Мирослав – князь Дреговичский

Глава восьмая
СРЕДИ ГОНИМЫХ

Станет лед на реке – срок колоти свиней; я дут мясы (их) по Дреговичем в зиму, а сало весной, егда орют и сеют. Вепря же и иную дичину, и рыб, и птиц ядут от лета до лета, кроме седмиц расплода, окота, нереста, выси-да и спаренья; блюдут седмицы строго, и даже при гладе волхвы редко снимают запреты.

Станет лед на реке – потянутся над дворищеми и по опушкам, неда-лечь селищ, сблазнивые дымы, – добро коптити свеженю при морозном ветре. Отроки, угождая старшим, пошмыгивают, быц-цам мыши в подклети, блестят на угощенье очьми. Сей порой ожиданий любил князь Мирослав ходити сели-щеми, размовляти со встречными, братничати в избех, идеже случится. И се его словы: «Иачаток зимы – время дум о предстоящей жизни, како и начаток старости. По весне украсят мужа воспомины о свершенном». Любил еще (Мирослав) одаряти детей в Новогодье и гридям велел поступати так же, нередко дознаваясь, кто сколько дал. В добром обычае много радости для детей.

Але не вернутись уже к былому, глубоки о нем вздохи. Схлынуло прежнее, явились дни изгнания и терпения без надежды; чувства съежились, мысли окоченели, холод, холод пронизал насквозь Русьскую землю.

Не тщись сведати Судьбу, проникнути в тайну; стар и бессилен, повержен и растоптан познают ее; во младости и зрелых летех Судьбы не ведают, зрят лишь дщерей ее – то красивых, то безобразных, то богатых, то нищих; сопрягают с болью или с радостью, а с истиной не сопрягают; яко бози лишены образа, совпадаю-ща (с ними), сице Судьба не совпадает с днями ее и плодами, иже обретаем в муках. И вот порок и лицемерие среди людей: поклоняются Небу, але ползают впотьмах по земле; хвалят Правду, но утешаются ложью; никнут пред властью, ненавидят же власаь имущих; восхваляют совершенных – и стоят на пущ ищущих совершенства, проклиная их; славят любовь, но давят ее в своих душех, мудрствуют об умеренности желаний, похотям же не ставят предела.

Першую зиму изгнанья князь Мирослав прожил в стане Могуты на Угре, во глухом бору, за топями и багнищами; из них иные не замерзали и в лютую стюжу. Зимовал Могута тамо неколько лет кряду, поставив городище с вежами и крепкими стенами, при двух капищах – Даждь-богу и Перуну.

Горько недоумевал Мирослав, – долго сбиралась, да нежданно быстро пришла беда, и сразу опустело округ, и переменилось житье, и повраждебнело пространство. Несправедливость на ладони, а истоки – идеже? Жуток и дик смех пианого при погребении, не дик ли и праздный день обыкшему тружатись? Подолгу беседовал Мирослав с волхвами; сбежалось (их) отовсюду немало, спасаясь от смерти; и быша иные с женами и детьми, жили тесно и скудно, яко и другие в стане; в тепло промышляли сбором грибов, ягод и орехов, чистили дикие борти, рыбалили и охотились; пред градом, на подсеке, сеяли жито и горох, и оепу; чинили упряжь и лепили горшки, не отступая обычая, – ведь всякая вещь, подобно человецу, должна следоватп обычаю и только так хорошо служит своему назначению. Быша иные из волхвов не в унынии и не в радости, но в покорности Року; говорили: «Идеже сы-скати прибежище от времён и обиды своей, если лица округ в тех же слезех? Дни (наши) – умножение мук, и никто не снимет проклятия». И говорили еще, мешая вздорное с истинным: «Человец алчен, алчно всё, вышедшее из утробы, нет пределов ненасытю; не может не грабити и не обижати ближнего, ибо в том его жизнь; съест себя изнутри, а после примется за остальных; станет обирати и обижати землю и воды, и лесье, и небо, и пропадет воздух, и воды исчезнут, како исчез-к ro и пропало доверие человеца к человецу. Посильно ли бозем возвысити (нас), коли ищем унижения? Могут ли спасти, коли требуем смерти? Але Судия поставлен всем хищным. Единожь в одиннадцать тысяч лет, подчиняясь закону звезд, идет Завоеватель; идет со стороны солнца, и тень его, достигая краев земли, погло-щает (его) самого. Сгубив всех, хоронит себя».

Быша серед волхвы обличители словеньского бес-печия, из них назову Божеслава, владыку Муромского, и Курняву, ильменьского волхва. Странно видеша свершающееся, але не без замет мудрости. Вот же глаголы от Курнявы: «Полагаясь на бозей, запамятовала словень о злых духах; худшие из бед приходят от ближних, забывающих свое имя ради мзды обольстителя. Что же дали тяготившимся неизреченностью и незрячестью? Уязвлен глупостию: решилась волхва на Нововведение и тем погуби ся и роды. Стали каждому равно доступны бози, карающие судьбою; куда дели совершенство и совершенных? Преждь учили инакш: бози открываются совершенному духом, а не (всякому) кладущему требы. Перестали трепетать Неба и искати его благоволения, забыли по невежеству изреченное еще Бовою: «Три лика у человеца: в мире – кротость, во брани – мужность, в страдании – мудрость; обними все лики в одном и прозришь. Радуйся обретая; но радуйся и теряя, ибо смысл – радость немногих дней, а другого нет, не ищи всуе». Они же искали; развращает богатство, но развращает и бедность; разрушают обычай метания, но разрушает и равнодушие к своей доле. И Божеслав обличал со гневом Ново-уставленье: «Преждь требы клались только бозем. Заблудшие из волхвы всхотели и человецем, и вот стали искати мзду, брали подношения, говоря: «умилостивит бозей твоя жертва мне». И угождали люди уже не богам, но слугам и прислужникам, и бе разврат духа, пахотою уготовивший для посева христов; своими сосцеми вздоили; пагубно бе позволение избирати серед бозей сильнейших, чтобы (их) милостивити, а другим не давати. До Нововведения поклонялись всем равно, не избирая, но следуя обычаю рода, – не искали в бозех заступников, но искали быти заступниками бозей. И се извратили обычай, провели межю через Небо, быццам по земле общины: тут твое, а тут мое. Могожь не считали преждь ни женой, ни мужем, древлий кумир (ее) в Запорожех едино при удех мужа и ложеснах жены; чтили яко прародительницу необъятного, мать сущего; не было на уме, не получив (чего-либо) от Мо-Гожи, просити у Влеса».

Рече Мирослав: «Не оспорити вины (волхвов). Покидают бози души человецей, забывших обычай и прислуживающих непорядку. Борзо умнеют в глупостех. Аз же про себя: радел о людех, а ныне христит ся Менесь, чествуя незаконного князя, а обо мне нету и воспомина». Отвещал Божеслав: «Зря радел о людех, недостойны ни заботы, ни сочувствия, ибо поклоняются не доброму, но злому. Всяк честен и добр серед них приимет от них казнь. Пиют кровь праведников своих и (тем) благоденствуют. Сказают о неком князе-мило-стнике: случися глад велик, и гибло людье без счету. И явися Дух князю: дай всем от души твоей, и насытятся; ты же не умрешь, коли хоть единый возблагодарит. И се извлек князь душу, и каждый насыщался от неа. Но допрежь вопрошал» «Идеже причитающаяся мне доля?»

Терялся Мирослав в мыслех, слыша притчу о мило-стнике, и не в догад быша, из словей зиждят смущенные душой, еже отроки из речного песка: хитро выходит, але все забава. И отрекся от слабости своей (Мирослав), говоря: «Доколе есмь, не унижю боле себя плачем о суете дней, бо лживо и недостойно; не ослаблю десницы тугою об одинокости и бренности живота; аз есмь не путник, хотя и прохожу, не облако, хотя и бегу быстро от юности сердца к ветхости телес; аз есмь хранитель и сеятель, сын Творениа, украшение земли; спорят обо мне бози со злым духом: доброе сильнее в человеце или злое? правда или ложь? Паки и паки искушают мя: и хоти мои, и друзии, и недруги; будут прельщати мя, аз же не уклонюсь дороги, неколебим в вере: не быша глупцами предки, мудрость трепетала в груди их, и обо мне, потомке, напрягали чистые помыслы, разя ворогов, возделывая поле и возглашая правду. Христы прощают за грех, але наказание у них от людей, в истинной вере нет прощения, але нет и кары, помимо божьей. Истина во всемогуществе человеца, христы же низводят до песчины».

Легко являть на люди благородство неблагородным; у благородного же несть числа изнуряющим за-ботам. Не терпя праздности, тружался Мирослав наравне с другими: и древы рубил, и оленя гонял, и лодии долбил, и весла тесал, и учился плетению кольчуг, ремеслу искусников. Об зиму ходил с другими мужами к Мордве и привез сорок возов жита и три короба соли; и купцов провожал к немцам и чехам, ибо обманули Могуту печенези; и варяжские гости, покорны Володи-миру, отказали продати мечи и брони.

Обострившись зрением, взирааше Мирослав на дружин князя Могуты с любопытьем, переполняясь отрадою: не сварятся и не пеняют друг другу столь часто, яко волхвы, не дерут один одного за власы и мордой о пень не тычут, не доносят мелко друг на друга, не попрекают прежним, не ропщут на тяжкости, – покинули ведь домы, оставили и отец, и жен, и детушек на понукание и глумление, кровию несут полюдье за верность обычаям. Але боль сердец всколыхнет ся песней у очага. Се вьюжит за бревенами, и темь непроглядна, и сто поприщ до ближнего селища, бородачи же, прокопчены дымом, пред огнеми вплетают души в узоры пения. И ознобишься, внемля, от счастия, слеза набежит – не спросится: се опоры могучие и несгибаемые.

Ой, реченька-реченька, чему ж ты не полная, чему ж ты не полная, чему ж ты не вольная?

Голос, высок, задрожит явором, вострепещет, замается тревожным почутьем:

Береги высокие, стеженьки далекие. Далеко до морюшка, близенько до горюшка.

И снова раздольно, в твердом и грозном единенье судьбы:

Ой, тученька-тученька,

ой, кручина-крученька,

полюшко широкое,

полюшко раздольное,

идеже спят – не пробужаются.

И паки един глас, звезда в бездонье ночи:

Не сыскати в нем ни дома родимого, не сыскати ни сына малого, -

лише пепел грызет мои глазыньки.

И внове хор, кряжисто и густо в неизбывной тоске; и тонко, что колоколец, звенит над краем многоголосна:

Ой, мати-матушка,

моя родная сторонушка,

мачеха моя, моя зазнобушка.

Не ищи мя средь пахаря,

не ищи мя средь пастыря, -

ищи средь ветры буйныя,

ищи средь ночи темныя.

Нож булатный во рученьке

пашет младость мою безотрадную.

Ныне (уже) не услышишь подобного пения по Русь-ской земле, – лишено пестрого многоголосна и вольного сказа, всякий раз разного, по чувству заглавных пёвцев, – отринуто христами, яко молитвы Могожи; песнопевцы пестовались прежде волхвою, им первым наделяли в общинех землю, из них ведь и скомороси 304.

Весною, накануне выступления в поход, князь Мо-гута судил дружин, уличенных в бражнех. И построились полки с хоругвеми, и на виду их лишили бражников оружия и коней, и было тяжким позором. В тот час пришли люди Мирослава и реша: «Вчера в ночь умре внезапу Рогнед, и хранят в тайне, послали вестника в Кыев, ждут приезда Володимира».

Рече Мирослав к Могуте: «Пойду, незрим, с малым отрядом и схвачу Володимира. Уверился, еже безнаказан, але взывают к отмщенью неповинные жертвы». Отрече Могута: «Трудное замыслил. Коли же исхитришься, будут ужо нам и заложники. Вызволим из темниц правоверей». И выступил Мирослав без промедления, и встал в лесех по дорогам к Заславью, але спозднился: миновал уже их Володимир. И погребли Рогнед по христианскому обычаю в каменной колоде, и се словы Володимира на тризне: «Мнозих любили, ища притулы и услаждениа; острую рану в сердце недоумением оставил не тот, кто любил в ответ и проникал (наши) думы, но с кем не утихала боль и было крайне одиноко». Примечательно, але не в пользу Володимира; другие из повестящих, приводя словы, славят великого князя. Глаголют с восторгом: ищет людей человец, ибо хощет разделити и боль, и радость. Аз же не восторгаюсь: ищет, але не ради благодейства, но услаждениа себялюбиа деля. Примечено премудры-9Ми: сокрывший радость от других в слове, понесет ее (людям) в деле, переживший боль только в себе, не причинит ее другому. Душа умирает без отзвука в другой душе; ищет человец человеца – се правда. Але ведь и палач ищет жертву, и господин себе холопа. Не тороплюсь вынести из души, дабы не обнйщити ся; кричащий тотчас в ответ порочен: дано врэмя ласкати любимых, дано время глядети на мертвых, дано время размышляти об Истине. Боюсь повестити своей скорбью, – лживо.

Однако продолжю о Мирославе. Оворотист, укараулил Володимира на обратном пути из Заславья; ехал великий князь мрачен, уронив поводья, много поперед провожатых; и завалили просеку подрубленными прежде деревами, скочили из засады с превеликой отвагою и перебили охрану, а Володимира связали и с ним Иоанна, епископа, Феодора, боляреца, будутинского старейшину, и Дермелу, княжа писца. И шли весь день без передыху ко стану Могуты, боясь погони, и остановились в овраге, и, развязав, кормили и поили полоненных. Узрев Мирослава, Володимир удивися. Рече Мирослав: «Давно не виделись, князю. Велми преобразился». Отвещал Володимир с усмешьем: «Се время, брат Мирославе. Мы не считаем, черти ведут дням усердный счет». Рече Мирослав: «Не время старит, но тяжкая совесть, ты же в грехах, яко шкодливая коза в репьех». И понял Володимир, что ожидает (его) недоброе, и спросил, станут ли казнити; услыхав, что лишится головы, рече: «И слава богу, ибо устал, а дело не вяжется. Хощеши лутше, а выходит еще хуже, не узнаёшь (своего) указа; даю, чтоб утереть слезы, а плачют еще громче». И попрекал Володимира Мирослав, и прослезися (тот), кивая согласно: «Повсюду ходят нечестивые, когда возвысились ничтожные из сынов человеческих [305]. Рекут: великий князь – хозяин слугам, аз вижю противное: холоп им, не дальше, не выше их не возможет. Добрын остерегал: напрасно волостьми оделяешь, платити должно за службу, попомни, разжиревшие коты мышей не ловят. Истинно, але идеже (взяти) столько серебра? Давал бы на срок откупати полюдье, так ведь взмутят общины, оберут до нитки и кукиш в карман положут. И Христом зря в глаза колешь, – сами люди изверились и усомнились. Ни Перун, ни Могожь лутшего не обещают, о завтрем не говорят. Вот за тобой и Могутой тысячи, но за мной больше гораздо». Возмутися Мирослав, пеняя за насилия и за бесчиния епископов. Отрече Володимир: «Правда суща. Змеи округ мя, напитана ядом лесть их. Сунул палец, ухопили руку. Своеволят, мало десятины, холопей подай. Хощю законы строгие и для боляр-цей, и для епископов; пока же бранюсь с тобою и Мо-гутою, и другими мятежеми, могу ли утеснити своево-лей? Разделена Русьская земля и гибнет. Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; всякий град или дом, разделившийся сам в себе, не устоит [306]. В разделившемся доме не найдешь справедливости, сыщеши лишь глаголы о ней». И паки обличил Мирослав великого князя: «Чюжа правота чюжого взгляда. От безнадежья в людех гибнут бози. Не от правоверей, но от христов смута. Замахнулся на святое, и не простят, и не успокоятся, доколе не вернут обычай. Буди прозорлив, неповиновение от людей, иже терпят неудоби в доме своем; не строгостию манишь, развратом прельщаешь. Сказано: «Претерплю глад, выстою в брани, але не вынесу пустоты в доме, одна жена замучит мя жадностию, нескромностию и лихоимством души». Ужасны времёны порушения обычаев – что ни день, переменяются князи, и роды, разбредаясь, теряют надежду и силу, и равнодушно покоряются соседним племенем». И ударил Володимир ся в груди: «Ужли обманут чюжою мудростию? Изречено: хороший новый дом построит, кто без сожалений сожжет старый. Мы же не сожгли; на полпути (всегда) полно недоумений и скорби. Да и кто прозрит незримое? Кто скажет, что добро и что худо? Слабое становится сильным, а сильное слабым, телесное бестелесным, а бестелесное телесным, пагубное полезным, а полезное пагубным. Из-под черных туч солнце блещет невиданно ярко, так стоит ли осуждения свершенное с умыслом: коли уж смертны, послужим к бессмертию рода своего?»

И се пожалел Володимира князь Мирослав, растроган слезьми и заботеми; восклица: «Како же терпишь несправедливое округ ся, коли ведаешь о нём?» Отрсче: «Мнозим дано ведати, да не мнозим разумети, мнозим дано зрети, да не мнозим видети, мнозим властво-вати, да не мнозим правити, похваляясь удачею. Дер-жат мя за обе руки велможи, а отряхнуть страшно: и по одну сторону ненавистники, и по другую. Всем мало, одинок серед грызущих от плоти моей. Дети алчут, не любя мя и не чтя душою, яко велит долг чада к отцу. И матери детей не прияют, а прежних друзей все меньше. Вот, вернул бы те княжение и другим отдал бы, если бы присягнули по чести и не мятежили по пустякам». И облилось сердце горючей обидою, але превозмог (Мирослав) гнев свой, подумав о Володими-ре: «Хоть угрызается, другие христы вовсе не ведают раскаяний». И рече, не постигнув еще, еже поколебленный ворог опаснее непоколебленного: «Пущу на волю, не буду домогатись казни твоей. Поклянись, не затаишь зла и перестанешь неволити ко Христу, удержишь от насилий хищных несытей; отпусти на волю (всех) заточенных тобою за веру, прости, яко аз прощаю те». И поклялся Володимир страшной клятвою. И дал ему Мирослав провожатых из своих отроков, и отпустил, представив, быццам бежал Володимир вкупе с будутинским старейшиной; епископа же Фео-дора с княжим писцом оставил при себе. Отпустил Володимира под чарами злых духов, пожалев тотчас (о своем поступке); и велми терзался, что правда одна и едина, не дробится на части, а люди разно разумеют: людей ли вина или правды? Учуяв сомнение, рече Фео-дор: «Родные бози живут и в моей душе; отрекся словом, да не отрекся помыслом; что сан мой и молитва моя? Але есть в христианской вере (нечто), чего лишены правоверы. Христос, божий сын, – человец, и се пример человецу для вечного подражания; легки отныне тяготы (его) и зряшны терзания, сожаления о себе пусты; свет негасимый впереди – буди, яко Христос! Неси крест, бо велит совесть, а для чего (несешь), не спрашивай, не твое дело. Мир ведь постижим лише в красоте, а в безобразии отрекаются (от мира). Христос вернул (миру) изначальную красоту: грех – и искупление, заблуждение – и праведность, мука – и прозрение к блаженству». Рече Мирослав: «Вкрадчивы глаголы, лукавы словы, але мысли се заемны у правоверей. Могожью превозмогают непреодолимые тяготы. Сколь от нас ни убавити, от нее не убавится нам ложь, а ей всегда правда». Рече Феодор: «Нет ничего, чего не было бы прежде. Заемны, верно, украдены, верно, але очюдесены новым сиянием. Разводит мороз узоры, беря воду из воздусей, але красота безобманна и неповторима». И задумался Мирослав: что же есть правда, если всяк волен не токмо по-своему зрети, но по-своему и доказывати ее? И коли есть правда влоку, потребна быти и овце. Коли есть влоку и овце, знать, и одному человецу есть, и другому.

Мне ли осуждати? Мое дело о былом повестити, судити же не смею, и сам случай сомневался (в том), чему поклоняюсь. Многолика правда. Только ложь однолика.

И вот о Могуте: вси дни судьбы бе в брани, окружен ворогами, але светил долгу непогасимо. Не ведал колебаний, дыша под тяжкой ношею, яко под небом. Подвиги свершают богатыри, и коли племёны нарождают богатырей, то богатыри возрождают племёны. Много забудут, але (князя) Могуту не забудут, и забывая: кровь его в человецех, поклоняющихся подвигу, вечен в дерзающих. Что стремитись к тому, что нам не принадлежит? Обилие серебра не наше и наслаждениа не наши, даже тело не присвоити – получено внаймы; лишь подвиги наши, и остаются в судьбах. Се словы Могуты, изречены серед застолья к буйным молодцем, ко дружинем и гридем правоверныим: «Все бренно, братия. Але труд плодоносящий николи не напрасен: Бренное вскормлено Вечным, а Вечное – се Бренное, творимое нами». Отмечены мудростию и другие (его) глаголы: про Смела, прадеда по матери, тиверьского князя, рече: «Бе Смел самым великим из (моих) предков. Свершил возможное: хранил мир, крепил обычай и покрывывал подвижникам. При нем гордились и любовались Словом».

Сказают, Могута бе удачлив; истинно, не знал поражений в сечех; помогали ему бози, але не чюдёсами, но вдохновляя тружатись, когда иные опускали уже руки. Он вступал в битву по своему желанию; не ведал, как окончит, вступая, но вступив, предчуял потребное для победы; николи не упускал удобного времени, покоряя случай. Ставил (Могута) в пример славных мужей Словеньской земли; о них рассуждая, приводил подробности, запечатленные в самых старинных преданиях, какие и услышати доведется ныне не всякому, озабочену памятью словеньского племени; глаголы живут, доколе повторяются во устех человецей; повторяются же вспомогающие истине. Чаще вспоминал Могута о Дмире, великом князе, находя в его поступках достойное подражания; не подражающие ведь дашены радости и забываются прежде своей смерти.

Однажды некий велможа, не найдя себя в делах, како бывает с не слишком незаурядными, чюждающи-мися заурядных трудов, заспорив с Дмиром, сказал: «Обременяет обычай. Хощу жити по своей воле, аз есмь равен всему (на свете) по праву рождениа; кто смеет быти над моей волей, кроме Неба? Но и о нем не хощу слышати, пусть позаботится о себе». Спросил Дмир: «Освободить ли тя от обычая?» Сказал: «Освободи, ибо ропщет моя душа». Сказал Дмир: «Нет ей пристанища на земле, коли лестницу обратила в путы, а путы невмочь обратити в лестницу; теперь вовсе не защитит ее обычай». По кои изгнал велможу из племени.

Было еще, окружили дружину Дмира вороги; и гораздо превосходили числом, але предложили замири-тись. Сказали гриди Дмиру: «Замирись; ты победил всех, с кем бранился, поражение умалит твою славу». Отвещал: «Коли замиримся в слабости, и в силе нас не приметят. Пусть каждый исполнит долг, не заботясь об исходе; коли одолеют нас, а долг исполним, се прибавит славы и чести более, нежели победа». Побеждают мирным днем. Следуя правилу, Могута много радел о дружине. Часто смотрел оружие и коней и совершал трудные и быстрые переходы. Преследова-ти сломленные полки посылал заведомо малые силы, говоря: «Бесчестие силой битись супроть слабости, но слава (сражатись) со мнозими ворогами». Своих, иже обращались в бегство, Могута изгонял из дружины с позором, смеясь, еже воеводы в Грецех и в иных сто-ронех нередко смертию казнят воев, не выдержавших упорства сечи.

От христов услышишь обилно о свирепости Могу-ты, аз же свидетельствую и ручаюсь: се ложь; не щадил ворогов на бранном поле, полоненных же (христов) не посекал, како посекал полоненных правоверей Во-лодимир. Случалось, продавал взятых в полон яко холопей иноземным гостем, в Булгарь или в Печенежь* ради серебра по крайней нужде.

Вот же другое о Могуте: неоскудно являл щедрость, раненых николи не оставлял,-сирот по селищам сбирал и свозил в зимний стан, веля кормити и одевати. Неко-ли рече к Мирославу: «Помыслю, все человеци из малых детей, и жалко бывает. Злодея пожалеешь, помилуешь душегуба и упрекнешь ся за строгость».

В поры, егда укрыл ся Мирослав серед мятежей, быша у Могуты две жены, одна с двумя малыми отроками, другая, старшая, с дщерью Зимавою, кроткой и смысленной, але слепой от рождениа. Просила сле-пиця: «Батюшко, хощу зрети Солнышко; разочек гля-нути, и в могилку не боязно». И се помре от недуга, (ничего) не изведав, кроме печали, и повеле Могута всякий раз ставити брашно духу ее за столом справа от себя.

Аз погребал Зимаву с дружеми. В скорби явися странная мысль: что станут думати о нас, уже мертвых, живые? Будем слишком далеко, и удивятся нашей мудрости, але не уразумеют словы ее и наполовину, влагая в старую тулу новые стрелы. Не переступити мыслью от живого к мертвому и от мертвого к живому. День вчерашний, в долгу перед тобою; неоплатный долг, але не тяготит мя, – закрыт вечностию.

Отпустив Володимира, вернулся Мирослав в стан Могуты на Сожь. Впроси Могута: «Что, князю, не удалась затея?» И открылся Мирослав, бо солгати было неможно. Не прогневался Могута; выслушав молча, рече с грустию: «Весь мир обошел, нет доверливей и честнее словени, нет и лживей. Обманул тя кыевский лицедей. Полезна наука в отрочестве, а при седине еще полезней: в отрочестве откупаются легкой слезою, при седине тяжкой бедою». Рече Мирослав: «Дал мне слово; отречется ли от нъ?» Рече Могута: «Недолго ожи-дати. Теперь же ступай на Угру да озаботься станом, укрепи, сколь возможно, не спозднитись бы, коли пожалуют христы. А надумаешь (пойти) в поход с дружиной, извести, пришлю за тобою». И пошел Мирослав на Угру, радуясь, что Могута угадал (его) желание. И взял с собою, помимо отроков и Девятиглаза, волхва, полоненных: Феодора, епископа, да Дермелу, княжа писца. Минуя сожженные селища, думал с горечью: чему ожесточение промеж братей? Что им не подели-ти? Ужли не можно миру и справедливости правити краткие дни их? Посекал в бранех христов с твердостию, а душа отвергает: что справедливости причина несправедливости? Уязвлена совесть временами копания ям И сотворения темниц, и кования цепей по Русьской земле. Восстает сын на отца и брат на брата, доносит жена на мужа, и раб возвышает голос на господина; наживаются подлые, а неколи богатые и знатные нищают и разоряются; доблесть не ценится, о родословных не вспоминают, ибо нету (родословных) у вчерашних холопей или придуманы; развращены нравы, льется хмельная брага не в праздник, а тусклым буднем, по обыкновению обибок и разбойников; пиются чюжие меды, ядут не заработанное и не взятое с меча, но украденное и отнятое без брани.

Со дня на день ожидал Мирослав перемен, и не наступали. Рече к нъ Дермела: «Побивают друг друга люди, ибо одни зовут бога так, а другие этак. У бога же нет ни имени, ни числа, ни места; никому не принадлежит, но обнимает все сущее. Названный по имени уже не бог, исчисленный уже не бог; не узрен, не понят, а принят опорою». Восклица Феодор, епископ: «Еретик! Како таился обочь великого князя, ревнителя веры?» Отвещал Дермела: «Нельга уклонитись ереси, старче, коли разуму учат неразумные, а вере неверующие. Поклоняюсь Слову, без него ни бога, ни черта, ни истины, ни лжи; бог мой безлик, нет у него ни головы, ни хвоста, и храма нет у него, кроме людьской души, и требует не больше, нежели дают. Кто не верит в сего бога, тому безразлична правда, кто же верит в бога, восславлена в кумирах или иконах, зидит только вершок правды». Рече Феодор: «Вернешься в Кыев, переломят те суставы, богохульное изрыгаешь». Отрече Дермела: «Уже не вернусь; подобно тебе, забыт Воло-димиром. Вот, служил всю жизнь ради хлеба, а душа изнывала от голода, теперь же поморю тело, але напитаю душу, сице должно (человеку) перед концом. Отпустит князь Мирослав, пойду по земле странником. Куда облако, туда мой путь, куда ветр, туда моя тропа. Стану жити нищетой и богатством дней, подлостию и благородством их, скукою и радостию их, бесславием и славой их, безделием и тяжким трудом их, и тем насыщу душу, еже вольна от ныне. Нет правды ни выше, ни ниже, какая бы радовала, нет и лжи ни выше, ни ниже, еже отчаивала бы до смерти. Сорвусь листком пожелтевшим со случайного древа, но всякая осень напомнит обо мне и бывых прежде меня». Сподобились словы Мирославу. Рече к Дермеле: «Пойдем странниками вдвоем; хощу вкусити от рабской воли и нищего богатства». Отрече: «Играющие не вступят в храм мудрости, але вижю, и ты одинок ныне и стенешь от неведения. Пойду с тобою, возможно, проникнешь самого себя».

Отговаривал Мирослава Девятиглаз: «А коли прибьют разбойные люди? Или порвет дикий зверь?» «Тому и быти», – отвещал Мирослав; и снял юфтевые сапози, и сменил льняную сорочицю на свитку из конопель; и пошел бос и без шапки, с пустою торбой, а рядом (пошел) Дермела. И хлестали дожди, и сушили ветры, и был холод, и была жара, и пробирались (странники) сквозь лесье, и шли болотом, и ели от подаяния в селищех, и голодали, и мнозие встречные разделили с ними заботу души и думу сердца. По прошествии дней впроси Мирослав Дермелу: «Утверждают, избыток боли безумит (человека). Аз же почуял: падают духом и дичают и от избытка красоты и мудрости. Правда ли?» Отрече: «Неправда. Ибо пока живы, не испытана (вся) боль, не увидена (вся) красота и не понята (вся) мудрость. Ставя себя началом, поймешь ли конец? Немало знаешь, Мирославе, але еще больш сокрыто от тя». И забрели каликами в Дреговичи, в Ершесь, селище на Непре; спросили тамошних сме-рей: «Хорошо ли (вам) живется?» Отвещали: «Хорошо, наши князи обещают, не отказывая, дают ответ, не выслушивая, садят за стол, не спросив имени и звания, взыскивают лишь за невыпитое и несъеденное; урок определяют по посеянному, а нести велят из сжатого, и хотя биют, не милуя, зато милуют, бия». Спросил Мирослав: «Кто же княжит вами?» – «Симеон, сын Велиги». – «А кто прежде княжил? И подобно ль было?» – «Преждь Мирослав и Велига, и было подобно же». И всплакал Мирослав, никем не узнан. И сказали: «Что слезишь, старче?» – «Вот, вспоминаю князя Мирослава. Добрый был пастырь». И сказали: «Всуе воспомин. Все пастыри добры, докуль на овцех шкура».

Сказал Мирослав: «Князь Мирослав хранил заповеди Предков и стоял за веру». И сказали: «Стояти стоял: легче было (ему) стояти».

Когда отошли от Ершеси, рече Дермела к Мирославу: «Слыхал ли прежде о себе от говоривших не для тебя?» И признался Мирослав: «Такого николи. Жил по заповедям – и несчастлив ныне». Рече Дермела: «Коли жил по заповедям и несчастлив, знать, слишком добры были заповеди к тебе и жестоки к людем». Мирослав же, взнегодовав, рече: «Нет, слишком жестоки ко мне и слишком добры к людем; не имею ведь и того, что имел починая». И хотел ударити Дермелу за дерзкие речи, але сдержал ся, рассудив: «Ища мудрости, негоже уклонятись противного мнения». Дермела же, быццам учуя, рече: «Давай расстанемся, ибо (ты) не странник уже, но странствующий князь, и боюсь тя». Рече Мирослав: «Отпущу, коли ответишь, в чем причина злобы твоей и чего ищеши серед чело-вецей? Льется сквозь мудрость яд разящий, и, веря, не верю; легки твои глаголы, но велми тяжка суть их. Не хватит ста судеб, чтоб испытати и сотую долю изреченного тобой». Отвещал Дермела: «Воистину. Живу в мире тысячу лет, снедаем изнутри мудростию; она же неизменна и жестока, и славит один Огнь, больш ничего не славит. Хощу столь много, что не знаю, чего хощу. С князем тяжко, со смерем горько, с честным скучно, с бесчестным пусто; со всеми же тесно. Не пожелай моего знания, бо станешь тенью его и не сыщешь уже ни в чем радости. Невежество платит дань от судьбы, многознание берет лихву от души. Человецу нужен бог, сколько богам человец, бывает, не нужен вовсе, бывает, необходим. Скорбны дни у бозей, нечем измерить (их). И у людей, иже умиротворены, скорбны дни, нет им времён. За пределами земли, еже прокля-та, нет красоты, нет счастливого смеха, и мудрость не греет, но студит сердце». Рече Мирослав: «Отпущу тя по уговору, але вижю, одержим (ты) злыми духами». Отрече: «Хощу створити мир заново, але не ведаю, како уничтожити сей, и тоска мне». И вот видит Мирослав: оборотился Дермела в клубье дыма, покружился вихрем и вовсе растаял. И понял Мирослав: бе искушение (ему) от бозей, и пал на колены, и молился всю ночь; и толкал кто-то на страшную клятву, и поклялся Мирослав принести в жертву богам первую из тварей, еже увидит и сможет убити. Боясь встретити человеца, держался дремучего лесья и шел долго, но ни зверь, ни птиця не попадались ему; внезапу же расступились древы, и открылась поляна, а на ней – дитяти, сын древосеки, играющий беспечно. Приблизился Мирослав к нъ и занес нож, и со стоном удержал руку: был схож мальчик ликом с Чурилою, убиенным внуком Мирослава; и смотрело дитя, не мигая и не страшась. И подошел в молчании древосека, и поведал (ему) Мирослав, кто он, откуда и куда путь держит, и отчего покушался на неповинную жизнь. Рече: «Убей мя, ибо прогневил бозей еще и лживою клятвой, еже бесчестна». Древосека же, покачав головою, увел с печалью (своего) сына. И снова пошел Мирослав, и шел до сумерек; лице и руки его в кровь исхлестали ветви, а ноги искололи шипы. Обессилев, стал на ночлег, и разложил огнь, чего прежде не делал, боясь привлечи зверя и человеца. И се услыхал треск сучьев, и взник древосека, бросил в огнь кровавый топор, положил к ногам Мирослава мертвого сына, обернутого шкурою, и быстро удалился, ступая по-над землею. Тщетно кричал и звал Мирослав, готовый умрети в сю ночь, никто не пришел и не лишил его жизни. И произнеся заклинания, отдал Мирослав Огню свою жертву, и полыхнуло ослепительным пламенем, быццам молния, и в пламени вознесся к звездам жйвый ребенок: не приняли бози жертву.

Егда вернулся Мирослав в стан мятежей, отлетели уже в Полдневье последние птицы, и бе тихо и звонко в снулых лесех, Могута же с дружиной был еще в походе. Рече Мирослав к Девятиглазу, волхву: «Сомнение в бозех укрепляет веру. Слеп николи не усомнившийся, но триждь потерян в себе, кто усомнился и не преодолел сомнения. Опошняя (моя) забота – достойный конец». И было по обычаю; в давние леты судили ведь о человеце не токмо по роду и по свершению, но и по смерти (его); самой достойной считалась смерть в сече и по скончании всех трудов, посему мужи не боялись брани и торопились осуществити задуманное.

И узнал Мирослав, великий князь Володимир обманул его, не исполнил обещания; напротив, усилил гонения на правоверей, умножил смертные казни волхвов и скоморосей и стал ставити по Русьскои земле монастыри, неприступные, ровно остереги; быццам болярцы, получали (монастыри) в подарок наделы. Сам же (Володимир) содеялся велми осторожен, не полизывая ся боле на люди; если же и появлялся, (то) в окружении великой охраны; на погребение прежней жены в Черниги послал своего велможу.

Каясь в оплошности, принялся Мирослав усердно за устроение стана, кольми паче волхвы реша (ему) о грядущем: «Дважды умреши на месте сем и дважды воскреснешь». В один из дней рече к Мирославу Вислоус, становой старейшина: «Стоит Могута супроть Кые-ва, а беда за спиной. Доносят мужи: вышел Ярослав из Новгорода с большой дружиной и воеводы из Росстани, хощут пожечи (наши) станы, дабы вовсе сокрушити об зиму».

Выслал Мирослав дозоры по всем дорогам. И получил вскоре вести еще хуже: вышел Святополк из Турья, Могута же отступил за Тесну. Увидев опасность, Мирослав рече: «Встанем здесь насмерть; удержим стан, будет, идеже зимовати, не удержим, останется время Могуте искати новый». И собрал (всех), кто был в стане, и сосчитали их: малых детей, жен и стариков до 2 тысяч, ратных мужей – едва 500. И поставил жен, стариков и отроков подсыпать валы и плотину, державшую воды, а ратным мужам и волхвам велел укрепляти засеки и разобрати мосты; вела в стан одна дорога, а вокруг тянулись зыбучие земли и непролаз-ные топи. И посчитали жито и иные припасы, и свезли в стаи сено, приготовленное с лета. Объехал Мирослав дальние селища, строго наказывая тамошним старей-шинам-правоверем: «Следите, чтобы никто из ваших не провел христов ко стану; знают дорогу, да не ведают тропы».

И се надвинулись ворожьи полки, и заступили дорогу ко стану. И не искали провожатого, ибо привели с собою – Дермелу, кыевского писца. Увидели его дозоры, следившие за христами, и известили Мирослава. И послал Мирослав трех самых отважных мужей встречь ворогам, наказав убити Дермелу. И сели в за-еаду на легких охотницых лодьях, и подпустили совсем близко Дермелу, шедша впереди со щупалом по болоту; и были лутшими стрельцеми, а промахнулись вси трое; и схватили их христы и, пытав свирепо, утопили. Рече

Мирослав: «Что делати? – помогают Дермеле злые духи». И вызвался некий муж исполнити волю князя; ходил много раз от Могуты в Новгород, знал христианскую веру, был велми хитр и удачлив. И поклялся Родом и Могожью, говоря сице: «Ворогам остался еще переход. Ночью, когда зажгут костры, проберусь к их шатрам и найду Дермелу».

И видит Мирослав: предвечерьем поворотили с. верной тропы полки новогородские и пошли по пояс в Еоде к острову; от него виднелся уже стан Могуты, але болото, разделявшее остров и стан, было самое гиблое. Недоумевал Мирослав; и привели дозорные людина; он же рече к Мирославу: «Дермела велел овестити, зарано поведет новогородцев через болото; как зайдут по грудь, обходите и вершите ратное дело». И удивися Мирослав пуще прежнего; рече к незнакомецу: «Возвращайся и предупреди Дермелу, аз послал к нъ убийцу». И было поздно, запылали уже по острову ночные костры. И услыхал Мирослав, еже кричат в стане новогородцев, и смятение велико. Утром топтались новогородцы на острове, не ведая, куда идти. И вошли иные в студеное болото с конеми, и двинулись ко стану Могуты, щупая дно шестами. И вот стала вода доходить до груди, и хотели уже поворотити обратно, и остановились, и сразу же потонули вместе с конеми. И пронесся крик ужаса, и снялись ворожьи полки, и пошли обратной дорогой. Рече Мирослав: «Поторопимся, братия, ударим христов, ибо нет (у нас) сил противостати в поле». И заступили выход из болота на твердую землю, и остановили в болоте (все) новогородское войско, некуда было ему ни вправо, ни влево. И побивали лучники беззащитных; потерял в тот день Ярослав больш тысячи воев, пока отвне не приспела помога. Рече, осилясь, Ярослав: «Теперь держите поганых за луку, не отставайте ни на шаг, будем теснити и по следам войдем в стан». И увидев то, разделил Мирослав воев: половину мужей с Вислоусом отправил в стан, ко другим рече: «Тут нам и помрети, братия, нельга отступи-ти, ибо приведем ворогов ко стану; будем стояти, дабы не упрекнули, быццам влегке отреклись от своего долга». И почалась брань люта, и новогородцы обошли воев Мирослава, постелив гать, але (те) не отступили и бились в окружении до темна и в темно серед лесья

и болота; Мирослав бе тяжко ранен; нашли его почти как мертвого. От гибели спаслось всего несколько мужей, отбивших лодии у новогородцев. И кружили два дни, прежде нежели пристали недалечь от стана. И се очнися Мирослав; подкрепив ся сытой из дикого меда, рече: «Предвещали волхвы, что умру дважды. Раз уже воскрес».

И пошли мужи Мирослава ко стану разведати, и видят: едет встречь новогородец. Обнажили мечи и остановили его. Он же сказал: «Убейте мя или пособите бежати, нельга уже терпети позор». И спросили, что приключилось. И поведал: перебив отряд Мирослава, новогородцы пришли ко стану, взяли его и умертвили всех до единого; в святище Могожи нашли затворившихся волхвов и малых детей. Сказали волхвы: «Мы выйдем отсюда, детей же не троньте: грех (всякому), кто станет искати правды во храме». И не вняли христы, взломали двери и убили неповинных, крича: «Смерть поганых – слава Христу!» И схватили жену Могуты, и надругались; раздавили суставы на ногах и руках и бросили еще живу в костер: «Се наша треба Перуну!» Ныне же празднуют победу. Варязи, наевшись и напившись, катаются по земле, похваляются храбростию: «Нам заплатили, и мы порезали вместе с вами ваших братей; если бы черт заплатил, мы бы и вас порубили в капусту: презренна и бесчестна семья, идеже побивают друг друга».

Услыхав о случившемся, Мирослав вскочил во гневе с ложа своего, ища оружие, и вновь открылись раны, и пал беспамятно и не приходил в себя несколько дней. Восчувствовав же, рече: «Паки воскрес. Теперь вижю: смерть со славой легче бесславной смерти».

Еще до морозов ушел Мирослав от страшного места, едва избежав погони. И хотя округ по селищем были верные люди, найти Могуту не мог. Видя, что вороги собрали огромную рать и хотят вконец извести право-верей в бранех, Могута разрознил дружину на отряды, и разошлись по глухим краям, – в Ватичи, в Полнощную Чудь, к Беломорью, в Мордву, к низовьям Воло-жи, куда приходят на торги хорезмите и половцы, еще к Дону; сам же Могута сокрылся в Летьголи, и пришед, всхоте склонити варязей к походу на Кыев; и соглашались, але запросили слишком много серебра, и когда отказался (Могута), пытались схватити (его) и выдатн Брячиславу, князю Полотьской земли. И се Могута вместе с летьголеми сожег становище варязей и их корабели.

Обыскал Володимир Русьскую землю в поисках Могуты и не нашел; епископы же повсюду возглашали о великой перемоге. И се занялся ропот в людех, вой-ски ведь обирали общины постойными поборами и творили насилия; повсюду рушили святища и губили волхвов, и христили людье по градем и селищам, ставя попами десятских, ибо уже нехватало. Едва уходило войско, людье избивало попов и восставляло кумиры; гриди Володимира, возворотясь, казнили мятежей со свирепостию, але тем еще болып ожесточали людье. Се Подугавьскйе и Поволожские кривичи, восстав, убиша своих болярцей, кого настигли, усадьбы (их) разметаша и пожгоша, а холопей и закупей отпустиша на волю. И собрали дружину, и выбрали князем Ровду, скомороха, он же послал к Могуте, прося о помоге.

По весне сошлась дружина Могуты вновь воедино в Бобрех, селище в Сиверех, и каждый отряд привел еще немало новых воев, и пришли русичи, бежавшие из Тмутараканя, а всего собралось болып 10 тысяч, оружия же было мало и не было коней на смену. Приготовились уже выступити, дождавшись счастливого знака, и (тут) пришел Мирослав. И всхоте повестити о гибели стана, Могута же остановил: «Человец слаб, пока есть слезы, но силен, егда истощились».

И выступили правоверы, и прошли Муромскую землю, держа ко Смилени, и разбивали по пути грады, ломали церквы и убивали попов и новых болярцей, искали повсюду оружие и коней. И се вышли наперехват три христовых войски: из Черниг, из Смилени и из Мурома, всего до 15 тысяч. И встали преградою. Послал Могута сказати ворожьим воеводам: «Собрались вы, яко снопы на гумно в урожливое лето, будет цепам потеха». И разбил их, ударив столь яростно, что лишь немногие спаслись бегством. И взяв довольно оружия, коней и припасов, поспешил к Ровде. И пришли в За-горцы, градец невелик, идеже бе стан мятежей, и видят: обедает дружина, принеся богам жертвы, безудержно веселится, предаваясь бражному медопитию, пляскам и разнуздию в женолюбии; сам Ровда, в колдаке-столбуне, велми нахмелен, сидит под священным дубом с полоненной княжей дщерью, и у той, обрюх-щей уже, титки нази. Возмутясь безмерно сим непо-уребством, рече Могута: «Стыдливость – першее украшение жены; сыскати ли в твоей избраннице?» Ровда, быццам не приметив словей, подал Могуте, не вставая, рог с медом. Рече: «В день сей положено веселитись, оставив черные думы; бози не прощают, коли мешают божье дело с земной заботой. Свадьба моя, мое веселье, и ворог, кто не угостится от брашна моего». Отрече Могута, приняв питие: «Всяк женится, да не всяку женитьба удавается. Муж в лес по дрова, баба замуж пошла». Вскричал Ровда: «Почто испытываешь мое терпение?» Отрече: «Тому, пресветлый князю, что испытание твое рядом. Близко уже смилене и полоть-цы, завтра доедят недоеденное и допьют недопитое. Твой же щит, еже на вратех дома [307], затянул мизгирь паутиною; колесо в паутине – худой знак» 308. И пошел Могута прочь от обедавших, оставив досаду, недоумение и тяжкое предчутье. Сказал Мирослав: «Со-узец Ровда, зачем было обижати?» Отвещал Могута:

«Раб презирает славящего его и уважает поносящего; смущен подарками и хорошо чувствует себя от наказания. К тому же иной соузец хуже ворога, ибо на постоянство ворога можно положитись».

И вот об исходе дней Ровды. Когда пришли войски христов, Могута рече к Ровде: «К полудню исполчи свою дружину у Медвежьего брода, пригоню туда христов, а ты не дай им перейти». И крепко взявшись с двух боков, Могута и Мирослав оттеснили к броду полотьские и смиленьские полки, а Ровды все не было; наки в ночь веселились, а заутре спали беспробудно; аока спохватились, ускользнули христы, и посечи их не удалось. И казнил Могута Ровду в глазах дружины его. Рече Мирослав к Могуте: «Ослабляем ся чрезмерней строгостию». Могута же, неприступен в ярости, отрече: «Бесполезен в брани не держащий (своего) слова. И другим наука за легкодумное рукобитье».

Сице умре Ровда, муж отважен и любим по Кривичей, але подвержен порокам, иже вредят совершенству и большой судьбе. В память (о нем) остались словы, изреченные о Могуте: «Желанна, но непрочна дружба с великими». Толкуют, предчуял от нъ свою погибель.

И выбрали себе мятежные кривичи нового князя, Валдая, старейшину в Уборех, еже по Вилюти-реке, притоке Воложи.

В то лето триждь разбивали войско христов, але перемоги в противоборстве с Володимиром не достигли. Рече Мирослав к Могуте: «Вот море, расступается пред корабелем, но смыкается за кормою. Тако и мы: будем побеждати ворогов еще и еще и не добудем победы; не пустити корени гонимым ветром; потребна своя земля, на ней растет сила, и не токмо от побед, но еще болын от труда и блюдения чести». Рече Могу-та: «Оба (мы) безотчинники и изгнанники. Идеже найдем себе землю?» И позвали дружину, и думали, и разошлись желания; одни говорили: уйдем к Чуди Заволжской, несметно (ее) обилие; другие звали к перелогам на Дон, к руси, говоря: «Ходют в золоте, ядут на серебре, жены (их) спят на агарянских коври-щех». Третьи уговаривали на Заман-озеро, четвертые склоняли отбити Тмутаракань; были и пятые, иже твердили: обоки Дунавы, близ болгарей и влахов, (наши) исконные земли. Але велми могие хотели оста-тись в своей земле. И положил Могута по большинству, и сели по истокам Дугавы, Воложи и Непра, в Оков-ских лесех. Княжил Могута в сей земле два лета, Мирослав и Валдай были при нем первыми мужеми; и два лета была затишь, ибо воеводы Володимира бранились то с печенеземи [309], то с булгареми [310], то со свеями, грабившими племены по Лукоморью; Полотсь и Турье враждовали меж собою, а Смилень после поражения была слишком слаба.

Просто ли самодержецу в Русьской земле, коли и бозей растерял, и людье отвратил, и друзей взнена-гидел, и слуг не нашел? Сыскались лишь угодники беззакония, наперсники зла; и се поют славу бесславному, хвалят мудрость неразумного, поднимают на помост мелкого ростом; ложь извратила зрение и одурманила пуще мухомора; никто уже ни в чем не уверен, и никто не прозревает грядущее; обыкают глаголити всуе и отвыкают тружатись: лень требует лжи, и правда (ей) ненавистна; и се ложь, которой искали утверди-тись, подтачивает основы; трещит возведенное строение; трещит и долго не падает, ободряя лживых лживой устойливостью. Ложь от жаждущих чужого, от них же кровь и несправедливость. Ворог сражающимся – кто извлечет мзду из их победы и кто извлечет мзду из их поражения; ворог живым – кто богатеет от их труда и от их праздности. Але не находилось разумевших правду.

Оувиде Володимир, не сломити Могуту силой; але и Могута исчерпался, и дали по неволе роздых друг другу. Многостольник же, изощрен в хитрости, не дремал, зная: коли бьешь спереди, и не валится, ударь сзади, и упадет. И замирился с булгареми, и с печене-земи завел дружбу; и хотел послати епископов для хрищения, але не приняли печенези; отвергли хрище-ние и от грек; согласились приняти священника из Рима, и не препятствовал Володимир, послушав своего свата Болеслава, только и римец не прельстил Христом печенежских князей [311].

Готовясь сокрушити Могуту в решающей брани, Володимир укреплял повсюду епископии и насадил новые в Смилени, Полотей и Турье. И принял Номоканон [312] от митрополита. Митрополит же внушал князю: будешь, аки цесарь, опекати патриархов, дай только срок укрепитись епископам. И бичевали попы прихожан пуще прежнего, пугая вечным кипением в смоле и терзаниями от хищных зверей, и мнозих отлучали от Христа, другие же сами отлучали ся, отчаявшись от насилий и обмана проповедников. И вот уже преследовали обычай, приходя на подворье и заглядывая в ок-ны; наложили запрет на словеньское погребение и не велели ни тризновати, ни плакати, ни обедати, а ско-моросем возбранили играти; и мужам уготовили новое позорище: попы стали утешителями нерадивым женам. И явились нежданно пред всеми новые челове-ци, неведомые дотоле: учуяв легкую поживу, отбросили всякое стыденье, осмеивая равнявшихся на скромных, и ловко грабили ближних, и восхваляли ся прилюдно, и промышляли куплей и продажей по градем Русьской земли, грезя о великих богатствах. Столь расползлось вскоре беззаконие, что Володимир повелел писати новые законы; але и в новых не обнаружилось и крупицы справедливости, было же довольно невежества и бесстыдства. Преждь не мерили совесть на гривны, теперь и совести нашли мерила и спуды. Беду от человеца человецу не засыпати коробеми ржи, обиду не уняти серебром, душа алчет уважения и возмездия, а не отплаты, и пребывает без того в бесчестии и попрании. Прежний обычай бе прост и справедлив: смерть за смерть, око за око, слово за слово; злочинец долго не жил, обидчик получал по заслугам; коли не доставало силы у обиженного, мстили сородичи. Але нет уже сородичей у богоотступей, лишились ближних и не признают, шатаются по градем хмельны, нечесаны и праздны, и кто обочь их? Нет им ни сочувствия, ни друга, – одни соумышлецы вокол, и вси они холопе, токмо в разных шапках [313]. Что брал князь прежде кроме полюдья? Ныне же во всем ищет поживу для себя и со-трапезцей. И за закон подай (князю), и за обычай неси. Преждь брали закупей при свидетеле, ныне неволя вести в суд и оплатити поручье суда, сице обирают труж-ливых; а коли уйдет закуп до срока, то сами не ищут; и коли сам найдешь, опять неси.

Видя приготовления Володимира, остерегал Мирослав Могуту: «Быти грозе после затиши». И пошел с волхвами в Дреговичи, и привел (оттуда) еще тысячу правоверей; и просились в дружину разбойники, Мирослав же клеймёным зи отказал, и без того гудели попы с амвонов: разбойники смутьянят по Русьской земле. И выбрал место за багнищами-плывунами, за дико-лесьем, средь логовищ вепрей и лисьих нор, и срубили тамо в лето стан о стенах и с вежею; напасли оружия и жита, и вырыли колодези и подземные ходы; часто-колье били в два ряда, за первым рядом утыки и суни, заостренные бревены, еже связаны пуком, – кони не обойдут, а лучнику или пешему с мечом и секирою ук-рылище.

О хмель надежды! Не вчера ли еще утешались покоем души?

Течет речка, речка быстрая,

течет реченька издали.

Мы огни зажжем великие,

сзовем добрых молодцев,

добрых молодцев да молодушек,

угостим их божьим хлебушком.

Сядем на лавки на кленовые,

за столы сядем за дубовые,

послушаем Леля-батюшку.

Огни ревут, и котлы кипят,

и булатны ножи, востры,

блестят, и козел стоит,

бородой трясет,

ради доброго духа кровь прольет.

Веселитесь, добры молодцы,

веселитесь, красны девицы,

славьте Леля-батюшку,

Могожь-мати и родную сторонушку!

Течет речка, речка быстрая,

течет реченька издали.

Сколь воды утечет,

столь ведь и останется.

Воды сбежали, по пригоркам муравы зазеленели, солнцесвет раззолотился, – возвестили волхвы Первую Борозду. Заскребли по сусекам жены, принялись печи жавороней и оладьи с побегами солнцесвета, и запахи закружили голову, напоминая изгнанникам о минулом; оратаи вышли в чистых кошулех, расшитых узо-реми, – яко преждь. Вечор пронесли по стану старый плуг, каким поднималось родное поле; хранится в (каждом) святище, наделен чюдесною силой. Девицы в поддевках, шитых цветною нитью, в венках из подснежей и солнцесвета; идеже отроки и отроковицы ни покажутся, угощают (их) печеньем и березовым квасом; триждь прошли с пением, и вот уж поставили плуг у околицы, и с первой звездою волхв возжег Огнь, и пока разгоралось, с криком тащили люди (всякий) хлам со двора и,метали смеясь в кострище. А самые проворные уже завели скоки вкруг Огня под бубны и гудцы. В полночь девицы ворожили, чьего коня запрягати, и ждали, над чьим домом повиснет копыто Лосихи, небо же заволоклось, и пропали звезды, и пришед, положил волхв на землю орехи по числу изб, и, творя ку-десы, кинул златое кольцо, и покатилось к крайнему ореху. И побежали отроки с кличем: «Полкану почин, жити без кручин!» И вышел Полкан, и поклонился, рад-радешенек: с него почнут делити угодья. И стерегли плуг отроки всю ночь. На заре же отправились вси в поле, со старыми прилежнеми и голосливыми груд-нышеми, и принес старейшина в жертву петуха, и, обагрив кровию плуг, чтоб пахарю не братись за меч, повел первую борозду в месте, указанном волхвом Томи-лой, – тако почалась страда и окончился праздник. Пение же сладко и пугливо томило сердце.

Из-за моря летят птицы, торопятся, машут крылами белыми. Запищат по гнездам птенцы малые, и ты, наша сторонушка милая, подымешь, как прежде, нивы тучные. Прежняя любовь не забудется, старый друг не раздружится, ой-люли, ой-люли, летят птицы, торопятся, машут крылами белыми. А поле ждет пробуждения.

Пускает земля побеги, кудрявится и блестит травою, все нежится в тепле, сакочет в радости, лишь молчит усталое сердце. Вот еще одна весна покатилась, что завтра ждет человеца?

Весна весела, ручьями песни завела, по ерузем понесла, меня, молодку, извела. Идет молодец по бурьяну, на ушке шапочка бобровяна, несет синие красочки своей девице за кладочку. Кто осудит мою любовь? -

прежде смерти сердцу дана [315].

Како ветр пред грозою, како тень пред светом, бежит пред событием его предчутье. Зрящей и внемлющей душе дано уловити, а слепая, еже закована в суету, встрепещет ли? Вот пел жаворонь после заката, и понял Мирослав: быти худу. И пришед к Могуте, впро-си: «Нет ли вестей из Кыева?» И не было. Рече Могута: «Не гнись от забот, человече; что смерть предстоящая, коли не отсутствие заботы? Приидут беды, и встретим, яко званных на пир, ведь и беды минут в свой час». На другую ночь приснися Мирославу, быццам пробит его фрязьский, льняной панцырь. И растолковали: «Вскоре не будет дома в родной земле». Рече Мирослав к Могуте: «Сбирайся уже на брань». Рассмеялся Могута и велел отроку принести златые кубки и хмельного меду; и вот известили: «Пришел некий муж из Кыева, едва жив». И ввели его, он же рече: «Могута, се весть от Бовы, владыки, аз донес (ее) на дюжине комоней: три дни назад ушел из Кыева Володимир с дружиной. С ним 10 тысяч алданей 316. К тебе спешит войско…» И не окончив словей, пал вестник замертво, ибо скакал от Кыева без передыху. И пришли вестники также от Турьской волхвы, от Полотьской, от Новогородской и от Сюждальской, и каждый поведал, что идут войски. Посчитали, и вышло, что всего до 40 тысяч, у Могуты же

было пять тысяч. И позва Могута на думу; реша мужи: «Не перестоит конь дороги, неможно нам пе-ресилити, укроемся в Заволожской Чуди». И людье, еже сбежалось к нам, не покинем». Рече Могута: «У каждого глаза своя правда, единую зрят оба. Мирослав поведет людье в Полнощную Чудь, мне же укрыти (его) от погони. Трепали нас и чесали, ныне станут ссучи-вати, мы же и в нитьях не пропадем».

И выступил Мирослав, не мешкая, со своею дружиною, а за ним бедные бежцы, долгий обоз; старые и малые, жены и немощники; и скотье погнали, и имение навьючили; вси пеши, мало кто сел на конь, отдали коней дружине Мирослава; на плытах и лодьях по Воложе не пошли, опасаясь росставьцев. И оставил Могута Валдая с тысячью воев в стане, сам же борзо подступил к Смилени, але уклонились сечи смиличи, ожидая полотьцев; те же остановились, ожидая ново-городцев, одни новогородцы не имели страху. Рече Могута к дружине: «Ударим, забрав себе (всю) славу; ведь слава – устояти там, идеже нету надежды, остатнее удача». И вот исполчились; увидели христы, что мало правоверей, и велми одушевились. И благословил христов епископ Ионисий: «Легко победите, коли не усомнитесь в силе господа». И случися небывалое чю-до: стали перемогати христы, и тут вострубили трубы христов к отступлению, и смутились воеводы; отступая, смешали ряды, и створилась сумятица; Могута же, воспрянув, посек до пятисот мужей, и побежали остальные. Егда остановились, епископ восклица: «Нечестивцы, лутше бы вас всех попластали!» Покуль препирались и искали виноватого, два полка, полотьскии с тысяцким Алдонисом и новогородский с воеводою Ща-пой, перекинулись к Могуте; быша хрищены мужи, але правоверы, узревшие в чюде знамение и призыв по-каятись пред бози отец. Алдонис бе единый сын полоть-ского волхва Тадея, принесша ся в жертву Сварогу и Влесу при первом хрищении Полотей Есиславом; вошел в Огнь в белых одеждах, порицая беззаконие; Алдонис же был приближен Есиславом по совету Рогнед из-за великой славы Тадея и ради умиротворения дружины. О Щапе известно, еже купецкого роду, отец (его) прославися, положив в Новгороде дубяный стлан; в предках его по матери князь Водима, а женат бе на свояченице князя Добрына; о Щапе говорили, еже богаче всех в Новгороде, а может, и на Словеньской земле; велми возвысился при Вышеславе, ссужая (его) серебром, и ведал торгами и полюдьеми; при Ярославе же впал в немилость.

И вот подступил Володимир со Святополком и с пе-ченеземи, и окружили Могуту, и была сеча с утра до полудни, и застеняло солнце от печенежих стрел, и гибли лутшие мужи Могуты, не явив силу рук и отвагу, але все же прорвися Могута и ушел бы от погони, да застрял, промешкавшись, полк Алдониса; ранен, поворотил Могута коней, глаголаше ко Щапе: «Иди к остережью, к Валдаю, аз догоню». И было промашкой; обступили дружину правоверей еще плотнее, и не смог уже пробитись, и был паки тяжко ранен, и схвачен Булгаком, Святополчим воеводою. Перевязали (Могуте) раны и привели в шатер к Володимиру. И узре Могута серед велмож Алдониса. Алдонис засмеялся, спросив: «Ведаешь ли, кого спасал?» Отрече Могута: «Себя, не ведая, каков аз есмь, но больше обычай, он ведь превыше измены. Кто не бережет обычай, и себя не сбережет. Плохо закончишь дни, Алдонис».

Горе мне, горе: победы принесли поражение, богатство – нищету, слава – позор, мудрость – заблуждение, а молодость обернулась старостью. Корчится че-ловец от боли, молчит или кричит нестерпимо, но кто же объяснит боль в словех? Кто выразит живою? Кто разделит ее, не умаляя? Кто приимет? Нет подле такого. Плачю о Могуте, ибо не вижю уже меж звезд самой яркой, не досчитался среди надежд самой заветной. Достойных округ немало, а достойнейшего нету. Толчется в уме прорек Ратая Бужанина, уморенного Воло-димиром в Кыеве за непокорный и горделивый нрав: «Прощаться сёння – завтра словы остынут, творити доброе сёння – завтра память посеет в Еечность».

Все сущее в движении: и птиця, и туча, pi река; знают, чего хотят. Худо человецу, егда на раздорожье: чего хощет, не скажет: то плохо, то недостойно, а то недоступно. Голову кружит, быццам от хмеля; ясное прежде неясно, и шатаются устои моих времён. Живущий неясно живет напрасно.

Прежде дров в лес не возили, не искали всуе, все было на ладони: вот люди, вот и ты серед них. Недаром старцы сокрушаются: минул златый век, и новый уж не для великих. Не ведаю, тако ли, але жрети судьбе разучились, повсюду лишь о мзде вздохи очей, ослабло в душех единое и единящее, прельщаются тем и сем, а что есть, уже не наполняет и не сытит: душа в прорехах. Бози, бози в забвении – плачют безутешные судьбы, тяготит их пустотою. И се удивление: от голоду меньш помирают, а голодают болып. Преждь нищие не кишели; коли бедствовали, (то) всем родом, ныне же прорва горемык. Бедствия живых умножились – бли-зок час перемены, но дождатись ли? – человец ведь вершит ся во днях, а не в столетиях.

Пировал Володимир победу, думая: свалил древо, трудно ли теперь порубити сучья? И подступил ко стану, идеже затворились Валдай со Щапою. Але хитро выбрал Могута место для остережья – не повернутись с громоздным войском: тут болото, там густолесье, не ступити конем. И сыпати вал – земли округ мало, литой камень. И почали рубити лесье мужи Володимира, и, расчистив, кликнули лучников-печенезей; приготовили бычьи лбы – дубовые стенобиты, окованные железом, с поручеми на сорок и на сто носил, и наполнили мнозие сани каменеми, дабы засыпати рвы, идеже понесут стенобиты. Говорили осажденные меж собою: «Не устояти стенам и на валу не удержатись – сшибут стрелами». Рече Валдай: «Не перехитри ся, мудрый. Коли мы устоим, и стены удержатся». И велел ва-рити в котлах смолу и ставити на стенах бойничные щиты, иже измыслил Выдгарь, новогородский волхв: от стрел укрывают, а битись не мешают. Володимир же подвел камнестрелы, дабы смести щиты, и послал к Валдаю сказати: «Обещайте христитись, оставим жизнь и дом и наградим щедро. Коли не уступите, не ждите пощады». Отрече Валдай: «Наша вера есть жито нескончаемое, молитесь Христу, а мы принесем жертвы своим богам и помянем Могуту вашей кровию. Будьте беспощадны, ибо и мы не пощадим».

Проводив людье в Чудь, Мирослав оставил тамо иных из дружины, с остатними мужами борзо воротился назад; и узнал, полонен Могута, а остережье в осаде и вот-вот падет. Рече Мирослав ко дружине: «Отобьем Могуту или погибнем». И закричали вой: «С тобой, князю, до крайнего часа». И посла разведати, идеже прячут Могуту: Осьмиглаза, волхва, проницавша людь-ские мысли, и Посоку, бирича 317, в ложном хрищении Онцифера. И пошли каликами, пророчествуя от Христа. И зарыли ради хитрости в разных местах три сосуда, медяный, серебряный и златый, наказав своим: приготовьте носилки, спрячьтесь и ждите недалечь златого сосуда; как придем в сопровождении христов, нападите и освободите нас. Подошед ко христову войску, славили Володимира, говоря: «Было нам знамение, и теперь знаем, идеже подземные клети ильмень-ских волхвов». Услыхав (об этом), позва их Володимир и впроси: «Идеже сокровища?» Реша: «Приведи своего самого злого ворога и спроси его; что ни ответит, мы верно истолкуем ответ, вразумлены божьим откровением». И согласися Володимир. Епископ же, чуя подвох, отговаривал: «Порочат имя божье, повторяя всуе, вели вразумити (их) батожьем и прогони прочь. Иди пытай злою пыткою, не наглядатаи ли поганых? Хотят разведати, идеже Могута и жив ли». Але гриди рассудили инакш: «Кто преломит ныне нашу силу? Найдут злато, нам прибыль, не найдут, казним обманщиков, и снова не в убытке». И велел Володимир привести вместо Могуты одного из своих велмож, внарошь связав вервием. И выслушал словы его Осьмиглаз; дождавшись вечера, повел людей Володимира и, отмерив шагами, указал: «Копайте». И извлекли медяный сосуд. Рече Осьмиглаз к великому князю: «Обманули тя, сей человец – лютый тебе ворог, але не самый лютый». И согласися Володимир; и не отпустил велможу, заподозрив в измене. И привел другого (велможу), в котором сомневался. И бормотал молитвы Посока, и Осьмиглаз молился усердно. Когда же по вечерней заре откопали серебряный сосуд, Осьмиглаз рече к Воло-димиру: «Почто заблуждаем? И сей лютый тебе ворог, але еще не лютейший». И паки согласися Володимир; а велможу велел пытати. Обуял страх гридей, и поднялся ропот: «Что же, князю, лукавишь? Или не ведаешь, кто лютейший?» И се явили пред очи Осьмиглаза Могуту. Ввечеру привел Осьмиглаз людей Володимира к лесью, и вот достали из земли златый сосуд. И велми все возбудились. Волхв же рече: «Пусть кто-либо немедля отнесет сосуд Володимиру, а остальные копают, ибо много тут злата, всем хватит; берите лопаты и копайте, скоро ведь стемнеет, и выйдет нечистая сила». И унесли сосуд, и подал знак Осьмиглаз, и выскочил из засады Мирослав, и перебил христов. Рече Осьмиглаз: «Поспешим на выручь к Могуте». И взяли носилки, приготовленные загодя, и спрятали в них во-ев, а другие вой понесли (носилки) на плечех. Осьмиглаз же и некий из велмож Володимира, кого пощадили, реша к сторожим: «Несем злато Володимиру, та-мо еще несметно». И пришли к шатру. Выскочили вой, перебили охрану и схватили Володимира, еже ожидал сокровищ в нетерпении. Впроси Мирослав, идеже Мо-гута. Отрече: «В соседнем шатре, в оковах, при мнозих сторожих. Коли захочет войти кто из чюжих, заколют (Могуту), сице сговорено». Рече Мирослав: «Убъем тя, коли не освободишь Могуту и не вспоможешь нам выбраться на волю». И кликнул Володимир воеводу, и привели закованного Могуту. И снял Мирослав с него цепи. И тут поднялась тревога по всему стану. Обступили христы шатер плотным кольцом, так что не проскочила бы и мышь, зажгли огни и стояли до утра. За-утре рече великий князь к Мирославу: «Ваших капля в моем море. Уходите, не стану гнатись до полудня». Рече Могута к Мирославу: «Что верити Володимиру? – стол лишил его чести, и черту недовесит, и богу недодаст. Коли собрать пролитые (им) слезы, и сам бы утоп, и дружина бы не выплыла. Лутше убъем его, а тамо по воле бозей». Мирослав же отверг: «Не для того сняли с тя цепи, чтобы тризновати. И что Володимир? – ужли в нем только наша беда?» И пошли пра-воверы, держа меч у груди великого князя, и расступились христы, дивясь доблести Мирослава и его мужей; отойдя довольно от стана, отпустил Мирослав Володимира, сдержав свое слово. И Володимир, верен обещанию, не гнался до полудни, в полдень снарядил Свято-полка на перехват с лутшими мужами; и триждь сменив коней, обошла Могуту погоня еще до Смилени и встала в засаду близ Волок, большого и богатого селища, зная, истощились правоверы, и нет у них припасов. Сказал Мирослав, едва приблизились к Волокам: «Великое селище, десять языцей опаснее одного, обойдем стороной». И не всхоте Могута послушати совета: «На-добь быстрее в Деревляны, авось, еще не забыли ни Влеса, ни Могожи и мя поминают». И се напоролись на засаду; нельга было уклонитись, и почалась сеча, и яростней, сказают, не было еще на Русьской земле даже павшие не выпускали из рук мечей. Никто не ведал ни страха, ни усталости, никто не просил пощады. Но падали один за другим богатыри, даждьбожи вну-ци; сразили Осьмиглаза, волхва, положили Посоку, крушивша христов литою о полный пуд; и Мирослав, обливаясь кровью, рухнул наземь. И пересилили христы. Могуту взяли тяжко раненным и в беспамятстве [318]. И лечили Мирослава и Могуту в Смилени: нету ведь радости палачу рубити уже мертвую главу.

С Валдаем лее и со Щапою приключися вот что. Три дни ломали и не могли сломати вой Володимира стены остережья, на четвертый взяли остережье приступом и сожгли дотла, перебив (всех), кого нашли. И повеле Володимир проклясти место, идеже потерял до двух тысяч лутших воев, воспретив (там) пахати, сеяти и сели-тись; и назвали (место) Закляты; смере же окрест назовут (его) до сей поры Валдай.

И вот о Щапе. Сокрылся с немнозими мужами в подземелье, и обрушилось во время приступа; и быша обречены, и умирали в муках, але волею бозей пробили лаз и бежали.

Меж тем, едва прилечив раны, повезли Могуту и Мирослава в цепех в Кыев, и сопровождали два кыев-ских полка из великокняжьей дружины. Привезя ночей во град, посадили розно, како и везли, в застенье митрополичьего дома, идеже христы учили вольные души христовым добродетелям. И собрал Володимир старшую чадь и епископов, и думали о судьбе Мирослава и Могуты; порешили сице: Мирослава заточити навечно, дабы не волновати казнью Дреговичей и не,возмущати старой знати, но пред всеми явити милосердие стола. Пуще всего боялись огласити, еже князь, именит и прославлен Святославом, Добрыном и самим Володимиром, – заодин с мятежеми; давно уже внушали людью, нет ни мятежей, ни мятежного войска, – токмо толпище разбойников и смутьянов, не желающих ни орати, ни сеяти и промышляющих татьбой и граблением купно с печенеземи. И увезли Мирослава отай в Вышгород, и бросили в темницю великокняжь-его терема; даже стражи не ведали, кто узник, ибо запретили им молвити хотя бы слово: и входил в темницю, подавая пищу, некий чернец от митрополита, и имя его сокрыто.

С Могутою же положили обойтись круто, сломити ролю и судити, коварно заставив отречись от Могожи; людье ведь только и говорило о полоненном, ожидая суда. Пытали Могуту самыми страшными и гнусными пытками; не можно их описати, сохраняя разум; сломити же не сломили; приходя в себя, в охраках крови, князь воздавал хвалу родным бозем, предрекая изгнанье христов и позорную гибель христовой веры по Русьской земле. Опошние дни сего беспримерного мужа подлинно не известны. Утаили христоверы от людья по страху своему даже имя его, еже дали отец и мати по рождении.

Казнили Могуту в Кыеве четвертованием, оклеветав прилюдно раскаявшимся пред Христом разбойником; очевидецы свидетельствуют: бе Могута от пыток едва жив и ликом себе не подобен; очи вынуты из глазниц и вырван язык. Волхвы, ходившие к лобному месту, ручаются, еже казнили вовсе не Могуту, но похожего человеца. Сомнительно ручательство, сведущие не разделяют; в народех же ходит, быццам пра-воверы подкопом проникли в узилище и освободили Могуту; князь умре от увечий и ран уже на свободе и погребен по обычаю в Деревлянех; в могилу его сложены кумиры словеньских бозей из злата и требные сосуды из серебра; везли сокровище к месту погребениа в тороках на десяти конех; идеже могила, никто не ведает. Другие расскажут инакш, и велми многие принимают се правдой. Быццам пытали палачи Могуту целое лето, але не преклонился; и стал помирати, и пришел к нъ Володимир, и рече: «Не утихнет на Руси, коли ты, князю, не велишь мятежей сложити оружие и служити новому богу; истечет кровию земля в усобице на радость ворогам». И согласися Могута. И повезли его в лесье, к заколодам и завалам, идеже засели пра-воверы. И крикнул Могута из последнего: «Братья, аз есмь князь ваш Могута, велю вам змогатись, не оставляя брани с христами!» И тотчас упал мертв, ибо стояли за его спиною сторожи от Володимира с мечеми. Одушевились мятежи орлиным кличем и не смирились с насилием, не отступили правды.

Горе мне, горе! пишю о смерти своей страданием своим. Можно доказати истину, но как доказати правду? – (ее) чувствуют или не чувствуют; можно доказати лржь, но как доказати заблуждение души? Искомое в нас и вокруг, и негде больше искать. Все изречено, прибавити нечего. Многознание бессловесно. Внемли ветру и шуму древ, плеску волн и шелесту трав – есть ли мудрость превыше? И се (их) мудрость, облечена в наши словы, иже грубы и неуклюжи: «Прими всякий день и всякую заботу, и всякий труд; дерзай, служа роду своему и миру, посреди которого жив; не желай больш, нежели предки, – не сулит радости».

Страшна смерть для сердца, але страшней для памяти. Был и нет – неодолимо. Не превозмочи ни горечи, ни раны, не породнившись с вечною тишиною. Не сами ли бози повинны в гибели своих детей? Вечное отдохновение терзавшимся вечно. Встреча кончается, и свет меркнет, и исчезает тоска, и истончается радость; повторяясь, не повторится уже, – будет другая встреча, иной свет прольется, иная боль наступит и непохожая радость. И се печаль, ее же не объять. Умру – не жаль; облик забыли – не жаль; словы отлетели – не жаль. Жаль – не возродити того, что было сокрыто за жизнью и за обликом, что таилось за словеми, проращая (их). Рекут от века: «Все повторимо, кроме истока». Казалось легким речение, а ныне понял и обомлел: скажешь ли больш?

Не родивший сына не плачет о его смерти, сирота не горюет на тризне родителей, не волнуемый страстью не ведает разочарования, поставивший себя ниже всех не терпит обиды, нищий не боится кражи богатства, не дорожащий собой не страшится кончины; но угодно ли богам, если кто не хощет рождати сына и подавил в себе страсти, если безразличен к истине и равнодушен к свободе? Если обретенье – жизнь, не жизнь ли и утрата? И если радуемся обретенью, отчего же полны страха потеряти, ведь утрата неизбежна; и легче ли та, о которой не знаем? проще ли та, еже пронзает живое оставшихся после нас? Много страдал и много думал, много терпел и много слушал о бедствиях, и се возглашаю: всякая жизнь – в радость, и огорчения всуе; идите спокойно от поражения к победе и от победы к поражению, не теряя трезвости при удаче и не сожигая ся печалью при неудаче. О судьбах решает число побед поражений, о доброй памяти – наша твердость и мельство.

Не трудно высказать мудрость, трудно следовать ей; еще труднее, последовав, не отринути в разочарованье. Трудно людем всходити по степеням добра, але еще труднее поверить, еже восхожденье возможно.

Два лета схороняли князя Мирослава в заточении. Если б ни мир в человеце, стерпети ли неведомость судьбы и одинокость? перенести ли умертвленье жизни, заполнявшей преждь? Вот что слышал от Мирослава о днях заточениа: «Повторил в памяти вси шаги, верные и неверные, и те, что кажутся верными, и те, что кажутся неверными. Укорял ся и терзал ся, и поклонялся бозем благодарно. Многое передумал, и немалое открылось. Але чем болып ведал о жизни, тем горш было ведение и тем менын ведал, како жити должно, чтоб уберечь честь и устояти в мире падения; и заро-дися сомнение, задумывается ли мудрейший, не скользит ли по накатанному, сторонясь совсем иного рассуждения как обмана? Не та же глупость – мудрость, пугающаяся лишь глупости? Ведь рассуждение мудрейшего – николи не жизнь, и часто бессмысленно, а поступок глупейшего – жизнь, и полон смысла. Истина повсюду, перемени страдание, и переменится правда».

Се времёны остановились, и память уже не черпает, но возвращает вычерпанное, и в видениях нет искаженности, присущей волнениям бегущего; быша противоречивы и незавершены – завершились болью, быша неправдоподобны, – содеяли ся единственной утешливой правдой; красивое изукрасилось, худое по-хужело. И видел Мирослава, и слышал безутайные сме-хи его; вот сидит вприщур на солнцепеке и сушит окуней на лозьях, вот льет свечи из вощины, а вот ранен Мирослав, – обкладывает лечец рану сухим болотным мхом и стягивает льняною лентой. Стюжливой осенней ночью коротили время беседой у сонного очага. И ветр, и дождь, – бесновалась буря во мраке, скакали по углям духи Огня, пыхали искрами, трещали и сипели в голов-нех. И внезапу впорхнула ночная птиця – тенью мелькнули крылы, и с жалобным писком прочь унеслась из тепла и покоя в холод и брань непогоды, – и тяжко заныло сердце в загадке, истеклось тревожной жалостию ко всему страждущему в огромном и непроглядном мире; дух Смерти пронесся, дохнув дождеми и березовым дымом, но кто остерегся (этим)? – шли еще от победы к победе, и грядущее манило надеждой.

Образ думы сокровенной – чиркнет видение, и прежнее затеплится, и вновь проживается наяву. Се Доляна, дщерь Симгола, волхва из Певней, селища на Шелони, – молодость, молодость, далека (ты) ныне! Мати Могожь, безмерны щедроты Творения на полюби и ласку; како бы ни иссушило и ни заснежило ныне, стану жити прежним, и его мне достанет. Пук ржи заломан на поле – не от сглаза, – ищи мя, сокол, сизую голубицю; и древо зарубано – не от худого гостя, – жду не дождусь, одною утехой не утешусь. Звоните, небесны колоколецы, серебряны усерязи, зовите моего друга; мелькни, парчовый очелец, укажи, идеже моя зазноба; не перени постелены и не ковры разостланы, – красны маки и незабудки на нашем счастливом ложе; не мёды припасены в голеке, но хмель на губах твоих; сойдемся, како прежде, всему благодарны, – не очистят воды [319], очистят родники звезд, ибо быстро умчалось время свидания; забыта в муравах льняная на-бедренница и тонкий платок качается на раките; следы щедрого пира; ни у кого не отнято, но всем роздано; идеже пирующие? – раздарили округ себя и небо, и душу, и поле, и поцелуи; умылся бы твоей нежной красотою, укрылся бы твоей доброй лаской и воды бы твоей не отвернулся [320]; не любовным грибом приворожила, но мягким взором, не благовонием мяты, но благоуханием юности и сырокваши, моют ею волосы невесты; яко дятл дебает клювом, стучит мое сердце – ждет день нового свидания.

О грезы, грезы, утешение обманутых! Вот голоден, и явились сны о хлебе, вот заточен, и думаю о воле, вот ослаб, но мигает в темной тоске ожидание новой силы.

Глухие стены – и молчание тишины, и тьма подземелья; редкий луч на закате глянет в отдушину, и опять тьма, и комарий гуд, и пыхтит некий зверь, то ли грызет, то ли роет, – надо мной, подо мной, по всей земле. Вот оно! Небо – яркая синь над позолотою рощи, глазам больно; ластки уж отлетели, в лесах гул и звонь, и в одиноком поле смер с сохою, бредет медленно, быццам боль ему всякий шаг. «Не рано ль пашню теребишь?» – «Аз есмь хвор, муже, печет нутро, пришла моя лихомань; лягу ввечеру, а встану ль заутре, не ведаю». – «Что ж изнуряешь ся непосильным? Нет ли (у тебя) брата? или свата? или кума?» – «Все одно, муже, кто-то должен пахать поле».

Кто-то должен пахать поле. Кому печалью печаль пахаря? кому потом пот его? кому стоном стон? кому слезою слеза? – кто-то должен пахать поле.

А вот и селище, сожженное христами. Торопи коня, не время скорбети над пепелищем. А душа свое примечает, млея в обиде: се малые детки; качаются еще на слабых ножках, а уж прячутся, тонкошейки, курят-ками хоронятся по лебедам да репейникам; голосят над убитым отцем, не разумея, отчего не встает, кличут мати, но и ее не докличутся. Кто помрет, а кто и останется, поднимется колоском на гари, серед вечной уже заботы, и жвднь все так же останется бременем, – нет близкого человеца человецу, – надолго ли? – все на свой лад нищи, – нищий же нищему слабая утеха. Не заботимся чюжой бедою, не проникаем чюжое горе; взойдешь на гору, чтобы зрети дальш, и не видишь уже, что под горою; останешься под горою, застит полнеба.

Вышед на волю, сказал князь Мирослав: «Лишь горе вполне наставляет, когда нету надежды. Учится человец видеть не примеченное прежде, ценит не оцененное, радуясь (тому), что возможет радоватись. Горе открывает подлинное в нем; искажают человеца досужие желания, и не ведает о себе, но только о них».

Не было покоя душе узника, но разве обрел покой в узилищах вольной жизни? И что же стенание? – чьи еще плечи удержат Небо и Землю?

Казнили Могуту, заточили Мирослава, погубили их верных споборников, а не утихло по Русьской земле, – како примирити ся с утратою бозей, питавших радо-стию? Змеились страшные слухи. И была правда, и была ложь, и лжи было больше, правда бо бе неприглядней и злее, нежели думали о ней. Повторялось в тревоге из уст в уста проклятие и пророчество Невзора, Ильменьского владыки: «Многим поклонитесь, люди, за предательство бозей, и своим, и иноплеменным, станете заискивать пред ними и вновь надолго лишитесь своих князей, станете имати в муках то, что (вам) причитается по закону; обман станет привычным, и мздоимец будет в почете; и погрязнут в пороках и в лени, в безнадежье и унынии, угнетая и преследуя один другого. Возродятся, але новой кровию, отринув чуже-божие и паки поверив в себя». И не было счета чюде-сам и знамениям, и все толковали к непрочности времён, мору и новой смуте. В Чернигах, сказают, на глазах людья откопали из могилы воскресшего мужа; в Белгороде вознеслась на небо корова, в Кыеве дваждь зидели на площе пред христовым храмом кумир Перуна; взникал из разверстой земли и пропадал вновь. Умножался стон, росло нетерпение, и вси быша недовольны. Володимир казнил справедливых одного за другим, и вот некому стало молвити слово за обычай; ведь новые велможи, возвысясь поклонением, поклонением чаяли сберечи ся, николи не перечили неправде и не обличали зла, сокрывая свои думы. И засевали христы Русьскую землю блудилищеми, сколько могли, и теми, идеже молятся не совести, но карающей плети, и теми, идеже поднимают чаши с отравою надеждам.

Низкие и слабые люди хощут быти выше и сильнее, але праведно желание обращается в преступление; хощут того, на что не способны, и потому творят то, чего не хощут, але не отрекаются по своей низости и слабости.

О некий день зимы пожаловал к Мирославу в узилище Володимир; внесли слуги свечу и скамью, и сел великий князь, морщась от смрада; и не бе трезв, ликом же сильно переменился, и телом огрузнел, и борода проседела. Рече Мирослав: «Убери свечу – нестерпимо очем от света». И задул свечу Володимир с покорно-стию. Рече Мирослав, ненавидя мучителя: «А коли убью?» Отрече спокойно: «Мне и легче. Се тебе нож». И подал нож. И не взял Мирослав; впроси: «Сколько (сижу) здесь и долго ли еще гноити ся?» Отрече: «Злые перемены в судьбе удлиняют леты, твои быша коротки». Мирослав возрази: «Долгие леты быстро проходят, короткие тянутся долго». Рече Володимир: «Прости за грехи, не волен в поступках и тем терзаюсь. Хуже оков мне судьба моя». Рече Мирослав: «Всуе жа-лобишь. Уже не раз обманывал». Отрече, тяжко вздохнув: «И для бесчестных приходит время чести. Охмелен, але не радостью и не скукой, – недугами совести. Каюсь пред тобою, яко пред Христом. Господь молчит, ты же молви хоть слово». Впроси Мирослав: «Чего хо-щеши от мя?» Рече: «Буди мне совестью, другим нет уже веры: велможи боятся и лгут; народ, кланяясь, презирает, виня в напастех. Сходит с ума человец, осознав: николи не был и не будет понят в людех. На них же стоит мое царство и ради них оно, убери, и не сыска-ти мне оправдания». Рече Мирослав: «Во хмелю жалеем, трезвые казним. Поделом. Ты мя обесчестил, лишил княжениа, разорвал на части Дреговичи, и аз должен разделити тоску и остеречи советом? Почто же пришел отай, боясь, что увидят?»

И повеле Володимир вывести Мирослава из темницы. И как отпарили в бане и дали новое платье, и усадили за яства, рече великий князь: «Неоглядно царствие мое, много рабов и много здравящих мя, и немало громогласно хулящих, але те же льстивецы, токмо обойденные подарком; соратников же нет: дорожат велможи шапкой больш, нежели честью. Отчего, не Еозьму в толк». Рече Мирослав: «Преждь блюдолизам да брю-холазам шапок не раздавали. Шапка не кормила, но чести служила; ныне поит и кормит, тому нет отбоя от протянутых рук. Инакомыслы гонимы; кто же изречет правду, отличную от твоего заблуждения? Не тычу в зеницу прежним, доставало и подлости, але свиниям рог (ов) не жаловали; племя выкликало в князя; и служили князи племени, ныне же ты один указуешь и прислуживают тебе одному. Помянешь, и тебя не послушают, бо наследуют, не спрося. Легко поломати обычай, восставити же не по плечу и великим». И молви в тугех Володимир: «Се вижга, але уже бессилен: мало ведати, идеже правда, мало и знати, како достигнути ее, – надобь достигати, тружаясь и рискуя. Люди же не станут служити и спасению своему, коли мзда им невелика; хотят невозможного, тому что нету (им) возможного, и боятся подступитись; аз же в недоуменье: ждут люди перемен, шепчутся о них, егда же наступают, превозносят и защищают прежнее, не желая посту-питись и ничтожным; и открывается: ярые ругатели и хулители – ревнители и хранители прежнего, воители за него, хулили ради миновавшей их славы, ругали ради обошедшей их правды. И еще тайна: пособившие погубити прежнее после говорят: «ке того хотели, не о том помышляли», и первые готовы отречись». И попроси Володимир Мирослава к себе первым мужем, и отверг Мирослав с негодованием. Але стал жити с того дни в княжьем тереме, и прислуживал ему отрок, и был волен князь ходити, идеже хощет, на коне или пеш. Однако долго не еыходил, страдая недугом глаз. И спросил его однажды некий придворец, лукавя по сговору с Володимиром: «Куда лутше: в Дреговичи подручником или в лесье, к мятежей?» Отрече Мирослав: «Что море вареной рыбе? Что честь живому, коли нету князя Могуты? Что наша воля в сравнении с его непреклонностью?»

Наезжая в Вышгород, Володимир наведывался к Мирославу, возбуждая тем гнев в держителях христианской веры. Але и сам бывал озлен ими. Рече к некому епископу при Мирославе: «Почто стращаешь адом и прельщаешь раем? Пугатись вечности и стремитись к ней – се причина пороков: и бесчестия, и зависти, и алчности, и властолюбия. Доброе имя при жизни – что больше? Познати, кто ты и чему сподоблен в мире сем, – что больше?» И не нашелся епископ ответить, ибо повторял Володимир из Ильменьских Вед. Одумавшись однако, каялся Володимир в богопротивных речех и молился истово и прилежно; после же раскаивался в раскаянии, говоря, не сыскал в князех веры ни опоры, ни путеводей.

Растление племени попрежь не щадит растлителя; позещю о Володимире без злорадения, с единой мыслью: всякое горе бескрайне и неделимо: топитель потонет, губитель погибнет, пожелавший зла от зла же и возопит. От христов нерадение в народех, от них поклонение пред князем небесным – и презрение к мужем земным, стращение судом божьим – и равнодушие к суду людьскому.

Если горит в доме, кто же не обуглен сердцем? Побежден победитель своей победой. И разум служит безумию.

Пришел однажды Володимир к Мирославу велми удручен. Впроси Мирослав: «Почто самые великие обойдены любовию? Падают ниц пред ними, а бескорыстного тепла лишены». Отрече: «Разве ничтожные разделят бескрайнюю заботу? Да и что (тг.кое) любовь?

He напрасная ли мечта? Есть похоть телесна и себялюбие безмерно – се удел бесчисленных; себя любят в избраннике, – нашли, куда поместити алчность; свою радость боятся потерять». Оспорил Мирослав: «Истом-ление шепчет разуму твоему». И согласися Володимир: «Увы мне, нет подруги, еже постлала бы мягко усталости моей. Не хощу притворницы, не хощу покор-ницы, хощу приюта душе [321]. Добр к женам закон христов, а не проистекает доброта; единственная хозяйка гостю своему, а угостити не может. Учю среди детей: жена, не моги устати духом, а муж телом; коли муж устанет телом, дом не разбогатеет, коли жена устанет духом, дом разрушится. Учю, а сам неуч. Удручает подлость жизни: мудрец серед домочадец глуп, великий в своей опочивальне мал и зауряден. Тружаюсь, сколько могу, а прочности нет». Рече Мирослав: «Таковы времёны отречения от бозей: в трудех не бывает смысла и прочности, и нет благодарности ни радетелю, ни старателю добра».

Больш всего терзался великий князь раздорами промеж детей [322]. Раздал волости, отняв у прежних володе-телей, и увидел вскоре: не хотят быти под рукою, тяготятся, каждый считает ся коли не равным, то первым; однако же не избежати обузы князю: и умирая, думает о наследниках. Много размышлял Володимир, кого по-ставити першим, кому отдати великий стол, дабы еще при жизни своей побудити остальных к послушанию перед ним. Сице глаголил Мирославу о детях: «Умельчились в сравнении с нашими отцеми, не ведают уж ни вдохновения, ни дерзости, ни любви, ни привязанности, и в умении нет прибавы; собой дорожат, а цена (им) резан 323. Ярослав – залишне хитр и коварен, хощет властити и не содрогнется пролити братнюю кровь; Святополк – умен, але не провидец, залишне непостоянного нрава, жесток, многопорочен, почитает истиной свои хоти, а волю правдой; Мстислав – храбр и честен, але нетерпелив, беспечен и не искушен в княжении; Святослав – в себе сомневается, другим верит; Борис – ласковое теля, всех мамок сосет, а настояти на своем не может; другим же безмен более к лицу, нежели жезл великого князя». Потай гадал Володимир о сыновех у Тадея, волхва-прорицателя, предсказавшего славу и подвиги Илие из Мурома; и выпало вещее:

«В ссорах и брани отыщет ся наследник; ты же не ищи, не навлекай беды». Володимир однако не послушал, убоявшись попреков от митрополита, сведавшего о грешном гадании. Егда по настоянию христов позвал Бориса 324 в первые думцы и доверил большое войско, разгорелась свара меж братеми; яростнее всех схватились Святополк и Ярослав.

О ту пору быша в Кыеве великие торжества; съехались Андрих, князь чешский, Стефан, князь угорьский, Болеслав, князь лешский, и многия иншия, включая топчаков и печенезей. И проводили время в пирах и охотах, одаряя друг друга подарками. И узре Болеслав дщерь Володимира Предславу, княжну велми учену и многомудру, ликом красовиту, поступью и повадками величаву; рече к Володимиру: «Отдал любимую дщерь за сына твоего Святополка, породнимся же теснее, отдай за мя Предславу». И отказал Володимир, ибо хотел отдати ее за гречского наследника и уже сговаривался. И обиделся Болеслав; тотчас седлал коней и уехал из Кыева, оскорбив тем Володимира и осрамив пред гостеми. Пришед в Турье к зятю Святополку, почал возбуждати супроть отца: «К тебе не благоволит, указал на Бориса, аки на преемеца, на тебя не указал, тебе же, старшему, скорее надлежит первый стол». И говорил еще, обольщая пустой надеждой: «Прими, како и аз принял, римскую веру, получишь благословение от великого Рима и помощь от мнозих государей, станешь первым в Русьской земле». И соблазнися Святополк. И вскоре, стараниями Болеслава, появился в Турье епископ Ренберн, муж вкрадчивый и обольститель, сородич немецкому цесарю; и стал поучати Святополка, како отторгнути Русьскую землю от гречских патриархов. Володимир, сведав о происках Болеслава, подослал своих мужей к Святополку, але без успеха, ибо держалось (все) в строгой тайне. Сведали ведь о турьском заговоре преждь в Царь-граде от соглядатаев при папском дворе, а после подтвердил доносом и турьский епископ. Огорчися Володимир подлою изменой; велел Святославу, сыну, схватити Святополка и жену его, понеже не ехали в Кыев по зову; и содеял Святослав по воле отца, войдя, неждан, с дружиною в Турье; и привели Святополка в Кыев, и сам Володимир пытал (его) об умысльях, заточив для назидания ослушникам в темннцю 325, Святославу же указал поса-дничать в Турье. Ренберна, римца, велел отпустити, не стращая, искал ведь коварный Болеслав поссорити Во-лодкмира с немецким цесарем.

Рече Володимпр к Мирославу: «Лутше (мне) сове-щатись с тобою, нежели с другими: те соглашаются, осуждая в душе, ты же редко соглашаешься, но часто одобряешь душою». И паки рече: «Горе мне, ошибаюсь, слушая разум больше сердца. Подхваливают, коли все отдаешь; едва придержишь честь или совесть, и уже плох и неугоден. И преждь Еидел, поминает родню Болеслав чюжими блинами». Сказают ведь, ехал однажды второпех (Болеслав) с Подола к торговым рядам и увиде в дорожной пыли дирхем; аще не мог слезти с коня без (помощи) слуги 326, ждал, пока подымут серебро. Сице глаголют, аз же не слишком верю, почали по-рочитн Болеслава после похода на Кыев, а преждь хвалили взахлеб.

Ослеплен обидой, проговорился Володимир о Сеято-полке: «Сей сглуздень замышлял совокупити супроть мя мятежей по Дреговичем и Деревлянем». И отдалось в душе Мирослава томлением и болью; подумал: еот, он сломлен и пленник, другие же не сломлены и не склонили выю.

На другой день, обуян упреками совести, покинул Мирослав теремной двор и пошел к вышгородским торгам; знал, соглядатаи не спускают (с него) глаз, и бе впервые тем озабочен. Примечал: тот ремесл христит ся, оборотясь к церкве, сей лее вовсе встал к церкве задом. И подошед к нъ, впроси Мирослав: «Что принес на торги?» Увидев в коробе резные игрушки, выбрал для детей (своих) прислужников. Давая мени, присовокупил еще и берёсту, сказав: «Отнеси своему волхву». И (ничего) не ответил ремесл, бересту же спрятал в торбу. На берёсте значилось: «Сыщите мужа, добро ве-давша Мирослава, князя Дреговичского, пусть встанет на торгах с подателем берёсты через три седмицы». Сам же повадился на торги, смотрел то коней, то сбрую, ингда покупая (какую-либо) безделицю; соглядатаи же, приобыкнув к его страсти, уже не усердствовали. И настал условленный день; явися Мирослав на торги, и вот стоит подле ремесла волхв, ходивший с Мирославом в Заволожскую Чудь. Рече Мирослав: «Готовьте коней и завтра ночью ждите за княжьей усадьбой у дороги». Назавтра же, предвечерьем, пришед к Мирославу в грусти, великий князь327 рече: «Нечто случится с тобою, приснися сон, будто ты умре. Доверь нужду, ц сниму своею заботой». И подумал Мирослав про себя, наверно, учуяли о (готовящемся) побеге. Отрече же си-це: «Ничего не прошу, князю, але на закате жизни хо-щет всяк (человек) имети дом и, разводя огнь, знати, есть, идеже опочити и что съести». Рече Володимир: «Дам тебе город». Отрече: «Нет надоби во граде. Другая моя забота: соедини земли Дреговичей в единую, како было от века; пусть княжит твой сын, але не разрывай земли, – погибнут обычаи; без них земле не бы-ти». Не сподобились словы великому князю; рече, ох-мурясь: «Идущим, куда глаза глядят, кажется, идут вперед. Заблудший – кто уверен, еже не заблуждаем. Если бы человец прозревал грядущий день, (он) не был бы столь неразумен и нетерпим». Всперечил Мирослав: «Если бы человец разумел дни протекающие, был бы честнее и чище, и больше бы внимал, нежели изрекал. Живет единожь, зачем ради одного брюха? зачем ради одного страха? Рано или поздно насытит (человек) утробу и Есплачет об утраченной чести». Рече Володимир: «Высоко ставишь человеца, он же был и остался меж Небом и Землей, не избежит Судного дни. Паук николи не запутывается в паутине; и человецу сдается, быццам желает себе добра, охотясь за счастием». И попрекнул Володимир (Мирослава): «Судишь не князем о своей земле, но досужим созерцателем о чюжой; легки глаголы, надлежащие ветру, а не временам». И представив ся велми обиженным, спросил Мирослав: «Станешь ли удерживати, коли захочу уйти от тебя?» И был ответ: «Знаю, что не смирился. Попомни же: су-проть христов – се супроть мя. Ненадежны греки, лживы их речи, непрочны обещания, але Царь-град – неоскудность памяти, мудрость мира и несметные богатства. Вижю мерзости серед нас, – сами повинны; плохи учени, еже не превзойдут наставника». И расстались. Се быша опошние словы Володимира к Мирославу.

Сколько раз слышати (человеку) в судьбе опошние словы! Грустно, коли предчует, але предчует редко.

Ночей бежал Мирослав из Вышгорода; были обнесены неприступной стеною лишь княжьк терема с коюшнями, а градские стены починали ставити заново, насыпая новый вал. И опасался Мирослав погони, ибо выпал снег; путал следы, выбирая окольные дороги. И достиг Дреговичей, и скрывался долго в Припадьских лесех, пережидая, ибо рыскали округ отряды Святослава; и выбрался глухой зимою ко стану мятежей близ Случи, идеже предводил Посока, бывший бирич Выше-слава, новогородского князя. Удивился Мирослав, считавши, еже (Посока) убиен христами. Рече Посока в радостех: «Сколько мертвых, о кых думаем, что живы, и сколько живых, почитаемых мертвыми». Впроси Мирослав: «Ужли слепы (мои) глаза? Пока шел к тебе, встречал по лесем не дружин, не могучих богатырей духа, но жалких заговорщцей, толпища разбойного людья; грабят по дорогам и по селищам, возбуждая ненависть смерей, сечи же с епископами да прихвостами их уклоняются; нету им единого князя, бессчетно вожаков, не почитающих волхву и не слыхавших о Могу-те». Отрече Посока: «Сожигает мя позор сей, але бессилен. Нету ныне сынам Даждьбожим главы, еже мыслила бы о Русьской земле, и очей нет, прозирающих со-бытья; князи перебиты, волхвы задушены в темницех, а те, иже в лесех, утратили гордость». Рече Мирослав: «Мокрая куриця цыплят не водит; ужли перемогли нас христы? Не упасли бозей, может, убережем обычай». Рече Посока: «Истоптаны уже и в наземе, яко обере-мок сена у коновязи. Мало чести ныне в человецех, легче им уже холопити, нежели волей искати свою волю. Се присловье ядовито, да на всех устех: «Холопя, обретешь княжение, а княжа, охолопишь ся». Рече Мирослав: «Ведал, трудно сберечи честь, але не ожидал, что так просты и скоры пути к бесчестью». И думали с Посокой о грядущем, и стали закликати (к себе) мятежей, дабы единити силы. Але новые вожаки их сказали с погрозою: «Кто такие, чтобы звати нас и ве-лети нам?» И недоумевал Мирослав. И вот пришла весть, еже Болеслав, князь Лешский, выступил супроть Володимира, и с ним немцы и печенези, всего до 30 тысяч войска; по слухам была уже сеча, и разбили лехи и немцы близ Берестья войско Святослава 328.

Все перепутано в лихолетье, и правда сокрыта неисчислимой ложью. Иные из болярцей, возвышенные Святополком, ободрившись поражением Святослава, позвали своих сторонщиков и обратились к правоверям: «Будем заодин; идет Болеслав выручити Святополка, нашего князя, ибо Святополк супроть христов и супроть кыевцев, измучивших (нас) поборами». Возмутясь клеветою и подлостию, Мирослав ходил по станам и по селищам вместе с Посокою, говоря повсюду: «Лгут прихвостни Святополчьи; или (вы) забыли, кто преследовал и утеснял совесть? кто сдирал непомерное полюдье со смерей? кто губил веру и разрушал святища? Идет Болеслав не ради Святополка, но ради своей мзды, еще ради римцев, иже хотят христити деревляней и дреговичей в римскую веру, она же злее гречской». И призывал встати едино супроть находников. Ему отвещали: «Осилим христов с помощью лехов и печенезей, а тамо и их прогоним». И обличал Мирослав наивные речи глупых ленивцев, але не мог переубедити: оттого сильна ложь, что застит правде.

Болеслав же, продвигаясь без задержки, занял Турье; встретили его турьские болярцы яко первого друга и, доверившись, сами открыли вороты. Обещал Болеслав не грабити стольного града своего зятя; однако, войдя, позволил грабежи и бесчиния, како и повсюду по Дреговичем. Реша к Болеславу печенежские князи: «Теои и немцы все растащили, нам же, несущим тебе победу, мало добычи, идеже обещанное?» Болеслав отрече: «Вам кругом недохап; позычте по церквам и монастырям, тамо спрятано злато и серебро». И разбивали печенези церквы, и убивали людье, требуя сокровищ. И бежали от лютости их христы в лесье, одни к Сакуле, Святополчу болярцу, другие к Мирославу; он же сложил из беглян (целый) полк и воеводою поставил Петра, Беличанского старейшину, христа по принуждению. И порицаша (Мирослава) волхвы, он же держался на своем, внушая: «Увидят люди вашу заботу и вспла-чют о прежних бозех».

И се привел Сакула свои полки к Болеславу, и было с ним кроме христов до тысячи заблудших правоверей. Рече Болеслав: «Добре, добре, поведу вас на Володими-ра, вы же найдите себе коней, оружие и припасы».

Собрав до 5 тысяч воев, выступил Мирослав супроть Болеслава; воеводами (его) были Посока, упомянутый уже Петр и Склов, велемич, купец из Турья; и нападали без роздыха из засад, посекая ратную силу находников. И се окружили Мирослава у Припади за Волчьим Взлобьем. И послал Болеслав вперед Сакулу, сам же с дружиною встал назади. И сжег селище Болеслав, а селищаней велел убити от мала до велика; и было без нужды, от пустой ярости; и доныне на том опаленном месте одна бузина, другое же ничто не растет. Увидели правоверы, еже обманулись, и, раскаявшись, перекинулись к Мирославу, исполчившемуся для брани. И едва попалась сеча, побежали полки Сакулы; и велел Болеслав избивати бегущих; сказал воевода Бо-леславль Вжеш, пожалев несчастных: «И сами ведь бегаем от силы». И се стащили старого воеводу с коня, и отняли меч. И погнались (лехи), и секли мужей Сакулы, поражая со спины; и убили Сакулу; предатель ведь подобен ореху: коли не разгрызут его одни зубы, раскусят другие.

И вот рассеялись вороги, и тогда отступавший уже Мирослав снова крепко ударил, сложившись всею силой, и опрокинул лехов, и посек еще немало немцев, случившихся на пути; и ускользнули бы в лесье (правоверы) с победой, але приспели как раз печенези и разбили войско Мирослава; всего лишь тысяча воев убереглась от смерти.

На другой день к Турью подошло войско Володими-ра: дружина Волыньского князя Всеволода и новая дружина Святослава; сам Володимир, сильно простудившись, остался в Кыеве, ожидая набега печенезей. И сразились войски, являя друг пред другом образцы мужества, и разошлись, усеяв поле павшими, а победы не было никому. И возмутились печенези, ибо Болеслав щадил лехов и немцев и не щадил печенезей; сказали их князи: «Заплати сполна, не то перейдем к Во-лодимиру». И вышла ссора, и схватились за оружие, и быша убитые от лехов и от печенезей. И снялись уже печенези к Святославу. В сей час подали Болеславу грамоту от Володимира; назначалась упредити сражение, але коварно запоздала. Предложи Володимир, не желая губити полки и боясь стесненья по границам: «Верну Святополку Турьский стол, ты же уходи немедля». Обрадовался Болеслав, покинули ведь его печенези, с чехами же и с немцами опять осложнилось; и послал тотчас к Володимиру: «Замиримся на том».

И пал Святополк в ноги Володимиру, и в слезех повинился пред ним; Володимир же отдал Берестье и прилегающие земли Всеволоду, Волыньскому князю, дабы прервати впредь сношения Святополка с лехами. И вернулся Святополк в Турье, затаив зло на отца, на Святослава и на других братей. Вернувшись, немедля позвал варязей в дружину; вскоре, наняв лжесвидетелей, обвинил Володимирова воеводу в молениях к Могожи и посадил на цепь, яко разбойника и татя; и было дерзким вызовом. Володимир же промолчал, поглощен иными заботеми.

В тот час исполни ся тревогою вся Русьская земля;, ожидали люди большой войны с лехами и с печенезями. Полотьскии князь поссорился с ятвяземи, и кончился долгий мир, и вновь почались брани и людьские беды; дымом поднимались обретения общин, родей и целых племен; вспомогали ятвязем семголи и варязи. И кругом были недовольные, и осуждали Володимира, больше всего пеняя ему, что простил Святополку, а не покарал жестоко за измену; нельга ведь князю проплати ни единой неправды, дабы не погубити ся и земли своей мнозими неправдами. Всяко зло, коли не наказано, обращает людье на князя.

И пришло возмездие: обидевшись на отца, Ярослав отказался присылати в Кыев полюдье [329]; и ссылался на неурод, было же пустой и очевидною отговоркою; сместил (Ярослав) по примеру Святополка Володимиро-вых воевод и удвоил дружину за счет варязей. И триждь посылал к Ярославу Володимир с увещаниями, але без пользы, – тяжкий удар в родительское сердце: почал ведь (Ярослав) препиратись в пору крутого стесненья: егда напали печенези, и переяславцы, потерпев поражение, молили о скорой допомоге. Хворый, але превозмогая страдания плоти, снарядил Володимир Бориса супроть печенезей. Провожая, рече: «Казню Яро-полка, чтоб отвадити сыновей терзати печень отец своих». И велел сбирати новое войско и мостити реки для обозей, говоря, сам пойдет на Новгород, але сокрушил недуг великого князя. И слег в постелю, но и тогда не отступился, не пал духом, исполненный надежды и обыкший к силе. Рече: «Погожу седмицу». И повезли его в Березье, в новый, не обжитый еще терем, идеже содеялось ему совсем плохо. И позвали Фотия, инока Печерского монастыря, мужа велми учена и любима Володимиром; и умре великиии князь ™, не веривши в свою смерть до самой смерти.

Холопе, холопе, кто из холопей не надругался над телом мертвого господина? Умолчали подло о смерти Володимира митрополит и первые велможи, боясь Свя-тополка; он же появился в Кыеве, едва известили о недуге отца, и просил дозволения пойти воеводою су-проть Ярослава, ибо ненавидел брата, аки главного себе соперника. Однако ж и таити долго о кончине великого князя было неможно: стояла жара, и тело подпортилось331. И возвестили, егда уже молва о смерти потрясла Кыев, и Святополк, занявши княжий терем со своими мужеми, потребовал привезти покойного и вызвал к себе турьскую дружину; але тоже не послал вестников по Русьскои земле, велев напрочь закрыти кыевские вороты; и переняли дороги, не впуская и не выпуская людье. Рече Святополк при погребении: «Аз есмь старший, более всех любимый и любящий сын почившего, и се наследую, верный заветам». И сместил всех, принявших враждебно, иных тотчас повесил, а поклонившихся осыпал подарками; и пошли велможи Еереницею, и каждый проискливо воздавал хвалу Свя-тополку, обещая верную службу. И князи церквы, на-стращены свирепостию, приняли Святополка с притворным радушием, быццам запамятав, что не дорожит христовой верой. И видя поддержку, ободрился Святополк и послал убити братьев Бориса и Глеба, дабы не оспорили его прав и не сложились с Ярославом. Братья, предупрежденные о замыслии, пытались защитити ся, быша однако вероломно оставлены велможами и слугами; поторопились холопе предати слабых, ожидаю-чи себе мзды от сильнейшего [332]. Се растление нравов, насмешка над обычаем, неслыханный прежде позор! Быти ли живу слуге или гридю, покинувшему в беде князя? – но то прежде, то прежде, ныне же процветает. Не отрекся бы Володимир от христов, увидев мерзости, творимые на свежей могиле? Христос явил облик в терзающих Русьскую землю. Всё смешалось, честь оборотилась в пустое слово, люди погрязли во лжи и двуязычии; лишились правды и даже желания правды. Подлое вершилось повсюду уже открыто, и кто возвышал голос совести, платил жизнью. Ярослав, ненавистник отца, получал тайные вести о замысльях его от

Предславы, сестры, девы быстро растлившейся в пре-мерзких похотях, тоже зложелателя к отцу своему – обвиняла Володимира, и за Болеслава не отдал и в Царь-граде не просватал; и вот, готовясь выступити супроть великого князя и не ведая еще, еже умре, учинил Ярослав в Новгороде кровавое побоище, убивая с помощью варязей приверженцев Кыевского стола и Великой Руси, верных мужей Володимировых; они же, вооружившись, призвали новогородцев и стали посекать заморских наймитей. И не погнушался Ярослав вероломно отмстити своему народу: успокаивая и сея обещания, отнял мечи, а вслед за тем перебил безоружных; и пролилась кровь неповинных, вопия супроть лжи и насилия [333].

Тако неправое дело, кем бы ни вершилось, оканчивается стыдом и позором. Вещими быша словы, неко-ли изреченные Володимиром: «Чем величее муж, тем нелепее (его) конец».

Домыслы и догадки обкутали смерть Володимира, а правды ни от кого не слыхал, свидетелей не осталось. Живуча молва при живой лжи, не умолкает в людех. Иные говорят, не умре Володимир, и другой муж бысть погребен под именем его; возмущен безмерно алчностью детей, коварством и хитростями князей церквы, Володимир разочаровался в княжении, разуверился в правде, отвратился христианского учения и ушел в Болгары, идеже скончался тихо, отшельничая, в правой вере, чтя Могожь и Влеса. Другие утверждают, был отравлен по сговору неких епископов и князя Бориса, добавляя (при этом), еже Фотий, инок Печерского монастыря, по вокняжении Святополка исчез бесследно. Не смею ни приняти, ни отвергнути, ведаю же, что христы присвоили себе новые права, ссылаясь на словы Володимира, изреченные якобы в день кончины [334]; и вот, еще более неволя души, потащили христы люд на расправу, и правда совести и желания была для них первым преступлением.

Се пример горькой судьбы: покинул Володимир родных бозей, и бе оставлен ими. Умудрили же его ради пущей казни: тянулся к мудрости, але не проницал ее. Любил чтение о великих мужех, находя пользу в поступках и поучениях; примерным государем считал Актавия 335, оглашавшего пред думою и народом писания мудрых, але николи никому не следовал. Из князей Словеньской земли больше всех хвалил отца своего Святослава, замечая с грустию: «Великие души терзаются убогостью человеческого и жаждут божественного, оно же недосягаемо…» 336

Его деяния не принадлежат уже ему; желания вознесли и желания погубили, но что человец без желаний? Узнав о смерти Володимира, Мирослав воскли-ца: «Умре ворог мой, кого ненавидел больше других, и се горюю. Странно горе мое не разделити, але человечно оно». И было – как бы внезапу замерло пение птиц, жутко умолкло округ и смешалось в сомнении. Уходили многославные вожди племён, и леты погребали память о них, и не скорбели юные побеги о вырубленных рощах, – в первые же дни терзает взор пустота: бе хозяин – и нету, бе властель – и явилось подобие его. Смерть простого людина оставляет боль в сердцах близких, смерть великого мужа завершает времёны; исторгая тем скорбь безмерну и необъятну о минулом, рождает и новую надежду. Но пусто во дни погребениа, и дрожит каждая душа о себе, прочь гоня видения о недалеком. Рече еще Мирослав: «Жил Горим – был хулим, умре Горим – все ушло с ним. Много беды причинил Русьской земле Володимир, але ведь на свой лад пекся о благе ее. Не тако ли и мы заблуждаемы в желаниях? И не в том ли порок человеца, лишивший сна и надежды: стремитись к одному, а творити другое? Мечта николи не подобна достигнутому».

Во имя правды признаю свою ложь, если увижю (ее). Кто не сознаётся во лжи, смеет ли поминати правду? Починал Володимир под сенью Добрына, удивляясь, еже одни латки, а пекут блины разно. Глаголил тогда ко гридям от науки наставника: «Зачем вы, если хотите думати моим умом? Одну тень мне подарило солнце, ужли другой обязан подаркам, иже раздаю, и плетям, кыми учю ослушников?» Але со временем забылась наука: коли развращати, развратит ся и самый непреклонный, коли изо дня в день внимати льстиве-цам, утратит меру и самый разумный.

Привязали душу христы, стянули цепеми лжи, але во всю жизнь (Володимир) не доверял Христу; полагая, еже души умерших (праведников) во всякий час стоят над живыми, многие из молитв обращал отай к духам тьмы, они же, как известно, не внемлют человецу; любил починати дело, коли из лунного серпа не скатывается яичко; причину всякого мора находил в том, что поганят протекающие воды; услыхав о неком ярыжке, помочившемся в Реку, велел бити его едва ли не до смерти.

Признаком мудрости считал Володимир краткость суждений, Впроси у нъ однажды некий сурожский князь: «Ни конца, ни краю твоей земле, скакати – не обскачешь, летети – не облетишь, како же управляешь?» Отрече: «Изменяя привычку». Другой раз рече к нъ свейский конюг: «Мы, свей, ловчее, и скоро вершим всякое дело. Русьские просторы располагают к лени ума и тела. Большое колесо и медленнее раскручивается, и медленнее останавливается». Отрече: «Але ведь и дальше везет».

У каждого племени свой путь; все вышли из одного и, разойдясь лучеми солнца, сойдутся в одном, и каждое (племя) осветит и согреет мир. Но не суетным ожиданием, а Еечной заботою обо всех и тяжким тружени-ем ради истины.

Идеже Русьская земля ныне, куда повели ее хрис-ты? Быша могучи духом словеньские племёны, а ныне торят чюжие тропы: сытят их ложью, умиротворяют бесчестием, одушевляют посулами, одаряют словеми Христа и казнят от имени его. Но сколько бы ни блуждали, вернутся к истоку и вновь обретут свою правду, ибо в ней – они сами; переварят вредную пищу, еже съедена неволею. Мнозие погибнут, пока (это) случится, но скажут уцелевшие: меж человецем и боземи не бы-ти посредникам: человец починается в божьем, (он) часть мира, равная со всеми частями, и продолжение в оба конца; (он) служит вечности обретением совершенства в преходящем.

О скорби скорбей, дайте досказать внятно, не истекайте, словы мои, в слезы и в молчание, доколе не окончу.

Собрал Мирослав правоверей отовсюду, сколько мог, и не было средь них согласия, – изнемогли в лишениях, ибо (ничто) не предвещало уже победы. Глаголили иные даже из волхвов: «Что бедствовати по лесам гонимым? Лутше христитись, сохранив в душе бозей, нежели лишитись жизни, – поверженные не сберегут ни веры, ни обычая». И се округ мятежили люди, – в Рос-стави, в Сюждале, в Смилени, в Менеси, в Чернигах, але иными быша их хоти; не ведая о прошлом, тешили ся обманом христов, говоря, не от людей людьские беды, но от всевышнего промысла. С горечью внимал (этим) людем Мирослав, а они с недоверием слушали его. И звали бити кто попа, кто боляреца, кто князя, проклинали разлад и неспокой русьского духа, а разумения было мало. Гремела гроза уже о новых времё-нех: от Новгорода и от Кыева шли встречь друг другу великие войски [337], и стонала земля от множества коней, и скрип саней и бряцанье оружия раздавался от Варяжского моря до Сурожья. Рече Посока: «Чюжою стала родная земля; сколько болеть душой? сколько ясти березовую кору и липов лист? [338] – поищем доли в иных пределах». И снарядился в далекий путь. Последовали за ним многие правоверы, и жены их, и дети, а всего больше 10 тысяч, и Мирослав не удерживал их. Когда же спустились по Буже, ограбили (их) печенези; изгнанники же, отчаясь, уже ни о чем не жалели. И ушли за море, и поселились в Сирийской земле; до сего дни тамо их селища; называют ся могутеми, поклоняясь Могуте, аки первопредку своего племени. Се словени, сказают, воздвигли великий храм Могожи, защитившей (их) на трудном пути. Когда плыли, поднялась невиданная буря; ужасныя волны одну за другой проглатывали переполненные лодин, и страх объял людей, п приготовились уже покорно принять свою участь; волхвы же, облачившись в лутшие одежды, взывали к Перуну, але не внял (Перун) оставившим древлие святи-ща, и молились Влесу, и тоже не ответил; смилостивилась лишь Могожь; спустила с Неба белого сокола, и улеглись морские хляби. Но разве утешились сердца? Земля родная ведь не та, еже оделяет прибытком, но та, идеже судьбы – наши и наших отец.

Вслед за Посокою разошлись и другие правоверы, больше всего в Заволожскую Чудь; немногие остались с князем Мирославом. И гадали волхвы о грядущем, и выпало древлее рекло: «И ратай плакал, а жниця не весела». И думал Мирослав с грустью: отступились люди, принеся бессчетные жертвы, – разве осудишь? По-хотели спасения, не желая болыи умирати, – разве возразишь? Спасает себялюбие, но оно же чревато погибелью; в любви к другим сокрыта истинная любовь к себе, – было ли бегство любовью?

Горе нам, горе! Вот, люди похожи, различаются лишь времёны; и если различаются люди, то сходятся их цели. Настоящую мысль не поймешь, – буравит ум дальней красотою, волнует неодолимым почутьем правды, и тоскливо, что (ты) не причастен к сей мысли и не разумеешь ее; но мука досадного непонимания обнажает иные истины, – не прибавляют и часа жизни, але радостней шаги сердца.

Слезы размочают, каменность души приводит к трещине; плачю, чтобы собраться с силою, сдерживаю слезы, чтобы не расстаться с нею.

Недостойно, коли помнит муж о смерти; идеже и когда встретит, не его печаль. Помнящий (о смерти) дерзнет ли ради подвига? Достигнет ли совершенства в заботах? Страстью и верой в бессмертие сотворит муж имя свое. Се словы из Вед, и разве не истина? Серед убогих, неимущих смерей редко услышишь об исходе, – пресыщенный жизнью боится боле голодного. Довольство ся бережет, лишь нужда не щадит. А человец – разве не беспощадность ко страхам? Не ведаю, предчу-ял ли князь Мирослав погибель, але речи его быша напоены тревогой. Се его словы, морозящи догадою: «Коли времёны убыстрили бег, и (ты) невмочь задержа-ти, нагрянула старость». Не усомнися (Мирослав) в повелении совести, але усомнися в ближней удаче. Рече: «Дабы уцелети, надобь принята, еже отвергает совесть. Горько питие лекаря, але легче бывает. Вози вернут ся, времёны не воротятся. Победим христов, себя же не возродим. Кто наследует нам, коли не сбережем наследства?» И не все согласились, иные попрекнули изменой; осудишь ли непреклонного?

Рухнуло древо жизни; обочь одинокий, и нет ему близких, иже утешили бы штодневной заботой. В удаче суета губит, в беде спасает земная забота. Обесчадев, вдов от близких остался Мирослав к исходу дней, какою же силой укреплял себя? Не разгадана мною вполне притча об Артамаке, скуфьском вожде, Мирослав же повторял ее часто. Вот, не рождались у вождя дети; и брал новых жен, и повторялось. Сказали волхвы: «Самое плохое новое лутше самого хорошего старого. Отречись и обретешь сына». И жалко было оставити стол, и не было уверенности, что сбудется, але отрекся. И вскоре родися ему сын, и бе счастлив Артамак, и се речение от него: «Нет обретения, еже дороже доброго сына, без семени своего угасает человец задолго до смерти». Находил Мирослав в притче еще и то, что не бросается в глаза.

Зимовал Мирослав в земле езеричей, в Сховах, селище близ Птичи, и было с ним воев около сотни. И пришли мятежи от Случи, христы и правоверы, числом до трехсот, и привел их Куконбс, христ, бывший стремчий Святослава, сына Володимирова. И стал Куконос рядом в Гребёнех. Впроси Мирослав: «Чего ищеши, Куконос?» Отрече: «Грабим и убиваем болярцей и огнищан, утес-нителей наших, и князей не любим. Тебя же не тронем, наслышаны о тебе. К весне нас сберется в десять раз болып, поведи в Тавры, сказают, тамо велми богато, много поживы, и лежит без присмотра». Рече Мирослав: «Преждь не разбоил и ныне не стану. Вижю однако серед толпища, еже с тобою, богоотступником, истых правоверей». И устыдясь, перешли иные из право-верей к Мирославу. Рече Куконос: «Поплатишься». И ударил Мирослав плетью Куконоса, говоря: «Кто смеет стращати вольного князя?» И отъехал Куконос со своими, убоясь ссоры. И случися вскоре после того нужа Мирославу идти в некое селище, идеже ожидал хворый Дулей, владыко Дреговичский. И пошел (Мирослав) к нъ с немнозими мужеми. И перешли по льду Птичь, и вот почал спотыкатись конь Мирославль. Ре-ша мужи: «Дурной знак, князю, надобь поворотить». И не поворотил Мирослав, торопясь, бо Дулей бе при последнем дыхании. Едва въехали в лесье, стрёлили в Мирослава из засады люди Куконоса отравленными стрелеми; и попала одна стрела в руку, другая в гортань, в кровоток. Подхватили мужи князя, он же успел промолвити: «Нелепо, нелепо». И впал в беспамятство; потеряв много крови, до темна умре.

Сице завершил путь Судьбы князь Мирослав. Всего дней его жизни было семьдесят два лета, четыре месяца и два неполных дни. Погребен по древлему обычаю на правом береже Птичи. И сыпали могилу: Домжар, волхв, друтич; Куфин, волхв, жудин; Моргун, турь-ский болярец; Дадон, купецкий старшина из Черниг;.Усхоп, беличанин, старший конюший; Семидбл, сотский; Крев, сотский; Морозко и Молчун, скомороси; Дружина, новогородец; Тур, Лепко, Севко, Умил, Ратай и Шапко, дреговичи, смеры; Ерумил, чашник из Кые-ва; Голм, жудин; Чурила-плотник; Крев-чеботарь; Ярун Ведрич; Найден и Волк из Постави, рядовичи; Ненаш, Лепко, отроки; и аз милостию Неба, пишющий строки; остатние пали в битве, храбро сражаясь и отмстив Куконосу.

Всплачьте, люди, взрыдайте тихо, ибо больна память, и аз безутешен: принял Огнь и навек сокрыл великое сердце; с Мирославом ушло время моей жизни. Почил славный богатырь Русьской земли, не изведав всех радостей бытия, но с лихвой испытав горе, еже случается серед живых; события искушали его, толкая к ненависти и к вероломству, к обману и злобе, он же не поддался, и, павший, торжествует.

Шепчут уста к Могожи и Роду, не умолкает надежда. Тяжки времёны, вменяющие в вину незаурядное стремление и умельство (мужа); се железы на икрах бегущего; коли сердце не удержати, дальше тела летит оно в скорби, и вновь пустует дорога. Нет утешения; принесли себя в жертву, что же безмолвствует Небо? Что же бози молчат о Правде? К чему послужили брани, раздоры, насилия? К чему послужили словы мудрых и уроки великих? К чему послужили все обретения, коли исчезают? Не скажут дни о смысле дней, и мудрость о мудрости не скажет, но поскольку (мы) рождены, не отступим заповедей родивших нас, станем жити вместе, проведем сей час в радости, утешась посильными свершениями. Не станем изощрятись: все указано самой жизнью; средь нас бессмыслие, среди нас и смысл, средь нас подлое, але и честное средь нас; не объяти мудрости нашей. Се отчаялся, але вслед обрету надежду, всплакал, але вслед рассмеюсь, исполню долг и предназначенье, а о протчем и не помыслю, – пустое. Долг мой – посильное, предназначенье – непосильное; изречено предками: «В дерзанье оправдание пред бози».

Скорбь моя о Русьской земле; подобно человецу, не ведает до поры о себе племя; дано пострадати, дабы очистити душу и прояснити зрение. Что ьерно о чело-веце, верно и о племени; возрождается жйвый, и коли бе честен, человецем, коли бе псдл, – змеем ползучим, аспидом. Бозродившийся на земле находит уже знакомое. Воистину: всех, кого вижю, встречал прежде; сэ почутье правых, ничто им не ново, покоряя новизною, и дает силы устояти. Увы мне, увы, трудною и несправедливою содеяли жизнь мою хорошие люди, слишком хотевшие быти лутше, нежели есть; не скверные, не подлые, не нищие сердцем, но великодушные и богатые; в непосильном бремени желаний и неутолимости опершиеся на худых и тем сгубившие в них свою силу. Одумаются ли, что от них зависит? Не умолкнут ли вовсе пред сонмищем низких и никчемных, павших наземом?

Измучен ночной тишиною и вечерьем судьбы, говорю запоздало: живи, как бы вечен; пугаясь смерти, (ничего) не доведешь до конца; не оставившие плодов, хотя бы цвета, зряшны, и се не оспорити в поколениях. Велика любовь и безмерно счастье любви неомраченной, але и любовь пуста – голое дерево, коли не сыскать плода меж ветвей. Не возношусь: кто есмь? и что есть богатье мое в сравнении с богатьем людей и времён? Не дорожу собой, что жизнь моя? – не удержит и дня, другому уготовлю место. Болью пишю – лишь кровь оставляет следы; ожерелье из слез окаменелых повесьте у сердца в память о Мирославе, ибо страдал вместе с ним. Имени же нет у меня.

Жизнь приснившаяся и (жизнь) наявленная. И во сне протекает в радостях и в огорчениях, в обретениях и утратах, – отличити ли подлинную? И в одной добро или зло сотворится, и в другой, и в одной желание настигнешь или упустишь, и в другой тоже, – когда жил? когда радовался? И в одной друзии и вороги, и в другой, и в одной заблуждение и прозрение, и в другой, – идеже суть? в которой из них? Але вот различие: аз сберегаю сон, явь же сберегают люди; и коли ни в чьих очех не отразился мой лик, и мое свершение не обратилось в ступень для восходящих вслед, (то и) не бысть наяву, а все приснилось.

Противоречием отмечены древлие письмены. Их краткость – удар стрелы после долгих хождений в поисках добычи, вздох о пережитом во всей жизни. «Возбуждающие красоту и любопытство сеют неспокойное. Мудрости обременительно полное знание, а полному знанию обременительна жизнь. Красота делает чело-веца забывчивым и отрешает от заботы. Малое знание пагубнее невежества, а самодовольство хуже страха»… Але ведь и другое прочтешь в «Изборнике поучений»: «Ум себя губит и воссоздает. Красота себя исчерпывает и нарождает. Процветают же народы, у которых больше мудрецов и больше сказаний».

Когда дождь и ветр, и сосна, раскачиваясь, скребет ветвью о ставень, и всё в доме спит, думаю о прежних людех: нечто ведали, о чем утаили. А коли и поведали немногое (из сокровенного), како истолковати гордые их словы, бередящие и боль, и радость, и тоску, и новую надежду?