Мирослав – князь Дреговичский

Глава шестая
ВОЙНА

И наступила осень. Завечерь са-дися князь Мирослав у дубе без отрока, под навесом, покрывшись овечьим тулупом, и пнемля речем дождей, мыслил о жизни, хитря вызволити ся из беды, подступившей к порогу. Единожь задремал, и приснися вещий сон: быццам воз-воротися (князь) после охоты со псарьми, заклавши рогатиною мед-ведицю; медвежаток же малых порвали собаки, ибо не успели отнять. И свежевал на подворье, снял шкуру и велел ду-бити, а сам отправися почивати. Ночью пробудися ото сна в тревоге – и вот луна, и медвежатки скребутся под окном и плачют, яко людьские сироты, зовя мати. И встал, и вышел на крыльцо Мирослав, глядь – нет никого, токмо белый свет на подворье, густ, аки снег, и привратники храпят в рогожех, побросав колотушки. Рече заутре волхв, толкуя сон: «К худу. Спасаешь, не ведая что, и все равно не спасешь». И пришел на коне в полдень вестник от карговичей, крича в испуге: «В Гощех и Мнулех, у кревов, мор, падают мужи и жены, и слепнут: биясь о землю, захлебываются пеною; почалось с богохульства: раскопал некий смер древлии могильник и, нашед злато, разбросал прах, не укрыв». И седлал тотчас Мирослав с гридеми и владыкою Чередой. Пришед, узрели: карговичи, соседи гощан и мну-лей, обступили проклятые селища с оружием и (никого) не пропускают. Рече Мирослав: «Воистину почался мор, в наказание от Неба или от умыслья ворогов». Рече владыко Череда: «Станут кревы мстити карговичам и разбранятся, не досчитаемся в дружине сильнейших родей». И гадал по полету птиц: «Над погостьем ворон бесхвост, буслы врозь полетели к болоту. Се знак: на-добь убити недужных кревов, предав Огню их домы и скотье, и все имение, иначе перекинется мор на другие селища. Аз уряжусь со старейшиною. Не велика печаль, если избегнешь еще большей». Рече Мирослав: «Како велю убити единоплеменных?» Але не посмел противитесь. И повелел владыко умертвити недужных, и содеяли сице. И явились к Мирославу в ночь скорбные духи, и жалились под окнами, вопрошая: идеже наш заступник? Понял Мирослав, еже содеял неправое, и каз-нися велми мукою совести.

Вскоре приключися новая беда, и опять истолковали к худу. Еще во дни спора с Ольсичем взял Мирослав в подручники ВитоЕта, старейшину Дербичей, многочисленного рода, державшего земли от Непра до Сожа. Поставил Витовт в Рогачах крепкое остережье и почал возводити за стенами его терем о трех ярусех с резными столбеми, венчав янтарным кумиром Рода. И тру-жались лутшие из умельцев. И вот окончили работу. Витовта же поразил тяжкий недуг; не вставал с одри-ща и не мог зрети чюдесного терема, на который потратил все свое состояние. И пришел к Витовту Мирослав, и велми хвалил терем; и пролил Витовт горючие слезы радости. И понесли Витовта на ложе, дабы узрел сотворенное, он же умре на пороге. Реша волхвы к Мирославу: «И ты не узришь возведенного тобою».

После того как в Турье вступил Святополк, а в По-лотсь Есислав, и Мирослав, утратив лутшие земли, уподобился ореху меж зубей великана, пришла весть, что Могута сел в Колодех и в Смилени с дружиною в десять тысяч, перенял Непр и еще до солнцеворота послал вестника в Кыев со своею стрелою; и подал вестник, не поклонясь. В гневе Володимир преломил стрелу и бросил в лице вестнику, принимая вызов. Сице почалась великая брань меж правовереми и христами, и уже не скрывали в Кыеве, сбирая полки от всех подручников и соуз-цев.

Рече владыко Череда: «Ступай к Могуте; предрекли ему, летом возьмет Кыев и восставит обычай. Славят Могуту в Тмутаракани, надеются на нъ все пле-мёны Русьской земли». Отрече Мирослав: «Никто не ведает, како вершити долг человецу, кроме него. Еще погожу».

И вот явися верный муж из Заславья с доносом: «Князь Дрютесьск Велига в полюбех с Рогнед, черницею, съезжаются в охотничей стороже близ Бобрищ. Боясь тя, ходил Велига к Есиславу, и сговорились о скором хрищении друтичей». И дали совет Мирославу овестити о блуде Володимира; обличением сокрушишь Велигу, говорили, коли ж соединится с Есиславом и Святополком, не устоишь и все потеряешь. Отвещал Мирослав: «Негоже роняти честь ради бесчестья». И решил, видя, что нет выбора, и со всех сторон влоки рыкающие, идти на Велигу; если же выступит Есислав или Святополк, или оба вместе, то звати Могуту.

В те дни умре Бусл, посадник, достойнейший из мужей Мирослава, и погребли по древлему обычаю, дав новое имя – Умил-Тур, ибо прославился, защищая обычай. И повелел Мирослав воеводе Куфину, сыну Витов-та, скликати дружину и полки от родей. И выступил, собрав до 2 тысяч воев. Была стюжа и снег; чаял Мирослав дойти без стычек до Друтеси и там внезапу сломить Велигу. Открылось, еже Велиге ведомы умыслья Мирослава; встретил исполчившимся на холмех, политых водою ради ольдениа; и было у Велиги до тысячи воев. Рече Мирослав: «В надежех Велига, коли ис-полчился, отчего?» И донесли шедшие в дозорех: «За лесом сокрыта еще дружина. И все на конех». Подивился Мирослав, идеже взял Велига столько воев, однако не поворотил и смело ударил, говоря: «Коли уж тружа-тись, чтоб не зря». Огласились холмы криками, и потаял снег от крови и дыхания. И вот, егда стал одоле-вати Мирослав, выскочил засадный полк Велиги. И уви-де Мирослав, не друтичи (это) и не варязи-наемники, и не видмины, и не угоры, но кенёды – роды от кривичей и от ятвязей, жившие по болотам в Полотьской земле. В волчьих шапках, с гиканьем понеслись, пуская меткие стрелы. Заступил им дорогу Мирослав с малой дружиной и остановил; посек мнозих, но изнемог; оставшиеся, обойдя другой стороной, смяли менесьские полки. И вструбил Мирослав отступление, потеряв тысячу лутших воев; Велига же не преследовал.

Потерпев неудачу, послал Мирослав к Есиславу, хотя не признавал его: «Ворог, коли помогаешь супроть мя». Отрече Есислав: «Не ворог, дал воев за мзду по обычаю. Спор с друтичеми не моя забота». И было насмешкою, але сдержался Мирослав, видя, не время бра-нитись с Есиславом. И узнал вскоре, чем заплатил Ве-лига полотьскому князю: отдал Суражь и Витьсь, лут-пше торги Дреговичей и богатейшие на Руси мыта, – ходили гости по Дугаве отовсюду – и с Непра, и с Во-ложи, и варязи, и булгари, и немцы, и сорочины; в иные леты сбирали подорожье до ста гривн златом. И всту-жил Мирослав об утрате, паки послал к Есиславу: «Не свое дал Велига, смутьянящий подручник мой, ни Суражь, ни Витьсь не Друтичей, но Дреговичей, друтичи же брали в управу». И стал снаряжати новый поход су-проть Велиги, следя происходящее и не связывая ся обещаниями: вновь отослал без ответа послов Могуты. И явился сам Могута в предпоследний день Стрибожь-их Хороводей и пробыл до Сборов Зимавы, убеждая сло-житись войском и ожидая послов от хорватей и от во-лыньцев. Рече Мирослав: «Помози супроть Велиги, Еси-слава и Святополка, вспомогу супроть Володимира». Рече Могута: «Что Велига и что Святополк? Ударим по голове, опустятся руки. Надобь поспешити в Деревля-ны, пока (всех) не перебили, а тамо и Кыев не устоит. Коли не промешкаем, возьмем к Посевам. Не хощеши дати войско, дай коней и жита, мяса и сена, ибо негде (мне) взяти; у смерей разживляюсь последним, обрекая на нищету и погибель. Гибнущему ведь и до бозей нету заботы». Мирослав отпихнися: «Сам вскоре иду на Ве-лигу, лето же было велми скудным». И не попрекнул Могута бранным словом, молвил: «Отец детям, похвально. Однако же как сбережешь своих, отвратившись чюжих?»

Меж тем Якун, внук Хелмора, поддержан в лотви-чех, корсех и жмодех, с успехом отбился от полотьско-го войска; отступил Славута, воевода, с великими потерями. И Святополку встала поперек горла Турьская земля: не приняли (его) виты, и деревляней не мог о долети, они же паки восстали по всей (своей) земле. Отправил Володимир часть войска в Переяславль стеречи Поле, другую в Искоростень, а с третьей, наибольшей, выступил супроть Могуты; Могута же, продвигаясь быстро, разбил кыевских воевод у Колодни и Заполья; в отнятых градех восставил прежний обычай, церквы сожег, христов, державшихся веры, казнил лютой смер-тию; войско его умножилось до 15 тысяч. Повсюду встречали Могуту освободителем, и князи присягали ему, другие, сомневающиеся в его удаче, бежали в стан Володимира. Вся Русьская земля вслушивалась в ржанье коней на непрских полех, Кыев трепетал, готовясь к долгой осаде; Черниги и Любеч быша в смятении. Страшился Володимир, еже подымутся Хорвате и Волынь, и Лехи изменят уряжению; и посылал к чехам богатые дары, заверяя в дружбе; взял во Влахах княжну в жены Вышеславу, старшему сыну; и штодень кланялся в Царь-град; изнемогая в смутах, греки много обещали, але присылали обидно токмо попов, иконы, сосуды, святые мощи и служебные книги. Отдавал Володимир не серебром, но с лихвою медами и мехами; греки же радовались щедрости охристованного. Несчастен приявший чюжого бога; стучатись станет, не достучится, унижатись будет, желанного не получит. И давая и беря, греки вынуждали кланятись и благодари-ти; горчили их солодчайшие вины.

В те леты торги оскудели, ибо приопаснились купецкие пути. Ходили ведь гости в Царь-град морем от Корсуня или повдоль Волгарей; до Корсуня добирались Непром, але от Черных каменей, согнав русь, сидели уже печенези; мало было им подорожья; в гибняках стерегли еще разбойники, и трудно было уберечься) Много хаканов промышляло в Поле, порядку же не было, ссорились и бранились меж собою буйные степняки и досаждали соседям. Тиверь, влахи и болгаре, не токмо русь, терпели от них беду и неправду.

Отягчен заботами стола, не отступал Володимир по-губления правой веры; окружен епископами от грек и гречскими лукавыми велможами, сыновеми и братеми епископов и сородичеми их, искавшими не службы, но богатства, сеял торопливо христовых змиев то в словех угасающих, то в словех горящих, ведая: не введешь в обман мудрых, и глупые не искусятся. И посадил в Вышгороде, идеже прежде содержал наложниц, ученых чернецов; и перекладали гречские книги и писания на словеньскую речь, тружая ся неустанно; переписывали, столько могли, книги же развозили по епископам.

Але что малый ветр, коли близится неотвратимая буря? Проклято настоящее, и во тьме, незримо грядущее, и сердце полно ожидания; тужит человец о свете, уповая на воссияние. Готовясь к побоищу с Могутой, Володимир повсюду стелил солому. Се сговорися с Boj леславом Лешским и взял зрелую дщерь его в жены юному Святополку; смеялись люди, говоря: меняются оберегами, а ножи точат друг на друга. И была свадьба, и раздавали народу хлебы и рыбу, мясы и меды, – tio обычаю. Але и на свадьбу легла тень бедствия Русь-ской земли: Болеслав пришел со всей велможной свитою, Володимир же придти не смог, ибо внезапу выступил Могута; и просил вместо ся волыньского князя. Болеслав, обидевшись, стал наускивати Святополка: «Верно молвят, не родный ты ему сын, но от Ярополка, великого князя, еже и по матери от царей». Сице восставлял сына супроть отца, и падало подлое семя в жирную землю, бысть бо Святополк подвержен коварству и гневу и не ведал благодарности.

Речет молва о Святополке немало порочного; свершил неслыханное беззаконие на свадьбе, и о том ручаются мазовецкие лехи в «Часослове Казимзша». Был у Ольсича племянник, юный и прекрасный ликом, в ле-тех Святополка [258]; находясь постоянно при князе, ревниво исполнял его волю. На свадьбе, разгорячась от вина, похотел поцеловати лешскую княжну, дозволял ведь (то) древлий словеньский обычай. Але Святополк, увидев, возопил: «Се поганый язычник, вяжите его!» И повелел содрати кожу с руки, кою юноша обнял княжну. И кликнули палача, он же, пораженный, замешкался, и приступил сам Святополк, и велможи из подлых помогали ему. Рече палач: «Озабочен не княжим делом». Святополк же, взьярясь, торкнул палача ножом, лишив глаза. Смолчали гриди пред беззаконием, и Ольсич не обронил ни слова, хотя племянник его велми вопил от боли; не вынеся пытки, умре в тот же день. И погребли в домовине, по обычаю христов, и утаили правду о смерти. Рече Святополк к Ольсичу у гроба: «Испытал тя через племянника, буди при мне отныне первым мужем». И Ольсич поклонися Святополку.

Не оставь мя беспристрастие мое, ибо что скажет пристрастный, окромя бранного слова? идеже узрит истину, кроме как в почутьях боли? Переступали полки Могуты и Володимира с места на место, примериваясь притомленными кокотеми, и чаял один переклю-

кати другого, а битвы не было; Болодимир ожидал До-брына, кый, наняв до двух тысяч варязей, разбил заслоны мятежей у Смилени и подходил все ближе, нигде не задерживаясь. Могута метался, ища скорее пройти в Деревляны, але Володомир всякий раз заступал дороги. И вот, егда войску Добрына остался день до Лю-беча, Могута перешел ночью Непр, уже в полынех из-за оттепелей; Болодимир, узнав, стал переходити вослед, але с неудачею, и потонуло до ста лутших мужей дружины, и было плохим знаком. Ночь напробой торопился вдогон и попал в засаду. Але и Могута не достиг Припади, ибо дружина Володимира паки успела упре-дити. И переметнися к Могуте русьский переяславский полк; старшина его Светич уби воеводу из варязей, уни-зивша честь русичей. И се заменил Болодимир воевод-варязей словеньскими княземи и старшинами; боясь измены, слишком мнозих варязей поставил прежде начальными вопреки Добрыну, и увидел опрометчивость.

И вот удалось окружити войско Могуты: позади Добрын с 6 тысячами дружины, спереди Болодимир с 12 тысячами, считая ополченья, а за Володимиром Свя-тополк с 4 тысячами, – у Припади разделился надвое: Ингвар с 2 тысячами и Ольсич с 2 тысячами. Всего собрал Кыевский стол 22 тысячи, у Могуты насчитывалось 10 тысяч. Але не одно множество решает (в бра-нех); уповал Могута на победу, послав к деревлянем сказати: «Скоро буду у вас, ободритесь и ждите».

И были добрые, и были худые вести. Восстала Рос-ставь, и сожгли (люди) церкву, возводимую христами, и перебили приспешников Володимира; и заперли епископа Феодора с попами в ожидании приговора владыки, епископ же бежал, сделав подкоп; потом возглашали в Кыеве, быццам свершилось чюдо – рассыпались железяные запоры, и сторожи заснули средь бела дня. Стремясь удержати печенезей от набега, Болодимир послал хакану их богатые дары, але тем лишь раздразнил его алчность; однако же (он) прогнал от себя мятежей, и ушли правоверы на Дон, а купно с ними немало русичей; нестерпимы сделались для них утеснения печенезей. В Переяславле стояло войско Володимира в 12 тысяч конных и пеших, и вот, положившись на Христа, великий князь вызвал пять тысяч к Кыеву; Могута же (об этом) не знал.

За седмицу до Пробудей ударил Могута переяслав-дами по дружине Добрына и будто хотел уйти за Депр, – послал уже обозы и часть конных; Добрый,; стоя крепко, известил Володимира, и тот, боясь, чтобы Могута не ускользнул, в поспешенье и с великими тяж-костями перешел с дружиною Непр, а место его застудил Святополк с Ольсичем, приняв под себя иные из полков Володимира. И внезапу поворотил Могута, бросив ненужные обозы, ибо кончились (у него) припасы, рассек надвое войско Святополчье и вырвался к Припади, идя борзо, так что не поспевали за ним Святополк и Ольсич.

И был Ольсич уже в тайном сговоре с Могутой, и доносил о всех замысльях Володимира; предложил: «Выдам Святополка, обещай княжение в Турье, коли возьмешь Кыев». Отрече Могута: «Не нужен Святополк; перейди с дружиной и получишь». И согласи-ся Ольсич, и выжидал, сносясь с Могутою, Святополка же, ненавистя своего, задерживал, како мог, а после заблуждал Володимира и Добрына.

Перешед Припадь, остановися Могута, дабы собра-ти отставших; и вот случай вышел ко стану Ингвар, Святополч воевода, и принял Могуту за Святополка. Могута же окружил Ингвара и посек его (воев) без милости; немногие оставшиеся в живых сдались и примкнули к мятежей. Осилившись еще от деревляньских бо-лярцей, подступил Могута к Кыеву; Володимир же с Добрыном промешкались, ибо стало уже обилно таяти, и дороги сделались едва проходимы; але торопились, как могли. И вот два дни стоял Могута пред кыевские вороты, але взяти града приступом не смог, не имея ни порок, ни стенобитей, ни осадных лестниц, ни приступ-ных щитов. Была надежда на правоверей в Кыеве, однако из-за измены не удалось им открыта вороты, и были перебиты, а головы их брошены за стену к Могуте. И подошло с восхода войско из Переяславля, а следом Володимир, Добрый и Святополк. И было у Могуты 15 тысяч воев, Володимир же собрал под Кыев больш 25 тысяч. Затаила дыхание Русьская земля, и весь мир обернулся с волнением: предстояла не сеча, но состязание веры, и ждали, быццам нарождение правды.

Надеялся Могута еще на Ольсича, еже поклялся привести турьские полки под деревляньские хоругви; и сговорились, перейдет в начале битвы, по знаку Могуты, дабы вызвати смятение в войске Володимира. И грянула великая битва меж ревнителями Перуна и холопеми Христа; сколько бы ни стояла Русьская земля, память ее склонится пред богатырями сей битвы, идеже решалось совестью о правде, и Могожь увидела мужество и любовь к себе, болып какой уже нет ныне [259].

Умыслил Володимир обойти Могуту и прижати ко градским стенам или к Непру; Могута же в сумерках отошел от града, не дробя силы, так что христова рать из Переяславля, стоявшая по бережи, упустила его; и ударил в подбрюшье, и пока Добрын со Святополком и Ольсичем окружали войско правоверей, смешал пе-реяславцев и без счету потопил в Непре, ибо лед был уже тонок и не выдерживал человеца; однако другая часть переяславцев, отступив к городскому валу, сражалась храбро, и из Кыева приспела им свежая помо-га. И вот обступили к полудню Могуту, и придвигались все ближе, отнимая простор, и позади были переяслав-цы и кыевцы, справа Володимир, слева Добрын, а перед лицем Святополк с Ольсичем, – червонели щиты дреговичей. Исполчился Могута, нацелясь меж Добрыном и Святополком; поставил лутшие силы в левое чело и позади, ибо (своим) правым челом чаял заполучити Оль-сича; и подал знак, и не ответили, и паки подал, и паки не ответил Ольсич. Рече Могута: «Не остановити уже полки Могуты, не погубив Русьской земли. Пусть умножаются вороги, лишь бы не разуверити ся в дру-зиях. Содеем посильное, дабы не пеняти судьбе».

Меж тем Ольсич, боясь прогадати, спросил Володимира: «Если прорвется Могута, кто удержит (его)? Мы смешаемся, вы же через нас не пройдете, а позади лесье». Сказал Добрын: «Трусишь или плутуешь, Ольсич. Думали ведь и об этом. Могута прорвется, буди нас триждь столько, сколько есть, и тебе забота не удержа-ти, но задержати». Володимир же, видя, решается вел-ми многое, передумал, всхотев имати болып, нежели мыслил прежде: «Упустим Могуту, не станет ли он ло-вити (нас) через лето?»

И се остановися Святополк, и почаше отходити, а Володимир, загибая, ударил конными справа и в лоб, Добрын же придвинулся пешими полками слева. Дрогнула земля, и огласилась криком надежды и страха.

И было знамение: засветилось виезапу солнце, а доселе скрывалось. Одушевились сыны Даждь-божьи, и ра-гдость удвоила силы. Отбросил Добрына левым челом Могута, але Володимир потеснил продвижение войска, опрокинув радимичей, – тяжко было смерем противостояти окольчужным варязем, обыкшим к пахоте смерти. Крикнул Светич Могуте: «Вели переяславцам перенята варязей!» Могута же сказал: «Идеже поставлены, тамо рубитесь. Пусть твоя голова болит за себя, тогда и моей болети легче». И поспешил к радимичем, столь неистов и удачлив в сече, что смутились варязи и поворотили коней; однако отъехав, лаки всхотели с разгону врубитись в остатки радимичей. Те же по знаку воеводы пырснули в опошний миг по сторонем, и варязи, не удержавшись, прошли узкий строй радимичей и уткнулись в полки Добрына, а в спину им тотчас уперлись пиками переяславцы, лутшие конники по всей Русьскои земле. Пока варязи и добрынцы, отходя с потерями, исполчились вновь, Могута поправил уже правое чело и встал впереди войска, насупроть Ольсича; тот, увидев, что войско Могуты обтрепано, а Володимир с Добрыном едва ввязались, испугался исполнити обещанное. Рече Могута к своим: «Изменив себе, насладишься ли жиз-нею? Ольсич, Ольсич, недоброе тя ожидает». И пророчили словы. Бились полки с ожесточением дотемна, и Смерть в ступе своей без жалости толкла воев, не отличая христа от правовера и прислужника лжи от служителя правды; кликал Могута Володимира на поединок, и не осмелился великий князь. В сумерках пробились правоверы к лесью, але оставалось (их) уже мало, почти все полегли на бранном поле, содеяв по силам и спокойно уже ожидая грядущее. Але и Володимир не мог преследовати Могуту, ибо не досчитался больше половины войска.

Ушел Могута в Деревляны и затерялся в глухони, всуе искали (его) воеводы Володимира; он же нападал из засад, когда хотел, побивая христов неисчислимо; оседлал Непр и останавливал словеньских купцов и иноземных гостей, отнимал припасы и брал заложников, ингда меняя на волхвов, и мени вершились близ Кане-ва или в Гатье, селище у Припади, называемом ныне Свозы.

Пересилив Могуту, ликующий первостольник замыслил искорчевати вовсе правоверей; солодко лилось ео-круг, да горьким было питие. И се державные указы Во-лодимира, ввергшие Русьскую землю во тьму, грязь, трусость, идолопоклонство, чинопочитание и лень: о наследовании подручных князей и болярцей; вменил дер-жати им бранную силу по размеру отчин и приводити по первому зову; всех старейшин из христов именовал болярцеми; возгласил великие виры за обиды, еже нанесут им, требуя от людья послушания пред ними яко пред своими наместниками [260]; указал нехрищенным князем и болярцем христитись в Кыеве, а кто промедлит, лишит ся имени и отчины; и еще указал Володи-мир, коварно причислив правоверей к разбойникам: общинем, иже отдал или отдаст на кормление подручникам, малым князем или болярцем, нести полюдье за скисные дворы; аще кто из смерей уйдет из верви и не докажут, идеже обретает ся, вервем давати и за ушедших [261]. И вот постыдное и пагубное уставление от Во-лодимира: «Порушити капища, идеже не порушены, сожечи святища, идеже не сожжены; идеже сожжены, а беснования не убавились, сожечи курильни и банные постройки, дабы не клали в них требы». Вредоносный указ в немнозие леты изгубил словеньский обычай воскурения трав и омовения, очищающа телесно ради духовной чистоты 262. Печална ныне участь христов, забывших банити ся, живущих в мерзости и запустении; смрадет от них, яко от козлищ.

Але вернусь к Мирославу. Зиму напролет пыхали тревожные слухи об змеях, пожирающих небо; о Мо-гуте одни говорили, быццам разбит и полонен, другие вестили, еже взял Кыев и восставляет обычай.

Не примиря ся с судьбою, готовил Мирослав новый поход, много размышляя о счастии жизни и злой доле человецей. И ходил по родем, судил и рядил, советил и просил совета; два лета кряду урожай выпадал тощ, опустело по закромам и сусекам, лишь тревога полнила душу.

Зима случися суха и малоснежна, пахали по весне широко, поперек склонов. Гуси прилетели крепкие, и ожидалась долгая весна и прохладное лето. И задержало с посевом, и скотье выгоняли на негари и пожухлые прошлогодники. Волхвы предрекали голод, ссылаясь на приметы; у первой портомойки мостки были мокрые, и выпали перьки из-за рядна; усатый ворон голосил на заре младенцем. И свершилось: лето не плодило ни трав, ни ягод, ни грибов; лесье погорело от ночного Перуна, а в осень дожди встали столбеми, и реки вышли из берегов. И почалось голоданье по Дреговичем и по всей Русьской земле, и в Булгарех, и в Присурожье, и на Доне, и в Тмутаракани, поразил неурод Грецей, и Лехов, и Влахов, и Моравов, и Немцев. Пущенники вернулись к хозяевам и плачучи умоляли (забрати их) назад ради покорма, рядовичи и закупе просились в холопе за кадь овса или лукошко меду.

Быша в беспомощи и горе вси русьские земли; опустели грады и обезлюдели селища; мор стоял велик, са-моядь и разбой творились повсюду, и покидали люди родные края; спасались по лесям и озерам, промышляя рыбой и зверем, але и се обилие оскудело, и поедали травы бессловесными животеми. Реша волхвы: «Се наказанье за измену богам, за ложь и трусость». И стали хватати христов, идеже находили, и приносили в жертву Перуну и Влесу, сожигая малых и старых. В Менеси быша сожжено четверо христов; егда схватили в За-славье поповича, и Рогнед умоляла не губити, вступи-ся за нъ Мирослав, порицая людьские требы. Рече к волхвам из Ильменьского Книжия: «Втуне моления, ибо не человецеи хотят бози, но душ человеческих, и не погубленных, но живых и радующихся». Люди же закричали: «Не учи, князю, не то и с тебя спросим круто». И сожгли поповича, (даже) не умертвив прежде, ибо поддались суеверию от голода и страданий. Совокупившись числом до трехсот, пошли по дворам и дворищам Менеси, проверяя, у кого что есть; и разбивали клети старшей чади, доставая спрятанное, а кто противился, (того) убивали. Видя, сколь неистово нетерпение и отчаяние страждущих, Мирослав раздал обилие, припасенное для дружины на случай брани. И не хватило, и взроптали (люди) пуще прежнего, думая, что оставлены боземи; ведь оставленному Небом нет уже земного закона. И велел Мирослав усмиряти оружием, и убили немало, прежде нежели устрашили отчаявшихся. Каз-нися Мирослав злою понудою судьбы, говоря, еже погубил ся сим погублением повинных своим неповиновением.

На другое лето уродило по Словени отменно; посеяли много, с надеждой: и умирая от глада, хранит сло-вень по обычаю семя для сева. Едва собрали урожай, от моря к Чудь-озеру надвинулись варяжские полчища и воевали волость Якуна, наследника Хелмора, не подвластного Есиславу; и убивали водь, ища вовсе исксре-нити племя; разбили дружины кривичей и летьголи, але дани не получили и Якуна не смирили. И пролилась кровь в Мерях и Муромах; их же понищили булгари, нарушив уряженье. Печенези пустошили в Полянех; когда же прогнали, ушли в Тавр и Сурожь и бесчинили тамо.

Разбранясь с Болгареми, греки подбивали Володи-мира выступити; и склоняли еще переяславцы. Узнав, что лишен власти и убиен брат великой княгини, Воло-димир собрал войско. И ходили в поход переяславские, чернижские и волыньские полки, всего болын 20 тысяч 263. Володимир же оставался в Кыеве. И взяли воеводы в Болгарех много злата и серебра, и паволок, и вин, и драгоценных каменей; раздавал Володимир хлебы и меды кыевскому людью, чтобы славили (его) победу, але пение бражников заглушало гласы воздающих хвалу.

Добрын, а с ним иные велможи из старой знати осудили поход. Оскорбясь, что не послушал (его) Володимир, но внял советам епископов, покинул Добрын Кыев, говоря сице: «Се аз оставляю блудилище с блудодеями. Словень пограбляет словень, перейдет обретение от обоих гречину». И болын не возвращался в стольный град до смерти. Иные скажут, встречался с Володимиром на думах, але то неправда, ибо не терпели уже друг друга; Добрын изгнал из Новгорода варязей, не обновив с ними ряда, и уже не звал служити; Улаф 264 и другие конюги поносили Добрына пред Володимиром, первостольник же, хотя и потачил варязем, не решися встревати открыто, ведая непримиримость Добрына, велмн почитаема людпем по Словени.

Два лета не слыхали о Могуте; гадали в Кыеве, уж не помре ли с голоду, и вот явися неждан вновь в Дерев-лянех, и содрогнулась земля под его силою – собрал до 15 тысяч воев, одних конных более тысячи. И рассеял воевод Святополка, пройдя без запинки чрез его ео-лость; был слух, быццам грядет от Хорватей и Влахов, идеже скрывался; другие говорили, от Болгарей. Се тайна неразгаданная, пытал мнозих (о том), але не до-внался. Подходя к Кыеву, разбил Могута полки Боря-Чгича, лутшего воеводы Володимира, мужа сноровиста и дерзка, но и сам изнемог в кровавой сече; едва передохнув, паки узрел пред собою великую силу: прислал Во-лодимир Борятичу свежие полки, а всего составилось войска до 33 тысяч.

Сговорися князь Могута с печенежским князем Улою, и подступи Ула к Василеву [265], обойдя полдневные остереги и крепости. И возмутися кыевское людье беспечием Володимира, и тогда вышел встречь печене-зям сам великий князь. Кто не разумен, владея силою? Кто не славен, коли в сопутье удача? Вот было у Володимира 12 тысяч войска, Ула же привел до 10 тысяч. И сразились у Волчьих Ярузей, и изменил Володимиру Ольсич, старший воевода, и побежал Володимир, уже не чая ускользнути полона; дваждь убивали под ним коня, и шел пеш с немнозими гридеми и отроками; послал Ольсич схватити Володимира, але по крайней случайности утеряли его следы. Явися в Кыев Володимир едва не бос, в смятении и страхе пред изменою, и впервые оставался в нужде без Добрына. Однако не прошла даром прежняя наука хитреца и лукавеца, стойкого в напастях и осторожного при удачах: опомнясь, замирился Володимир с Улою, перекупив невиданными дарами. Ольсич, не полагаясь более на печенезей, повел полки к Могуте; и се заупрямились хрищенцы, боясь мести; вышел спор и несогласие, и умре Ольсич позорною смертию от руки холопа, замыслившего искати чести у Володимира. Смирились полки и вернулись с повинной. Володимир же предал холопа, губителя Ольсича, прилюдной казни, сказав: «Велика честь по-служити первому князю, еще больше бесчестие измени-ти господину». И сложив в мешок, привязали к ногам убийцы обещанное серебро и сице бросили в Непр.

Великий – человец, иже терпит великие муки, не изменяя кличу Судьбы; остатние – чада Удачи. Изменил Судьбе Ольсич, бо зрел впереди славу, а не свершение; унизился ради славы, и был унижен смертию.

Едва умиротворились печенези, а Ольсича постигла неудача, Могута снял осаду Кыева, поворотил на Боря-тича, разбил его полки и, не взяв никого в полон, перевез ся чрез Реку – поспешил к Ватичам, идеже еолнилось супроть христов и Володимира. Але не нашел похвалы в ватичских велможах, – пребывали обочь событий, суетой питая свои надеи, бранитись не на живот, а на смерть остерегались; убеждал их Могута, они же искали, что легче, а не что справедливей, како вси, не заметные в мире, повторяя мудрость постороней: «Нет счастливее веребья в просе».

Много жил, много ходил и мнозим внимал, – блу-кают люди, вопя, еже хощут воли, – не воли алчут, но позлащенных цепей, выгоды и успокоения. Наставляют Веды: «Нельга обрести, не отдав, а душа николи не бывает довольна. Истина в человеце, егда вокруг (него), и вокруг, егда утвердися в нем; и там, и тут купно, але не там и не тут врозь». Скорблю о терниях знания; мало исполнитись могуществом Даждь-бога и неоскудным всесилием Могожи, мало постичь Творение во всем наполнении, ибо чем болып хотения, тем меньш ведают о себе, а чем болып ведают, тем больш хотения; вот беда – означен ли предел, кроме Смерти? Одни бози создали зримое и незримое, слышимое и неслышимое, другие, подобно кругам на воде, произвели рождение, третьи – вдохнули в живые души тоску о прекрасном и жажду совершенного, четвертые – перемешали истину и ложь, говоря: конец (всякой) истины да явится ложью, предел во лжи да станет началом истины; есть еще и пятые, и десятые, побуждающие в беспределье и самообольщение, а последних нет и по имени (до сих пор) не названы.

Мудрец, посмейся над мудростию своей. Узревшему свет истины мерзко нетерпение и плач себялюбия: не одни (мы) во вселенной и, равные солнцу, не равны улите. Не торопитесь к счастью, несчастие ваше впереди. Попрекаем себя: не ведаем, куда грести, куда пра-вити челн желаний, але ведь нету ему единого пути; и ведение то уже не есть бытие духа, але умирание его. Затвердили: наказаны, наказаны! А за что? За похоть легкого, за возалкание сладкого, за прославление блестящего, за унижение силой лутшего. Стали поклоня-тись одному Перуну – кто возопил о богоотступниках? Стали улащивати духов добрых и уклонятись злых, не разумея причин и сути доброго и злого, – кто оскорбился гнусностью? Стали терпеть двуязычие, кто остерег, еже погубляют правду, кто обличил двуязыкого? Пуще же всего бысть блудение духа от бессилия и невежества, – вера в вечность праведника и спасающую десницу Неба. Але не вспомогут радивому и не воскресят умершего для неомраченного бытия – всему непреложный вакон. Вот и вера в Христа, купленного у грек, – воплощение робости и лени, щадящей ся, а не истину. Тешит уши, да жжет язык. У бозей ведь свои заботы, в людь-ские не мешаются, опричь духов, во всякий час стерегущих и искушающих, от них сердце то тверже каменей, то мягче терёбицы; встают бози в помощь познавшим волю (их), а как войти в познание, – о том лишь словесы, яко горошины, круглые, куда наклонишь, туда покатятся. Единожь втолковывал о вере фрязем, и потешались: «Если бог не заступник, кто же?» И се утробное разумение; и птиця ждет своего, и червь; а, человецу не совестно и не глупо ли? Даны бози всему сущему, и образ им – сущее, иного нет. Чувствующий да восчувствует чувством бозей, зрящий да узрит зеницею их, мыслящий да прилепится к течению Мысли Извечной. Смешное хотенье – низводити божеское в кокотей, несущих яйца. Несуразица и глумление! И вот еще бесстыдство – ожидание рая. Нет ни рая, ни ада, кроме жизни протекающей, нет и уставов, кроме уставленных; дума о бессмертии противна жизни. Изречено: всяк волен жити во дне бегущем, грядущем или ушедшем, волен и во всех сразу, всяк волен удли-нити (свой день) или скоротити, и живет, сколь захочет, и что ему час разлуки? Отселе устав дерзающим: искати бессмертия в смертности своей, превозмогати преграды, согласуясь в Творением, еже завсёды справедливо и прекрасно. Оттого прекрасно подражание Творению. Бози вдадут и заберут назад, прекрасное же не уходит (от нас), повсюду оно, але не приметить незрячему.

Останусь собою, како сотворен, чтобы достало жизни. Не устрашусь утечением реки: дней (моих) довольно, если и завтра уже срок; живущий по заповедям не погибает от суеты, и всего у него в достатке, не просит дней лишних, а отпущенные не теряет, тружаясь, и но-щию сожигает свечу размышления. И оконченное не окончено у нёпутя, умелец же дело завершит, и не оконченное (у него) окончено; что дом, что поле, что скотье, что слово изреченное – во всем безмерное от Творения.

Мало ведающих, много несведущих; (им) просто сложное и сложно простое. Ильменьское Книжие уловляет: идет к правде и бегущий от нее, жива Истина, если и не названа; первый шаг к Истине равен последнему, понеже путь одинаково нескончаем, а заповедям нет конца, и одни противоречат в слове другим; сице что-либо зрят с разного расстояния: то великое, то малое, а какое – кто знает?

Что же остается? Жити, але ради чего? Ради славы? ради чести великие? ради богатства, власти, утех? чего ради? И вот: ради штодневной радости – творити живое из неживого, достигая совершенного. Але и это – дым от огня тающий и искры гаснущие, огнь – (само) творение, егда чаруем ся красотою сотворенного в неустанном добромыслии. Бесконечье – и миг. Чтущий словы се не разумеет, разумеющему же (они) излишни.

Взболит и всплачет душа, встретив ликующего обидчика. Повещу о времёнех, пронзивших сердце, и кровь истекает, не ослабевая. Промешкали сильные, поздно спохватились, и растаяла (их) сила, и отступили, и округ восторжествовали христы.

Сами сковали цепи и сами надели их.

В лето, егда Могута ушел от Кыева, не осаждая 266, съехались христы и освятили церкву Святой Богородицы, назвав соборной, и была о 25 верхах, по числу земель Словеньской земли, але под рукою Володимира стояло (всего) 19 земель [267]. И была церква велми роскошна, пол из гладких разноцветов, лики по стенам из смальты и злата, а на потулке краской-водяницей отображены жития святых и самого Володимира; не постыдились кривды и мерзкого тщеславия. И се Володи-мир, вознесен лицемереми и хитрыми пролаземи до об-лацей, позволил епископам брати с прихожан десятую долю от обилия их [268], а сборщиком поставил мздоимца и кознодея Анатаса, гонителя словеньского духа. Сице обирали людье ради насыщения христов; представлялись же печущимися. По освящении Десятинной церк-вы раздавали по площам хлебы и мясы, задобряя простодушных, але в ту ночь рокотал гневный Перун, и вспыхнула огнем церква, и едва потушили, а пристройки сгорели дотла. Рыскали мечники и сторожи по граду, аки серые влоки, искали поджигателей; и вот увидели люди в церкве Илии кумир Хорса, стоявший в аларе выше Христа; и вспомнили о правде отчич и дедич о защитниках веры, волхвах, и всплакали. И взнена-идели грек и варязей, беззаботно пирующих на чю-ом застолье, и гридей Володимира взненавидели, бес-естников сих, отчепродавцев, долбивших лбом пред олваном осмеивающего их бога. И говорили с радостию О Могуте; и се потекли изверившиеся ко князю подобно ручьям, еже устремляются к морю; он же воротися из Ватичей, не поладив с тамошними княземи, думавшими не о Влесе и Могожи, но о пирогах с грушами, о златой рыбице в грибах да о чюжих волооких женах. Паки встал Могута по Непру, так что ни купцы, ни перекупцы, ни вестники, ни повозники полюдья не могли пройти от Новгорода или от Кыева без великой охраны. И озлясь, умыслили (христы) новую беду на правоверей и на словеньские роды. Скликал Володимир подручников и указал им христити людье в родех и об-щинех поголовно; тех же, кто восстанет и возропщет, не желая Христа, хватати без промедления и казнити без суда. И узнялось неслыханное по Русьской земле, ибо всякий холоп искал преумножити указанное господином; вот, куда ни взглянуть, повсюду оглобли и усердные плети, и плач неповинных, и кровь честных; день ото дня множилось число господ, и каждый (из них) искал добыти себе холопей, а вольных преследовали. Завели болярцы дружины, и грабили без совести на себя и на князя, и на попа, и на великого князя, донага раздевая смерей; противящихся же постыдному, неправому и непосильному бремени бросали в узилища и убивали. И возопила благим матом Русьская земля от беззакония, вспомнили люди прежние времёны, егда не утесняли душу, лишь своя нужда велела тружатись, а не погрозы тунеядцей; и бежали в лесье или в иные земли, или, обессилев и обнищав, скитались по градем, селитись же могли только в СЕободех, вне стен, и бедствие сих изгоев поневоле вопияло.

Жалок удел лишивших ся своих бозей, – одиноки (они). Сколько бы ни богатели, бедны, скудным думам их нет опоры, и делу не положены корени. Лишившие ся своих бозей, лишают ся и своей судьбы.

Смута, смута торжествовала по Словени. Аз есмь сын и не нахожу матери, аз есмь плуг и не нахожу поля. Все мне чюжое, ибо воздвигнута ложь меж человецеми, ввергнуто недоверие меж ними и розь; утесняют друг друга ради своего, и никому нет надежной доли.

Многоцветие мира – причина зрящего ока. Видят небо и белым, и синим, и красным, и черным, – какое оно? Сице блуждение Правды, знание и незнание Истины – причина разума. Какая она, Истина? Близка ли Правде моей? Видя боль людьскую, паки восчувствую свою. Великий князь Володимир, отвергши труды мои, порицал: «Язычник! Ненавидишь Христа!» А возможно ли полюбити бесчестие? Скоблят ныне книжия древ-лих подвижников, словы мудрые извратно пишют, не разумея, тщатся утаити Истину. Зачем? О ней ли суди-ти смертным? Ведь и сами пройдут, пустомыслы, а Истина пребудет, и сияние ее не ослабнет. И что маратн вздорное в угоду епископу? или князю, требующу себе мудрости, как полюдья, но лишь пьянеющу от угождения и безумеющу от славословия? Не растет и лопух, коли приставити листья дуба. Зелены ветви притворных похвал, но и они обнажаются, открывая сокрытое прежде.

Желает смерти моей лживо прославляющий мя.

Кем стал в родной земле, не ведаю ныне, бегу по отчине травленным зверем, и нет пристанища. Але не отвернусь гласа судьбы: служю боли и совести, не кала-чю и не мягкой постеле. Не должен никому серед должников; закуплены по последний день, не ведают радости от воли в душе; ядут и совлекаются ради яденья и совлеченья, а дни мимо в ложной торопливости и пустой суете. Идеже восчувствовать бозей, коли нету служителя им?

В лихой год хрищенья обретал ся в Кыеве стольным летописцем, обучен грамоте милостью Будислава Сивер-ца и нужею разума отца моего Солна, сына Домослав-ля, неколи старейшины в Ипутех; приняти Христа отказался с негодованием; Истина ведь одна, если бы миров и было бессчетно; чюжие же бози хуже своего лешего. Болярец Ингерд, тысяцкий, купно с попами от грек наущал тогда Володнмира прогнати или казнити ослушников; простое замышляли: посечи прежние опоры, а свои поставити, искоренити князей словеньских, дабы самим вокняжитись. Не вышло, цел о лысину, сло-мися гребень о нечесанную браду; наветы и клевета потрясли гридей, штодень вершились побойные споры и уреканья, однако устояли. Дружины роптали: «Кому иные князь в службех?» И людье ударило в набат, едва опрокинули кумиры на Перун-горе, и учинило неповиновение; немало пролилось крови; унесена волнами, смыты следы, але вечно преступление в душех преступников, и правда пугает их.

О мука мук – зрети подлого раба, жгущего святыню вольного мужа! С поспешеньем татей ломали святища, и правили во граде корсуньские лукавецы да кыев-свие недотепы.

Много трудов, да мало плодов. Забыты быша мои старания: и бденье по остережьям, и хождения в Пече-неж под стременем Ярополчим, и посольство в Булгарь; все забыли и самого недосеку-одноручеца; издержался до последних меней кормилец престарелому отцю, сестре-вдовице, хворым женам и неразумным еще чадем; два холопа были, касожин Коча да муром Анко, отпустил на волю – нечем кормити, а продавати по честной службе – совесть; снес в торги гридиче платье, бисер и колты от жен, и коня, и седло печенежье в серебряных бляхах, и землю продал, и дом; только и осталась клеть о едином окне, плетеный короб с книжиями да берёстами от знатных мужей; да еще меч русьский, жалован Святославом. Чего ждал в Кыеве? – соромно было нищу и бесславну ворочатись в Менесь, да и как? – меньш четверти гривны за двенадцать душ провоза не встанет, да еще брашна напасти. Сице терпел в заботех, пренебрегаем былыми друзиями, але не падал духом: все переменливо, не токмо удача, но и бедствие. Об лето еще так сяк: поднимусь до зари, выйду с детками чрез Полнощные вороты, выпрошу у перевозчиков долбушу, отведем повыше по Реке и бьем рыбку острогою или вы-ловляем удою. Заскрипят возы на ближней дороге, сме-ре на Торжок повалят с луком, репой и мясами, а мы уж тут как тут – домой трусим. Коли уловно, жены рыбу запекут в дубовом листке, убрусы пониже повяжут да ко Своду пойдут, – люди в маяте суда-ряда дожидаются, того вирники привели, того мечники притащили, а другой и сам от судьи правды всхотел. Иные купят рыбу и квасу попьют с охотою, а нам пропитание. Об зиму, ведомо, потуже, – куда однорукому на охоту? – дровишек собрати, и вся забота. Жены, те напрядут и наткут, да много ли возьмешь за товар? На Менном дворе жито уже не дают, запрещено указом. В голод и холод били челом волхвам; кормили отцы обычая, обогревали, не оставляли в отчаянии; сестру и батюшку схоронити пособили и на тризну серебра дали. Умышляли ведь христы коли не силою, то разорением и нищетою растлити и расслабити душу; ввергнути (человека) в одиночество искали, оставив глаз на глаз с бедою. Але не падали правоверы, бо поддерживали друг друга; легче легкого ведь погубити ся, коли радети (только) о себе. Мирослав, случай повстречав мя, пло-кал чистой слезою: до чего довели! Аз же бедствую, але в услужение не иду; обида безмерна, да и людье округ держалось стойко, не отступало бозей. И горшечники ко мне приходили, и мостари, и коЕали, и швецы, и рыбари, вси отверженные, и ободрялись взаимно. Подсылали доносчиков от митрополита, да убирались нечестивцы не солоно хлебавши: записная харя чумаза, да за сто поприщ блестит. И се учинили христы искушение для бедствующих; возводя в Кыеве Богородицкую церкву, позвали тружатись, кто хощет; нароком платили хлебами и мясами в изобилии. Але никто из истых правоверей не соблазнися. Возведена церква отступниками да холопеми. В Ведах же сказано: «Сотворенное холопем не утешит сердца и не простоит долго».

О мука бессильных свидетелей! Поруганы капища, кумиры посечены, кощуне святым каменем мостят пло-щу пред церквою; образы древляные, искусно сработанные, обобраны, сорвано (с них) злато, сковырены жем-чуги. Спасено мало; уцелелое собрал на своем подворье Михаил, митрополит, и потай пустил на изгуб. На грамоты, на жития и летописания охотились, быццам на редкого зверя; платили серебром по весу. С умысльем топтали Слово Предков, и князь Володимир, ослепнув в угождении лукавому Христу, потворил сожигателем сотворенного подвижниками на радость человецей и просветление их. Се преступление преступлений, не сы-скати (ему) искупляющей кары. Взращаемы в долгом прилежании, аки жито, мудрые книги пособляют кре-питись в напастех судьбы. Предпочтет смерть человец одинокости своей и отчаянию, коли не услышит гласа человеца, в ком признал бы единодумца во страстех и надеях. И се книги, творящие чюдо вспоможения от души к душе, знищены, и нет их отныне; осталась боль в людех, и неизживна.

И вот еще бесчестие Володимира, за него опозорен навеки. Собор возводимый не возводился: что в день построят, в ночь разрушат, и творили сами христы, дабы спихнути на волхвов, говоря: их колдовство и гадания вызывают злых духов. Схватил Володимир волхвов, а с ними владыку Провида Полянина, и задушили в узилище, еже под митрополичим теремом. В ту же ночь христы подожгли домы правоверей в Старом посаде, и сгорело до сотни, людей и того больш. Сгорел дотла и Олгов Дом, святище чюдесно, единец по земле; в Доме прорицали прежде грядущее, и прореченное сбывалось; предсказали ведь и хрищение, и низложение Перуна, и отречение от бозей, але никто не принял надлежаще; дальнюю беду не держат на виду, особно бес-печливая словень. Заложен Дом Олгом, сыном Свято-славлим, еще в отроческих летех, и строили десять лет поляне и деревляне, сосуды для треб, злато и самоцветы для украшения от руси и тиверей; мнозие племёны почтили Дом своими дарами, и болгаре, и моравы, и ле-хи. Быша воздвигнут на тёсаных столбех из черного ка-меня; вежа с помостеми и перилами, крыта медяным накатом; жертвенник белокаменный, кумиры серебряны, литы по изложницам Ступой, ильменьским волхвом, а всего сорок кумиров. Прежде чем запалити, ограбили христы святище, растащили его владение: не сыскалось на пепелище ни единого кумира. И взнялась неистовая смута по Кыеву, и ходили воеводы, утишая гражаней; иных убили, иных расточили по темницам. И мя схватили, тати: пристукнул было некого богоот-ступеца клюкою за нечестивую речь. Скрутили вервием и бросили в яму с водою по колено. Ни пити, ни ясти, думал, отойду ужо света, але не скорбел о себе, о чадех малых мыслил и добрых моих семейницех – что с ними? Видел, и их похватали и покидали в воз волочай-кины выметки; пожить, яже сыскалась в клети, растащили; благо, что книжия и летописания, томим предчутьем, отправил прежде сородичем к брату Пересвету в Менесь. Больно, больно глаголити. Сице судьба распорядилась: вчера был среди нарочитых мужей, и князи наперебой справлялись, здоров ли, сёння повергнут в грязь, и всеми забыт. Се имя жизни; блажен умерший до своего позора и унижения; але не назову Счастливецем миновавшего напасти: иная нищета его дней. Сидючи в яме, не взроптал на бозей: человецеыи творимо доброе и злое; заступничества не просил, утешался вещими словеми волхва Водимы: «Нет мира промеж боземи, пакуль нету промеж людьми, им жертвующими».

Тяжко стояти, злой дух искушает: погоди, само обойдется; а ведь не обходится николи. Уклоняющийся тягот уклоняется жизни. И что сомнение? Краса сущего – в переведанье силою; сдюжити, перестояти, одолети ворога явного и тайного, превозмочи усталость и страх и добитись правого и желанного, како бы ни преобразилось, – радость земная, торжество достойного. От бозей почати и к богам придти, сохранив от челове-ца, – искупление за муку дней присно и во веки, въяв-ление Могожи и познание ее. Вразумлял ся, угасая в бессилии: что есть во днях, кроме радости? она суть и смысл всего сокровенный. Дерзати, доколе возможно, се радость, а большей нет. Радоватись, чтоб не печалити, – тут межа человецей. Але ведь и радость разнится в ду-шех. Изрекаем, а к Истине ближе, когда молчим.

Засыпали мя землицею и ужо засыпали, однако спасся, ибо не терял терпения и дух испустити не поспешал. Донесли Володимиру о мече Святославлем, и про-будися на миг в нъ совесть, взнегодовал на дотошных прислужецей. Вытащили мя, обмыли колодезьной водою, раны снадобьем смазали, одежду приискали, пити и ясти поднесли, сбирайся, говорят, к Володимиру. Аз же прошю показати моих чад, что (с ними) сотворили? И дали коня, и поехал с провожатыми к Вышгороду. На полдороге свернули в лесье, за лесьем остережье – вежа за частоколом, у ворот сторожа верхами, и главный средь них Ферлавь, варяжин, христившийся триждь: в Царь-граде, в Корсуни и в Кыеве. Не пропустил, заспорил с провожатыми, мне же недосуг ожидати – шасть в вороты; кто знает надумье судьбы в следующее мгновенье? Что отложишь, почти николи не сбудется. Мати моя, Могожь, заступница правых, ужасное отверзлось! Дыхом не дыхнуть – полон двор и конюшня страждущих – жены, и дети, и старики. Все домочадцы не отрекшихся, схвачены в Кыеве, вторую седмицю взаперти; окромя репы, ничего не дают, огнь возжечи велят, а воды – по ковшу на брата за долгий день, азыскал своих в околевающем сем улье, больно зрети несчастных. И вот вести: умре младшая дщерь Оленя; животик распучило, ручки-ножки задубели, синюха по лицу и горлышку – и конец. Сторожи-христы свирепы, пристанешь с нужею, прибьют; погребенье воспретили, забрали Оленю в мешок да и закопали в лесье, яко падаль; человечьему телу, божьей плоти мыслящей, каково во червех изводити ся? Се поругание, забвение красоты жизни, подлость и стыденье памяти. Дам волю гневу – паду под мечеми, едва поразив одного из нечестивых; они же того ожидают; и се скрип зубовный – мое дерзанье и ясная ненависть без предела – залог моей перемоги.

Вывел отца-старца, противных и чадушек, да разве возликуешь, коли округ страдания? Детки малые бегут следом, цепляются за порты, просют хлебушка – разрыв души голос голодного.

Сице возвернулись домови; ночь – и гонец от князя с двумя плетеными ларями при свече. В одном меч мой, платье велможное, шапка, подбитая соболем, са-пози мягкие, опоясье с серебряной застежей; в другом ларе – мясы копченые да хлебы, да вины заморские, да сласти корсуньские – виноград сушеный, орехи и прочее, чему нет названия на языке моей бедности. Заглаживает князь кривду, а мне обида еще пуще; грызут чады хлебушек-то, а у мя слезят очи: во родной земле гонимы и побиваемы – за что?

Заутре ко князю; поморили на подворье, впустили в ожидание. В светлице всё чернецы, немчура смугля-ная. Кликнули мя в Стольную палату. Вот и писцы сидят, а пусто. Вот и окны, набраны желтым корсуньским стеклом, отворены настежь, а дышать нечем. Прежде-то княжье седалище осенял серебряный Перун, отлитый и отверстанный Ступой, – с тяжкой мыслию старец, в одной руце – пук стрел, во другой – сноп жита, живые колосы. Ныне вместо кумира распятие – жертва, измученная истязанием, холодный мертвец, исход человеца в сем беззастенчивом мире. Экая нелепиця посеред злата и шемаханьских коврищ, и светильников из турьих рогов, оправленных в самоцветы: вот один пронзенный искатель правды, и всякий другой приимет неотвратимо подобную же казнь. Пугают Христом: се доля праведника серед поклоняющихся словем о праведности.

И вошел великий князь, смур и сутул, движенья не властеля, но заговорщца; постаршел, посивела брада, запали очи. Рече: «Что поклон? Не все ли равно от такой чести? Друг мне – возлюбивший Христа, иной недруг». Аз не удержал гнева: «Вчера был другом кланявшийся Перуну и Влесу. Справедливо ли мордачити за верность своим богам? Или не ты учил верности? Рубишь опоры стола своего, потакая иноземцу, у него же иное на уме, и мера иная; кто больше даст, тому и слу-жити горазд». Рече Володимир: «Остановити ли пущенную стрелу? Идеже много бозей, много голов, полагающих ся первыми. Великому же царству без единой воли не быти. Явися свет, а вы всё впотьмах. Противитесь в блуждении духа. Или не отец Еам любящий, или не Русьской земле слава моя и совесть?» И возразил: «Единая голова у ничтожного тела, и то оба безумны; како же приставити едину к великому телу? – не счесть нелепостей». И услыхал от великого князя: «Ежли б ни упрямство волхвы, разве затеял бы переворот? Не помнишь, как упрашивал их признати владыкою? Не токмо першим, и опошним не всхотели». Притворщик Володимир пуще скоморосей на игрищах, але на сей раз не притворил; побурел в лице, вспомнив о несговорчивости ильменьских владык; осмеяли после болгарьского похода: «Вси человецы под Небом, и князи. Владык же выбирают из познавших бозей в умении правити страсти». Урекали за блудодейство; не ведал ужо, чем смиркти ся; по всем землям выискивал диковинных жеребиц.

Аз попенял Володимиру за велмож от варязей и грек, застящих правду. Отрече: «Како обойдусь без них? Свои-то лукавят: попросишь помоги, нарядят полк, а чуть споткнешься, обступят тремя. Да и то причина: словень без соперников обыкла дремати; серед себя звезд не терпит; только соперничая, явит несравненную силу; со словенью ведь проще всего бранитись миром». Чюжие, лживые словы осели на устех; сице внушают находкики о своей пользе. Что волею влезет упрямецу в уши, клещеми из головы не вытащишь. Не оттого ли усомнилась в себе словень, что округ стола сгрудились варязи да греци и, перемигиваясь, наперебой подхваливают друг друга? Сговорясь грабителями, повсюду говорят о себе: мы и умнее, и сноровистей, и честнее, и справедливей; а что часто твердится, то ведь я крепко в душу садится.

Не каюсь, еже не сдержал ся: с негодованием отверг служити Володимиру, склонял мя ставити остереги по Ирпеню. Сказал ему напоследок из Вед: «Создавший дом в нем чужой». И сказал Володимир с небывалой кротостию: «Вси камени правящему божью волю, одинок до могилы, утешит лишь лживый».

Вспоминая горькое, уклонился повести; продолжи). Вот сходились ко князю Мирославу в Менесь оби-ясенные, и давал иным землю, иных селил во градех и брал в дружину, и было вызовом, нетерпимым для христов. Ненавидели окаянные и строили ковы. Володимир без надобей, быццам посла, держал при Мирославе Еси-фа, попа из Переяславля, полянина, искушена в христовом учении, мужа неистова и льстива, в очех мысли читающа, по руцем судьбу предсказующа; был соглядатай после епископом в Смилени. И вели просторные беседы, ища поколебати один другого; люди же следили, чья правда возобладает. Рече Мирослав к Есифу: «Христы глаголют: рожден человец для страдания, отчего?» Отрече: «Сия жизнь – ступень к загробной, ся призрачна, та подлинна. Посему нет (здесь) надежды от человеца, но лишь от бога; гибнет правый и виноватый, всех уложат, яко снопы, в свой час». Рече Мирослав: «Живем, егда живы, и живы, пока не истощили надежды на человеца, и бози не при чем, понеже вершат законы, а не поступки. И се колодезь надежды: никто не поступит со мною, како не было еще (поступлено) с человецем преждь, путь хоженый, радость и скорбь новы для меня, не новы для бывых на земле. И коли терзаюсь, чтобы возгласити о боли, тоже ведь было; приму судьбу достойно и с твердостию, хуже (мне) не будет, чем было (другим); стану утверждати ся наперекор всему, коли считаю правым, ибо тяжелее всего уйти, унеся совесть в молчании: нет ведь суда божьего кроме людьского».

Сказал Есиф: «О мудрости жизни охотно рассуждают несчастные, сытые счастием рекут о будничном, уловляемом в очевидном. И что искати слишком большой силы, коли следом приидет бессилие? Пустая веpa – начало человеца и пустая вера – исход его». Й паки возрази Мирослав: «Не создан мир ни нашими боземи, ни вашим богом, но из бозей соткан. Коли ire было (ему) почина, не будет и конца; коли не было смысла, не будет и бессмыслия, коли не было пстшпл, не будет и лжи».

Сказал Есиф: «Ваши бози – пустые знаки, не мс;к-но их уловити в буднях. Наш же един и во всякий час сущ в трех лицех: бог-отец, бог-сын, и бог-дух». Сказал Мирослав: «Украдено суждение; указуют Веды: бози – что зришь, о чем размышляешь и закон, по какому совершается. Веды же писаны до Христа».

Сказал Есиф: «Учение Христа было и до Христа, але не открыто для людей и не познано ими. Искали наградити хлебом, потребна же была истина. Вот, заспорили неколи богач и мудрец, кто больше даст голодным. Богач возгласил: «Аз накормлю». Мудрец оспорил: «Накормишь на день или на два, аз же дам истину, еже накормит во всякий день». Ваши бози, что богач, наш Христос, что мудрец». И посмеялся Мирослав. «Сю притчу слышал от дед своих. Але есть и другая еще: «Некий князь пожелал узнати, кто в племени наибольший искусник. Созвал для суда мудрейших. И пришел человец, и высек из каменя лик князя, подобный живому, и все изумились, говоря: «Искусник! Зрим одно и одно чувствуем». И пришел другой, и отлил из серебра некую вещь. Сказали: «Се ящерка». И еще сказали: «Се орел, расправивший крылы». И приговорили мудрецы: «Еще больший искусник: зрим одно, а чувствуем многое». Обиделся умелец, приходивший первым, и послал к судьям своего холопа; он же, влача горшок с горстью пыли, вопил: «Великая святыня! Великая святыня!» Сказали мудрецы: «Сей непревзойден, зрим многое, а чувствуем одно». И заключил Мирослав: «Егда чересчур внушают людеы, сомневаются в правоте; со временем переубедишь и тех, кто думает инакш, але правда останется, какою была, и увидят ее вдруг среди застолья лжецов».

Сице спорили Мирослав и Есиф, не таясь от мужей, внимавших спору. И однажды вошел к ним огнищанин и рече: «Взгляните в окно». И увидели во дворе волхва, неколи ушедша в Кыев со словеми: «Не стоит брани-тись с сильнейшим; и слабейшего ничтожити без смысда. Все свершается помимо нас, и если не защитят себя бози, что (им) наша заступа?» И вот стоит без ушей и без носа. Позвали несчастного, и впроси Мирослав: «Кто посмел надругатись над тобою, обезобразив?» От-рече: «Христы, понеже был неразумен и упорствовал. Ныне же принял Христа и отверг Могожь и Влеса, и счастлив. Христись и ты, ибо долг, тяготящий душу, обуза, и нет святого ни в нем, ни в ней». Отпустил Мирослав богоотступеца и велел уйти Есифу, невмочь уняти огорчения. Призвав владыку Череду, впроси: «Устоят ли смере, коли отрекаются волхвы?» Отрече: «Прежде всех отрекаются поучавшие, возомнив, еже постигли; але до нового страдания в судьбах. Будет новое страдание, и новый позор, и новое бесчестие поучавших и внимавших поучениям, и приидут к прежнему, ибо в конце всякого пути – начало его». Сказал Мирослав: «Народ теряет свой прок – вот горе. Будет уже новый народ и не признает прежнего». И утешил владыко: «Нашего ли ума забота? Народ не подсуден; сам судия, сам истец и сам ответчик. Але и он часом вершит неправду и тогда ненавидит праведников». Воскликнул Мирослав: «Кто же, кроме народа, услышит правду и сохранит истину? – нет никого!»

В то лето умре Добрын, Новогородский князь, подручник, николи не бывый подручником. И встужила велми Русьская земля, – почил муж, зревший сквозь времёны [269]. Страшившийся одинокости, умре Добрын одиноко, в ссоре с Володимиром [270], и был слух, еже отравлен, понеже усомнися в христах; не велел уже гна-ти древлюю веру и не принимал епископов из Кыева, но ставил своих, требуя в Новгород митрополита. Достове-рит о том Мотримон, книжник, бывый при Добрыне до опошнего часу. Разум трезвый, не застящий себе пред-рассудеми и неразумным своеволием, увиде (Добрын), сколь крови и горя приняли словеньские роды за бозей, Христос же не осчастливил, вместо радости умножились скорби, и торжествовали льстивецы и угодники, радетели напоказ, а честных мужей губили, како губят могучие древы, иже видны древосечем издали; поклоняясь Христу, болярцы поклонялись князем, а огнищане болярцем, а тиуны огнищанам, а стольники и чашники тиунам, и младший ожидал, что прикажет старший, а старший ожидал, что повелит старейший, и вси бездейничали, когда времёны требовали непромедления и действа; и негодовал Добрын, не терпевший в слугах холопей, но искавший в них ревнителей своей еоли. Роптала еще душа (Добрына), встречая гнусноэ нетерпение человеца к человецу и лютую злобу к инакомыслам; прежде ведь жили в Словсни по правоверным градем и Магомеды, и огневцы, и мертвоеды [271], и не замышляли одни искоренити других, како замыслили христы, разящий меч подлых заговорщцей. Осуждал Добрын десятину и наследные наделы гридем, предрекая: «Положили жизни, чтоб единити Русьскую землю, станут тащити по кускам; у мелких мужей узкое горло, да востры ради того зубья».

Воздаю памяти Добрына, доблестна мужа, норовом крута, горяча, жестока, в походех неутомима, в сечех неустрашима, вина не пиюща, подражающа (в том) великому цесарю [272], жен не балующа, но держаща в страхе, тружающа ся от зари до зари и всех понужающа тружатись, пуще всего (своих) чад; (при этом) глаголю-ща: «Рай – егда всяк в поте лица добывает себе хлебы. Не ведающий цены Езращению доброго не уразумеет цены ни человецу, ни божу; всуе взывати к совести, нету хребта в (его) понятиях; како богатье, возвышая, низвергает в нищету, сице праздность, веселя тело, оскопляет дух».

Князь Мирослав мнозие леты служил Кыевскому столу обочь Добрына; егда спросил о велмсже, припомнил не сечи и не охоты, не застолья и не державные думы, но некое размовленье при осаде Корсуня. Было же, осердясь, оттаскал Добрын за браду воеводу Шихберна и повздорил за то с Володимиром; пригаед в шатер к Мирославу, с горкотою рече: «Вопят о равности; пла-чю: не равны человецы. Равны пред боземи, але не в бозех, пред истиною, але не в истине. Судят о муже по тому, что содеял ради мзды и выгоды днесь – и своиi, и чюжие, прежние плоды и будучие от взращиваемых садов не в счет». Обронил Мирослав, ища успокоитп: «Лутше всех судят отец и мати». И отверг в нетерпении: «Потатчики – кому в добро, а болып – в худо. И сын, и дщерь, и жены благодарны (нам) опосля (нашей) смерти, егда уразумеют во днях жизни (то), что не уразумели в нас». Впроси Мирослав: «Како ж судпти о ловеце? Идеже мера?» Отрече: «Что содеял человец из себя сам и что за то заплатил – се мера, и едина. Батюшко мя колотил и гладом морил, егда не по его воле, аз же плакал, негодуя. А мати рекла: «Все равно прав, даже неправый, ибо хощет блага твоего и верит, что простишь». Ныне понял: бысть многомудра мати моя. Отец рос сиротою, преодолел тяжкости судьбы, не сломившись, судити его нарядили от племени и не хулили николи. Мне ли было порицати волненья духа? мне ли, не знающу его муки, не содеявшу добра и сотую от его?» Се словы запали в сердце Мирославле, и облик первого велможи запечатлелся в них. Каждому немногое оставляют богатые люди, но многим достает сего (богатства) с лихвою.

Умре Добрын, и быццам лопнул обруч на кади, – рассыпались все надеи; гадали волхвы и реша: грядут новые беды. И в тревоге собрались отовсюду на погребение, и не было Володимира; Добрын же завещал схоронити ся по древлему обряду, без христовой колоды; и схоронили близ развалин прежнего Слав-гра-да; кургана не сыпали, – по обычаю словени до Скуфи; тризновали новгородцы, вси без понуды, оплакивая Добрына, и правоверы, и богоотступецы-хри-щенцы. И пришел Мирослав поклонитись праху, и пришел еще некий, неузнанный муж; позволяет ведь обычай тризновати, скрывая свое лице. И воскликнул муж сей, меча горстьми земль в угасшее кострище: «Просторный храм разрушен, нет подобного!» И сочил на коня, и открыл лице, сверкая взором, и отшатнулись люди в страхе и удивлении, ибо то был князь Могута. Озадачились сим бесчестники и долго еще гадали…

Великий дает (нам) уяснити ся; и мысль, и чувство (его) равно увлекают бездной; але поняти (великих) не можем: самое великое (в них) искажено нашим коротким зрением и недоступно.

Умре Добрын, и потрясла (его) смерть, взывая к правде. Возмутися роды в Росставьской земле и в Сюж-дале, и в Муроме; изгоняша лихоимных князей, поби-ша новых болярцей, отверзоша узилища и темницы, пожгоша церквы, убиша попы, закликаша к себе волхвов и восставиша старейшин, и те, усмиряя людие, по-слаша лутших мужей к Могуте и к булгарьскому хака-ну, прося о помоге; Володимиру же сказали: «Тебя не хотим, нерадив к племенам, берешь непомерное полюдье, потворишь беззакониям».

Реша болярцы в Новгороде: «Не хотим и мы пла-тити в Кыев, отощали роды и нам пеняют». Реша подобно болярцы в Смилени: «И мы не хотим».

Могута же, собра вой многы, пошел в Ватичи, к Воложе, туда ведь бежали ильменьские волхвы, спасая Веды и иные святыни.

Увиде Володимир, все ропщут округ и недовольны. Позвал епископов, они же, проклиная мятежей и моля своего бога наказати их, сказали о Русьской земле: «Ненадежна обитель сия деля Христа. Кто сеет скупо, и пожнет скупо, а кто сеет щедро, и пожнет щедро». И вспроси Володимир у епископов серебра на дружину, ибо издержался и не доставало. И не отказали, пролазы, сев по первых лавках в княжей гриднице, и много льстили Володимиру; и вот, лишен друзей, еще больш полюбил хвалебные глаголы, еще выше вознесся гордыней, сделавшись подозрителен к мужам, реку-щим встречь; сице не уверенный в своей правде и в своем уме, опаслив к вещающим независимо о справедливости и ненавидит прозорливых. Спросил думцев: «Како уняти чернь и смуту ее? како одолети поганых?» Сказали: «Чтобы отнять, нужда прежде дати. Укажи отменити смертную казнь для бродяжей, разбойников и уклоняющихся полюдья; мятежат гонимые отчаянием, неудержимы лишенные надеи». И упразднил Володимир смертную казнь, заменив тяжкою вирою, уставил по землям полюдье, уменьшив до виверицы от дыма [273], како было преждь. И утвердил торжищные мерила, спуды и свесы, указал по торгам твердые мыта, повелев менятись безобманно [21А]. И ублажив подарками иных из недовольных велмож, послал большое войско в Муром, и Сюждаль, и в Росставь, требуя повиновения и обещая не понуждати боле к хрищенью. Ватичи, меря и мурома, поверив лживым обещаниям, рассорились с Могутою: «Не хотим тя ни князем, ни воеводою. Володимир ищет замиритись, и наша воля». И кончатно разделились волхвы; держались стойкие до той поры едино, и не стало совсем согласия; также и серед ильменьских владык; говорили одни: «Истощилась земля от кровопролития, идеже можно словом, почто мечем?» Другие негодовали: «Пусты обещания; дока не скинем Володимира и не прогоним грек, не росставити веры». И приключися позорная сеча меж дружиною Могуты и войском ватичей; надумали строп-хивецы полонити Могуту ради похвалы Володимира, и бе ранен Могута.

И се вернули воеводы Володимира князей и боляр-цей на прежние земли, а мятежей хватали и казнили. Искали Могуту, але (тот) ускользнул с дружиною в Кривичи. И подступил после того Володимир к Булга-ри [275], идеже сокрылись мнозие мятежи, ища купити за злато дружбу хакана; не надежна такая дружба, продается купленное, не продается лишь выстраданное; и выдал хакан по сговору бегляней до двух тысяч, волхвов же более сотни. Поклялся Володимир не казни-ти их смертию; однако, сковав цепеми, отправил с охраною на Сулу возводить остереги и сыпати валы от пе-ченезей, и послужило к изгубленью несчастных: тяжкие заботы, глад, хвори и степняки быша им палачами.

Идя к Росстави, послал Володимир к новогородцем: «Помозите дружиной; коли не уймем холопей, и вас сметут». И дали два полка. Володимир задержал их в Ватичех, сам же пошел с войсками в Новгород [276]; и се унял высокоумье наивецей, обвинив в самоуправстве и посадив князем старшего сына Вышеслава от Оло-вы-варяжки, тогда как в Росстави посадил Ярослава от Рогнед, а Глеба и Бориса, от грекини Анны, в Сюж-дале и Муроме, поделив землю Ватичей и Мери.

В Новгороде Володимир стоял до холодов, ибо роптали новогородцы, не желая Вышеслава; стращал одних, одаривал других и примучивал третьих – сице угомонил; сбирался ужо в Полотсь и в Смилень ради хрищения, егда напали печенези; и не удержали (их) воеводы на Медведице, сиречь Русь-реке, ибо посели по ней запорожи. Печенези, разбив соузцев торков, разграбили и сожгли Уветич и подступили к Белгороду. Затворились белгороди, прося помоги от Кыева и Пере-яславля, они же не присылали, не имея свободного войска. И не перестояли бы осажденные, не подсоби князь Могута. Продвигаясь к Кыеву от Здвижена, столкнися Могута с печенежей ратью, але не уклонися сечи, ибо внушали христы по Русьскои земле: «Могута заодин с печенеземи, лютыми ворогами». И было у Могуты до 8 тысяч, у печенезей больш 12 тысяч, и разбил печенезей (Могута), прогнав в Поле277. Понесла весть о славной победе сама земля, и вскоре достигла (весть) Володимира, але не сыскалось радости в его сердце.

На дворе долгий ветр – зима будет снежная, долгая будет. Знаю: великий труд просит ежедневной лепты, и тяжко в недугех понуждати ся тружатись; вчера глядел в оконце – одевалось в зелень, ныне стюяса стеклянит белые лужи, и сил зимовати в заботех уже совсем мало. «Дни жизни тесны, – глаголааше волхв Яромил, – и человец – пружина в замке, согбен и натужен; ждет распрямитись и новой доли ждет, но не будет. Назначение открывать и закрывать – не ему входити в дверь, не ему любоватись убранством светлицы. Свершается жизнь сёння, яко вчера и позавчера, и леты назад; недостает ступеней к мечте, ибо там, идеже ищем, нету истины; но и подле не сыскати». Грустно, звучит вихрь над ветхою кровлей. В пустех надеюсь; дни бегущи и есть мои дни, а другие не принадлежат и новых не будет. От цепей тяжко, и вопим, корчась, але ведь без цепей еще тяжелее, и нет ничего. Добровольные возлюбили, понудные ненавидим; по-нуда – от слабости и бесчестия, а добрая воля – от совести и долга. Исполнити долг – се честь, но и тут причитаем о тяготах; отступая долга, попусту тратим дни; быша мнозие услады, идеже ныне? Пред лицем смерти не воспомянем об отлетевших радостех, – о долге станем скорбети и исказимся небывалою еще мукой; возможно избежати правды о мире, але о себе николи.

Иной скажет: вот честный, исполняющий заповеди, украшающий род свой, вот и бесчестный, ублюдок, позорящий имя отец своих; и первый бывает унижен п несчастлив, второй часто живет дольше и сытнее и ездит на богатом коне. Се правда; повторял и повторяю: разумно. Если бы непременно воздавала судьба за честь, всяк потянулся бы за наградой; честь же и совесть сама себе награда, и выше нет; какою б ни была судьба, честный и совестливый служат примером, дышут втрое шире, и время (их) течет медленнее, радости глубже, нужда в них для рода непреходяща и велика, хотя бы нечестивый был князем, а муж долга чистил его конюшни. Смеются над совестливыми, но се торжество глупых; истязают их, но се преобладание осознавших свое ничтожие; завистливы к ним узкие душою и мерзкие помыслами; по зависти отличишь тех и других.

Видя свершающееся, вспоминаю притчу, слышанную от переяславской руси. Поспорили злые и добрые духи. Злые сказали: «Человец плох, обуян гордыней, берется за непосильное, и потому вечны его блужде-яия». Добрые сказали: «Человец хорош. Творит же по силам, ежели берется за непосильное». И позвали двух князей в сокровищницу, искушая: «Тут мешки, есть волшебные, уемные, в них спрячешь и гору, есть и другие, простые, однако беда – те и другие дырявы, а залатати нечем». И взял первый князь волшебный мешок: «Накормлю народ, и еще останется, и прославят мя». Второй поднял простой мешок: «Мне много не унести, накормлю тех из народа, еже тружаются без удачи; успокою (тем) совесть». И набрали злата, сколько хотели, и понесли, и видят: не выдержали мешки, сыпется злато сквозь прорехи. Сказал несший в волшебном мешке: «Что останется, оделю нищих». Другой, сложив мешок вдвое, взял втрое менып, говоря: «Теперь вполне посильно бремя. Накормлю тех, кто кормит своею мудростью». И не донесли ни первый, ни второй, оба пришли с пустыми мешками. Вопрошает повестящий внемлющего: отчего напрасны труды обоих?

Иные, не уразумев смысла притчи, говорят: нет в ней простора сомнению. Аз же зрю серед велмож русь-ских несущих и непосильное, и всуе желанное, и себялюбивое, предвосхищая конец их. Известно ведь, глупые признают мудрость, покуда не обличает глупости; непонятное же глупо и для мудрецов.

Бози не спорят супротив ся. Уставленное свершается; чему быти, будет, чему не бывати, не случится. Слыхал проповедников, сулящих златые яблоки на ракитах, и удивлялся, еже внемлют речем их с охотою. Слыхал и споры: что лутше у яблони: побег юный? цвет весенний? плод сладкий? ствол усохший, пригодный на клюку старцу? И видел: не шутя затеяли споры, горят огнем глаза спорющих. Коли бози во всем, можно ли безо лжи указать: вот лутшее, вот важней-ше? Всё – само по себе, и хотя одно желанно более, чем другое, возьми, и прояснеет: от заблуждениа. Мающее надеждой не лутше того, что изводит скукою; чего хощу, не лутше того, что имею; але не во внешнем, во внутреннем. Куда ни взгляну, все одинако хорошо; сегодня обойдусь без сего, а завтра не смогу. Не прибавляти, – убавим, не убавляти, – прибавим без надоби. Но где же дерзость к переменам? В событиях время, а в созерцании – мгновенная вечность. Каков ни есть час судьбы, равно прекрасен; и в слезех не боюсь повторити; се воспринял муку и восстал супроть утеснптеля, и победил в потерях судьбы, але не проклял и часа страдания, понеже помог избавити мя. Влады-ко Ми фей учил: «Лечи здорового, толкуй мудрому. Всякий день чюдесен, и чюдесней не жди; у всякого своя забота и своя правда, но равно неповторимы в чюдесах». Постигнув словы, не отринешь суеты и не погрязнешь в ней; себя же не пощадишь.

Горечью наполнилось сердце, кровию сочится память, вжимает в земь обида, людье округ не замечает мя, и слабость шепчет унижению моему, аз же глаголю: прекрасен день мой! И вчерашний лутше не был, и завтрашний хуже не станет; аз же содею ся лутше наперекор всему, увижю дальше и больше, восчувствую вдохновенней и повторю необъятное: прекрасен день мой! Трудился бчелою, летел облацем, падал дождем и лежал туманом. И что горести, разве не от жизни? Кто за меня преодолеет? – у других свои.

Во дни надежды неомраченной, егда увязло войско Володимира в Булгари, кликнул Мирослав дружину; и гадал о походе; и выпало: «Что выиграешь, давно выиграно, что проиграешь, давно проиграно». Не сму-тися однако прорицанием и выступил в поход на Ве-лигу, Дрютьского князя. Велига же, давно ожидая расплаты, держал наготове дружину и сторожей по границе; едва Мирослав достиг Берёсны, вышел навстречь, послав за подмогою к Есиславу. Есислав же не пожелал ввязатись в спор, ненавидя Велигу за полюбы с Рог-нед, вершившиеся бессоромно, в очех людья; але не терпел по узкодушию и Володимира, отца, попрекая заглазно буйствами и расточительством. И послал Мирослав к Славуте, воеводе Есиславля, говоря: «Употреби ся, сыне, дабы не встрял Есислав». Рогнед же, сведав (о том) от осведомителей, послала к Славуте берёсту с коварными словеми: «Пора те в князи вместо

Цв» нет (от него) спокоя соседям, и нелюбим Кыевом. дде пошлет Есислав войско и скажет «ступай, але не ввязывайся», ты, напротив, смело вступай в битву; коли одолеешь Мирослава, клянусь Христом, сядешь в Менеси вместо отца, его же час пробил».

И вот Есислав известил Мирослава, еже не хощет бранитись и пошлет войско для отвода глаз, уступая докукам от Рогнед. И поверил Мирослав. Вскоре после того сошлись дружины Мирослава и Велиги; крепко стояли друтичи, однако одолел Мирослав, и бежал Ве-лига; войдя в Друтесь, Мирослав сжег церкву и прогнал попов, и людье приветило его освободителем и законным князем. Схватил Мирослав всех из рода Велиги, и малых и старых, и объявил заложниками. Дошел до Витьси, и легко взял Витьсь, и занял Усвяты. И передал Есиславу: «Вернул свое; хощеши владети моим, проси, и урядимся». И повернул с дружиною в Менесь, але внезапу заступил дорогу Славута, исполнив свое войско для сечи. И пошли дреговичи в обход, смеясь шутке Славуты, полотьцы же встретили стрелами; и вот пали мнозие мужи, обливаясь кровию; и умирали в стогнах: «От обмана погибель. Отмсти, князю!» Видя то, Мирослав оставил коня, снял шелом, бросил меч и пошел встречь полотьцам: «Лутше по-мрети, нежели терпети позор; час гибели моей наступил; что тебе, Русьская земля, если сын уже мечет стрелы в отца?» Закричал Куфин, воевода: «Вяжите князя, не ведает, еже творит от горя!» И бросился к Мирославу, заслоняя от ворогов, и тут же пал наземь, пронзен стрелами. Ударили дреговичи, не смутись потерею, и смяли в ярости полотьцев, рубя топорами и коля сулицами, и бежала, оробев, дружина Есиславля; Славуту полонили и нашли при нем берёсту от Рогнед.

И се выдал Мирослав Славуту волхвам, и выпало судити владыке Череде; рече: «Достоин смерти Славута, але ведь опошний из сыновей Мирослава, нет больше наследника его роду. Возвернется в прежнюю веру, помилуем, а тамо, может, смягчится и Мирослав: прощают отцы детям чаще, чем дети отцам, ибо отягчены не одной, но мнозими обидами». И согласились волхвы, и известили о том Славуту. Рече Славута: «Снимите цепи, совестью моей одеты уже навечно».

И сняли; поклонившись волхвам, он сказал: «Смею ли вернутись к родным бозем, если отверг отца?» И выхватив меч у стража, ударил себя в грудь и испустил дух; никто не успел помешати. Узнав о смерти сына, Мирослав занедужил от горя, але не осудил самогу-беца. Погребли Славуту по словеньскому обычаю близ Менеси на берегу Птичи и насыпали великую могилу; тризновали же скупо.

Постучит беда в окно, отчиняй двери. Забыли о Ве-лиге, запамятовали, волнуясь другими волнениями, але побитая змея жалит наверняка; объявися Велига в Радимичех; получив от Рогнед довольно серебра, нанял дружину из радимичей и присовокупил еще пятьсот но-вогородцев, пообещав Новгороду Усвяты. И пришел (Велига) в Друтесь, перебил людей Мирослава, освободил заложников, вернул попов из изгнания и заложил новую церкву Богородицы 278. Есислав же вновь занял Витьсь; найдя однако в Усвятех послов от новогородской думы, поссорился с Велигою, пеняя ему за обман; Велига, в свой черед, упрекал Есислава за не-блюдение ряда. И вот Велига восставил прежнее владение, а войско Мирославле, посланное в Друтесь, потерпело поражение.

У (всякой) беды длинное начало. Было еще вот что: жила в Полотей жена Славуты с дщерью Оляной, любимицей Мирослава; и позвал к себе их Мирослав по смерти сына, они же отказались, прокляв его за погибель отца и мужа. И взял Брячислав, сын Есислава, Оляну в жены; Мирослава даже не позвали на свадебный пир и подарки его вернули, не распечатав. В первых гостех пировали на свадьбе Рогнед и Велига и пророчили Брячиславу княжение в Менеси. Ослепясь ненавистью к Велиге, подметнул Есислав к Володими-ру безымянную берёсту, обличив заговор и плутни Рогнед; не утаил, еже передарила Велиге серебро от Воло-димира, и кубки, и сосуды, называя новых володете-лей из радимичей; и о том не утаил, еже родила (Рогнед) от Велиги и умертвила младенца, боясь позора.

Володимир же, вернувшись из Новгорода, возносил в моленьях с епископами хвалу Христу за избавленье Кыеза, убеждая кыевцев, еже господь навел на поганых ослепление, оттого перебили друг друга; кто же, возмутясь ложью, называл избавителем Могуту, того пытали страшными пытками. И носили по улицам цареградские мощи, и Володимир раздавал гражанем мясы, хлебы и вины.

Получив подметную грамоту с обличениями Рогнед, Володимир посчитал, еже от Мирослава. Ненавистен человецу раскрывший позор его; сице Володимир: замыслил лишь недоброе на дреговичского князя. Распалясь однако ревностию и обидой, велел некому церковному велможе ехати в монастырь и сведати (обо всем), дабы уличити Рогнед. Явися посланник в Заславье, и расспрашивал у черниц и привратников о Рогнед, она же истолковала се кознями Мирослава и мстила наговорами.

Застят взор слезы, омрачают ум терзания души, ка-ко пересилити ся, како узрети правду и сказати о ней? – выше нас; добра ли, зла ли, выше, а сказати – перший долг (человека), ведь и совесть (всего лишь) – жажда правды. Безутешен, сыщу и утешение: любозь мешает узрети правду, але ведь она же и вспомогает. Богам люди что рыбы и травы, хощут сохранити тех и других, але невмочь: твари, обретшие волю для творения, замыслили соперничанье и уже не повинуются. Скорбное безумье окончится самоизгубленьем, едина правда, никому не уклонитись. Ненавижю Володимира, но и сникаю пред ним с восторгом. Изречено: самый справедливый несправедлив и справедлив самый несправедливый; аз же, убогий, зрю прежде снопы на поле, а не зернье в колосех. Свидетельствуют, еже Володимир возвратися из Новгорода с иным сердцем; приумнолсило правды, вкусив от горечи ее; преждь был опекаем Добрыном; оставшись один и трудно нащупывая дорогу, ужаснулся бремени самодержца и покинутости средь сонмища кланяющихся; полно округ прислуживающих, да мало служащих, довольно советующих, да мало правящих волю; много порицающих мзду, да вси мздоимецы. На могиле Добрына почуял внезап границю жизни, яко дыхание в лице; становятся (самими) собою люди, все свершившие и от людей в свершениях более уж не зависящие. Таким стал Володимир; уразумел, еже свершил возможное свершити, а невозможное не свершит; уехал удачлив, вернулся мудр, уехал молод, вернулся стар, дней же пробежало совсем немного. Быццам отверзлись очи: оувиде алчность и ненасытность ближних – протянули руки и к богу, и в нем зрят должника своего, дойную корову, нечесан-ную овцю. Жалися Володарю, первому воеводе: «Паки глаголют слуги христовы: мало даров и приношений, хотят еще больш; торопят умножити стадо, ради чего? Богу-то дороже заблудшие, не грех ли творити насилие, поспешая излишне? Епископам что? – держат ответ пред богом, а мне еще и пред людием держати, – легко ли (жити) нелюбиму с любящим сердцем? Неволя острит обиду». Однако же не прозрел судити о боге по жерцам и уступил еще немало в то лето, прибавив к церковным судам [279].

Человец, что кадь: аще вычерпает из себя, растрескается. Сице Володимир: свершив многое, предал ся сомнению. Не любили его люди и выказывали явно. Придя в Будути, идеже бысть рожден матерью, оувиде Володимир: сидят старцы под дубом и ведут беседу, а его, приметив, не примечают. Подъехал на коне, рече к ним: «Чему не встанете и не поклонитесь? аз есмь князь ваш». Старцы же не встали и не поклонились, а некий (из них) отрече: «Преждь князи не молвили ни к сельчанем, ни ко гражанем, сидючи в седле, людьс лее поклонялось токмо бозем». И было то больно Воло-димиру, понеже считал ся достойным благодарности и любви.

В тоске души искал Володимир уловляти сердца человецей; завел частые застолья и звал на пиры, кроме гридей и попов, простолюдье – смерей и ремеслей, ниже купцов и христов-скоморосей [28°]; скомороси плясали и пели, играли на гудцех и забавляли учеными медведями и собаками, показывали чуды и дивы, сказывали былины о предках, поминая Перуна и Влеса, и Володимир не осекал, епископы же называли былины богомерзкими и затыкали уши. И внимал Володимир о делах Русьской земли всем, приходившим на застолье, однако редко следовал советам. Сведущие приводят его словы: «Уйдут от мя силы, коли уйдут люди. Друзей обманешь, жен обманешь, народ не обманешь. Сколь ни стращай плетью, не станет слушати, сколь ни раздавай пирогов, благодарити не будет, коли не узрит в князе заступника правды и не почует в делах его доблесть и мудрость». Раздавая подарки и брашно, оделяя же больш всего нищих и калек, чаял Володимир еще спасти душу, отягченную неблаговидными поступками.

Однажды зимою привели к Володимиру почти на-аих правоверей, старца с сыном, иже не бунтовали су-проть Христа, но, ходя по погостам, учили народ безмыслию и покорности судьбе. Реша придворцы к Володимиру: «Словень уже повинуется, нет в ней больше силы поклонятись болванам». Впроси Володимир приведенных: «Что несете?» Рече старец: «Покорность судьбе». Рече младый: «Терпение»; и взяв из жаровни горящий угль, держал в ладони, доколе не запахло паленым. И дал им Володимир серебра и одежду, и отпустил, оставшись в тяжкой задумчивости. Спросили придворцы: «Почто хмур?» Отрече: «Не заблуждайте, народ от мя отшатнулся. Да и другой уже: не токмо терпит, но ищет смысл и радость в терпении. Если неправда остается, а они учат «молчи», нет уже (никому) надежды». И озлясь, повелел вернути во дворец старца с сыном; и пытали странников, и забили до-смерти.

Страшна безответная любовь, дика и ревнива, сродни ненависти. Похвалялись епископы чюдёсами, исцеляя немощных, и се пришел к Володимиру По-визд Овручанин, и рече: «Аз силою Могожи и Влеса, исхитряющего мудрости, содею чудесы, еже не содеют христы». Рече Володимир к епископам: «Дайте кого-либо, кто мог бы прилюдно потягатись с волхвом». И дали мужа из грек. И привели двух хворых людиней; гречин исцели одного словом, волхв же исцели другого взглядом. Рече гречин: «Аз расчислил беги небесные и увидел: быти завтра затмению солнца». Отрече волхв: «Аз глянул в небесное книжие и вижю: не будет затмения, но лишь подтечет в полдень солнце, а в ночь падут на землю звезды». И случися по волхву. Узре Володимир, еже волхв наделен большею чудотворною силой, и впроси: «В чем твоя сила?» Отвещал: «В руцех». И схватили волхва, и связали ему руки; приторочили к дикому коню и пустили коня в степ, и волочил волхва за собою, доколе не умре несчастный в мучениях.

Жестокость возбуждаема страхом. Како уняти страх, коли совесть неспокойна? Неспокойна же, по-* кинув обитель обычая. В старину рекли! «Два дни (осталось) до смерти – день (проведу) на пашне, любу, ясь посевом; день до смерти – полдня (проведу) серед лесья и поля, любуясь красотою». Ныне нет уже спокойствия души, события непонятны, труд наслаждает мало, а красота бередит зависть. Увы потерявшему опоры духа, и ходит, а погребен, и сущ, а бесплотен. Случися в Турьской земле великое зло. У болярца Святополча именем Улис, христа из свеез, безумеца суща, не было детей; которую жену ни возьмет, всяка неплодна. Наконец, уродкся сын, але пожив с месяц, помре. И повеле Улис собрати детей со своей волости, иже родися в то же лето, еже почивший сын, говоря, зовет тризновати; детей убил и закопал Еместе со своим младенцем. И восстало людье; Улис же послал мужей с оружием, и перебили восставших. Однако сведав о причине возмущения (людей), взнегодовали сами ратные мужи; Улис бежал в Случье, идеже был схвачен и казнен по воле Мирослава. Ища ссоры, говорил повсюду Володимир: казнил Мирослав болярца, дабы толкнути людье супроть Святополка. И леденели все болып словы Володимира; чуял Мирослав, хощет сгу-бити (его) великий князь, како сгубил уже мнозих из старой знати. И се встребовал Володимир полюдья от Дреговичей, быццам на войско супроть печеиезей, сам же желая брани. И растоптав гордость, понеже не имел силы противитись, стал давати Мирослав от своей волости, а Святополк давал от своей. Когда же Володимир позвал в Кыев, (Мирослав) ехати отказался, сославшись на недуги; пребывал в тревоге и томлении души, видя с грустию таянье дней своих под солнцем чюжой удачи. Самые сильные люди, уставая, тоскуют порой о смерти; безмерны быша их силы, еще безмерней явилась усталость. Ища забыти позор и горе, превозмогал ся Мирослав; тружался без покоя и послабления. «День труда и есть день праведной жизни, – повторял. – Добыт хлеб в поте лица и съеден благодарно, – тело жизни, а думы и мечтания – одежды ее; богаты и бедны бывают, но сохраняют тепло. Отрекаемся желаний, видя недоступность (их), и се измена богам, посеявшим желания ради дерзания истины». Старейшин и чадь без надоби не звал, просьбами не докучал, советы всуе не расточал, сам же по обычаю разумел всякое дело: бобра ловити, оленя травити, орущного тура гоняти, влока стреляти; рыбу неводом поднимал и острогой бил, с бортниками мед выбирал, с огородниками лук и репу сеял, со смереми подсеку вел, на соху сошники ставил, жито косил, снопы вязал и в бабки складал, в овине сушил, цепом молотил, зернье веял да по корзинам сыпал. И бабьей работы не чурался, але уже со служкой: сыту сварит, малину и чернику сберет и посушит, бруснику намочит, гриб засолит и завялит, крыжовник в меду настоит, зерно истолчет да и хлебы испечет. За плотницкое дело возьмется, на обе руки ловок, на оба глаза востер; ведает, когда какое древо валити и сколько держати; станет избу рубити, бревна отешет, венцы заправит, выпуски разузорит; ни пилы, ни гвоздей (ему) ке надо, на тыбли поставит, швы мхом заложит, шатровую маковку на тереме еловым венцом покроет. Любил глядети на плотницкую толоку, пуще же, коли с пением. Плотники ведь лутшие певцы по Словени, идеже еще услышишь складное многоголосье? разве что у исконной руси? В песнях приобщение к миру, и всякое дело спорится у поющего.

Вот наша работа, полюбуйтесь!

Вот наша работа, полюбуйтесь!

Старшой увидит, похвалит,

князь посмотрит, заплатит,

девица вздохнет и улыбнется,

баба на сносях вздрогнет,

молодец затылок почешет,

а старый плюнет и скажет,

посохом стукнет и скажет:

«А прежде-то работали лутше».

Любо душе пение, когда ведет голос тонкий да за* топыристый, а хором припевают, и всякий раз по-своему.

Судил Мирослав редко, но строго, пытливо и скоро. Другие князи брались больше за пересуды, к Мирославу шли с (любым) рассудом, и николи не прогонял: ни смера, плачуща о потраве жита, ни рядовича в жалех на хозяина, ни мечника, обличающа повалившего древо с гнездом аиста, ни падчерицу с выбитым от мачехи оком, – кому кудель прядут, кому вретенищем в зеницу суют. Каленым железом пытал, починая с обидчика, с молодейшего или с того, кто богаче; карал смер-гию злоумышцев-убийц и поджигателей, прочих, еже раскаялись, изгонял из племени. В трудных делах к колдовству не прибегал, преступника по крику птиц или теням на лице не искал, но коли подозревал кого, держал в заточении. В спорах о наделах был велми осторожен, дознавался о подробностях, семейные наделы делити не позволял, како пошло при христах в Кыеве и Чернигах. Сказают, рече однажды (Мирослав) к жадному купцу, притащившу на суд переброжего ярыжку: «Украл у тя хлеб? Отдай несчастному еще столько же по добру. Пусть поверит в человеца. И ке ему дашь, – себе».

Невзгоды жизни пускают корени в душу, и челоьец бежит в дело и в думу для отвлечения; чем строже (их) власть, тем сильнее страх и чувство: зияет округ пустота; небо сокрыло от взора бездну пространства, суета, являя никчемность дней, сокрыла от мысли прах и безвременье; по краю предчувствия ступает (человек) и не сознается (себе). Сице вижю ся, если и лгу себе. Не оттого ли волнует отрочество? Не оттого ли манят прежние леты? Вот, любил Мирослав старинные вещи; гордился дулебскими светцами из меди, скуфьским походным котлом, русьским мечем, сар-матьскою тулою с серебряными накладами и дреговичскими тавлеями из оленьего рога. Хвалил, говоря: «Жизнь остановленная струит. Несуетность и красота присущи бесхитростным вещам древлих; быша вещи вершением их судьбы». И разве не прав? Ныне вещью украшают скорый день, холопеми творимы они; преждь подолгу не менялись, запечатлевая времёны и отмечая судьбы; люди жили просто, даря ся друг другу, дана была беспредельность тоске, оттого и радость бывала беспредельной; скупо бысть имение их и больш имети не жаждали. Тяжко было жити, але объяснения себе не требовали: дождеми падали и ручьями утекали. Довольствовались охотой и пиром, и мудрой беседой, и лаской жены, и не было мало, хотя неизмерим человец.

Мирослав ведал обычаи и обряды, жалея, еже иные забываются в превратностях жизни племён и ро-дей. Се истинно: ныне редко скажут с толком, идеже должно поставити в доме топор или копье или повесити тулу со стрелами, какие словы молвити, прежде нежели разложити огнь в очаге, како умилостивити доового и прогнати злого духа или непотребное наявье. прямь забыто, запамятовано уже многое, и многого ясаль. Теперь, когда повсюду (завелись) тати, распрягают на подворье, коли пусты сани, прежде распрягали у ворот, и коня вводили под уздцы, а притвор в во-ротех не делали, ибо недостойно. В драных лудах старики не ходили, развалин люди не касались и могил не разрывали; не боятся ныне ни гнева бозей, ни закона, ни самой смерти, подкапывают, а чтоб не изобли-чити ся, сбывают украденное перекупем и иноземным гостем, часто за безделицю и бесценок. Смутны времё-ны наши и проклинаемы со всех сторон. Спросишь сме-ра, и не скажет, какому богу како жрети, како баню топити, како сватов посылати, како умершего обря-ясати; нередко увидишь: соседа встречают за порогом, нахмеленные выбегают из избы по воду, у жены перси нази, у мужа сором не покрыт, – преждь невиданное позорище. На все ведь быша приметы: дубок на дороге поднялся – свой сказ о судьбе, сорока трещит справа или слева – свой сказ, овця шерсть опалила – свой, младенец заголосил, испугавшись, – свой; ныне живут тоскливо, не разумея бозей и духов и знаков их. Жизнь исполнена смысла, коли блюдутся обычаи рода, а честь человецу дороже всякой прибыли; безродному и бесчестному что за сладость на земле?

Похвалял Мирослав древлий, але давно оставленный обычай ратичей: на склоне лет, свершив подвиги, иже, выпали от судьбы, и взрастив сыновей, с благо-словленья волхвов уходил ратич в лесье, идеже скитался от весны до осени без пристанища, не заботясь ни о чем, не запасая пищи впрок и не размышляя о том, чего нет пред взором; скитальцы не дневали вместе и не ночлежили, а при встречах обыкновенно молчали. Пред скитанием ратич платил долги, приносил последнюю жертву богам, отдавал распоряжения и ложился у порога, быццам умерший; его оплакивали близкие и на плечех относили до опушки, оставляя в схороне хлеб и воду; скитальцу сыпали могилу, аки пропавшему или убиенному на чужбине; и покладали в нее для привлечения духов (какую-либо) вещь, принадлежащую скитальцу, но не оружие и не одежду. Про скитальцев молва, еже понимали язык птиц, зверей и трав и слышали шелест кореней от подземного ветра. Аз много пытал сведущих об обычае и слышал в ответ разные словы; одни рекут, избранные из ра-тичей приносили ся в жертву богам, другие утверждают, еже мудрейшие постигали в скитании неизреченную истину; она же выше и полнее изреченной; и если люди передают друг другу изреченную, сообщаясь в ней, неизреченной николи не обменятись, и нет понимания о ней даже среди друзей; владеют неизреченной истиной звери и травы, – не просто восчувствовать ее человецу. Изреченная истина зовет к риску, велит делати или не делати, неизреченная взыскует примиритись с судьбою накануне исхода в вечность.

Видя метания Мирослава и блуждения (его) духа и боясь, что переломится к радости ворогов, пришел в Менесь владыко Череда; долго был в отлучье, – сбирал по Русьской земле приверженцев да сторонщиков Могуты. Рече к Мирославу: «Смеешь ли желати сверх того, что желали предки? И разве житие может дати что-либо сверх того, что давала?» Отвещал: «Кровию точит память, лишила мя радости и смеха». Рече Череда: «В ком не осталось слез, не осталось и любви, в ком не осталось смеха, и праведного гнева не сыщешь. Если содеял доброе, но огорчился, не найдя благодарного, не добро деял, но корысти искал». Рече Мирослав: «Ради чего творим доброе? Ради спокойствия – тоже корысть. Нету добра вне корысти, и самое великое добро сопряжено с самой великой корыстью; ищу уже чести в корысти, але и там не нахожу. Наибольшие беды причинил себе, егда уклонялся себя. Не стремлюсь ныне к лутшему в обход, але все равно нет проку. Идя от себя, придешь ли к себе? Идя к себе, много ли пути одолеешь? Заблуждение всесильно, ибо бессильна истина». Отрече Еладыко Череда: «Богопротивное изрыгаешь. Одинок человец, доколе одинока истина его. Сетующий, что нет близкого, сам виноват: таился (от близкого), не доверял (ему), гнал доброго за злых, иже опалили сердце. Разве одинок человец, волнуемый судьбою другого человеца? Разве одинок обихаживающий плоды сада (своего)? А что не видят боли и тягот, – в сути вещей. Если бы вечность восприя-ла или запечатлела наш облик, окончилась бы; если бы кто вздумал разделити все, что в нас, стал бы незрим; потому неразумно обнажати ся пред соболезнудощими лицедеями. Кому поведал о боли вепрь, раненный и вслед за тем убитый нами, срубленное древо, рыба, поднятая на острогу, птиця, угодившая в силки? Всякий, останься со своей болью – со мудрость. И радость – ваша, и боль – ваша, несите другим другую радость и другую боль. Человец мучится (оттого), что не знает себя и не видит мечты, и се принимают за одинокость; смысла лишает труды своя и ближних винит за грех, в котором повинен сам. Одинок заблудший в себе, не помогут (ему) люди. Изнемогают без сочувствия и жалости, ибо ослабел; аще посочувствуют и пожалеют, он и шкуру (свою) продаст, и судьбу (свою) променяет. Сильным ли поддаватись скорбям одинокости, сиречь слабости, страху пред тяготами и сомнению в замысльях? Обновятся силы, коли суждено, а трудности одолеет течение жизни. И вот: достоин осуждения проливающий слезы о самом себе; приимет пытки мудрец, ищущий избежать мудрости; не перехитрит жизни».

И ободрился Мирослав; была ведь его жизнь, сокрытая в памяти, мукой и распадом надежды, а дом пустел год от года.

Женился (Мирослав) три раза; во младых летех на ятвяжской княяше Арде, после на Верее, дщери Дреговичского владыки Бовы, предшественника Череды; опошний раз пояше себе женой в 37 лет, вернувшись из-под Родни в Кыев 281, Истому, дщерь воеводы Роланда, варяжина, и чернижской княжны Улады, сестры князя Сиверьского Боголепа, ходивша в Царь-град старшим воеводою при Игре и с посольством в Рим при Ярополке. От ятвяжки детей (у Мирослава) не ро-дися; от Вереи четверо: сыновэ Боголеп и Славута и дщери Лагода и Доля; от Истомы трое: сынове Траян и Добромысл и дщерь Олена. Вси дети умряша несчастно при жизни Мирослава; Доля, Траян и Добромысл вскоре после рождениа. Княжну Лагоду взял за себя Хелмор, князь Рутский, але распустися с нею вскоре; и взял ее Смиленьский князь Рослан второю женою; когда же (он) был убит в усобице, вернися (Лагода) в отчий дом с сыном от Рослана Чурилою; нрава же содеялась пыхливого, о себе высокодумна; любя серебро и веселье, часто уезжала к сородичем в Новгород, по упрямству тощего ума презирая словеньские обычаи и хваля чюжеземные; и христилась первою из семьи Мирослава.

Олена же удалась разумницей, бе кротка и послушна богам, и любил (ее) Мирослав пуще других; за рукоделия и вселюбовь благословлялась в святилище Могожи и дважды выносила колесо Даждь-бога; любя хрустальной душою, при жизни была утешением Мирославу, по смерти – истоком нескончаемой скорби.

Из жен достойна упоминания княгиня Истома; о других не скажешь и немногое, не отличались ни скромностью, ни великодушием; быша несчастием и ошибкою (Мирослава), присущей впрочем великим: изливают свой свет на тех, кто рядом, и мнится, сами светят; едва же отойдут, и вот тьма бедности и запустение при алчности велми богатых и ухоженных.

Поняти ли бесчестным изнывающего под бременем чести? Сочувствовати ли нищим уставшему от тяжкого обилия своего, ибо некому раздати? – ни един не достоин. Что пустоте заполненность? Что молчанию крик? Что глупости истина? Вижю с болью, слабые от самых сильных требуют непосильное, казнят ничтожные большую душу.

Люди мне дали сокровища, они же и отняли у мя.

Внемлющие другим слышат себя, внемлющие себе не слышат других. Идеже любовь помнящего (лишь) о себе? Другие в его душе николи не устанут, другие в его совести николи не достигнут, другие в его сердце николи не заплачют.

Похотевшего болып, нежели дано, ожидают горькие беды. Не хвались возжегший огнь, – когда погаснет, мрак еще непроглядней. Дерзающий не избегнет муки; тернист и труден путь его среди безголосых и безлицых; не наказан ли боземи за дерзость? И не вызов ли божьей мудрости людьская? Обуян гордыней, смертен и ограничен со всех сторон, как смеет искати необъятную Истину, как смеет возноситись выше говорящего скотья? И се возмездие: взявшие на ся тяготы сникают в мучениях; отнимают у тех, кому должно дати, и дают тем, у кого должно отняти, – разошлись желания бозей и дерзких человецей.

В лето похода на Велигу паки случися по Дреговичей неурод. Созвал Мирослав думу и рече: «Не возьмем полюдья, скудоба по общинем и вервем». Гриди рнша: «Коли послабишь и не потребуешь, не жди по-людья ни в завтре, ни в послезавтре, станут ходити нави, лишь бы не дати». И урезал Мирослав уставы вчетверо, але не помогло, и в зиму почался глад, и был жесток по всей Словени. И просило людье хлеба в заим, у Мирослава же не было. Нёлюбы и недруги нашептывали округ: «Скрывает жито для дружины». И вот, когда князь был в Случье, в Менеси почалось возмущение; пришли на княж двор смере и ремеслы, числом до тысячи, прогнали челядь и стали разбивати клети, ища обилие. И вышел на крыльцо тиун огнищный, увещая образумитись, они же схватили (его) и убили. И почаша грабити княжьи хоромы. И был серед толпы волхв именем Вёндя, муж пустой и вздорный, подверженный порокам и посещаемый злыми видениями; возопил: «Аще не принесем жертву из семьи князя, не будет (нам) ни брашна, ни пива!» И потащили в костер княжича Чурилу; было ему о ту пору шесть лет. Мати его, Лагода, спряталась, говоря: «Людьская мерзота страшнее болота». И се вышла уняти людье Олена, дщерь Мирославля, и встала на колены, заклиная Могожью, так что иные прослезились и вошли в разум. Волхв же закричал: «Се образ злого духа, не искушайте ся!» И убили отрока Чурилу и княжну Оле-ну, и принесли в жертву Перуну.

Узнав о беде, вернулся князь без промедления в Менесь. И увидел содеянное зло, и убелилась глава его в единую ночь, яко поле от снега. Реша гриди: «Жестоко покарай возмутителей, подло людье, покорно лишь силе, ее славит, беззащитных топчет». Возразил Ле-шок, старейшина из Сёниц, случившийся в Менеси: «Не губи души во гневе. Праведен гнев, але горе людь-ское в твоем, не прихоть. Прими молча и тем сильнее сокрушишь обидчиков».

И было тихо во граде и во свободех, и в ближних селищах; притаились люди, ожидая мести. Мирослав же не стал мстити. И потекло к нъ людье с поклоном и раскаяньем, и несли похищенное, кто котел, кто ковер, кто ларец, кто веревья конец, и вернули все. И привели волхва Вендю и с ним пятерых зачинщиков; они же, безумствуя, не боялись смерти. И взял в цепи Мирослав волхва Вендю, остальных отпустил, сведав, еже Умряша от глада жены их и дети. Рече Мирослав в горечи: «Беспрестани казнимы есмы. Вот, сеял и пахал для людей, а жатва не моя; положил леты на заботу и уже не вернешь, люди же равнодушны и злы, како и прежде». И кивали согласно внимавшие. Один Ле-шок возразил: «Есмь древлего и славного рода, нико-ли не холопил и лгати мне недостойно. Неправ, князю. Люди всегда правы, если и неправы. В людех усилва-ются (наши) пороки, и не новы, но возвращаются к нам. Не требуй смысла от добродетели, ибо выше (смысла). Честный не гадает, кую мзду поймет за честность. Како ни живешь во вне, внутри живешь для себя, и не отвне, но изнутри богатство и нищета судьбы; суета бесследна, след созерцания 282 вечен. Не поклонились люди – отчина поклонится; станут складывать времёны и без тя не обойдутся; те забыли, другие воспомянут, и гордость наполнит сердца их, и пойдут твоею дорогой, назвав предтечею». И сподобились сло-вы Мирославу. Рече: «Все знают в назидании похвально жити, и аз ведаю похвально, да жизнь (моя) не ведает».

Минуют времёны, и истины приходят все в новом обличье. Вчера плакал неутешно, погребая близких, ныне улыбаюсь новорожденному; кто завтра насыпет курган памяти моей? Нет свободы, пока (ее) нету в душе, нет и рабства, пока не овладело душою. Влекущий цепи подчас свободней погоняющего бичем, но кто стремится к цепям? Вот богатый, а вечно озабочен. Вот всесильный, а всякий день начеку. Достиг сего и сказал: не то. Достиг и другого и опять сказал: не то. Никак не успокоится: выше всех людей поставил себя, но бози еще выше, и не сравнятись. «Если не увеличивать богатство, тает», – изрек и увидел: чем больш богатство, тем больш долгов, и бедность не уменьшается. Иное звери и птицы; коли здоровы, то и веселы, и рады всему – и пище, и лучу солнца. За все благодарны: и се по душе, и то по сердцу. Спокойны души их, некуда им падать: на земле лежат. Блаженны лежащие на земле, нет числа казням летающих в поднебесье.

Любуюсь Творением, слащу душу мудростию его. Аз не ведаю волю бозей в словех своих, но в созестн ведаю: всякое творение сочится истиной и истиной живо. При полной луне быстрее растет трава и мысль, и легче постичь прекрасное. Увидишь (прекрасное), а не дается, ускользает: лишь прекрасной душе отворяются его двери, аз же источен червем блуждений и не очищю граней, чтобы блистали зерцалом.

Се луна прозрачна меж изумрудных облацей. Катится – и на месте. И ветры шумят в тростниках, шумят в порослях и не умолкают. И шорохи, и звуки объятий, и томливое стрекотание. Но ведь – и плачи, и всхлипы, и последние мгновения. Вот суть, нет прекрасного для всех, чюжими слезьми омыта наша радость, умиляемся неведомому преступлению. В горах призраки упавших, в море призраки утонувших, в лесах призраки растерзанных, в полях призраки погребенных.

Все изречено. Все, что познали и познаем. Але изреченное не есть усвоенное, обладаем ли увиденным? Нет вечного в сотворенном, лишь творение вечно.

Трудно повестити о Мирославе, грустны людьские сказки, суд мой пристрастен, а истина безразлична, и правда неприглядна. По смерти внука Чурилы и дщери Олены (Мирослав) прогнал Лагоду и распустился с Вереей, дав распустное [283]; и остался с хворою княгиней Истомой.

Вот было гнездо, полное птенцов, и птицы сидели на ветвех, и вот – пусто древо и безлистно, и умолкло пение.

От христов быша мор сей на домы и зараза сия на души, дышали люди смрадом беззакония и пропадало (в них) стыдение. У Сиволапа, воеводы, забрюхатела дщерь, а стал пытать, открылось, еже блудила и с уеми, и с подворными холопеми; позор для воеводы, осуждение в молве. Отец в муках, а дщери ни хны, выкинула и сама увязалась за кыевским сотником; он же и вена отцу не дал, и в жены ее не принял, заво-лочилась, не любы, но прелюбы недостойных стали (ей) уделом, давилась не калачами белыми и не пряниками печатными, а гороховой кашею да головастиками 284.

Отчаяние правит человецем на пепелище. Скорбно ясити вне времен и событий. Приняв много огорчений, возалкал Мирослав забвения; тяжко болен рассеянием Духа, с ревностию лечил княгиню Истому. Искал снадобья и редкие ныне травы, сзывал искуснейших лечцев и ведунов, щедро одаряя; одевался и ел, равно смер, напрочь позабыв об имени своем и державных заботех. И пришел Хлуд, волхв из святища в Рогатье, балий, искуснейший в Дреговичах, наделен чюдесною силой: по звуку бчелы ведает, со взятком летит или без; тронет коня рукою, и се бесится, в мыле, быццам влок в конюшне, или же успокоит самого норовистого; кому прикажет: спи, спит, кому прикажет: бодрствуй, не найдет сна; духов умерших вызывает и душе велит странствовати. Сказают, обидел Хлуда некий велможа, ударив плетью; рече к нъ Хлуд: «Поди с плетью к холопем своим и проси постегати за мя; который содеет, тому дай гривну». И не воспротивился велможа, и поступил по слову.

Осмотрел Хлуд княгиню и рече: «Сохранит живот, пакуль будет пити из озера Семи духов». И возили воду для княгини на конех, ходя три дни к озеру и три дни от озера. И однажды задержались, переходя реку, а запас воды исчерпался, и вот испила княгиня ключевой воды и тут же скончалась; и погребли с почестями, и в тот же день отпустил Мирослав своих хо-лопей и закупей, оставив одного отрока; терем уступил дружине, серебро раздал бедным, удивляясь, сколь много оказалось (их) на его земле.

«Мудрость мудростей не имат слове», – гласят Веды; в толкующем Книжии звучит иначе: «Страшна мудрость, деля кой уже не сыскати словы, але истина есть». То и другое не равнозначно, но велми любопытно, хотя и грустно: ужли разум на вершинах утрачивает разумность? Але постигшие Веды впрямь не размыкают уст. В Книжии еще сказано: «Не имеющие своей жизни разрушают чюжую; живущие своей созидают (чюжую)». Трудно жити своею жизнью, в на-добь мужность и терпение; легко ли низати жемчуги дней на нить судьбы, коли в страхе потерь?

Со дней Великой Скуфи словень не избирает князем (человека) несчастного; если же (избранный) князь становися несчастен, отпускали, считая, еже не угоден богам. Дольше всех держался обычай в Дреговичех и в Мерех; другие же, уступая силе, не следовали предкам.

Оставшись один, позвал Мирослав думцев и просил сыскати нового князя. Они же не согласились. Але не потому, что любили (его), но боясь за себя: тревожны быша времёны, и бурно море событий, никто не знал, куда правити насад и будет ли ему пристань. Реша думцы: «Неловко нам, князю, у нас домы, а ты один, возьми себе жену; не велми стар, будут у тя еще деда». Отрече Мирослав: «Не исполню (вашего) желания; не поведав о жизни (своей), не возьму (девицу) в жены, поведати же не могу: в боли душа, хощет, чтоб разумели молча». Они же, не оставив затеи, стали наперерыв звати Мирослава в гости, и всякий раз показывали (какую-либо) девицю знатного рода. Мирослав же не замечал. Але изречено: если хотят женити люди, вспомогают им злые духи. На исходе зимы, в Ве-ребьин день, принося жертвы в святище Даждь-богу, узре Мирослав среди толпившихся обочь алтаря деву с перуновыми лозьями, дщерь Лешка, старейшины из Сениц; было ей имя Забава. И посла Мирослав к ней отрока спросити, не пойдет ли позабавити князя; и отвещала: «С охотою». И посватался Мирослав с ра-достию и, дав вено, женился. Жена же рече к нъ по второй седмице: «Многоречив ты, князю, хощу спы-таги, каков (ты) есть, излишне ведати, каков был». И оборвися сердце у Мирослава; уразумел ошибку: отсечешь ли прежнюю муку, если и ушла прежняя жизнь? И вот отослал к Лешку дщерь его; Лешок же оскорбился, возжегшись коварной враждою; стал потай доносити Володимиру в Кыев об умысльях Мирослава; Мирослав же, хваля мудрость Лешка, доверялся ему, не чуя беды.

Усталому от потерь во днях нельга женитись, едино ему снадобье и спасение – сочувствие; исчерпана душа, оскорбляют ее неуемные поборы, и жадность ближних особно нестерпима. Сочувствием, притворным ли, искренним, починается и кончается путь к человецу; разумение человечей сути – пустые слове и грезы, и напрасные ожидания. Счастие всегда в стороне и не наше. Скажут еще иные, еже позади, але то не счастие, но время надежды и нашей крепости; превозмогали, еже ныне не превозмочь. И се горечь: чем болып человец, тем болын преград (ему) поперек, тем тяжелее бремя (его). Непросто глаголити о тяготах жизни, каково же о тяготах великого сердца, еже несет Добровольно? Решти о себе – быццам похвалятись, а похвалитись нечем: остались помыслы помыслами а силы утекли водами. Как обойтись без сочувствия от него отлега в усталости; только идеже обретешь, не давая? – давши, (сам) не захощешь уже имати: кз восприимет душа торжище.

Беда очищает от бед, коли устояти, и если беда не приходит одна, – чтоб сберечи в нас возможное сое-речи. Неудача в женитьбе просветлила Мирослава; посмеялся над глупостию своей: что же ничтожное сокрушает болын, нежели значительное? Вернул н:е бодрость духа (ему) Володарь, Володимиров воевода; составила заговор старая знать, замыслили убити великого князя на охоте; Володимир же, сведав от предателя, схватил заговорщцей и казнил без суда, прежде жестоко пытав в каменных подклетях митрополичьего терема, в сих змеиных норах, идеже загибли сотни ревнителей правды и правой веры; чудом ускользнул Володарь от секиры. И пришел потай в Менесь сам-шёст, со случайными провожатыми, ища пути к Могу-те, ибо вновь оставил Могута Деревляны и скрывался где-то близ Смилени; и просил Володарь поручитись: не брал Могута никого из князей в дружину, опасаясь измены. И принял Мирослав Володаря с самыми близкими из мужей, и быша меж ними владыко Череда и Лешок.

Рече Володарь: «Гибнет земля, и видети боле нестерпимо. Чаяли переждати бурю, а дождались, порушены домы, сами поруганы и в цепех. Мечем и глумлением понуждает Володимир к христовой вере, истекают кровию сыны даждь-божьи». И поведал, тысячами бродят по Русьской земли сироты, быццам после обрь-ского нашествия, пустеют селища и из градей разбредается людье, ровно при чуме; Володимир пуще прежнего обуян нетерпением; причислен епископами к лику святых, рассыпается дробней мака, чтобы угодити татем духа; прежде первостольник по Словени смотрел всякий час, довольны ли подручники и гриди, верят ли ему; ныне же, остерегаясь кнута, болярецы гадают, доволен ли ими, верит ли им? Говорил прежде кто-либо из старшей чади: «Неправда в словех твоих», и пред всеми искал князь оправдати ся, ныне же сказавший поперек тащим на судилище, и нет ему ни поддержки, ни защиты; переменился обычай, чюжд и нелеп закон:

Слишком много началящих и бессчетно раболепящих пред ними, слуг же отчей земли немного; утратили честь и волю: слишком часто говорили о них и рабам доверяли хранити. Возвышенные возвысились не от своих достоинств, но от чюжих пороков.

Рече Володарь: «Бич душ, жёлч сердец, проклят Володимир, нет ему ни радости, ни счастья: люди для него тавлеи, а бози с человецеми не играют; самомнение (его) безгранично, ибо кричат греки: свят, свят, велик, велик! А иных голосов не слышно; коли нет пианому протрезвления, ужли не помыслит, ежз трясет землю?» Егда расписывали красками стены в соборе, позвали Володимира с княгинею и детьми и стали малевати (их) подобия. Впроси Володимир расписчиков, негодуя: «Почто не прибавили (мне) роста?» Отвещали: «Одного роста с апостолами». Он же рече: «Апостол, кто ныне держит, а кто держал, лишь дух святый». Землею не дорожит: в исконных отчинах посадил и торков, и черных клобуков, и берендеев; глаголит, похваляясь: «Нарядил (их) стеречи от влоков Русьскую землю»; они же больше всех грабят (ее), – берут мзду житом и соболями, и серебром, и холопеми, а священные рощи, взлелеянные запорожеми, рубят без счету [285]. Переяславль сожжен и обезлюдел, в Чер-нигах и Любече черная чума. Кыев, быццам Вавилон, – конюшня и подворье для иноземцев, не продыхнуть от грек, а за ними годи, корсуньцы, казаре, печенесл, сорочины, тащат по сторонам словеньское обилие, умножая блудниц и бражные домы; в позор оборотились торжища: за стеклянные запястья и за медяные колты берут бобрами и шкурами туров. Пока жил Добрын, угодники выше велможкого пупа глаз не поднимали; вразумлял плетью и смеялся над ними: «У казарьских курей яйца в шерсти, у булгарьских коров по два вымени, у годьских дев по три ложесна»; и епископам воли не давал, и великого князя внузды-вал; ныне же хощет (Володимир) списати имены кы-евских мужей и дати им наследно полегчениа в законах, – подражая римским цесарям. Рече еще Володарь: «Прежде князь судил, дабы самому судиму не быти. Новая знать вслед за Володимиром судов избегает, ибо бесчестна. Судят епископы, и нет ни уема, ни ограды беззакониям: бьют и плакати не велят.

Месть равняла; ныне же равняти ся не хощут, уряжаясь откупами; все началят, кто над столом, кто над котом, и человец для них, еже без посады, ничто. Раб божий, раб княжий, раб велможный – идеже не раб ныне серед нас?» [286] Сокрушался Володарь: старую знать окружали просточинцы, самозванцы отгородились посредниками, ибо никому не знакомы; свирепы, повсюду рыщут добычи; нарочитые мужи в родех блюли честь, высуни рассуждают: брань на вороту не виснет, и вот торгуют солью и ссужают серебро, и домы внаем дают, и скупщиков завели, сбирают по смерем (всякий) товар, перепродавая втридорога. Не перечесть ныне нарочитых мужей, и чернь множится, яко тень от них; кружит вороном, чующим поживу. Не холопе ли по духу христились легко и беззаботно? Не они ли первыми отреклись от обычая? Не ищут себе чести, по ждут указа, и вот уж указчик на указчике сидит и указчиком погоняет; глянь, толпища возниц шумят и бранятся, а конь с поклажею обочь стоит и не ворохнется. Не негодование бы и не ропот, не обличения бы правоверей, секли бы Русьскую землю кнутами, – отделалась вирами [287]. Надолго ли? Ни запрета, ни удержа на епископов, насилят, сгоняют по церквам, а несогласных пытают; нелепицями очерняют достойнейших; одного обвиняют, быццам застали с четверо-ножиной, другого – быццам приваживал злых духов у овина; клевета и наветы в почете, нет людем заступника [2S8]. Рече Володарь: «Мало, что опустошили святыни, пустошат еще и сердца. Пожгли бани [2S9], воняют христы, аки цареградские мощи». И еще рече: «Пагубна нищета одноженства; не будет отныне скорого умножения ни в родех, ни в племенех, и в домех отныне не сыщеши веселия; многими женами спаслись от погубления в находниках; источают ныне силу словеньского возрождения; [2В0] неволят рукоблуды именем Христа, обличают обычай, сами же растленны; первый среди них ржет на каждую кобылицю. Более же всего страшно, еже подрывают подсыльные проповедники уважение детей к отцем, к отцем, а не к детем их обращая угрозы; неслыханно сокрушение нравов: бичуют отцей и правду их лживые заступники детей, множится непочтение, розь и высокомерие ленивых, ущербляется жизнь семейного духа [291]. И се граят общины, увеличивая полюдье по прихоти, отиимают волости правоверен, серебро их, домы их, землю их и скотье, погубляют древлие письмены и сами пишют о событиях, но уже лживо и извратно, восхваляя «недостойное хвалы и хуля достойное подражание. Не-еправедливый ко своим, будет ли справедлив к чю-жим? Не остерег Володимир лешского свата, Болеслава, воююща хитростями чешские земли; просил чешский князь помоги от Володимира и не допросился, и умре в обиде» [292].

Се изрече Володарь; аз прибавлю к слозем его, видя правдивость, ибо тогда же ходил к сестре своей Лю-бави во Мши, еже в Сиверьской земле, в двадцати по-прищех от Кури [293]. Муж Любави Довгуш, олехбвич, сотский Курьского полка, умре от ран, отбивая стяги у печенезей на Уже-реке, и бысть погребен с почетом. Аз беахъ неслъ во Мши скорбное вестье и мою тризну, имея при себе гривну серебра и некие пожити, а также угорьского коня. Любави причиталась еще доля за мужа, две гривны, шли же с полком; живым и неувечным давали по гризне, не считая оружейного, постойного и кормлениа. Два дни пробыл во Мшах, и клали требы в память Довгуша, и молились богам, и святили волхвы в капище Перуна меч Довгуша, иже сохранил и привез для сыновей, и принял (его) старший сын Славкб, и целовал, поклявшись отметити. Была тризна, и сошлись мшичи и от окружных общий. Еще не окончили обедати и не сожигали по обычаю, – появи-ся с людьми Воротила, болярец, державший даровый надел близ Мшей; откупал полюдье во Мшах [291], ненавидим за бесчиния и неуставные поборы. Ударили в било, и закричали зазывалы, и сошлось людье у торжища пред усадьбой старейшины. И возгласи с крыльца Воротила, еже великий князь Володимир повеле свергати кумиры во Мшах и христити людье новой, истинной верой. И вот свергли Перуна и Даждь-бога, Рода и Влеса, и всех остатних словеньских бозей; рубили в щепы топорами болярские холопе. Плакали, видя се, люди от поругания души и святыни ее. И плюнул волхв под ноги болярцу, и пошел прочь, а за ним и община, проклиная христов. И в новый день согнали людье на площу, и привел болярец попа в златых оде-жех, говоря: «вот стаду поводырь»; он же, Воротила, починает рубити церкву, и кто похощет испытати новую веру, того Христ избавит от беды и спасет от напасти, а кто воспротивится, тому платити двойное полюдье. И взошел поп на крыльцо, и возгласил о грехах и страхе господнем, да переломися на полуслове, сражен меткой стрелою. И схватил Воротила в заложники трех почтенных старцев, требуя тотчас выдати убийцу. Старейшина просил обождати, пока найдут, обещая за попа виру, како за княжа мужа, болярец же не внял и велел оторвати старцам брады; и свершили по повелению. Взволновались люди, взнепорядили и убили болярца; холопе же его, испугавшись, реша: «Нас самих понудили христитись. Не наше дело, куда делись поп с болярцем, про старцев же объясняйте, что хотите». И ожидали в селище. Заутре увидели люди, налилась рябина кровью, – к худу. И хватились вскоре смера именем Хвощ, негодника и лынду. И коня его не нашли. Реша люди: «Бежал, чтобы выдати (нас)». И послали вдогонь, и как не знали дороги (беглеца), послали по всем. Сами же искали стрелившего в попа, и пало подозрение на Славко, сына Довгуша. Рече Славко: «Аз стрелил по обиде». И взрыдала ма-ти (его), повторяя: «Убили мужа, и вот уже и сына отнимают». И волнились, гудели Мши, быццам улей пред закатом, и (все) говорили о Славко: «Его оправдают». И приехал из Кури болярец Феодор, а с ним полсотни дружины и доносчик Хвощ. Схватили они холопей Воротилы и насадили на одну цепь, яко разбойников. Мир же паки закликали на площу. Рече к Феодору старейшина: «Вот Славко, стреливший в попа». Феодор же, оттолкнув старейшину, возопил: «Кто христит ся, будет прощен, кто отвергнет, пеняй на ся!» Але христитись не пожелали. И почал Феодор избивати людей смертным боем, не глядючи, отрок ли, старец ли, брюхата ли жена. Мнозих попластали мечеми, а селище подожгли. Аз едва уберег ся, однако отняли мои по-жити и гривну тоже. Что скажешь насилию, еже беспредельно? Случится малая несправедливость, потянем обидчика в суд и не успокоимся, пакуль не накажут. Егда же необъятна (несправедливость), рвется душа с корени ее, сохнет сердце и не обличает более, переполнено отчаянием: сильные въявляют свои похоти, не спрашивая о правде.

Тяжко и горько (живется) людем; в страстях и терзаниях, караемы судьбою, безгласно отходят в мир духов. Жаль до слезы горючей, помочь же бессилен, – «времён не остановити. Плачю, но не легче. Велики бо-зй, огромны (их) чертоги, и малы люди; вечно уповают, и радость мимолетна; нази являются и нази исчезают, не оплаканы в обидах; подобны дитю, яже умирает сразу после рождениа.

Что же усталому от тягот, если обочь уже нет близких? Сил мализна, а осень и зима тянутся долго; ветры воют надрывно, выстуживая душу; нет прежних ожиданий, и прежние радости не манят, а новые ничтожны. Струят тихо времёны, але мимо судьбы, и не страшен исход. Се мудрость усталых: пребыти в покое, избегая страстей и риска. Зачем другая (мудрость), если не приложима, если златые плоды увядают вместе с древом? Скажю и усомнюсь в сказанном: минут-на моя истина, лишь горечь неизменна и постоянно желание Правды. И что же Правда? Не то ли, что успокаивает совесть? Не то, не то – опасно заблуждение…

Вернусь Володарю. Выслушав его о бедах Русьской земли, впроси Мирослав: «Что же надумал?» Отвещал: «Или погибну, или погублю Володимира; совесть не велит боле прислуживати беззаконию». И благословил Мирослав, поручась за него перед Могу-той; в ту же ночь проводили князя и спутников его люди от владыки Череды. Але Могута не принял Во-лодаря, бе суров и жесток его приговор: «Не верю тебе; коли прежде отрекался от веры, своего ищешь, не божьего. Ступай прочь и не поминай лихом. Коли не самолюбец, найдешь себе дружину и нового Могуту». И пошел Володарь в Тмутаракань, к руси. Русичи ска-вали: «Нас кыевцы не учат, и мы учити не собираемся. Мы сами по себе». Прогневися Володарь: «Сами по себе остались лишь мертвые. Учат же (как раз) того, кто учити ся не хощет. Еще пожалеете обо мне». И быстро седлав коней, поехал на степ к печенезям. Было с ним молодцов ужо до сотни и, сказают, много злата. Едва покинул Тмутаракань, разразися невиданная буря, ветр опрокинул каменного кумира Даждь-бога и затопил поля и становища; корабели, причалившие у града, разбил в щепы, так что осталась Тмутаракань без корабелей. И пожалели русичи о нелюбезности с Володарем; реша волхвы, гадав о судьбе: «Опасен ветр воле, иже обернулась облацем».

Проводив Володаря, обеспокоился Мирослав течением жизни; рече ко гридем, по обычаю разделяя (с ними) совет и мудрость: «Человец сам торит просторы судьбе. Хощет страдати малым, страждет от малого, хо-щет страдати великим, страждет от великого. Страх обуздывает ум и желание. Коли обвиняет кто за утраты и тернии весь мир, значит, лишился мечты, и силы на исходе. Тысячу лет думали лутшие мужи и сказали: постигни себя, человец, убеди ся, того ли жаждешь, о чем толкуешь. Будут думати еще три тысячи лет, чтобы изречь: еще важнее уяснити человеца, о котором судим легко и скоро».

В те дни пришла с гонцом позва от Володимира. Собрался было Мирослав ехати, да остерег владыко Череда: «Или забыл, что исчезают неугодные в кыевских темницах?» И спросил Мирослав у Володимира, в чем его нужа. Ответил (великий князь), быццам обельному холопу: «Почто привечал изменника и заговорщца Володаря? Почто держишь дружину не по уставу моему? Почто забыл обещание христитись, отринув поганую веру? Почто не воспретил Череде, ненавистнику моему, сноситись с Могутой?» И возмутися Мирослав вероломством; поразмыслив же, рече ко своим: «Таится промеж нас наушник и прихвостень Володимиров». Рече владыко Череда: «В свой час изобличишь доносчика, теперь же озаботься, как миновати каленых клещей». Рече Лешок, старейшина: «Коли (мы) не решаемся, судьба решает за нас; случаецца, что и поздно».

И пришли волхвы из Турья и из Полотей, посланцы Череды, и поведали: Святополк и Есислав готовят поход супроть Мирослава, подбивая выступити ятвязей и лехов. Увидев, что заказано замирение, утвердися Мирослав в решимости постояти за честь. Собрав дружину, повелел нагнати и задержати повозы со своим полюдьем в Кыев, и настигли в Приречице, егда перегружали в лодии; навьючив коней, вернули обилие обратно. И выслал по всем сторонем дозоры, и созвал полки от родей, и смотрел их с оружием. Получив известие, еже противники готовы выступити, решил упредити, испытав ратную силу; собрались под его стягом лутшие мужи от Дреговичей числом до 5 тысяч. Святополк выставил 4 тысячи, 8 тысяч снарядил Есислав, тысячу ятвя-зи и тысячу лехи, мосуры и мазове. И Велига, ликуя, скликал дружину; ненавидел Мирослава пуще прежнего, трепеща мести Володимира.

И се насторожися вся Русьская земля, увидев, что и Мирослав не перестоял бэды; реша меж собою нарочитые мужи: «По одному, яко орехи, грызет Володимир соперников». Володимир же о брани с Дреговичеми не объявлял, чаял обойтись потиху, да разве гора может (сдвинутись) потай от мышей, в горе поделавших норы? [295] Ведал Мирослав о замысльях Кыевского стола от владыки Череды. И выступил с малою дружиной на Велигу; скбкнул серым блоком в сумерках у Немизи, в ночь же вошел в сонную Друтесь, ибо отворил вороты (ему) Мирко со своими отроками. Мирко, купец, сын Бу-евича, сокольничьего, служивша в Турье Мирославу, бе велми богат, в предприятиях удачлив, силы недюжинной, отваги беспримерной. Отказался приняти христову веру; и послали к нъ сторожей, он же взял оглоблю, посшибал (их) на землю, связал единым веревьем и отослал к Велиге со словеми: «Сущие христы, ибо трусливы». И отрядил Велига дружин схватити Мирко. Он же, опоясавшись мечем, встал на улице и не пропустил дружин. Народ смеялся и поднатыкивал, поносно словце пометывал; «сорок овец, лишь один удалец». Рассерчав, обнажили мечи дружины, и положил иных Мирко, другие образумились и бежали ко князю, твердя о бесовской силе. Рече Велига: «Сей муж стоит моей обиды. Пусть нехрищен, надобь привадити (его)». И уговорили Мирко пойти сотским в дружину; он же, набрав правоверей, потешал силушку назло попам, насмех люду. Выйдет в кулачки поиграти, стенка на стенку по обычаю, – трещат лбы на христовом конце Друтеси, да побитых еще после зазирает, плясати понуждает, – и молодцы никнут перед силой. Или медведя в сани заложит и сице на торжище пожалует, – кони храпят, псы брешут, жены визжат, опасливый народ разбегается, – а Мирко, заломив шапку, подмигивает да зазывает попов: «Садись, игумен, подвезу до игуменьи».

Сего Мирко, сына Буевича, нарядил Мирослав в Дру-тичех посадником; церкву же разметал, попов и чернецов взял в заложники, полюдье в пользу Володимира упразднил, а Велигу казнил за самовольство и злочиния. В тот же день, взяв Мирко с дружиною, пошел к Бересне; достигнув реки, посадил засаду у перевоза и прежде, нежели пришла в Полотсь весть о смерти Ве-лиги, разбил чело полотьского войска. Содеял сице: едва перевезлись конники с Есиславом, запечатал реку своими лодиями и стал побивати отделившихся; при этом Мирко тяжко ранил Есислава копьем в ногу. Бу-ривой, воевода Мирославль, в тот час остановил у Волчьего Лога, близ Немени, ятвяжского князя, шедша со-единитись с Есиславом, але слишком ввязался в сечу и потерял немало мужей; захватил однако болыи двухсот коней; ятвязи ради быстроты держат всегда смену коней, хотя их дикие кони устают мало, а зимою сами находят себе пищу.

Видя успех Мирослава, Святополк, достигший с дружиной и лехами Случеси, послал сказати Есиславу, не оставившему войска, и ятвязем: «Не давайте ся бити порозь; когда сложим силы, сокрушим (противника) в решающей сече». И велел Есиславу идти в Заславье через Логожье, ятвязем через Ивье. Рассердися Есислав, еже Святополк выдает себя за старшего, але промолчал, зная его строптивость и своеволие. Увиде Мирослав, что вороги обступают и уже близко, и позвал гридей на совет. Рече Лешок, старейшина: «Затворимся в Менеси, укрепив стены, хватит припасов на лето и больше». Бу-ривой, воевода, возразил: «Чтоб отсидетись, потребно вдвое больш войска; чтоб прокормити (это войско), потребно вдвое больш припасов». Рече Мирко: «Пустите мя с сотнею мужей в Полотсь; поднадымлю ветошьем, и воротится войско Есислава, нам же полегчение. Перемогают либо умом, либо безумьем…»

Вышел Мирослав из Менеси, забрав с собою оружие и припасы, а что осталось, раздал по градянем. Рече к Мирко и к Сигулду, креву, сотскому, мужу отважну и верну: «Ступайте один в Полотсь, другой в Турье: коли сумеете напугать ворогов, подсобите (нам) и тем избавите от неминучей погибели». И метнули жеребий, и выпало Мирко в Турье, а Сигулду в Полотсь. И дал Мирослав каждому серебра довольно, лутших мужей и лутших коней. Когда снарядились, рече: «Буду ожидать в сем месте сам или люди мои – вас или ваших вестников». Была же пора жатвы. Узнав, что Мирослав ушел из Менеси, Святополк вступил во град вместе с лехами, и пировали переможцеми в тереме Мирославлем, отнимая у градяней жито и меды; Есислав же дожидался Святополка в Заславье, и Рогнед готовила встречу; дождались лишь вестника: «Зовет (вас) князь Святополк в Менесь». Рече Святополк, прежде нежели пришел Есислав: «Нелепо есть быти дому моему без единой веры»; и повеле разрушати святища; и согнали людье в реку и створили над ними хрищение. Люди же, стоя в реке, молились по совету волхвов: «Могожь, ма-ти, омой стыденье с души и с тела»; позор ведь входите без нужды в реку в одежех. Впроси Святополк градяней: «Довольны ли, что приняли Христа от рук моих?» Реша к нъ: «Не видели того, о ком глаголишь, руци твои пусты». Разгневался Святополк и воскликнул: «Се глядите на перст его. Аз ва имамъ мучити да не возмогут помошти вама». И велел запалити огнем жито на полех; смерей, иже бросились спасати, убили. И приде к Менеси ятвяжский князь, и встал вблизи стен. И приде Есислав, и тоже встал у града, в свобо-дех. Реша велможи Есиславли к Святополку: «Позови брата в терем, не бе бо сам мощен сидети на коне от раны и болезни». Але Святополк указал на дом воеводы: «И тамо тепло, а кому холодно, не ходи в поход». И было оскорблением, и ночлежил Есислав в шатре среди дружины. Сице простояло войско несколько дней, не ведая, что дальше; Рогнед же пожалися Володимиру на Святополка, так что Володимир пригрозил (ему) за своеволие; Есислава же, велми расхворевша, увезли в Заславье. И вот пришла весть, быццам взято Турье дружиною Мирослава, и грабят, и хотят пожечи в отместку. И не поверил Святополк; доносили ему, еже Мирослав стоит за Бересной; однако послал в Турье воеводу с двумя полками. Сведав (о том), погнался Мирослав за воеводою, догнати же не смог. И встретил Святополч Еоевода другого вестника; тот рече: «Мирко, посадник Дрютесьск, посеял в Турье смятение, придя с малой дружиною; нарядили ся (его) мужи купцеми, попрятали своих в сани и тако миновали вороты; стража не доглядела, ибо дали мзду. Войдя во град, стали побива-ти людей; велми настращав градяней, сожгли церкву, попов взяли заложниками и ушли, детинца же не одолели». И се поспешил Святополч воевода назад. Увидел Мирослав: идут турьские полки и беспечны; напав из засады, посек едва ли не половину, хотя турьцы оборонялись крепко.

Вернулись остатки турьцев в Менесь, Святополк же вместо похвал за преданность казнил воеводу, овинова-тив ослушником своей воли. Сказают о Святополке, еже бысть сдержим яростью с детства и рос зловредой; развлекался, бросая в яму, к голодным медведям, то пса, то кота; однойчи воспылал похотью к холопке старше летеми; когда же забрюхатела, подстроил, еже утопилась. Ни пред кем не робел, кроме жены, дщери Болеслава; ее же беспутство и льстивость быша повсюду на устех, зная о тайных пороках Святополка, умела уго-дити, не гнушаясь и тем, что звала к нъ замужних подруг; держала при себе холопей из лехов, римцев по вере, а гречских попов ненавидела. О Святополке говорила во всеуслышанье, в нем кровь цесарей от матери и разбойников от отца; и в самом деле, сказают, мать прабабки Святополка княгини Олги от варяжина, осуждена в своей земле за разбой к смерти. Не ведаю, правда ли, але Сзятополк немало хвастал наследной крутостью нрава; порою истязал и самого себя, не чувствуя боли; постился строже чернеца, в походах был неутомим, не почивая по три дни кряду.

Едва Святополк казнил воеводу, пришли вестники из Полотен и передали: «Град наш наполовину разрушен пожаром; проникли люди от Мирослава и подожгли сразу во всех концех. Посадник, не растерявшись, схватил поджигателей; настиг и остатних ворогов и перебил до единого».

Тако погиб храбрый Сигулд со своею сотней; Мирко же загинул при возвращении, наскочив ненарок на ят-вязей; и повезло ятЕязем, ибо сразу убили Мирко, поразив з глаз стрелою; сотня же пробилась, унеся тело богатыря; и погребли достойно близ Друтеси; позднее, егда Есислав восставил княжение от Велиги, ничтожные его рода срыли курган, осквернив могилу, але селище, еже вблизи от погребениа, и поныне зовется Закурганьем.

Оправившись от болезни, Есислав почал загоняти Мирослава, аки пущного тура; завладел (его) припасами; в кровавой сече у Друтеси Мирослав с трудом избежал полона; был убит Буривой, воевода, и с ним мно-гы другие славные мужи. Взликовали противники, уверенные в близкой победе, отпустили ятвязей, заплатка сокровищами от разоренных святищ. Але неждан, нагрянул в Дреговичи князь Могута со своею дружиной. И напал на Святополка, и опрокинул, и побежали турь-цы, яко утиця пред кречетом; взял в полон Могута лешского воеводу; Святополк же был ранен и в беспамятстве унесен с бранного поля. Есислав, опытный в ратном деле, выжидал, следуя по пятам; и вот напал на истощенную дружину Могуты, и отступили правове-ры пред решимостью и мужеством полотьцев. Послал Есислав к Володимиру, торопя: «Скорее приди, разом покончим с Могутою и с Мирославом». И выступил Во-лодимир без промедления, и миновал уже Турье, когда известили, что идут вновь печенези несметной ратью и ведет их на Кыев Володарь [286], а с ним русичи. И были проливные дожди и бури; переправляясь через Приладь, Володимир погубил в волнах немало воинов; утонул и его конь, велми недобрая примета. Рече великий князь: «Для меня уже почался конец света» [297]. И впрямь, повисла судьба на волоске: Володарь обступил Кыев, и удача благоприятствовала ему; ударил нощию русичеми и захватил Полдневые вороты, вспомогли пра-воверы с той стороны. С рассветом двинулись на город печенези, предводимые Володарем. И вышли встречь кыевские болярцы в одеждах, расшитых златом, и низко поклонились Володарю: «Несокрушима твоя сила, – сказали, – волен войти во град со всем воинством, але не содеешь, коли честен, ибо ограбят и порушат (его), и тако погибнет красота и гордость Русьской земли. Хощеши, чтобы урядились (с тобой), отведи печенезей». И отвел Володарь печенезей от стен Кыева на три полета стрелы; рече к болярцем: «Хощу свободы для пра-воверей; кто любит Христа, пусть любит, а кто не любит, (того) не неволити. Еще хощу, чтоб дума низложила Володимира, пред всеми обличив беззакония. Одно лето буду вам князем, а после укажет вече». Реша болярцы: «Дозволь подумати; ведь присягали, не легко отступитись присяги». И отпустил их Володарь, говоря: «Даю день на размыслье, на второй не стану спраши-вати». И сошлись велможи на думу, и не было серед них единой воли: одни ненавидели Володимира и князей церквы от грек, другие ненавидели Володаря и старую знать и боялись мщения от них; третьи ненавидели всех, окромя себя, але велми лукавы и обвычны к двуязычию, умышляли выиграти и при победе Володаря и при (его) поражении.

Реша к Володарю мужи, иже принимали его княжение: «Боятся болярцы, потребен (им) страх, чтобы оставили вовсе Володимира и переметнулись к тебе; приди и постращай». Епископы же, призвав потай ревнителей веры из велмож, реша сице: «Противное Христу свершается ныне, может, конец света предреченный настает, ибо истощается наша любовь, соблазны о себе пере-важили службу Господу. Погубит Володарь христианскую церкву, и на нас, свидетелей, падет грех, его же не смыти до Судного дни. Кто (из вас) прольет кровь Володаря, обретет славу Володимира, похвалу патриарха и вечное царство Господа». И составился заговор из недостойных, возвысившихся на крови прежних именитых мужей, и первым серед заговорщцей бе Олг, купецкий староста, сын попа, еже служил в церкве святого Илии еще до хрищения, по отцу гречин, по матери полянин; рождались у него увечные дети; и се рекли епископы, благославляя: «Исцелятся чада свершением твоим». И пали словы на скупую душу его, и мерещилась ему слава и благоволение Христа, ощутил ся дланью его, како (всякий), ущербный от судьбы.

Незащищенный доверчив, благородный из словени вдвойне. Желая успеха предприятию, наивней котяти, не пойдет и к подлым в панцире и с мечем, но сам обнажит грудь пред убийцею; прозревает времёны, видит вершины далеких гор, але увлечен и уповающ на правду, ерузи и реки на пути к ним не примечает. Увещал Володаря брат его Пересвет: «Чему торги, постыдны и унизительны? В твоей руце сила и правда, возьми Кы-ев и володей, како пожелаешь. Что тебе одобрение бо-лярцей?» Володарь же искал опоры в (предстоящей) брани с Володимиром, и се тулился ко гнилой колоде;1 велможа, глядел велможными очьми; и правда искажала боле, нежели ложь. Вот чистые, прозрачные воды; коли же побегут рекою, кто угадает прежний облик каменей, устилающих дно?

Когда Могуте донесли о торгах Володаря с болярце-ми, воскликнул: «Обагрится кровию душа, еже хощет избегнути кровопролития серед убийц!» И оставил Мирослава, поспешив с дружиною к Кыеву; и плыл в лоднях, торопя парусников и понукая гребцов: «Успеем, вернется Русьская земля на стезю предков, не успеем, чюжие страсти исказят черты ее навеки», И шел так быстро, что обогнал войско Володимира; увидя гусей, отлетавших в полдневные стороны, просил волхвов га-дати о грядущем. Реша волхвы: «Нечистое не очистится, чистое не загрязнится». Истолковали иные: «Из-за.печенезей случится неуспех; кто же приводит соседа на спор с женою?» Другие осмыслили сице: «Станешь побеждати, князю, и не победишь, будут торжествовати над тобой и не восторжествуют».

Меж тем собрались болярцы в тереме Володимира. И пришел к ним Володарь, оставив на подворье сотню дружин и брата своего Пересвета. И вошел в гридницу с отроком. Едва же почал убеждати болярцей, теряя терпение, Олг, заговорщец, набросился со своими людьми на Володаря; и умре князь, исколот ножами, а с ним и отрок. И вскричал некто громоподобно: «Убили Даждь-бога, се кровь его, и больше не возродится!» Оглянулись болярцы в ужасе – и не было кричавшего, глас же изошел с Неба. Увидев убийство, лукавецы борзо сговорились меж собою. И привели из узилища двух мужей болярского роду, правоверей, и умертвили возле тела Володаря. Тело же завернули в сорочинский ковер и вынесли во двор со скорбию на лицех и с причитаниями. Реша к Пересвету: «Поступи с нами, како благо-рассудишь; се погублен князь злодеями, а мы не упредили». И пал Пересвет на грудь убиенного, возрыдал, глаголя: «Почто поверил змеям, коли змеиное у них на уме? Почто вступил в соборище негодяев? Нет другого (такого), никто тя не заменит, много чистых огней светило в (твоей) душе». И спустился с вежи во время плача дозорный, некий кыевский муж, и возгласил: Идет ужо Володимир, блестят шишаки за дальним лесом». Поднял очи Пересвет и узрел: идет войско ко граду. Болярцы же пали на колены, говоря, быццам в раскаянии: «Торопись, князю. Отмсти нам, виноваты, и ступай с дружиною к своим печенезям, ибо настал час». Рече Пересвет, утерев слезы: «Горе непоправимо, и что месть моя, коли станет вопияти о мести вся Русьская вемля?» И затворил вороты, оставшись в Кыеве, ночью же снялся в степ со всею дружиной, боясь уже печенезей, – ждали (они) обещанного серебра, а у Пересвета не было. Уходя из Кыева, подивился Пересвет, еже встало войско Володимира вдали от града и близко от печенезей. И не ведал, се бысть дружина Могуты; боляр-цы же кыевские знали (о том), трепеща от подлого страха. Так иные, встретив Судьбу, посланную боземи, пугаются и робея уходят прочь, не послужив людьским надеям. Ушел Пересвет с дружиной в Тмутаракань. Спросила русь: отчего не сел в Кыеве, узнав об убийстве брата? Рече, удивившись сам себе: «Не ведаю». Не нашлось (у него) другого ответа, понеже николи не думал о первом столе и не возвышал ся до первого князя даже во сне.

Погребен Володарь за Трубежем, место же никто точно ныне не укажет, курган ведь не сыпали, праха в сосуд не заключали, а погребавшие князя вскоре разбрелись и погибли.

Узнав о смерти Володаря, Могута, велми печалясь, восклица: «Прости мя, Володарь, и тревогу мою! Слишком не верил тебе и жив, ты же поверил слишком и нет тебя». И упрашивал печенезей идти на приступ, они же сказали: «Кыевцы обещали нам заплатить долги Володаря». И поворотил Могута от Кыева, глаголаше ко дружине: «Вот засветилась звезда в небе и вот погасла. Але не станем теряти надеи; пока живы, не совратны, будем стояти, не склоним выю, и бози не оставят (нас)».. Володимир, пришед в Кыев и узнав о смерти Володаря, заплатил на радостех печенежским князем, взяв слово, еже пойдут на Тмутаракань с полками Володимира, после чего поймут еще столько же. И пошли с кыевскими воеводами; Русь же по Купане была истощена долгой бранью, противостоя одиноко печенезям, сурожцам, годем и корсуньцем; без брани признала власть и руку Володимира и согласилась приняти князем его Мстислава 298. Мстислав, сев в Тмутаракани, построил церкву, низверг кумиры и понудил русь ко хри-щению, пролив немало безвинной крови. Иные из старшин, не подчинясь, ушли с женами и детьми к Дону и в Касожь и тамо поставили новые кури и воздвигли новые кумиры.

Олг же, Попович, убийца, бысть обласкан епископами и митрополитом, от Володимира принял боляр-ское звание и волость в Сиверех; ему же, по смерти Раг-дая, ватича, прославивша ся победами над степняками, доверил великий князь стеречи полдневные русьские вемли; водя полки, христил Олг некие из печенежских родей, дабы привлечи на службу Володимиру; правдо-верей же преследовал, избивая с жестокостию 2".

Уходя с дружиной из Дреговичей, рече Могута к Мирославу: «В неподходящий час покидаю тя. Не считаешь ли изменой?» Отрече: «(Ты) помогал мне без просьбы, яко подлинный друг, укорю ли, если уходишь ради общего дела?» Сам же был велми встревожен, ибо дружина его совсем умалилась от потерь, и противники были намного сильнее. И уклонялся сечи Мирослав, его же преследовали по пятам. В одну из ночей поздней уже осени донесли, воеводы Есислава заступили дороги впереди, а Святополк подпер сзади, и нельга ускользну-ти. Реша ходившие в дозорех: «Измена, князю, кто-то (нас) выдал». И позвал Мирослав ближних мужей, и вот открылось: нету Лешка, старейшины. Утром, исполчив дружину, увиде Мирослав предателя серед ворогов в болярской шапке. И была сеча коротка и неистова, и пробился Мирослав, але непомерной ценою: осталось из дружины всего 37 мужей, другие пали со славой. И ушли изгнанниками по первой пороше, и долго прощались с Дреговичеми, печално предчуя: расстаются надолго и лишь с собою уносят бозей земли. И се перевезлись по черным водам Непра, и лица мужей суровы быша в слезех от белого снега.

Ужасен вид бранного поля – простерлись округ бездыханные, иссечены мечеми, изувечены топорами, исколоты пиками, потоптаны конеми. Се израненные, ползли к ручью в изнурившей жажде, и у воды распластаны без пощады. Небывалое ожесточение промеж братеми. Люди, люди, сохранити ли теперь для любви сердце ваше? Попран разум неистовством; чести ли кланялись? истине ли служили?

Како створити, чтобы (повсюду) искали Правду, еже одна на всех? Како избежати ненависти? Вчера знал, сёння забыл, вчера мог, сёння обессилен. Како внушити, надорвется грабитель от награбленного, а яду-щий от чюжих рук ими же бывает удавлен? Како втол-ковати: не сокрытись от возмездия и сильнейшему? Како прояснитщ забавляясь чюжой бедою, николи (уже) не насладйтись своею радостью? Горе, горе, гибнет великое молча серед ничтожных.

Душа наша столь же в других, сколь и в нас самих; идеже словы, дабы возвестити (о том) понятно? Ужли в сечех (токмо и) родится час мира? Ужли нет наставника в народех кроме страха? Ужли вечно ярмо глаголющих от имени подъяремных? Ужли токмо серед лжи пробивается правда, яко травы сквозь камени? Ужли серед одних мук хоронится блаженство, и нигде боле? Содрогаюсь. Что ж, о себе помышляя, не помышляет о себе человец: о питие и брашне, о жене и жилище, о коне и сиденье высоком посреди застолья времён, поющих безвременью. Не дума о вечном побеждает суетность и пустоту, но дума о суетности поползновения к вечному, о наготе и одинокости посреди Творения противостоящего Истине Его. Кто обнимет и защитит (человека) в заблуждении, коли бози не хотят вразумити, но призывают вразумивших ся? Всяк просящий приимет по просьбе, коли посильна. Внемли: стенают округ о тяготах жизни – подла и несправедлива. Смеются бози над немощными: дали разум, а владеющие им неразумны. Аз же о другом – о тяготах. И се мудро от Неба. Коли всем по щучьему велению, еще свирепей и злее (будет) человец к человецу, еще бесполезнее Разум и безнадежней Надежда. Изречено: «В тяготах превозмогу, в грязи очищусь, в безумии обрету разум». Все приемлю без ропота; але терпети глупое – глупо, сносити жестокое – жестоко, покорствовати несправедливому – несправедливо; не стану терпети, не стану сносити, не стану покорствовати, последую за Разумом, за Совестью – сице познаю Истину. Думал, что счастие мое в довольстве и умиротворении, але то смерть моя; счастие мое – чистые слезы мои, аз же не разумею, ибо дик, хищен и чюжд идущему встречь. Жизнь – се тяготы добровольные, а кто без тягот, не жив; жизнь – се тяготы подневольные, а кто не противится, не жив. Не ведая о счастии своем, что ведаю о себе? Обретаю ли от утрат? поднимаюсь ли от падения? от боли постигаю ли радость? от несовершенства совершенствую ли?

Ища и не находя, слушая и не слыша, внемля и не понимая, плесневеет и изгнивает человец заживо. Но кто, кроме человеца, наставит его мужеством, кто взовет подражати великому, превозмогая пустое в бренности и мелкое в пустоте? Идеже такой? Не змыслен ли в лице Христа небесного лицедеями кре-та земного? Потрясает, коли обман. Кощунь в мыслех, аки и паки является же на ум: доколе веруешь в бо-ей, не поднимешься (до них); но если не веруешь, куда станешь подниматись? Пусть горит мир, и мы задыхаемся в дыму, станем повестити о боли души, даначе (все равно) смерть.

Зимой поделил Володимир земли Мирослава, и тако раздробились Дреговичи [300]. Святополк получил волости со градеми до Случья, сиречь, бранчан и полешей, дербичей, отчасти и любичей; Есислав же принял под себя остатнее, включая Друтичей; иные волости со градеми отдал Володимир под волыньских подручников. Святополк бысть велми недоволен, считая ся обделенным, и рассорися жестоко с братом Есиславом. Сказают, бросил в лице Святополку при споре Есислав вещие словы: «Кто породнится с ворогом отца, отречется и от матери своей». Се быша опошние словы Еси-слава, ибо с той поры не вставал уже с постели и по весне умре.