Мирослав – князь Дреговичский

Глава питал
МОЛЕНИЕ СОВЕСТИ

Горька туга ум полонила: ужли не возможно инакш? Се аз живу и лутше жить не умею, вижю несовершенства свои и лицемерь, але беспомощен поправити. Рекох и паки реку: скован человец цепью души; все цепи разорвет, а цепь души не осилит. Постигнути ли истину, коли на цепи? Прежде думал: нет постижения, кроме нескончаемых дорог заблуждения и прозрений, плача и смеха, гнева и радости, усталости и женохотения, трудов и подарков случая. И вот: яко орех во скорлупце, и мы в кожуре гордыни и чюжего проклятия. Не оставлены боземи, но одиноки; не смеем осмыслити их начертания, разрываемы на тысячи сторон: и то бедность, и то суета; кто же обнимет (всё) разом? И смиритись хотел бы, и не миритись хотел бы, и простити, и не прощати, быти на виду пред всеми и незаметну, и голодну, и сыту, – мнится, заутре сподоблюсь постигнути (истину), а заутре, что и вчера, что и чрез лето, и – до скончания дней, алчущий и неуспокоенный, смятенный и страждущий. Нет (мне) счастия, ибо не ведаю, что есть оно.

Взойдет необходимое Слово над курганом ракитою, – тамо погребен ушедший от боли, но кто прочтет в ветвех?

Страшны времёны, егда на дорогах пресмыки да хлюзды. Что же дерзнувшему воспарити? – в пустоте полет, и нет обочь ликующих и благословящих, но только насмехающиеся; нету подлым радости большей, нежели топтати честного, а ничтожным великого. Але еще страшнее времёны, иже уходят быстрее, чем идут. Скорбь нескончаемая мнозих – и бессилие одного, и тьма во душех неутоленных. И что наставляемые, ежели (сами) наставники ползают, а того не замечают, гордясь ростом. Обида неутешима – все отдати человецу и вдруг узрети: далек он и ничтожен. Но позволяют бо-зп – для чего?

Внимал премудрым; и то говорили, и другоэ; и были правы порозь и первые, и вторые, и десятые, вместе же выходила ложь и прежняя пустота, и жажда оставалась. Слушал всех и шел сам, и было правдой (моей); прозрел и ослеп, возвысился и упал, восславил и проклял, роздал – и не обрел взамен; счастлив, что прошел в муках, ища. И только одна боль, и неразделима: меркнет уж свет, але все не приходит на свиданье мечта. И се превозмогаю: долг выше жизни и выше слабости. Упорство мое однако – для чего? Нет ему объяснения среди желающих объяснити. Повещю о днях и заботах князя Мирослава. Ему правда (моя), и безутай-на, але не с ним и не со мною (она). Легко пеняти волхвам, но что же несущие веру? Се словы Мирослава: «Согласились на кумиров и идолов, одели во злато, поделили бозей и утеряли вершину духа, еже бе светочь. Нёколи поклонялись, не требуя, ныне ж требуем, не поклоняясь».

Кто скажет, како прежнее оборотилось в нынешнее? Кто разъяснит, како случися? – стали внимати не слову, но шелепуге, не разуму, но страху. Повинна ли (в том) Могожь, праматерь словеньских бозей? Ведь все, что выходит из прошлого, (что) рождается и умирает, цветет и вянет, начинается и приходит к концу, есть Могожь; лика нет у нее, и измерения нет ей – бездонны ложесна мира. Могожь – все сущее и воплощенье его: и река, и поле, и мысль, и тайна соития тварей; никто (ничего) не свершает от себя, но отдает свершенное Могожью, и блажен, отдавпшй сполна. Древлее предание гласит, от Могожи три сына: Даждь-бог, Влес и Род, отец их Дый [238], а болып бозей нет, только духи, их дети, и бесконечны числом; одни добрые, другие злые. Володимир, единя племёны, велел поклонятись и чюжим бозем, не обычным по Словени, и богам славнейших из родей, и се суть заглавные: Сварог, Стрибог, Симаргл, Хоре, Перун, Триян, Вил, Лель, Щур, Лешь; им воздвигли кумиры в стольном Кыеве; але поклонялись по-прежнему, всякий род своим богам, ниже богам Сло-веньской земли. Нововведение потрясло обычай, людье не ведало о бозех, каким повелели жрети владыки. Заклания едва ли не воспретили, позволив приносити телец и овнов из древа и глины, и было глумлением. Тако не стало прежнего порядка в жертвовании; але еще прежде в душе: жертва ведь не ради милости бозей, но ради милости приносящего жертву; отдав последнее богам, отдашь и человецу, еже обочь; утаив от бозей, утаишь и от людья. Не стало порядка и в поучениях волхвы, ибо Нововведение всперечило Ильменьским Ведам. Оттого ведь просил Володимир владык прояснити Учение; и сбирали предания в родех и откровения мудрейших, дабы испечи един хлеб на огне от разных очагов. И вот испекли, але сами пекари не всхотели ясти свои хлебы и отреклись; и воспротивилась белая волхва но-воглупству, и ввели насилием; поставили позорно одних бозей над другими, чего не было преждь; и сохранили иные предания, а иные объявили ложными, умножив (тем) непонятное. Учили: от Могожи Дый, Даждь-бог и Влес, а отец их Сварог; от Дыя Хоре и Стрибог, от Даждь-бога Перун и Лель, от Влеса Род и Рожаница, Симаргл и Щур. И вот толкование: зримое небо и звезды, удерживающие его, – Дый; солнце, напояющее теплом, родник земного действа – Даждь-бог, движет свет и мрак, тепло и холод, воды и соки, мысль и безмыслие; Влес же – душа сущего и начертания его: травам – расти, стадам – пастись, человецу – ясти от стад и пити от рек, блюсти обычай и познавати волю бозей; купец и скоморох торопятся жрети прежде Вле-су, и пахарь, и судия, и ростовщик, и всякий ремесл, и мудрец; книжные словесы – тоже Влес; он страж обилию в племёнех и умельству в людех. Мировой Огнь, питающий Могожь, и Тьма проникающая – Сварог; поставлен варязьми при Олге выше Могожи, але не признан в родех; всяк Огнь бушующий – дыхание Сва-рога, и всякая тьма – тень от него. Но не во чреве ли Могожи рожденные дети ее и отец их? О Перуне изречено: дарующий справедливость, покровитель ищущему, карающий ворога, страж чести. Стрибог – вспомощник Перуна; без него не мечутся огненные стрелы, не гремят громы, не лиют дожди и не злобятся метели; ему подвластны пороки и страсти; поставлен Судиею, чего руках судьбы скитальцев, и се причина, отчего любим русью. Хоре же есть Судьба, скованный Огнь, ему над-лежат души отошедших света; иные еще скажут, что Хоре подобен Иокё берендеев и торков, але (то) заблуждение; Иока – смерть и отнимает души, Хоре уберегает; Иока следит, чтобы человец боялся смерти и торопился, Хоре внушает не убоятись смерти и искати совершенства, подражая великим предкам и не ропща на тяготы доли; в Наявье кладут требы Хорсу; в Дрего-вичех сущи два святища Хорсу: в Турье и в Святиче. Воды, иже текут или стоят, ветр холодный и теплый, в наказание и в надежду, – се Стрибожий надел, завеси неба, облаци, – его же забота; поклонится ему грамот-ник и волхв из почитающих Нововведение; смер-оратай, бортник, охотник и скотий пастух поклонятся полевикам, лешим, русалкам и водяным, пия из криницы, я злых духов отгонят молитвой, обращенной к Могожи либо к Перуну. Весна и Пробуди, любовые чары – се древлий Лель, образ его – цветущее древо, птиця (его) бусл-клекотун; Перуна – орел, а Стрибога – ластка; сии птицы священны по Словеньской земле.

Охотнее всего Словень кладет требы Роду, чрез него видят и слышат бози человеца; отверженного Родом не восприимет ни единый из бозей, ибо не поймет; се тайна велика и всеохватна: путь к богам пролегает от человеца к человецу, и путь (этот) Род. Род правит закон предков и обычай; Роду и образу его, Огню, жертвуют все, и волхвы, и князи; прежде после сечи, на тризне, сожигали ворогов, се быша дары Роду и Перуну, Нововведением же воспрещено; Роду от века первый кус хлеба и последний глоток воды, понеже уберегает от исчезновения в других языцех и сохраняет речь и предание; да почтит сын отца, и дваждь почтит внук деда, и то почтение Рода. И вот Рожаница – явь и сон, отец и мать воедино и таинство связи их в совокуплении духа и тела; дети Ее повсюду, идеже не разъять; да убиет охотник столько, сколько съест, и поймает рыбак столько же, и с поля возьмет (каждый), чтобы достало на пропитание, а больше грех; и детей родит всякий, сколько выпестует. Рожаницей пробуждается мужское и женское естество, не ради блудодейства и пустой забавы, но ради живородящего семени, а кто без семени, про-клят, и да искупит грех, взращая плоды чюжого семени. Избранное животье Рожаницы – лягушка, древо

Её береза; оттого муж и жена хвощутся в банех бере-зовыми пучками до изнеможения, – се обычай в честь Рожаницы; кто залежит жену в бане, того отвращает-ся; всякое отвращение Рожаницы чревато недугом.

Се бог, внушающий страх, ибо принимает облик ядовитой змеи, – Симаргл; его надел провидение и память; в таинства посвящены немнозие, и (даже) не все волхвы и провидцы. Знаки жизни и смерти, тернии по-знания – се суть Симаргл, и приметы, и знамения, ибо знает (обо всем) прежде, нежели свершилось; сим божеством не клянутся; словень убеждена, силу Симарг-ла заменяет сила Влеса, и чаще молится Влесу. Щур же, домовой, в очаге пребывает, доидеже дом цел и счаст- лив, пред несчастием покидает; очаг горящий радость Щура, угасший – печаль; единственный из бозей, жй-вый серед человецей и защищающий (их) от духов зла; явися на свет вопреки воле своего отца Влеса и им наказан: Щур слеп и бестелесен, аце могучей бури. К кому (Щур) благоволит, тот всхощет посильного, кого ищет погубити, обратит в бремя для людей и обузу для рода, понудив возалкати непосильного; Щур от сглаза и хворобы; обереги, не освященные Щуром, лишены чар; преждь, возводя истобку, умилостивляли Щура: на сырой очаг стлали поленье и сучья и покрывали шкурою влока; на сем ложе спала ночь непорочная из дщерей семьи, а у кого не было, старшая жена спала три ночи подряд, и муж не смел коснутись (ее); который внидет, бывает поражен неисцелимым недугом. Ныне обычай впозабытех, хотя и не запрещался; кто помнит и поступает подобно предкам, (того) высмеивают, ведь высокоумье в человецех сильнее ума. И другой древлий обычай забыт, хотя много в нем любви и чести: уходя от земли рождения в другие земли, возьмут каменье от очага и вложат его (затем) в новый очаг; каменье называют пращур; сице зовут ныне и дальних предков.

За двумя зайцами припустились Володимир с Доб-рыном, творя Новый Обряд, диво ли, не ухватили ни единого? Во что прицелился, в то промахнулся: уклонилась волхва пособляти великостольным заботам, не стала столпом и кормилом державы, согнулась раньше, нежели оперлись (о нее). Роды можно единити и разделяти мечем, а бозей и вселюбовию нельзя. И вот иные, холопствуя, приняли Нововведение, иные не пожелали, третьи приняли одно и не приняли другое; сице Мирослав: «И преждь не ведали своей мудрости, теперь за несуразностями и вовсе не разглядети [239]. Раздали наделы богам, а царство (единое) потеряли». Негодовал, еже волхве заказали орати, сеяти и про-мышляти ремеслами, вменив учити (людье) неустанно обычаю, законам и благочинию, запамятовав: поуча-ти – не учити, повторяти мудрые словы – не взращать мудрецов. И се вопрошали сведущие от волхвы: како Влес мог быти прежде Рода? страдания человеца от человеца или от бозей? идеже матерь Перуна? – если Могожь, нелепо; многолик ли Щур, один и тот же в домех или разный? Множилось суесловие, и терялись в нем крупицы истины; идеже густое глаголенье, тоща мысль.

До Нововведения волхвы учили: сущее, бессущее и внесущее есть Могожь и сотворено Могожью из частей Земли, частей Воды и частей Огня, какие свет или чувство. И вот добавили еще две части: Волю, завершающую образ, и отнесли ко Влесу; и Времёны, дарующие судьбу; но не времёны грядущие или прошлые, а протекающие сразу в обе стороны и будто бы исходящие от Сва-рога [240]: от одного уходят и к другому приходят, и то, от чего уходят, есть то, к чему придут, то же, к чему приходят, будет тем, от чего ушли; для человеца ведь времёны идут вперед, если (считать) от рождения, и назад, если от смерти. В изощрении ума – смысл, а для веры – пагуба: просто ли истолковати творение без образа или судьбу без времени? И коли в человеце время течет и вперед и назад, то не от Сварога, но скорее от Могожи, ибо суть сущего. Верющий в одно богатство нищ, поклоняющийся (одной) радости пребывает в печали, домогающийся множества друзей одинок, алчущий перемены наслаждений горек и иссушен сердцем. Падати ниц пред избранным богом, высокомерно избегая Сонма, – бескрайняя слепота ума и скудость души, отрицание божественного, не о том ли замечено в первой же строке Вед? Един Мировой Обычай и Закон, сущи вечно и бози творят по Обычаю, никем не созданы и не рождены, како рождает женщина, но неразъемны от мира, яко живое тело от живого огня. И ложь велика – глаголенье, будто помогают или не помогают людью, сице толкуют неразумные и несведущие из волхвы, и повторяет невежественное простолюдье. Угоден богам не поклоняющийся ревнитель выгоды, но постигший душу вещи, еже есть Могожь; помощь и милость бозей – в уразумении и блюдении их воли, одной для всех и разной для каждого, в приобщении к Заповедям рода, иже от Неба; заблуждение – думати, что бози дают несущим дань; невежды и близоручцы уповают, но более всего христы; блуд христов умышлен, оттого мерзок вдвойне.

Сотворенное новым уже старое, а духи сообитающие проникают и перекрещиваются [241]; что заклинания без тайны духов? – пустые словесы. Тайны же просты и величественны, доступны всякому, во вразумении мудрости или в зрении чувства. Истина в слове дана немногим, ибо велик труд держати разум в разумности; правда же открыта совести. Отношения бозей подобны отношениям вещей – уследишь в столкновении и споре; вне же неуследимы; люди зависят от вещей и сами суть вещи; вещи же – въявление Могожи. Двя начала повсюду: рождение и смерть, тепло и холод, добро и зло; на перекрестье начал рдеет плод и обретает суть и зримые черты всякая вещь, и бози – на стыке бытия и небытия, веры и безверия, како Огнь на стыке древа и воздуха. Недаром Вил – великий дух Могожи; всякое развилье и перекрестье священно и свято; скрести мысли – извлечешь истину; скрести тела – исполнишь зачатие; скрести дороги – внидешь в познание; скрести дерзания, повитые истинно сокровенной мечтою, – обретешь счастие судьбы, еже не совпадет непременно со счастием жизни. Древо поднимается, развиляя ветви, сице мысль, сице слава, сице творение, сице память.

Не одинок в страданиях о земле словеньской, не счесть мужей достойнейших, более стойких в неприятии порока и противлении насилию. Поклонюсь низко волхвам Бояню и Осколу-слепцу, и князю Веремью, раздавшу обилие свое воям Могуты и погибшу в неравной сече, их пример одушевляет. Тайны, иже откроем, ничто в сравнении с тайнами, иже не мы открыли. Не обольщаю ся силою ведения, але не упускаю (случая) просветитись. Однако что почерпнешь душою во дни, не принадлежащие нам, разве разочарование?

В прежние леты ходил по святищам Русьской земли, жертвуя скотьем и серебром, вопрошал прорицателей, платя по дирхему, ныне же полишел, другое знобит мичуру, в святищех неуют, и все незнакомо. Се Медвежий Брод у Толокны, – прежде был жертвенник из простых каменей, частокол полукружьем с обережны-ми черепами, обочь плетеная истобка волхва и послуха. И се настала порча вере – хоромы о четырех резных столбех, волхвов трое и еще прорицатель, ради малой жертвы и возжигати взленятся; жен водят своей дорогой, мужей своей, а не единой, яко встаринех. Частокол упразднили; пожертвуешь овцю, и негде освя-тити, забирают служки; обереги продают во множестве, меняй, сколь хощеши, але окромя медвежих зубей да турьего рога что взьмешь? Выделка же не та, прежде тружались послухи, – стали нанимати холопей, и те плодят по образцу, без благочиния.

Кто же зрит дальше хотей своих? Молвил лишь словце, а уж летит с плеч голова, незерно шагнул, а уж погубленье целому роду. Зачем было звати перессорившихся волхвов в первые думцы, како до Рорика, в веки Трияна? зачем было давати им долю от полюдья, дабы не тружались от зари до зари ради пропитания? зачем было предпочитать богатство праведности? зачем было рубити по земле новые святища, разрушая прежние? зачем ставити кумиры златые и серебряные с человечьим ликом, говоря (при этом) облыжное: «Поклонялись пустоте, не зрели свой образ»? Растрепали волхву: мнозие отреклись от кумиров в образех, смешно ведь молитись куклам; и стали утесняти своедумцев, яко злыдарей, и взникли распри и обиды, и не в помощь, в тягость и обузу обернулась волхва Володимиру 242; открыто грозилась стянути со стола, разве не так?

Се примета: пред наявленьем мрачных времёней властелей обступают безымянные, судят осужденные и пророчествуют безумцы; несть меры в самовосхвалениях, но мало упорства в трудех; разумеют разумные, але бездеют; тяжка повинность жити, егда торжествует окрест разврат духа, и нету вдохновения, а смысла не ищут, полагая, что найден; и вот уже не обрести спасения от злых духов, и оборотни одолевают. Мир подарен, потому не вечен. Подобно свету, сгорит в пасти мрака, но не бесследно, – ради возрождениа. И будет новый мир, але (и он) постареет и сгинет. Ни единому дню не повторитись, повторитись ли миру? А и повторится, еще более жаль: ужли без след дороги наши, и мудрость без пользы? Увы, увы, отыди мя кощунство: за боземи еще бози, и более могущественны, чего же хотети чело-вецу? Мое познание – в познании бозей; познавая их, познаю ся. Отыди мя наваждение: неколи бози быша людии, и людии – бози. Но нет пути человецу в небо, только в землю. И преодолел, и се аз спокоен: кто выйдет за пределы самого себя? Кто выйдет за пределы судьбы? Повернешь налево, повернешь направо, судьба не в том, куда направити стопы; Рок, дух всезря-щий, следит, сколько озарения и сколько шагов суждено. Але не обольщаюсь ли пустотою, яко Тревзор? Рече, попирая камени: «Се суть камени, зачем (они)? Нет ничего бестолковей в чертогах твоих, Могожь». И выде Дух каменей и возглаша: «Аз есмь Дух, оскорбленный (тобою)». Рече мудрец: «Коли Дух, содей, дабы ведал, сколько ты». «Да свершится», – отрече, – и человец тотчас преобратися в каменье. Молви Дух с укоризною: «Что же прикинулся каменем и молчишь, и поднята ся не возможешь? Отвечай, аз, Дух, вопрошаю тя?» И подумало каменье: «То, что ведаю, нельзя удер-жати в глаголах человеца, необъятно и неизрекаемо».

Волхвам пеняю предерзко за порушение обычая: упивались самомнением, напрасной мудростию искушались; не терпит вера и вдохновенье мнозие словесы, всуе давати имёны отверстому в пространстве для смиренного взора, неистинна истина мятущихся. Почалось падение от Рорика, от него исток бесчестия; присягнул Рорик белым волхвам, принеся богатые дары в злате, конех, паволоках и невольницах, они же, приняв от князя вопреки обычаю, вопреки обычаю восхвалили (его). Не они ли сносили обиды от варязей и от руси, превозносивших Царь-град и христову веру, яко чюдо всеа земли? Не они ли кивали Олге, рубившей церкву для цареградских гостей? – и наполнились змеиные гнезда змеенышами. Кто остерег гридей, позорно хри-стивших ся в дальних походах? Не ведаю, уберегли бы (души) от разврата, але заповедано свято стеречи обретенное в тяжких трудех и не расточати, но умножати.

Чему же не пал от руки (их) первый, согнувший спину не от нищеты и немощи, но от алчности к обретению и завидущего ока? Чему смолчали при первом слове неправды? Чему осуждали сомненья, а не укрепляли сомневающихся? Безмерные хотения духа приводят к его самоизгублению; чему не внушали се недовольным другими больше, нежели собой? 243 Довольно туманитись обидой, проглядели волхвы недуги; и мы благодушны ныне в уповании, и послужим посмешищем, не отряхнувши ся от своей грязи, не преодолев суесловия и пустых упреков; вина (разделена) поровну меж всеми, и что искати виновного за тьму? – нужа сыскати способного возжечь Огнь.

Истине предан больше, нежели чувствию, говорю: и Нововведение – не от ненависти, но от любви; Добрын и Володимир чаяли поправити устои; или не помним, что расплодились святотати и злоречие процветало? или забыли о подлых душех к насмешках над волхвой и боземи? Внушали пустогласы: «Не верьте богам, пожирают праведных, а грешников выплевывают. Кто больше вдаст, того и правда». И обличали кудесников с кудесами, сами же прорицали по куроклику и вороньему граю, по ухозвону и окомигу, рекоша: «Огнь бучит, жаба кычет, хоромина трещит, кошка мявкает – (все) о человеце предсказывают; людьми были, и вот заколдованы». Усомнясь в вере, смутьянили: «Искати и думати – от заблуждения, все божественное вложено в человеца, и ни познание, ни блюдение обычая не прибавляют, а счастье – всякая жизнь, пока не болит совесть». И умножились отшельники, и случися допрежь Нововведения: покидали домы и ближних и уходили из мира, истомленные страстями, жили одиноко в священных рощах, указуя лживый путь человецу, ибо отвращались обличения лжи и восставления справедливости. Что же не запретили волхвы? Что ж не напомнили беглецам о долге? Считали, како и прежде, в благодушные времёны, (отшельника) умершим и тризновали по нем; и не обхужали, но похваляли. Что же благоволили к послухам, иже селились при святищех и быша хлебоясть, а не вспомощники веры? В горе оборотилось счастие. Увы-увы, уж коли кто глупец, на весь свет; кто мудрец, мудрец для всего света; починают кланятись, лоб расшибают, починают хвалити, до небес возносят, и уже сами не ведают, есть ли выше. Але ведь не осуждаю: коли не пожелают и упрутся, громом не подвинешь, всхотят, гору прогрызут и облацеми дорогу вымостят; в холопех из холопей холопе, во князех из князей князи, ревущее море, бездонные хляби, волны, не ведающие ни силы своей, ни употребления силе. И се скорбь, повторяю: могущество оборотилось в немощь, взволни-лось море ветром блудодеев, ибо, истомленное всуе, жаждало бури. Како же не быти наказанию? Усомнившийся в своих бозех тотчас обретает чюжих, а чюжие не дозволяют сомнений, оскопляя дух ревностию 244.

Сице случися бедень беденей, – времёны погубления святого. Опустел Кыев и иншие стольные грады опустели: нагрянули христы, насиля и беззаконя, называя ложь правдой, а правду ложью. Меркла память о родех и племенех: свергались кумиры, потрясавшие велик» лепием, вырубались древы о тысяче лет, разрушались Капища, сожигались святища, разбивались священные камения с речениями из ильменьских Вед, знищались рукописания и книжия; дикость, явившись, возглашала повсюду: «Дикие – не следующие за нами и не поклоняющиеся нам».

Что же людье? – покорялось понуждению, але христы изобличали ся. Кто не ослеп, вскоре увидел: не радетели мудрости божьей, но хлысты злой воли, прожорливые влоки, слуги корысти. Замыслили покорити мир с помощью Христа, медами яд предлагают, хлебами меч протягивают. Обобрали правоверей, а похваляются: вот, нашли вечное! Еще Рим кланялся Волчице-матери и о Христе слыхом не слыхали, а праведники уже по всей земле огням творящим молились, зная начало, конец и действо, полагающее конец новым началом 245. Извращено (всё) христами, отвратна лесть их на потребу толпищам холопей, мнящих ся вольным людием. Уподобили коварные льстивцы бога нынешнему человецу, а тем лишь унизили и бога, и человеца, поощряя мерзость всехотения и необузданной страсти. Недаром самоядь верит: у муравы – муравий бог, у екотей – скотий; тако ведь и у человеца – человечий, коли разумение скотье.

Завидев истукана, христы злорадуют: «Правоверы ищут человеца в бозе!» Напраслина: не от веры се, от Нововведения, противного обычаю. Да и осмысление иное: всему свой образ и слово, учат владыки; слово же не есть то, на что указует; сице образ изваянный и в ка-мене иссеченный не есть бог, но печать и примета (человека) о памяти (своей). Мнозие Перуны высились и доныне высятся в образе воителя, другие стояли и стоят в образех скотих, птицых и рыбих, со знаками, освященными преданием. Христы же толкуют не про образ, икона им суть, ибо идолопоклонники. От века так: вопят о том, Чем (сами) недужат; ворог наш носит ветхое наше. Заговорщики, душегубы, алчущие ярма для всех человецеи, а себя видющие на троне: идеже ваш бог? На небе? Укажите обитель. Наши бози округ нас и с нами, (они) повсюду, и лице их разно.

Христы глаголют: (самое) совершенное – бог. Несуразица: пределы совершенного лишены уже жизни и близки смерти. Истина в другом: бози в несовершенном и суть несовершенство совершенного или же совершенство несовершенного.

Еще глаголют христы: «Жизнь поделена на земную и небесную». И се обман. Жизнь едина и не делится, однажды проистекающа и повторения не имеюща. Але что кручинити ся? Смерть – начало (всякой) жизни, и не смерть страшна, но жизнь, лишенная жизни. Сам себя обрекаю на погубленье и сице творю; обрекаю на смерть и тем пребываю в жизни. Уходим, оставляя духов; оттого праведная словень поминает до пятого колена, христы же и дедов своих едва помнят, лишились предков, голы и беззащитны под Небом и кнутом истязателей веры.

И еще глаголют (христы): бог искупляет; укради, убей, пожелай хлеб и свет ближнего, но истинно покайся – и нет греха; один заблудший, но опомнившийся дороже для христов ста праведных. Не мерзость ли сочит во вкрадчивом лицемерии? Истина в другом: бози не награждают и не наказывают, не прощают и зла не таят: сам человец награждает ся и наказывает, сам прощает, постигая или не постигая волю Неба; постижение воли есть благоволение бозей, неведение – их гнев; что молити о милости, не угадав воли? 246 Не в че-ловеце и не в бозех причина юдоли, но округ человеца и округ бозей – в поклонении лживому, еже велит одному побивати другого; духи смерти искушают людей, и люди злотворят, отступаясь совести. Неспокойные, неутоленные, ищут услаждения, навлекая на ся погибель; на топях увидишь самые яркие цветы, и самое злое искажение божьей воли бывает от завистников к богам.

Христы под бичем, праведник под Иебом: доступны его предначертания. Труден путь судьбы, вильнист и краток, остры тернии, горьки надежды, але исполнивший волю Неба счастлив и (ни о чем) не сожалеет. Не ослабнем и мы пред судьбой, памятуя: ища во всем достатка, терпим лишения; возвышаясь, унижаемся; вла-стя, прислуживаем; набирая силу, идем к пределу ее; опрометчиво умножая знание, предаемся глупости, проповедуя добро языком, творим зло руками. Владыко Череда повторял: «Боюсь ревнителей веры, они же после ниспрозергатели, ибо, не постигнув глубин, хощут более, нежели дано, ищут, идеже пустота». Не тако ли и с Володимиром? Несыть блуда, в пороках, яко рыба в чешуе, бысть притчею во языцех; не постигнув мудростей веры, не обретя чистоты, попрекал белую волхву: велика земля наша, и лежат ниц пред нею народы, а славы и торжества мало, волхвы ходют в рубищах, и святища не ослепляют великолепием; словы наставников не лечат сомнения и нет (от них) спокойствия духу; противятся наши мудрецы книжному учению, в других же сторонех книги дороже злата. И все то была ложь, тем опасней, еже в устех первостольника, не рассуж-дающа, но повелевающа. Книжному учению противились волхвы не по невежеству, но следуя острашью ильменских Вед: «Не ищи во лжи, изолгешь ся. Не изощряй ся мудростию, – пребудешь в глупости. Нет в писаниях мудрого, – отсвет солнца на зеркале, сравним ли) с солнцем? Мысль, отраженная словом, теряет в тепле и силе и в животворности. Увлекает в пустоту мудрость, поносящая обычай». И се от владыки Переяслава, Кривича: «Книги – разврат духа для неразумеющего (их). Како находишь ся в чюжом мире, обращая в свой мир, тако сыщи ся в чюжом слове, обратив в свою думу. Егда чтеши, не скачи борзо по словем, не кочки на тропе; в каждом (слове) сокрыто божье, и обнажается думою о совести; так сердце омывается мыслию о предках, не течением громких глаголов; истина сердца не может быти сложной, (она) проста, и что повторяти изречение? – лутше претворити изреченное» [247]. Указано верно, всяк ведь изощрен хитрити о чюжой беде, а о своей не смыслит. Не о том ли предание о Святогоре? Се жил муж могучий среди человецей, равный богам, и поднесли ему (бози) правду, ибо просил. И поднял на плечи, и прогнулась под ногами земля; ступив же, ушел в землю по самую шею, и пролилась кровь от натуги, и сице скончался; ныне та правда покрыта горой, а гора за Чернигами, и зовется Святою. Услышишь инакш: быц-цам Святогор добыл правду из своего сердца, был же ею раздавлен; и вот не горою сокрыта (правда), но гора и есть, только окаменела.

Правоверы не смогли подняти правду Святогора, христы и подавно не сумеют, двуличием пронизаны их помыслы. Всуе лают о пришествии христова царствия, божье царство – округ нас и в нас самих, не созданное, но вечно сущее; почто же, разрушая, мним сберечи?

Христы величают ся поборниками справедливости; рабство порицают, але холопят души, надевая колодки и цепи; что же пагубней? Вгляну по языцем: быша народы, и вот христились, и нет их боле, – содеяли ся рабами: сосут соки их христители их. Явились христы заговорщцеми и ворогами словени, замышляют развратом духа и тела покорити вси земли, како покорили Рим; ни нищий, ни страждущий (их) не заботит, – лицемерны речи о милосердии. Сулят златые веки, златыз же давно минули, наступили железные, веки вражды и обиды, но и эти лутшие, грядут еще труднее: веки обмана и пустой надежды; станут искати опоры и не найдут; станут оживляти тени и не смогут; але не обречены, доидеже не обрекут ся.

Поучения христов возмущают подлою кривдой и суесловием; переняли мудрость, а слов ее не поняли, надели чюжие чистые одежды, свое же исподнее в крови и помете. Во славу ли Христу – что нет у христов истины выше Христа? Даже мысль, прибежище божьего духа объявили лукавством, коли не превозносит Христа [248]. И се истина: измыслен Христ для уловления душ, для их обмана и порабощения измыслившими; смиритись зовут, освящая насилие и несправедливость, вознося ловких и повергая простодушных.

Повторяют христы краденое: «Возлюби ближнего, яко себя»; что же говорят про меж собою? – «Проклят внемлющий человецу и надеющийся на нъ» [249]. Совместити ли одно и другое? Правда правоверей о человеце сильнее: око за око, зуб за зуб, добро за добро, радость за радость. Толкуют Веды: «Не зовите Небо судией меж человецеми, людям рассуживати людьское; не призывайте бозей уряжати меж народами, народам поби-вати друг друга или уряжатись. Нет избранных меж вами, нет доверенных, нет непогрешимых, вси равны, вам же искати, како соблюсти равенство». И еще: «Дай ближнему болын, нежели взял бы для себя, в этом честь; требуй (от него) меныл, нежели от себя, в этом совесть; от всех же не требуй ничего».

Оглянусь и увижю: се вороги округ, иже сокрушают не мечем и не десницею, – татьбою духа, сея сомнения, ослепляя вкрадчивой ложью о тщете замыслов; и вот уж пало бдение, и вот не понуждаем ся тружатись, делаем спустя рукава, вот уж предаемся лени и пианству и унижаем сами себя, отвращаясь справедливости, угодничаем, покрываем поклепами и князя, и волхва, и вирника, и падают в нерадивости и беспечии нравы, нет единенья в родех, нет и воли, – тогда приходят они, спасителями выступая из тени наших домов, и надевают нам цепи из нашего железа. Оглянусь – и увижю в разных одеждах.

Тихою сапой подкрались христы, давно зарясь на Словеньскую землю; под спудом делали (свое) дело, толкая "Володимира в расставленные сети, сами же развозят ныне баснование, быццам испытал Володимир разные веры и лутше не нашел 250. Похваляются (христы): наша вера – истинная, коли выбрал ее Володимир со всею славною думой, и превозносят первостоль-ника; умудрили и освятили бабку его, и ложь сия мерзка и нестерпима для помнящих неправедные вре-мёны Олги и высокомерие (ее) ко словеньскому обычаю. Дрожю при мысли: преставятся очевидцы, обыкнет людье и станет повторяти облыжное, на то ведь и расчет.

Дознавался повсюду, был ли выбор, о каком толкуют. И не сведал (ничего); глаголют тако и сяко, а истина притемнилась. Се словы Мирослава: «Не выбирали, але приходили из других земель, дабы уловити душу Володимира, и склоняли велмож». Верю Мирославу, ибо пороки Володимира искушали мнозих иноземных влас-телей. Не напрасно ведь (Володимир) порицался и осуждался волхвою за богохульство и разврат; наложницам и волочайкам не знал числа и тратил (на них) болыл, нежели на дружину251. Мирослав указует, еже Добрын вел беседы о вере с послами от разных языков, егда греки отказали выдати Анну за Володимира 252. Будто бы Магомеды из Булгарей, принеся с собой богатые подарки, сказали: «Коли примете нашу веру, будем вечными соузцеми, вспоможем супроть печенезей, и купцы ваши станут ходити к нам безмытно». Добрын, послушав про закон Магомеда, ответил: «Люб мне закон, але подождем, что надумает великий князь». И было лукавством, не обременял ся раздумьем Володимир; прождали булгари на Гостевом дворе целое лето. Уже христясь, смеялся (Володимир) над Магомедами: «Хороша вера, и в раю обещает дев [253], далеко же ходити замаливать грехи» [254].

Послы от Рима убеждали: «Все древлие народы прияли наш духовный престол и благоденствуют». Сказал Добрын: «Ищете оглупити, дабы властити; весь мир вам сыть, достанет ли брюха?» Але болыл других обхаживали евреи; триждь приходили в Кыев, получив дозволение, и приводили своих дщерей в наложницы; улащивали Добрына: «Пусть князь поймет нашу веру, станем жити среди вас, принесем с собою много серебра и тя ублажим лихвою. Израиль ведь единственный народ на земле, для какого спускался бог» 255. И сказал Добрын: «Не приимем вашей веры; боюсь, станет ваш бог говорить только через вас, а нас не услышит».

Играли богоотступники то с римцами, то с Магомедами, чаяли же получити от грек, давно замыслив сраинятись с Царь-градом; тамо искали похвалы, тамо чаяли найти паволоки и вины, и перец, и орех, и сосуды, и узорочье, и оружие, оттоле перенимали одежды и свычаи; хулит ведь свое от века не знающий своего. И се аз Еопрсшаю: веру ли искали? не злато ли? не ублажения ли тщеславию своему? Не мудрость прельщала. Пресытились вольницею духа и холопства захотели; свободный до разнуздия уже ведь холоп, к хо-лопем приклеилась душа его, бо не честен к слову своему; тружатись надоело ленивым, простор мысли отчаял безмысленных. Премудрость веры отчич и де-дич – в выборе доброго действа, вероотступники же польстились на заповеди, обыкнув считати на пальцех и повторяти повторенное. Легко и потешно жити всхотели, не ведая: кто хощет жити легче, живет труднее. Всхотели большего богатства и тем распростерли бедность; всхотели всеобщего поклонения и тем произвели недовольных [256].

Мудрость в слове, учат ильменьские письмены, – опошняя тень мудрости, свет, тысячекратно отраженный. Бози хранят заглавные ответы в тайне, чтобы (мы) искали. Долгая жизнь – в исканиях и переменах дер-занья; а кто не ищет в дерзании, живет всего день, еди-ножь всходит солнце на небосклоне его. В человеце ведь два начала – от бозей и от злых духов, от жизни и от смерти. Одно начало зовет к добру и разуму, требуя са-моотречениа и непомерности силы. Второе, не требуя, усугубляет заблуждения, ненависть и вражду. Первое – труд, второе – уклонение от труда, первое – страсть, второе – уклонение от страсти. Однако же отдавший ся страстям умиротворяется, а умиротворяющий ся страстию погублен бывает; отдавший добру обретает и в нищете, отдавший злу теряет и в богатстве; душу беспорочного заполнит и миг, порочную душу не украсит и вселенная. Се Закон Неба, и трепещет (его) всякий сведущий: непомерность в желаньях разрушает: стремление к долголетию опресняет дни, бушующий Огнь любви пустошит пожаром, жажда единения с лю-дием приводит к одиночеству, хотенье богатства и власти обращается в жестокость и преступление, обретение великой мудрости наполняет печалью и грустью о простоте; подвиг покоится на самоотреченье; почав жити, невозможно не окончить, оканчивая, невозможно не печати, а бози и духи тьмы образуют круг – одни вверху, а другие внизу.

Смущают христы приятной ложью искания сердца. Однако доколе стоит мир, не возвращался умерший, бытие праха не доступно живому; и бози не сходили на землю в образе человеца, чтобы судити, и не говорили с человецем на языке его, но укрепляли истинно дерзающих. Жертвы, приносимые богам, – дань веры; не они нуждаются в жертвах, но человеци; нести жерцам, яко христы попам, взращая сословие праздных лукавцев, – позорно; нет посредника между человецем и боземи, и волхв – ведущий в хоре славословия и хранитель обычая, но не избранник Неба [257].

Тяжко жити – хотят отняти мою землю, порушить обычай и мя обратити в холопа; тяжко жити – не хотят зрети мя в радости, обихаживающа чадей и жито, и скотье; тяжко, ибо праведность трудна и не сулит мзды ни от бозей, ни от людия, – истина приоткрывает на миг безысходность, а ложь прельщает пустой надеей, черпает (праведник) в муке, и безутешен; уходит, покинут всеми, – кто боль оплакал невыразимую? кто слезы освятил пролитые? кто отмстил за поругание провозвестника? Тяжко жити еще оттого, что не хотят разу-мети мя в глаголех моих, и аз сам не разумею, понеже много беды окрест, а силы противостати ей мало. Повздыхаю, и отпустит; вот и небо насмурится, да прояснеет, вот и бози забудут, да вспомнят. Нет только одной радости, – радость и беда нерасторжимы, и се блаженное достоинство жизни. Не искати жадно радости, не бежати трусливо печали, хранити достоинство; не смеются и не плачют леса и реки, лишь грусть полей неоглядна.

Вечно алчет душа живая, присуща (ей) своя неразрешимая тайна.

Утолити ся хощет, насытитись днями, свершить великое даже и в малом, хощет быти уважена и примечена, яко примечают свет и тепло; пугает (ее) преходящ-ность, и жутко исчезнути бесследно и бесславно, канути без правды и без истины о ней, коробится и точит немой кровию от унижений и горечи, от вдовости и обид, – кто ей вспоможет? кто утешит (ее)? Но дана благодать, глазам – небо и зеленя в просторах земли, груди – вольный подых, руцем – совершенство, чести – бесстрашие; и еще дано памяти – заветы предков и голос их тишины неразличимый, але различает (она) в себе, во трепетах совести и непорушности чести.

Се аз паки наставляю ся: утешь ся, человец, здесь скорбь, но все для утешения здесь же, серед твоих бес-сердых палачей.

Хощу поведати, а в словех искажено; чувствие шепчет: нет большей отрады, нежели стремитись к ближнему, возлюбленному и другу, ко всякому, еже страждет обочь, а от нас зависит допомочи. «Другому радость отдай прежде ся; ступи навстречь и дерзящему, ибо дерзость, тьма неведения, проходит, а боль остается», – наставляют Веды.

Смятенная душа незряча. Безмятежная от глупости еще несчастней. Не нашед ся меж бозей, не тщися найти ся меж человецей, ибо место, указанное каждому, – огнь привораживающий. Что мудрость, если не наслаждают глупости? Дни несчастного уподоблю странствиям вдали от родины; и даже вознесясь гордыней, видит (страждущий), что ниже и плоше последнего изгоя. На-блукавшись, постиг, ликование ближних – мое ликование; и род мой, и племя – в моей судьбе. Счастлив окруженный счастливыми, созерцающий скорбь не успокоит сердца.

Се явились за счастием, ведая, идеже (оно), але уже и курган, над ним, на кургане же буйныя травы.