гибло же воев без счету по разброду и недосмотру. И осадили Корсунь, але без усердия. Мирослав вызвался сыпати вал вровень со стеною, и сыпал, не получив и половины воев, потребных для успеха. И се изменил корсуньцам Анатас 184, ведавший торгами и наймом корабелей; але Володимир не всхотел следовати его совету – перенята подземные колодези, откуда пили корсуньцы. И стали насмехатись греки над бессильным от безначалия войском. Возмутились мужи супроть Володимира и (тем) понудили его раскопати деревляные трубы и отвести воду. Изнемогая, послали корсуньцы в Царь-град. И се предложили послы от цесаря замиренье. И согла-сися Володимир, потребовав залогом Анну в жены себе и нового ряда для гостей, утесняемых в Царь-граде безмерной пошлиною и унизительным постоем; а еще велел не наускивать печенезей супроть Русьской земли, признав, что он, Володимир, вершит в Хорватех и во всех землях до Дунавы, а болын никто. Реша греки: «Много просишь, даешь мало». И тогда взял Володимир Корсунь; войдя в город, заточил именитых кор-суньцев в темницю, грозя смертию. И передали от цесаря: «Христись нашей верою и возврати Корсунь, получишь искомое». И обещал Володимир, але дружина возроптала: «Ужли велик князь, сторонящийся своих бсзей?» Добрый же уговаривал, того прельщая, того стращая, перед третьим бия себя в груди: «Его право, хощет женитись, беды земле не будет; не минуем, коли рассоримся с грецеми». Свидетельствует Мирослав: было то ложью и бесчестной игрою, и ступали шаг за шагом, ведая гнусность человеца: скажи (ему), хоще-ши отняти жизнь, возмется за меч; скажи, лишишь сладкого пития, возопит, але стерпит; завтра уже послушно войдет в узилище, а послезавтра покладет голову на плаху, думая: аз есмь одна хлебоясть, может, и взаправду повинен? Было давно сговорено в Кыеве, и держали от всех в тайне, еже готовы отречись от бо-зей и приняти гречскую веру, дабы навязати Русьской земле, и только выдавали ся за понуждаемых судьбою. И что роптавшие? кого, опричь себя, почестили ропотом? Заткнул мелкие глоты Володимир, раздавая злато и паволоки. Сам же прикинулся хворым; и объявили, что слепнет и вовсе ослеп. Рече Володимир к волхвам: «Возможно ли найти врачевателя, чтобы вернул свет очам?» Отреша волхвы: «Николи. (Ты) ослеп, ибо замыслил поступитись зрением исконной веры и светом обычая». И смолчал Володимир, готовя волхвам скорое посрамление. Смиренно повторял: «Не прошу понимания, ведь не поняли и себя, не прошу и прощения, простили только себе, прошу сочувствия, ибо завтра поменяемся местами». И что ни день, жертвовал Перуну, – сице смущал гридей, отвращая заговор.

Когда же привезли в Корсунь Анну, и попы от грек христили Володимира, восклица в притворном изумлении: «Прозреваю в сей миг! Хвала те, Господи!» И возвестили войску о чюде, и вестники вострубили о необычайном исцелении. Рече Володимир: «Кто друг мне, христись след за мною». И христились иные из столоз-чих великого князя, те, что ожидали себе корысти. Христился и Добрын, Мирослав же отверг с негодованием. Впроси Володимира Куконос, владыко Кыевской земли: «Хощеши ли христити русьских людей позорною верой?» Рече Володимир: «Не стану таити сокровенной думы. Христясь сам, еще не хотел, а узрев ся в стаде христовом и ощутив божью заботу, всхотел, потому что прозрят и они». И было лицемерием. Рече Куконос: «Отъезжаю от тя, отныне лишний в свите». И задержал его и других волхвов Володимир силою, боясь, чтобы не стали смущати Русьскую землю и не восставили людье супроть стола. И просил за волхвов

Мирослав, але без пользы. В разочарованье рече Мирослав к Добрыну: «Вот начало конца обычая и русьско-го духа, быти неисчислимым бедам, станет хрищение пагубнее призвания варязей, оскопит волю и охолопит сердца, приидут греки, и заговорим чюждым языком». Отвещал Добрьш: «Потщись вникнути, не приемлющий. Толкает ведь отречись не одна подлость, але и честь, не одно безнадежье, але и надежда. Случается нужда порою, хоть и восстает совесть и негодует разум. Алчет по земле дух, погибелью грозит голод его». И не согласися Мирослав: «В мудрых устех правдивы лживые словы. Але что правда в словех? – рыба в окияне. Зачем державный стол, коли плачют дети его?» И заспорили, и защищал Добрын Володимира, Мирослав же порицал обоих: «Можно купити чюжого бога, согреет ли душу? Можно наняти в Грецех и врачевателей, и зодчих, и книжников, прибавится ли красоты и богатства? Не верим в себя все больше, чюжим препоручаем судьбу – страшнейший недуг; все иное излечимо. В Царь-граде из русьского меда варят сосучки, а русь-ские купцы набивают ими короба и везут, яко диво. И вот уж презирается родной обычай и славится чюже-земный».

Вернися Володимир из Корсуни в долгом лодейном обозе: тамо великая княгиня со служками и отроковицами, тамо попы корсуньские и царь-градские, тамо богослужебные книги, тамо церковные сосуды и благовония, тамо одежды, иконопись и распятия. Только Ана-тас пришел в Кыев с чадеми и холопеми, со скарбом и утварью на десяти лодьях. Поднят был к первым мужам верткий зловред, тень грядущей ночи Володимиро-вой, и возносился все выше, бесстыдно насаждая при дворе ловчаков и проворников из Грек, своих сородичей. Сице повсюду: теряющий величие или заурядный все более опирается на новоявцев, источенных пороками и злым умысльем; возвышают разумных разумные и достойных достойные; окружение вестит о князе прежде его словей. Замечено предками, и превозмочи не дано державному мужу: знати и употребляти знание – одно ли? Мало хотети, надобь умети; мало и умети, надобь деяти; и деяти мало, надобь сеяти добро, и се доступно немнозим, ибо сердце доброго всегда кровоточит. Анатас же из заезжих разносчиков лука в Царьграде; отец его исхитрился польстити цесарю, в день светлого рождения раздавая бесплатно рыбу и лук. И сказали подкупленные им, указуя: «Се муж бескорыстный и честный, возлюбивший багрянородного. Иде-же еще сыщеши (такого) среди мздоимцев?» И доискался, ради чего хитрил с сородичами: поручили ему доставляти овощь для цесарева двора. Прибытно торгуя, озолотился и возвысился, але прометнулся вскоре и впал в немилость, вступив в сговор с ворогами цесаря; бежал в Корсунь, идеже подрядися зиждити пристань и церкву, и паки озолотился. Анатас, сын его, бысть уличен в подлогах; совратив дщерь знатного мужа, взял ее в жены и вскоре хитростию завладел имуществом ее отца; хитростию же сделался управителем торжищ и назирателем пристаней; схвачен за лихоимство, але помилован при осаде, после чего перекинулся к Володимиру. Повещю подробно, ибо Анатас подпирал христителей |85. Бози покарали его за мерзкие деяния: поражен ужасным недугом, недвижен, погнил заживо; род же его не прекратился, хотя иные из детей впали в безумие, другие погибли в гнусных развлечениях и бесчестных затеях. Зло часто не карает ся тотчас, але возмездие неотвратимо; бози не торопятся в надежде на раскаяние; ведь разрушая чюжие храмы, разрушают прежде всего свои, и всякое добро иссякает прежде из сердца (человека), а потом из (его) жизни, и это бессильны постичь ищущие коварно любой ценою претворити (некие) корыстные замыслы, глупо принимаемые за счастье человецей и избранных племён.

После Корсуньского похода и преступного изгнания словеньских бозей из святищ навсегда охладело меж Володимиром и Мирославом. Володимир, забыв прежние речи по обыкновению мужей дальних целей, почал подрывати стол Мирослава, але до поры потай, словесно уверяя в прежней дружбе.

Повестят (ныне) о властелех, упуская (как раз то), что образует день земного бытия. Всему свое значение, всякой вещи, но плачет душа, не встретив родного и понятного; князь, созерцающий пашню, более князь, нежели восседающий на троне и ведущий пространные речи с иноземными послами; первое суть, второе служение сути; мнозие служат служению сути, но не самой. И се уношю с почтением думу и зренье в минулые времены: не излеплен скукою и не домыслен, но рожден матерью, жил серед нас князь Мирослав, радовался или сожалел, а божьего в нем, сколько в каждом из достойных; бе, како мы ныне, и нет (его), како не будет нас, урок же (его) остался; а наш – кому пойдет впрок?

Держался Мирослав обычая и заповедей и не поступался николи ради выгоды. Нет выгоды в выгоде, говорил, если не внемлешь глаголам предка, ибо боль произвела их. Чтил бозей, жертвуя щедро, гадал же у кудесников-прорицателей только о походах; когда Во-лодимир с Добрыном почали суетно и бездумно возве-личивати бозей, ища возвеличити ся, и повелели повсюду ставити лики и богатые святища, воздвиг святи-ще Могожи в Заславье о сорока столбех и с резною кровлей, верх дубяный, опора из круглых валунов, требище из тесаного гранита со стоком, медными светцами для ночного возжигания и двумя помостьеми для Огня; кумира же содеял Векш из Менеси; изваян из глины, аки все сущее, обожжен в печи, с накладами златого и серебряного листа весом в 30 гривн. Сие искусное творение было однако разрушено и разграблено христами в лето брани с Дрютьской землею.

Возвеличение бозей, нареченное «Нововведением», хотя одобрено ильменьскими владыками, велми поколебало устои; изменили обряд и жертвы, позволив дары, подношения и посвящения, иже запрещал строго древлий обычай, грозя наказанием посвятителю и лишением имени принявшему волхву; не было подкупа совести, по Нововведению творилось бессчетно; оглупляли бозей глупые, бесчестили бесчестные, роптали мздоимцы. Мирослав долго увещал волхву поступатн по Дреговичем, како в Кыеве; и убедил, але ограничил самый великий дар резаном серебра, дабы жертвующие не искушались задаривать грехи, а волхвы не алкали обогатитись; и не поощрял кормления нищих в святищах, считая долгом общины; говорил: «Увидят (общинники), не им кормити нищего, не будет конца нищете не только от беды и кары небесной, но и от лени, от беззаботия и от насилия нод слабым». Мкозие из волхвы не признали устазлекий Володимира, справедливо упрекая, еже вредят беспорочности; пити и ясти волхву богаче смерей считалось прежде позором; по Нововведении иные волхвы, подражая новгородским, кыевским и чернижским волхвователям, завели богатые одежды и коней, и упряжи и стали презирать посуду из глины, хотя глина завсёды почиталась единственно полезной здоровью; от серебра ведь или олова заводится в теле яд, и желудок уже не освобождается полностью; причиняются язвы и головные боли, и че-ловец теряет в радостех.

Из нововведений Мирослав охотно принял обряд заклания, и жерцы не возразили, и людье быстро обыкло, перестав суетитись и толпиться у алтарей, но предоставив волхве и служкам. Прежде ведь удушение вменялось приносящему жертву, и коли животное вырывалось, подозрение в нечистоте падало на того, кто был наказан болып злыми духами и самим собою, нежели Небом; сохранилось же прежнее: если животное бьет приносящего жертву рогами, жертва не принимается, и воскурят благовония, жертвуя вновь чрез одиннадцать дней; если повторится, должно покаятись в грехах, ибо сведанное волхвами уже не замолити. Не сохранили однако простоту жертвоприношения; уставили, чтобы кровь животного оросила жертвенник, и жерцы смыли кровь из священного сосуда; если же кровь не попала на жертвенный камень, или животное вырвалось, жертва отвергалась приговором волхва, а приносящего подозревали в свершенном преступлении; уставили также отделяти от скотей заднюю левую ногу для сожигания вместе с содержимым желудка: хотя и позволили по-прежнему из остатка трапезовати у Древа, идеже вкушает всякий, вменили преждь выставляти голову жертвенного скота на колу округ капища; неимущему положили жрети (только) внутренность животного; дозволили воскуряти пред алтарем, изгоняя злых духов, але воскуряти на общих трапезах запретили. Мнозие не ведают, еже Володимир сократил число священных животей; в Дреговичех (ими) остались изюбрь, журав и бобр; их приносят в жертву волхвы племени, а боле никто; охоты (на этих животных) свершаются в дни, угодные богам.

Вот еще сохраненное прежним, но искаженное запретами: предкам рода жертвуют сообща в Перво-снежь; именит, выкликая по выбору, волхв, и каждый из сородичей вестит о предке и деяниях, не сведущий внемлет волхву на трапезе, идеже вспоминают; не ведающие не ядут. В день поклонения Роду и спустя седмицу никто не пьет хмельного зелья, а муж не соединяется с женой, сходятся же селищане на погостье, але торги не дозволены и дары не уместны.

Како всяк обыден из словени, Мирослав праздновал обычай строго, не упуская подробности. Повторял при этом слова Певня, владыки: «Нет хуже перемены обычая, обычай и есть народ. Погиб народ, (народ) еще не погиб, погиб обычай, и нет народа». Крепче всего держался древлего уставленья: семь лет – забавам, семь – вразумлению и родителем, семь – сыновей и женам, триждь по семь – ралу и мечу, остатнее – созерцанию мудрости.

По Нововведении стали повестити о праздниках волхвы племени, посылая в роды. Прежде ведь повестили по Русьской земле инакш: возжигались огни по требищам на заре, и людье сходилось осветити ся; и сами волхвы зарубали дни лета на столбех капищ; по отметам легко прознати о временах, о дождливых днях и засушливых и сказати о работах.

Коляды починали прежде в ночь с волхвованья, и угождали Ляду, злому духу, чтобы не порушил желанное течение жизни; по уставу Володимира Ляду уже не несут отступного и не пятнают пеплом пред порогом; мечут же горсть жита за гумно злыдням; также приносятся накануне Колядовья общие жертвы; принесенное по достатку и чести складывают в капище, идеже с поклоном принимают отроковицы, готовя угощение; заклание свершают волхв и старейшина. В Щедрёц сходятся на обед, возжигая пред капищем родовой Огнь. Каждый, причащенный Роду 186, бросает полено, а чье не горит, того изгоняют, яко недостойного. В Веселец паробки и паробицы ходют с пением в харях и ряжениях по дворищам, людье же угощением и откупом отвращает от дома злых духов. Песни поют прежбывые:

Гей-гей, вставайте, лычцы обувайте, к добрым гостем выходите, рушники несите!

Се паробки, а вот и сокупно:

Ко Ляду, ко Ляду,

по пояс брадату,

несите чаши со хмельным медом,

несите чаши со сладким квасом.

Кто певцей чествует,

заботы не знает [187].

Славки, величающие хозяев, поются по-стародавнему, але сквернословливые весёлки заповеданы вовсе. Из угодного брашна в эту пору предпочитают гусиные потроха, рубец, вяленую рыбу, репу и моченые в бруснике груши; ядут колоба и пиют медвяные квасы. В обилное лето ядение щедро и густо, пареные бобы с салом – любая пища словени; в неурод людье радо и ореху, и сухому грибу. Праздник вершится по обычаю: после сумерек воскладают костры, хороводят, умельцы играют на гудцех о две струны, еже восприняты от де-ревляней; скоки и пение без навычья возбраняются, ниже игра на пузырех. Служки волхвы, скомороси, следят блюденье обряда.

До Нововведенья Кудесье приходилось на третий и на четвертый дни. Починали с жертвы, приносимой па-робками и отроками на полянах и по опушкам зверю и птице. Слеза точит, когда душа воспомянет. Древы, воды текущие и дремлющие, разновсякое животье и сам человец – духи бозей торжествующие; не перестаю восторгатись и черпаю силу в час скорби и обиды; схлынет паводок, и судьба обнажит прежние берега.

В полудень, пасмурно или солнце, бросали в Огнь по рукоделью, еже хорошо послужило, и приходили мужи и жены, и старые люди, и каждый гордился работою; отроки дарили Огню любимые потешки и забавки.

Солнышко, Солнышко,

несем те го зернышку -

твои чада безвинны,

скотинки и людины.

Вторенье хором сице:

Лелю ясный, прибывай,

что давал, дай и вперед.

Пусть родит жито и плодит скотье,

тем умножится наш род!

К Ворожем приступали ввечеру; гадали по лучине, по кади с талой еодою, по скрипу ременных петель, по кокотем, для чего закутье в хате посыпалось сухой полынью; дозволялась ворожьба по топору, по угольку и по игле; паробки бросали метлу, и куда указывала, тамо искали суженую. Кому в ворожех выпало добро, не разглашали, кому выпало худо, рассказывали, ища отвести беду. На посиденье сходились в самую просторную избу; ряженые и хари однако в эту ночь быша занретны: через них ведь проникают злые духи. Слыхал от матери, будто на посиденье в канун Новогодья подайся средь девок Ляд в облике козла; когда же, испугавшись, (девки) бросились вон из избы, принял облик девы в златом платье и в венце и сице миновал порог, идеже стерегли мужи с дрекольем, и упорхнул ночною птицей. Людской почуд, не инакш, але необъяснимое творится чаще всего в се дни. Недаром в полночь, за-вершающу Кудесье, причащенные Роду умываются над огнем у требища; сходитись с женой и пити хмельное всю ночь и еще десять ночей грешно.

И вот о Пробудех, – како творилось до Нововведения, а в Дреговичех и по сей день; люди обращали к бо-зем желания и питали ся радостию надежды, восполняя скудости долгого ожиданья; ведомо, сколь уделишь душе, небесной нити к бозем, столь получишь и сам. Затевали Пробуди в разные дни, и се бысть таинство, открытое волхвам; подымется медведь из берлоги, наступят (Пробуди), до той поры Пост, Зимава и Дрёма; охоты возбранялись до скончания праздника: вышедший в лесье с рогатиной и стрелами в это время возвращался недужным и не избегал осуждения и позора. Се волненья и воздыханья памяти: поутру, затемь, пробуждаются селищане ударами бубнов, потом и песий лай бологошит: ведут медведя, хозяина лесья, покровителя словеньского племени, медвежатиной ведь спаслись от неминучей голодной смерти внуки Могожи, склове.

Прежде изловляли (зверя) лутшие из охотников и тащили на веревьех жива, теперь обойдутся ряженым в медвежью шкуру, и медвежатины ясти не станут, бо пагубно. В сей день у Родового Древа приносят в жертву ягненка, а коли нету, иного скотего первородка; свершает заклание старейшина. В Пробуди, в Разговенье, ядут вепря и дичину одни запорожи и деревля-не, еще ватичи; дреговичи мяс не ядут, але блины с репой, корени, соленые сыры и горох, отчего деревля-не называют дреговичей «комоядь», прозвище для дреговича обидное. После моления Могожи – Разговенье, и нет удержу ни в чем ни жене, ни мужу, ни молодому, ни старому. На четвертый день (праздника), в Чистец, послабленье сменит запрет и пиют только воду, даже жидкие квасы не дозволены; повсюду топятся бани; избе баня как листы древу, и рубят баню прежде избы; жити без бани словени мерзко и грех, баня ведь очищает от скверны, переступить порога ее не могут злые духи. Камени раскаляются велми крепко, и моются прежде мужи, а потом жены; помывшись, обегают вокруг бани нази, по дождю и по снегу, детей же и в стю-жу не несут на руках; при мытье хвощутся бере-зовьем, и обычай до христов блюла словень от моря до моря.

Очистившися от скверны, в пятый день Пробудей, с Наявы, готовят с утра пищу Роду и всем усопшим; се день поминания и поклонения мощем. Сносят ядение в лукошках, горшках и латках в капище, идеже наря-женые волхвом служки, скомороси разделяют на пять долей; четыре на общий обед, а пятую, освященную заклинанием, уносят в сухую баню для духов Рода; воду ставят на пороге, а порог посыпают пеплом. В иных родех поминание усопших в Пробуди называют еще Пятицей.

На обеде поют Роду и Рожанице, славят великих предков, поминая и близких, отошедших света; (всякий) род ведь разделен на мертвых и живых, промеж духи, и кто не восчувствует в себе совокупно, тому не явится ни сила, ни мудрость, ни стойкость в изнурениях и напастях, сам же потеряется для живущих. В Пробуди рассуждают (обо всем) без стеснения, и всякий речет, еже надумает, а протчие внемлют: никто не ведает, чьими устеми изрекают бози; бывает, умный из-рыгает непотребное, а глупый прорицает.

Опошними Пробудеми впроси мя князь Мирослав: «Отчего Могожь, матерь бозей, слабее Даждь-бога, сына своего?» Мысль снедала его; коснися тайны и встревожился о человецех: Даждь-божьи внуци сильнее бозей, коли посмели отречись [188]. «Творение выше создателя», – аз рекох с твердостию, сам же в сомнении: почто Естеством творимо противное естеству?

Вернусь к Умасленкам, се шестый и семый день Пробудей. Зарано сожигают лик Худа и Огнь заливают водою, единят тепло и холод, чествуя Зиждителя: сотворено ведь тело человеца Тьмою, а душа Светом, оттого раздвоен во всякий миг, одержим желаньями добра и зла; сердце его – узел страданий. Сырами, блинами и обилными мясами приманивают в Умасленки духов, а после изгоняют у Огня заклинаниями в круговом пля-сании, и вси ядут угли. После очищения, с полудня восьмого дни, творятся Съездки – наряжают коней, и в торжественных одеждех объезжают на санех сородичей; едут и по окрестным селищам и во грады, идеже бывают большие торжища. Подлетки повсюду катаются с ледяных гор, паробки сходятся на кулачки, а причащенным Роду дозволено целоватись за выкуп.

Что есть праздник? – моление о насущном. Але не молениями приближаются к Истине, услаждая ся в томлении дней, но жертвою; и не есть лишь жертва закланная, но и незакланная, – сам человец завсёды простерт на жертвеннике. И се праздник – вспомин (человека) о себе через бозей и о бозех через себя; очищение души от суетных забот и пустой памяти; аки в стойле выметают, тако и в душе следует, инакш не различите жизни от подобия, тока событий от песка времён, правды от пустого слова о ней. Отгуляв праздник, впроси ся нелицеприимно: что открыто глазьми и мыс-лию в мире, егда опустил натруженные руки? И кто не припомнит, праздновал ли? Не был ли при сем?

Мирослав не боялся обнажитись, понеже искал; только ведь мнящий, что нашел, боится явить (пред всеми) свою голь. Неколи на общем обеде Мирослав впроси Веско, волхва племени: «В чем суть жизни, владыко?» Отрече: «Во всем, особливо же, чтобы дать людем пример и образ, ибо (это) всего тяжёле, а нужа всего болып». Рече князь: «А коли проще и яснее? Вот для меня, для меня?» Нахмурился Веско: «Под тя приспособити Истину? Содеяти Солнце свечою, дабы взяти в руку? Снова о власти думы и терзания, о славе, о злате, о влекущей деве. Скучно мне – все будет; скучно мне – все было; скучно мне – (от всего этого) ничего не осталось». Мирослав же не уймися: «Аз не ради того, чтоб осталось, ради насыщения души. Чем сытит ся?» Отрече: «Безумной отвагою, больш ничем. Самые великие подвиги незримы, самые солодкие плоды точимы гнусным червем. Терпети нестерпимое, славитись бесславием, знамениту быти во устех забвения, не с надеждою, что поймут или пожалеют, с надеждою, что повторят и ужаснутся невыразимости боли, – се имя Истины». Проникнути в Слово – не то же ли, что проникнута в человеца? и в Нем беспредельное сокрыто, але как вызнати? и как наполнити памятью, еже необъятна? Менее затронут Новоуставленьем Солнцеворот, еже называют исстари Купалье, ибо очищение родей свершается бегущими водами; от иных услышишь ныне Ярило, и то неверно: Ярило – початок Купалья, имя новорожденного Даждь-бога. Се припевы в Дреговичех и в Руси, и в Полянех:

Ярило, Ярило,

дай жито и силу,

дай землю и воду,

и скотью породу,

дай крепкое племя

и легкое стремя!

Купалье починается о самый долгий день лета, егда завершен укос и сложено сено, и сеятель лицезрит ниву, прося у бозей; урод и неурод ведь от снисхождения и милости Ярилы: от него тепло, и свет, и ветры, и дожди, от него расплод всякой летучей, ползучей и ска-кучей твари. За три дня до Купалья, в Распряженье, мужи выгоняют скотей на пастьбу, оставляя луговати; чистят клети, подклети, стойла, закрома и голубяни, посыпая золой и толченой крапивой и полынью; жены и девы скребут, моют и выметают, в избах полы устилают свежей полынью, двери венчают ярилиным оком; из ярицы и гречи готовят сыту, лапшу, блины, пекут хлебы и квасят квасы, сносят в дом огороднину; сами же ядут кисели овсяные, холодные щи и всякую зелень. В ночь ловят рыбу сетью, острогой не бьют, понеже рыба потребна быти живой, и сажают в морды; кади же со хмельем еще запечатаны. В стародавнье медовые браги и хмельные зелья держати по семьям возбранялось, се бысть забота общины, и хмелились сокупно в уставные дни; иные скажут, винопитию пристрастилась словень от Скуфи; более достойные ручаются, нравы поколеблены хунеми, от Скуфи же воскурения конопель, дурмана и лешьего лыка, обычай почти забытый; в Дреговичах не воскуряли вовсе, разве что холопичи и кенды; прежде меды варились общиною к свадьбам, поминальным тризнам, к Купалью, Русалочьей седмице, Корочуну и Первоснежью; подносили еще недужным и раненым. А злого вина не пили даже на княжих застольях, считая отравой. И было позором везти хмелье на торжища. Пристрастившихся пороку (винопития) изгоняли из общины; умерших с перепою хоронили в скотей яме. Ныне же, како вижю, обычай иной; воротившиеся из походов, идеже причаствовали застолью руси и варязей, тянутся хмелитись, хваля обычай; хвалит чюжое (человек) от скуки жизни своей и от тягот ее непреходящих; потребны подпоры, чтоб устояти валкому.

Накануне Купалья, с полудни, оставляют работы и гасят очаги; каждому вменяется наряжати ся в обнову, а у кого нет, возьмут у старейшины поясы и рядно. В Ярилин день выходят из домов до света и стучат в горшки палкою, с первым лучом разбивая (их). Затем в чистых одеждах идут в капище класти требы. Жены и девы в венках из полевых цветов, у жен свои венки, у дев, не познавших мужского ложа, свои и у отроковиц свои, – всякому приметно. Старейшина отбирает из стада жертвенных быков или овнов, или иное скотье – по имению общины. Мужи несут белых ку-рей, и старейшина указует подобающую птицю; принесший вспомогает волхву при заклании, прежде других получая с общего стола. Умерщвляя петуха, волхв кровию окропляет жертвенный камень; петух подлежит Огню; жены и девы мечут Огню венки из ярилина цвета; чей сгорит, того жертва принята, а чей не сгорит, тот немедля пойдет и даст откуп Домовому, какой назначит волхв. Прежде чем поглотит Огнь, петуха извлекают, и волхв гадает по внутренностям о грядущем общины, и если предсказание худо, умножают дары, жертвуя голубей или горлиц; если (и этого) мало, приносят в жертву священного журава; если и журава недостает, волхв объявляет о желании Огня людьской крови; и приносят в жертву свершившего последнее преступление, достойное казни; иноземцев жрети Яриле не принято, только Перуну и на бранном тризнище. Прежде в иных родех по Словень-ской земле, сказают, приносили Яриле младенца, рожденного последним; одевали в дорогие одежды, покладали в челн и пускали по течению. Се баснование правдиво, ведь и до сего дни в утро после Купалья девицы и паробки рыщут по рекам младенца; кто найдет живого, Еозьмет (его) сыном, и то знак божьего расположения; князь же одаряет нашедшего.

Паки уклонился по неумению;

многословие – се порча книжию:

скудно и угрюмо густолесье,

а опушка радует и зверем,

и грибом, и ягодою.

Рекут мудрейшие: «Песчинку увеличю рассуждением и увижю гору». Разумнее поэтому не касаться тайн Неба: вот дни наши, вот наши руки, вот наши словы и свершения, остальное не наше.

Покончив с гаданьем, жертвуют быков или овнов, сожигая кровь и внутренности. По знаку волхва мужи относят туши на шкурах к священному Древу, возжигают Огнь и пекут на угольях мясо, а жены приносят дровье и садятся за спиною мужчин; следят порядок, указуя, стольники и обедники из почтенных старцев, они же раздают хлебы. К яденью мяс и медо-питию пригласят чужеродника и чуженина, калику или странника и посадят подле старейшины. После благодарения Роду скомороси поют былины и сказают о славных мужех; скоки и плясанье не уместны. Охмелевшему без меры старейшина укажет: «Пойди в кут», и он тотчас исполнит, и се позорище, ибо вместе с ним удалятся (все) из его семьи, хотя бы (он) был моло-дейшим. Отобедав, (люди) шествуют к могилам и ко схоронам предков, идеже волхв рассыпает пепл жертв и сожигает шкуры закланных животей; заклиная, окончит словеми: «Яко небо покрытие земли, яко шкуры покрытие жертвам нашим, тако и вы покрытие нам на вечные времёны; пока целы вы, и мы невредимы»-По кои людье расходится в молчании; плакати и при-читати не принято; усопшего в сей день не погребают.

Вечерьем, после возжжения Огня, и если бози не воспретят бранью или нежданной бурей, починается Ку-палье: уравняются от мала до велика, и нет уже ни волхва, ни князя, ни старейшины, и никому нет суда друг на друга; даже за преступление судят позднее судом общины. Преждь таинство Обновления свершалось не столь исступленно, како ныне, егда развращены нравы и расшатаны устои; не было обид и злочи-ний, коими укоряют ныне правоверей христы, утаивая, еже сами бессчетно злочинят по Русьской земле, и нет сравнения бедам, иже навлекают.

Купалье – се божья Купель, очищающа от стом-ления ложью буден и зряшных хотей, возрождает (человека) к небесному имени; оттого обряжается великим торжеством. Идут к реке общиною и раскладывают на береже по кругу костры, от каждого дворища; у костров на белых рушниках ставят угощение – хлебы-прощенники и медовые квасы. И по знаку волхва свершается всеобщее замирение; младый да прыгнет чрез Огнь обиженного им, старый да подаст Огню десницу свою; сице обретают (все) прощение, и чисты, ядут от хлеба друг друга, смеясь с доверием. Для волхва возжигается Огнь в среде круга. Вопрошает (волхв): «Все ли замирились? Все ли довольны миром?» Коли найдется строптивец, судит прилюдно, не отзовется истец, велит (каждому) взяти от костра горящую головню, и вси идут в молчном пении ночи к воде, и наполняется река блуждением огней и тенями; в воде гасят Огнь, приговаривая положенное, – клянутся Роду. Ра-зоблачясь, омываются нази; после же, рассыпавшись по бережи, ищут люб люба, оставаясь до зари, кто с кем пожелает, и то угодно Могожи и Роду, и Рожанице, и есть не прелюбодейство, но обет братства и жертва богам восторженная; нет ведь володетеля че-ловецу серед человецеи, но друзии и сомысленники от единого Рода, в нем пробужденные и в нем засыпающие; ревнующих не случается, ревность – гнусен грех и бесстыдство обретателя; дети же, из чьих чресл ни вышли бы от сей ночи, угодны богам, и растут в семье матери, яко дети мужа; дознание, кто от кого зачат, преступно и навлекает беду. Преждь было: от князя рождала простолюдина, а смер совлекался с женою князя. Увы, увы, обет первородного братства не таков уже ныне: властоимцы, наследуя противоправно, извратили и мудрый обычай, порицая и осмеивая, и се воздвигли новую стену промеж людьем и управителями; ныне по Русьской земле купальствует обыка, талдыка да колупай, а передние мужи и посередыши уже сторонятся; не купаюцца, но омакиваясь для вида, торопятся с домочадцеми в домы, быццам грабители уже расхищают имение их; сходятся с чюжою женой отай, обманом, пакостят, насиля, хуже безответных тварей, але поучати горазды; позорище окружило нас и ложь, тяжко дышати ныне; стоим же, верные Могожи, и не валимся: тяготы – промысл Неба и испытание. Обличаем христами яко соромное дело, обычай чист и многоречив: не потерпи, человече, округ ся стяжающих себешников; всё от общины, сам по себе (человек), затворившийся в тесноте своей, чернеет нутром от алчности и неволи; псем чужой и одинок навеки; свободен творити бесчестное, а чести себе уже не обрящет.

Под взорами Неба вершится Купалье; с первою зарею торопятся (люди) в капище, идеже волхв возжигает курение и приносит общую жертву. Тако настает Искупление, и вси веселятся и поют подобающие песни; затеваются игрища, и всяк вспоминает перед сходом о неправдах князя или общинника, а сход одобряет или не одобряет ропотом или рукоплеском; не снискавший одобрения откупается брашном; когда лез истощатся упреки, подарки вымогают шуткою, и завзр-шаецца общим обедом. В Искупленье гадают о грядущем по сливу ручьев, плыни рек и клокотанью криниц. Ведуны и балии сбирают утрем на Искупленье травы и листья древ; собранные раньше или позднее мало полезны плоти. Есть еще предание, быццам в Искупленье, полночью, русалки открывают клады, а в лесье зацветает папороть, и цвет ее для ворожьбы и чародейства; кто найдет, тому удача во всем. Баснование или правда, трудно судити, людье же не усомняется; в (эту) ночь ходят оборотни, губя и похищая неповинные души.

Велми исказились Нововведением Громы, Перунов день; воспрещены жертвы кровью и поединки; и починается с хождения к могилам. Мужи с оружием и в бронех, але в клятвах уже мало торжества. Накануне топятся бани, и, моясь, покрывают (люди) лице и тело тестом из толченых в ступе еловых порослей и из травы-новогодицы.

В полудень свершается Ристание; родовичи состязаются в беге, скачках и кулачном бою; награды ри-стателем бывают немалые и почет велик. Прежде сильнейшим мужем позволяли выбирати из (всех) невест, вено же платил род. В Громы пестрят праздничные одежды, свиты, полощеницы и белотканные кошули: опоясанные мужи, ходившие в походы, сияют серебром и златом. Жертвы приносят обилные, и только Перуну; общие обеды бывают скудны. Винопитие возбраняется, уличенных в соитии в день сей отлучают общины. В Громы много любования силою и ловкостью и всякой потехи; скомороси и гудошники поют былины о богатырях. Любо праздновати в стольном граде, тут и князь, и владыко, и вся старшая чадь в богатых одеждах; Ристание многолюдно, мужи блещут оружием и жалованными гривнами, а жены похваляются узорочьем. В Громы дреговичи возлагают щит и копье князя у Огня Турьского святища; в иных сло-веньских племенех, принявших Обряд Володимира, возлагают к подножию кумира.

В осень, по обмолоту, егда поля, отдав ноши, отдыхают, и тишина снисходит округ, скотье же, умиротво-рясь, сбивается в стада, а птицы отлетают в полдневные стороны, славят Рода и Щура [189], поминая усопших и принося жертвы из приплода и урожая (года), и меняются оберегами [190]. Волхва по всей Русьской земле отвергла (тут) Нововведение и соблюдает старинный обряд: отцы и матери ведут отроков и отроковиц к Священному Древу, идеже волхвы посвящают в мужей и в выданниц. Отрада глядети на младых дев, наряженных в платья с поддевами, зрелых и цветущих летеми; каждая принесет рукоделье, волхв со служками и мамкою, плакальницей, восславит искусниц и раздаст (им) колты [191]. Отроков остригут, аки воинов, и вручат копье и стрелы. И вот уже юные мужи, состязаясь, стрелят в цель и мечут копье, ингда скачут на конех. До сумерек празднуют Рода и Щура, вечеряют по хатам, накрывая Щуру у порога, а Роду оставляют в капище.

По седмице от Рода и Щура в стольном граде праздновали Дружину; в сей день набирал князь ратников, и сходились богатыри отовсюду, именитые и простород-цы, и являли доблести в состязании, яко надлежит дружем. В стародавние леты, сказают, ристааше (сам) князь, позднее вместо нъ испытывал мужей сильнейший из гридей. Сходящихся на Дружину одаряли щедро конеми и паволоками, победивших князь брал в службу. Ныне редко уже празднуют Дружину, а коли и празднуют, инакш, нежели прежде, ибо пали нравы. Даже Мирослав, строгий в блюдении обычаев, набирал в дружину из сородичей подручников да боляр-цей; они же вымогают; оттого сила друл:ины уже не та, что прежде. Нелегко урожденному для ратного подвига вступити ныне в дружину, – мало поклонитись, ища благоволения воеводы.

Трудно зимьем; жив, коли сыт, только и жив наполовину; зима – пора усыпания, гуда вьюг и унылой скорби. Кто зимовал один или с немногими сотоварищами серед снежной пустоши, при недостатке, согласится; другие вольны глаголити, еже заблагорассудят; ветр, ветр мненья людьские: чем уже щели, тем выше звуки, в листьях шумит, а на поле не слыхать. Зима – ночь для духов усопших, и лишь весною (они) оживают, едва заблещут по лугам рябые воды и распустится верба. Души безвинных, души обиженных и претерпевших, русалки, ищут отмстити за невыразимую боль; и се оборотятся злыднями, зовя в помогу водяных и леших, полевиков, болотных кикимор и берегинь; караулят, идеже не ждут, – в святых рощах, по ручьям и рекам, по колодезям, криницам и багнищам. В Ру-салье каждый не преминет дати откуп, притом богатейший, ведь в сей праздник не ядут от закланного – грех. И горят огни по ночам всю седмицу; вот же сло-вы клятвы: «Лутше помрети, нежели обидети слабого, лутше не знати ни роду, ни племени, чем обидети правого». То совесть человецей, от них отделенная, – русалки; часто казнят неправдою, како и мы казним ближнего; но не нашим безрассудьем, – просветляя ум, елее спокоен лишь в глупости, в шорах и дрёме. Казнят искушеньем (русалки): иному ни за что вверяют богатства и указуют пути, другого улозляют в тенеты и губят; хуже всего, если отпугивают духов в Наявье, и те не приходят, и тако удача сторонится дома.

Дваждь видех русалок. Прежде на охоте; до полудня гнали лося, и вдруг оборвися след – впереди топь непролазна, и вялые огни в сумраке, – пляшут русалки; нази и бессоромны, впрямь обольстительные девы; будто бесплотны, прозрачны, руки дымом вьются, изгибаются; и хохот: обманули охотников, со следа сбили, ложными увлекли, очнулся, егда по пояс втянули в болото, насилу уберегся. И вот уже недавно, ночью, предвестьем новой и непоправимой беды. Ехал в один на коне чрез брошенное поле и пустое селище, сожженное христовереми; поворотила дорога к лесью. И се чюдо: скачет лунный свет по листыо. Пригляделся – русалки серед ветвей, купавницы и чаровницы, белотелы, со власами долгими и зыбкими, яко туман, ухают филинами; тянут руки, путь загораживают, бы-ти худу; конь фырчит, упирается, дыбится, прядет ушами. Бросил русалкам кольцо златое, единственное мое, и заклинаю в голос. И отступили, не тронули; будто стая ворон, прошумели над головою и скрылись.

Нелюбый праздник Мирославу – Русалье; на жену его, Улебу, берёмицу, навели безумье русалки и тако напужали, что выкинула и сама умре от крово-точения. Нелюбый праздник, и обереги носил князь (только) от русалок, и в ладони николи не бил, аки вси старцы, еже и на вече рукоплеска не приемлют, даб:д не дразнити русалок, – забавный предрассудок.

Сия книжиця малая, но многотрудная – то ли забава, то ли утешение. Погляжу, како судьба створилась и что (со мною) поделала; вот, долгие леты потрачены на учение и размыслив о мужах наидостойных, але глуп и наивен по-прежнему; тяготы и скорби со-путят поискам совершенства. Когда воспомянет душа, еже обманут и оскорблен в сокровенном, и отчаяние осилит, мнится книжиця последним прибежищем надежды: с кем еще поделюсь, кому скажу страдальное слово? Много людей на земле, а велми пусто бывает.

Разве вешние воды воротишь? сошли – и нет их. Разве забудешь обиды? – невыразимы, занозят память. И непреклонность моя – кому утехой?

Но сыт ли, голоден, болит ли сердце или не болит, хмельное, доверясь суетному, тружю писало, назидая о добром, – худое ведь само себя учит. Чего хочу, часом не ведаю, – все перетрусилось во днях; жаль однако немого людья. Округ смеются: «Не жалей, поболе твоего счастливы нехитрые люди». Оле в жалостех непостижимых. Счастлив, конечно, и петушок, и жучок, и таракашка, – всяк по своему разумению; что же человец? не для мудрости ли путь ему уготовлен? и возможно ли славити свое, коли счастие других мимолетно и ничтожно? Лишнее глаголю: кто ведает, что велико, а что мало? Сказано: «Не ищи, что важнее сего, а что важнее того. Час приидет, и важно то, час приидет, и лишь се значит. Не торопись с указкой, идеже злато, идеже назем, ошибешься»-

Светелочка моя махонькая, оконце о двух пузырях, и свету снопок. Зажгу свечечку. И чадит, и пламя дрожит от сквозняка, и мышка подстенница тихо-тихо скребется, и жизнь где-то неуловимая рядом, может, за дверью, идеже не продохнуть от истомленного ратного людья; храпят, набившись, на лавах да покатом на полу, плачет ребёночек, аз же не ропщу, всех пожалею и тем одушевлюсь; испью водицы, закушу корочкой, заем луковкой и раскрою книжицю; придвину берестяный лист и почну сам с собою рассуждати, и свидетели мне добрые духи. Заполонят слове свете-лочку, и каждое просится, болит каждому; а в Огне не воск потрескивает, – дни жизни калики перебро-жего, иже в отчине искал и не сыскал отчего и горько тужит о слепоте. Одинок (человек), еже восчувствует: нечто рушится в мире, и нет уж привычного, а он бессилен.