Мирослав – князь Дреговичский

Глава четвертая
ВРЕМЯ ВЕЛИКОЙ СМУТЫ

Зову человеца по имени, и нет рядом, – се горе необъятно. Аз есмь песчина средь вихря, что обо мне? – времёны смертны, не преодолеть. Одумался ли кто, услыша правду о себе или мире? Правда то лето, и греет, то зима, и холодит, то весна, и дарит надежду, то осень – лишает мечты. Нет прежних дней и прежних дорог, немож-но вернутись к прошлому, иначе как переступив (через него). Радовался солнцу или же беде ближнего, (все) вынесет на суд могильный курган, ибо смысл (жизни) – в благодарности и вере грядущих следом; не оскудело бы в родех дерзающими, и сам род – не погубился бы ложью. Иные сделают вид, будто постигли нечто, но рекут не об истине, но о своем видении. Сути просты и глубинны, к богам уходят, а на вершинах мудрости не различимы уже ни ложь, ни правда; смыкаются добро и зло, отвернувшись от человеца, но Истина еще резче воссияет далеким светом. Неизреченно истинное, изреченное же с пороками изрекшего.

Народы уходят в человецах; како сказати о них? Смурен и тяжек сердцем воротися Мирослав из Кыева. Ночью пришел на конех в Турье и сразу послал вестников по Дреговичам – кликати на думу князей да нарочитых мужей, а сам заперся в гриднице с ближними советчиками – Чередою, владыкой, провидцем и вещуном; князем Видбором, посадником, двоюродным братом своим; Буслом, воеводою; Тур-Ольсичем, градским старшиной. И поведал Мирослав о беде и угрозах Володимира, они же сказали: «Кустом пугаешь. Кто повелит отречись от веры, ежели сами рядим и судим и даней (никому) не платим?» И дума в свой черед подивилась заботем Мирослава: «Не туда оглобли воротишь, в Кыеве пусть нагишом ходют, нам что за докука?» Не проникнув тревоги, упрекали: «Мно-зие леты служил по чюжим столам, про свой запамя-тал». Громче всех возглашал противные речи Ольсич, турьский старшина, князь, володевший таббличеми, от кых сильнейший род в Галичех, еще велёмичеми и езёричеми, иже возводят домы посреди вод на сваях; в пределах Ольсича жили и деревляны, бежавшие от утеснений кыевцев; но больше всего деревляны посели в Турье, их община бе самой многочисленною во грг.де; князи их Буен Бык и Немизь держали ремесла и заморские торги, а богатьем могли сравнитись с Володи-миром; возвели за Торгами святище Могожи, отлив кумир из чистого злата в две сажени высотою, и людье сбегалось отовсюду поглазеть и полюбоватись, славя Сумника из Случья, сына Радея-лодейщика, еже содеял кумира. Рече Ольсич: «Хотим наследовати и по Дреговичем, како уставилось кыне по Русьской земле; ни князю, ни старшине, ни старейшине не возможно судити по совести и правити по уставлению; свершают (все) с оглядкой, не ведая, держати назавтра кормило или покрытись стыдом и пасти жертвою заговор-щцей, завистников, смутьянов и лежебок; людье развращено, и нету прежнего сладу, в распрях общины и смеры; милее им вече стояти, нежели поле орати». И закричали, одобряя Ольсича, старейшины от кобо-рей и от дулёвцев; и были заодин с ними кроены, а еще сидевшие по Непру виты, полёши, дёрбичи и радичи; другие молчали 192, не принимая стороны; и Велига молчал, второй подручник в Дреговичах; княжил в Друтеси, держа в те поры друтичей, смйличей-скидё-лей и мерею, род уже смешанный, како и (сами) дру-тичи. Выслушав Ольсича и согласных с ним, Мирослав рече: «Грядет пагуба обычаю, и вы пособляете ворогам. Не вы ли соперничаете, побивая друг друга? не вы ли подкупами и посулами истощаете людье в кровавых побоищах? не вы ли требуете и берете с общин больше, чем обурочено мною? не вы ли, развратясь богатьем и винопитием, бежите селищ и ставите городища, и набираете челядь сверх нужи, сманивая отовсюду умельцев ради бессчетных похотей? Что нее пеняете смерем? Что вопите о злобе черни? Сядете наследно, погибнут Дреговичи, утратят свободу: много бед причинит своеволец. Минет час похмелья, и всхощет чюжого, и найдет причину для ссоры, кто его остановит? Самодержца страсть – всесилие, и закон ему помеха; спокойно спит средь своеволей соучастник кривды, а доискивающимся истины некуда встать». И вот, ожесточась, спорили до утра, але не столковались. Мирослав, не желая, чтобы наследовали, потребовал осудити противных обычаю 193. Потребовал еще увеличити полюдье ради умножения дружины и укрепления градей и вновь звати в думцы волхву от родей, како до Рорика. И не послушали Мирослава, и разошлись на три дни, дабы остудити головы.

Крепко прогневися Мирослав, ибо промолчали на думе мужи, считавшие ся единомыслами; промолчал ведь и Видбор, брат его. Рече владыко Череда: «Далече зашел, князю, поздно поворотити, быти сговору меж недругами. На кого хощеши опертись, тому дай; ты же намерен еще и взяти; не будет опоры, таковы ведь и близкие и далекие». И минул день, и стаяла надежда: решились за Ольсича лбтвичи, род, умножившийся за счет жудйнов и кбрсей, а также видмйны, нёвры и крё-вы; Ольсич назвал в Турье сородичей, и пировали, грозя Мирославу. Рече владыко Череда: «Обложили тя, яко волка, и завтра загонят». Отрече Мирослав: «Вчера хотел отдати княжение, теперь не уступлю; близо-ручцы тянутся к власти». И велел сбирати немедля дружину и кликати вече; ударили биричи в било, и вестники поскакали; сам же Мирослав укрылся в чю-жом доме. Искали его противники, ходя по домам с оружием, и не нашли. Меж тем собрались на площе турьские мужи, болыи тысячи, и сильно взволновались из-за слухов, что Ольсич станет домогатись княжения и уменьшит полюдье и градские дани; был еще слух, быццам по прихоти Мирослава разбранились с Кыевом, и ятвязи уже седлают коней. Просто оговори-ти, а людье завседы верит, ибо злорадно.

Явися на вече Ольсич с приспешниками и встал перед Горкой, так что встревожился воевода Бусл за Мирослава; случалось, убивали князей на вече, подсылая наймитов. Ведая однако, что Мирослав слишком горд, чтобы нарушить обычай, Бусл выпустил из темницы двух разбойников, приказав: «Бегите на вече к Горке, просите князя и людей о помиловании»; сам же со сторожеми бросился вдогон и тем остерег мужей Ольсича 194; средь суматохи появися Мирослав с писцом и глашатаем и взошел на крытую кое-ром Горку. Рече Мирослав: «Кто даст народу разум больший, нежели тот, которым он владеет?» И поведал о хрищении в Кыеве и о споре с Ольсичем. Говорил неторопко и разумно, але без успеха: мнозие новости ведь вредят разумению, и вече любит слушати не о мудрости, но о своем желании. Реша турьские мужи: «Кыевцы тамо, мы еде; болит сильнее, что при нас. Верим те, князю, але внемли и Ольсичу: обессилело людье от раздоров и злочинии властолюбецеи, что ни лето, урезают при переделах землю, отчаяли смерей; не осталось веры к держителям. Пусть и наследуют, да только вернут справедливость и спокой, уймут разврат и остерегут смутьянов. Пусть и наследуют, поклявшись, еже не преступят обычай, како преступают». Воскли-ца Мирослав: «Самогубцы, не ведаете, еже творите. Потеряв совесть, можно ли вернуть честь? Похерив обычай, что уповати на клятвы?» Люди же закричали сердито, осекая: «Замолчи!» Не велит князю обычай словити более двух раз, разве что отвечая. И было, будто Мирослав уже неугоден, и стали глаголити люди Ольсича, и не гнушались подлостью, понося Мирослава; за него же никто не вступался. И се приблизился к Мирославу отрок от Велиги, подручника, и передал его словы: «Заступлюсь за тя и поворочу людье, ты же обещай вперед исполнити просьбу». Сказал воевода: «Соглашайся». Мирослав отверг: «Покуда князь, честен, а бесчестному и в холопех не ходить». Меж тем потребовали ольсичи: пусть (Мирослав) покажет о своем имении, не утаивает ли полюдье. И возбудились вечцы, и содеялся шум велик; хватали за платье Мирослава, и было позорищем, он же молчал. Владыко Череда, стоя рядом, ободрял: «И се стерпи, минет час безумия. Указчиками старшим назначили бози младенцев, судией мудрых призвали глупцов. Прости людем и неправду, ибо ты для них, а не они для тя. От них обвинение, но от них и прощение, от них хула, от них и слава, от них грязь, от них же и чистота. Прежде сотворены народы, а потом мудрецы. Прости им и николи не требуй и не ожидай благодарности, николи не прикрывайся ими и не обеляй себя заботою о них; жертвуй для них безгласно, ибо ничего нет человецу в мире, кроме них, кроме радости, от них нисходящей, и обиды, причиняемой ими». Отчаявшись, сказал от себя Бусл отроку Велиги: «Пойди к господину своему, будет исполнено желание». И поднялся на Горку Велига, муж многославный, умевший скрывать пороки, и речь его была долгой и гневной; не прибавил к Мирославу, но вече вдруг умолкло, и просветлились люди, и унялась смута в душех, ибо минул час безумия. И впросил владыко Череда, егда окончил Велига: «Что, мужи, оставим Мирослава?» И закричали: «Да будет (так), владыко!»

Вернувшись домови, впроси Мирослав: «По своей воле услужил Велига или по наущению?» И признался воевода в своеволии, Мирослав же опечалился: «Не ведаю, что попросит, але попросит много, недаром рассорился с Ольсичем. Не потянула бы жажда его больше ковша моего». И совещался с друзиями о грядущих заботах. Рече владыко Череда: «Коли уж вече заколебалось, сохранить ли обычай, погибнет он». Рече воевода: «Берегись Ольсича; вели выслати из Турья, идеже и кум его, и сват; Дрютьскому же князю прибавь за счет ольсичей». Мирослав рече: «Не трону Ольсича, не стану враждовати с градскими общинами, пусть плетет сети на виду, а не за спиною. Велига же и без того сильнейший в Дреговичах. О брате забота моя и о деревляньских князех». Рече владыко Череда к Мирославу: «Древо к воде пригнулось, дабы укре-пити корени и не упасть в воду. Наклонись и ты к не-ДРУгу, дабы вырвати меч из рук его. Пошли Видбора посадничать к дулевцам и кроснам; спорят меж собою, ссорятся с кобореми и ятвязям грозят [195-196]. С княземи деревляньскими, что ныне заодин с Ольсичем, поступи так: пусть Буен Бык посадничает в лотвичах и вйдни-сах, берет полюдье в летьголи, уряжается с полотою и ловит с кривичеми диких варязей [197]. Немизь же пусть правит твою волю в скоболех, еже сварятся с ольсиче-ми». И не принял совета Мирослав, говоря, уповают в общинах на порядок и правду, что им новые погонялы и нахлебники; пойдут посадники с домочадцами и челядью, с разным допоможным чином, кто напитает (их)?

И позвал Видбора, и узнал, не ворог ему брат, но отягчен бременем жизни и едва влечет. Рече Видбор: «Не хощу боле ни мирити, ни ссорити, ни дарити, ни от-нимати, змеи округ опостылели; аз есмь не посадник, но торговец страстями и ловец пороков, обрыдло притворство сторонних, и свое невмоготу; стыд потерял, и жажда жити пропала, нет больше чистой радости». И оставил Видбор посадничество, и дом свой, и семью, и посвятил ся богам, отшельничая. Удручась велми, Мирослав не стал претися и не осудил брата, превоз-могша немало напастей: единый сыне умре в юных летех, дщерь, совращена нечестивцем, утопилась от сраму, а любейшая из жен сгорела в пожар, испустив дух на руцех Видбора; сам не раз иссекался ятвяземи и чуть не загинул на ловех от медведя; вещун же предрек (Видбору) двойную смерть – от яда и от ножа. Рече Мирослав: «Брате мой чтимый, бысть неоскудна милость твоя ради мя, немало проблукавша по чюжим землям, не презри заботу, ступай в Заславье, идеже удалившиеся от скорбей судьбы, – и прежний влады-ко волыньский Скордята, и болгарьский пленник ума Чстень; серед достойных сыщеши успокоение усталому сердцу».

Были у Мирослава в Заславье, отчем владенье, два терема; один о трех ярусех на гранитных валунах, столь красив, что, увидев однажды, Болодимир, великий князь, впроси: «Кто, вдохновленный Влесом, воздвиг сию райскую обитель?» Узнав же, упросил умельцев в Кыев, дав общине и Мирославу отступное в сорок гривн. Распустясь с Рогнед [198], просил продати заславьский дворец, Мирослав же подарил с прилежащей землею в десять поприщ; отдал Болодимир (дворец) Рогнед, и поселилась в нем. В другом тереме, при святище, приветил Мирослав волхвов и отшельников. Тамо нашел пристанище Видбор, раздавший пред тем имение: половину родичам, половину святищу Мого-жи в Турье – на голодающих и сирот.

По уходе Видбора упросил Мирослав посадничать в родех, не колебнувшихся в верности, воеводу Бусла; се быша радичи, нёвры, карговичи, венты, сутйны, беличане и любичи [199]. Воеводити же стал Севко, старшина Менесьских общин, беличанин. И позвал Мирослав в дом свой Ольсича, идеже с глазу на глаз остерегал от вражды и заговора. Отрече Ольсич, выслушав угрозы: «Крепкому древу довольно своих кореней, гнилое же и на подпорах не устоит. Ты стар, Мирославе. Мужи долга Есегда стары. Видишь родной землю, еже у тя в мечте, чужда в яви». Сице сказал Ольсич и ушел, и щемили дерзкие словы. И повелел Мирослав позвать на конь дружину; поставил недалечь от Турья и всякий день упражнял ратной заботою, не позволяя виноиитие и веселье, так что мужи вскоре взроптали. Рече Мирослав: «Кто хощет служити, служи, кто не хо-щет, ступай прочь». Изгнал нерадивых, взамен набрав усердствующих. Не позволял лежебочити и старшей чади, раздавая работы, посильные для старателей. Строго обошелся и с деревляньскими княземи, потребовав во всем блюсти свою волю.

Како ни полнится река вешними водами, не изменяется лик пространства; внезапу же случается разлив, и вот уже блещут воды до небесного окоема, мечутся люди, гибнет скотье и зверье, и жизнь предстает совсем иною. Се Мирослав: тешился надеждой, и вдруг переполнился тревогой: заповеди, яко черепки разбитого горшка, и закон еле держится; не чаял уже вер-нути утраченное, необъятным предстало половодье бесчестия и неправды. Не уповая, просил владыку скликати дреговичскую волхву, чтобы подумати с нею. Владыко уклонися: «Зачем смущати смущением?» И поверил Мирославу великую тайну: съезжается уже белая волхва со всей Русьской земли и решит о грядущем; идеже съезд, утаил. И были слухи, что кыевские святища разграблены, и многие волхвы схвачены; иных пытают, иных расточили по темницям, еще иных уже убили отступники, подстрекаемы гречскими душегубами. Призраки страха подняли ся над обыднями. И принес Мирослав жертвы Перуну и Влесу ради скорой погибели христов, и жертвовал в старом святище, без ликов и без кумиров, под небом и ветром, влекущим по свету пыль сомнения и пыль веры, пыль удачи и пыль невезения.

И прибыл вскоре вестник из Кыева: «Просит Во-лодимир ожидати в Заславье; идет в надобех, по нужде, а при нем Добрын». И поспеша Мирослав в Заславье, и встал, дожидаясь, в Дозоре, веже за частокольегт, еже притыкалась в те поры к Безымянке, узкой, але полноводной, ибо не сыпали еще вала и не запружали. И се сошлись в тереме Рогнед; Володимир с Добрыном и с епископом Иоанном, а также с Чудином, переяславским болярцем, и Шихберном, варяжином, казначеем; Мирослав с посадником Буслом. И трапезовали, и Рогнед сидела обочь Володимира; первостольник ел много и вина пил довольно, не вспоминая о деле, и се заботило Мирослава; бе вдогадех, еже пожаловал не ради пблюбей с Рогнед. И прежде не раз наезжал таем; любы их быша странны и порочны, ссорились и бранились, а свиданья не скончались. По смерти Рогнед [200] рече Володимир в слезех: «Сладка жена, всколебавшая страсти; незабвенна же, в кой увидел ся и уразумел». В сих словех нахожу облик Володимира: есть ли сокрытое в человеце, что не открыто его любовью? Предают великое, ибо требует всего человеца, ничего не обещая. Слава ведь всегда ущербна, особно, коли оспаривают. Себя зрел князь в очех Рогнед; всякий знает ущербность свою болып, нежели людье; николи не убеждает других, но себя. Гордися Володимир, взяв в жены Анну, свидетельствуют однако, ничей приговор не принимал ближе к сердцу, нежели Рогнед. Она же тяготела к варязем, а не к словени; Добрына ненавидела люто, и он не должал, заслоняя князя; Добрын поторопил распуститись, пугая заговором, ибо ва-рязи славили повсюду Есислава [201], сына Рогнед, яко преемеца великого князя. Повторял Добрын о Рогнед: «Ни мать, ни жена, ни цариця, – любодейная ослиця. Ничтожна песчина в сапозе, а далеко шагнуть не дает». Всему сыщешь не одну, но много причин и много объяснений найдешь. Впроси Мирослав у Володимира при Рогнед: «Почто отринул веру и тем обрёк на беду Русьскую землю?» Князь отшутися: «Рогнед виною, укоряла в женолюбии, блудил же по неспокою своему, але неспокоен и поныне». Рече Рогнед: «Сердце утишается, обретая пристанище; коли на времёны, не обойтись без тоски. Меня же (ты) взял по державному происку. Не была и любовь домом твоим, но съезжей избою. И разве великий муж способен услажда-тись жизнью? Приемлет человецей и события, яко тропу в дальнем пути; ластишься к къ, а он уж в ином месте, среди других голосов».

И открылось нежданно: идет Добрын с епископом Иоанном порушити веру отчич и дедич в Новогородской земле, завернули же в Заславье охристити Рог-нед; христили зарано с тиунами и конюшими, со всей челядью, с отроками и отроковицами, и Мирослава понудили зрети се премерзкое бесчестие и разврат духа. Приняла Рогнед пострижение, и вскоре пошел слух, быццам по хрищении свершилось чудо: исцелися хромый сын ее Ярослав и почал ходити, а прежде не ходил. Лживый слух пущен христами; в те поры Еси-слав и Ярослав оставались в Кыеве, и лечили Ярослава царьградские балии ядом змей, вылечив гораздо до хрищения Рогнед; Ярослав не был хром от рождения, но захворел отроком, ибо купали дядьки в Непре, в нечистом месте, куда сбросили кумир Перуна, и (тому) есть очевидецы; лживому слуху благотворно опровержение; (он) лишь крепнет, оттого и слукавили христовы блудодеи [202].

Впроси Володимир Мирослава: «Что замышляют супроть мя волхвы? Камо сокрыл ся владыко Череда?» Отрече: «Пять дней назад зрел владыку в Клече-си творящим дознание о краже в святище». Засмеялся зло Володимир: «Замышляет волхва недоброе супроть, але час ее миновал, коли уже в святищех завелись тати». И добавил: «Не неволю, помятуя, что служил правдою, однако поразмысли. До дни сего не дают полюдья (одни) дреговичи, и се дурной пример для Русь-ской земли. Нетерпимо, бо платят уже без отвороту и Ватичи, и Русь скоро понесет вместо подарков уставные дани. И от Запорожи, и от Тмутараканя. Помысли о сем, Мирославе. Ныне же прошу: нужа мне ставити в Заславье монастырь и церкву, с казною же стесненье». Рече Мирослав: «Когда дарил терем, не думал, еже вторгнешь во грудь гнездилище ненавистников. Чюжим кочедыком да в мой лапоть. Смею ли потворити?» Побагровел Володимир, але не вспетушися: «Ожидать ли помоги?» Отрече с твердостию: «Не могу противного чести, и люди (мои) не станут; серебра же пришлю в Кыев, коли кругом издержался и на Христа просишь от Могожи». И хотел прочь, да Володимир удержал мягкостию, усугубив тревогу: не ищет ссоры, како же чает заполучити полюдье? чему молчит о хрищенье?

Ввечеру, егда застолье клонилось к концу, Мирослав решися разведати о замыслье Володимира. Рече: «Велми поскорбишь, еже приял чюжого бога. Народ подобен реке, – мнозие веки складывается русло. Изменив русло, не изменишь, ли реки? Что, кроме обычая, единит народ?» Володимир, охмелен, указал отвещати за ся епископу. Иоанн рече: «Если истина просит из-менити лик и сердце, что помешает? Христос – истина, остатнее ложь». Оспорил Мирослав: «Знаем истину своего желанья и мгновенья, не знаем истину вечности. Один бог – како не помрет со скуки?» Рече Иоанн: «Суть бога выше нас, ты же измеряешь человецем». Отрече Мирослав: «Ежели суть бога выше меня, то выше и тебя, смеешь ли судити суждения мои? Да и что богу служити, не помня людьского долга? Разве бози не то, что окружает и что наполняет? Не в познании ли себя познание их?» Иоанн рече: «Ваших болванов нет, а наш бог есть». И засмеялся Мирослав: «Гуще наше, и наша каша, и наша параша. Болваны – утешение глупых, пять лет, како измыслены, а преждь тысячи лет обходились без оных» 203. Вмешался в спор Володимир: «Растерянность души – се многобожие; коли Рим отказался, и цесари отреклись, и нам нет сраму». При сих словех погасли огни на светцах, а стояло много в гриднице по углам, – будто задул кто. И было знаком, и вси взволновались. И стали расходи-тись, Добрын же молвил: «Кто хощет величия, подобного величию других народей, узнаег и унижения их; кто хощет славы иной, узнает и бесславие иное». И промолчали мужи, быццам не поняли. Утром же разъехались, и оставил Володимир для Рогнед попа со служками и дружин.

Пришед в Турье, всхоте Мирослав напитись из колодезя. И принесли ковш. Только пригубил, прибежал огнищанин и рече: «Ждет Велига». И выпал из рук Мирослава ковш и соскочила (с него) серебряна оправа, и было к худу. Рече Велига: «Помнишь ли обещание?» Отрече Мирослав: «Помню». И попроси Велига в жены себе Всенежу, жену Мирослава; взял ее Мирослав перед походом в Корсунь, и была из ятвя-зей, дщерь князя Уилы, имя же ей от рождения Арда. Велми поразися Мирослав просьбе, тем паче что (Всенежа) неплодна бе; любил ее Мирослав, хоть и взял ради мира с Уилой. Але сдержался, не дал ся прогне-вати: «Коли не пойдет за тя?» Рече Велига: «Пойдет». И привели Всенежу, и согласилась распуститься. Мирослав, заподозрив в ошеломлении, еже блудодеяла, позвал челядь и девок, чтоб обличили под клятвой; они же не свидетельствовали против, то ли боясь гнева его, то ли будучи подкуплены. И всех тотчас отпустил со службы Мирослав, дав нескупно, сам же велми огорчился: «Всё рушится, и нет уже святого, не боятся бо-зей; забывают благодарность, понеже сами добра не делают». И взял трех случайных свидетелей, уплатил судье виру [204] и распустился с женою, а вено велел отослати к ее отцу [205]. Велиге же сказал: «Твердо мое слово, не отступился его. Если же забудешь (об этом), спрошу вдвойне, ибо поступил подло».

И се возворотися владыко Череда. Рече к Мирославу: «Мнозие еще почивают душою, пробудившись, прольют кровавые слезы. Недаром сказано в Книжии: «Егда умирают бози, безумеют людьские дети». И поведал о великом вече волхвов; сошлись и выбрали владыку владык – Боруслава от Деревляньской земли и в совет ему Череду от Дреговичей и Святозара от Кривичей; от Полян и Руси (никого) не выбрали, ибо прежние их владыки были заточены Володимиром. И гадали о судьбах земли и веры. Рече Боруслав: «Пока право-веры еще повсюду, преступно промешкати; пока сильнее христов, но силы тают. Володимир поклялся пред епископами в Вышгороде искоренити веру, не жалея противящегося и не щадя заблудшего. Неразумно однако отмстити вероотступнику смертию, наследуют дети его, хрищенцы, и пока малы, приставят (к ним) христы гонителей еще пуще; умолкшие варязи во-стщатся вернути прежний глас и приведут еще варязей отвне, дабы источити словеньскую силу. И греки не упустят добычи; учил цесарь христителеи, наряжая в Кыев: «Оплот Христа – мы здесь, блюдите нашу правду. Не сумеете словом приумножити стадо, допо-можем силой». Бахвальство в угрозе, не выступят греки, ибо в смутах и раздоре, могут же купити печене-вей и толкнути болгарей; христова ложь ведь лишает народы зрения своего и смотрят уже чюжими очьми. Не лепей ли почати законный спор за первостолье; обретя, восставити веру и порушенный обычай, возвысити нравы, уладити в общинех, покончив с усобицами?» Восклица Мирослав: «Справедливо!» Но остудил вла-дыко Череда горячность его: «Ко глупой голове мудрости не приставить. Шумети шумели, и в грудь били, и бородами трясли, а конь ни с места; едины в желании, да не едины в старании. Одни глаголили: «Кто вернет прежнее? – не волхва, но князь; приищем князя». Другие перечили: «Почто первыми бранитись? – накличем на ся погибель; не волхве встревати, оспаривая мирское, надобь порядити с Володимиром, не может быти, чтобы всех понудил; кто не хощет, останься в своей вере, а тамо поглядим». Третьи рассуждали: «Чему спешити? – надобь приготовитись; чем болын разозлит Володимир народ, тем (нам) легче». Иные же и вовсе советили уйти из Словеньской земли: «Совокупимся и пойдем, куда глаза глядят, приищем новую обитель». Были еще и пятые и десятые. Те говорили: «Како спорити с христами? – не знаем, что проповедуют; пусть кто-либо скажет, почнем толковати в родех и племёнех о христовых неправдах». И вот что положило вече: послати к Володимиру трех мудрейших мужей, и уже по их приговору решити дальше». Огорчися Мирослав мешкотою, и владыко Череда тужил велми. И впросил Мирослав звезды о грядущем, и указали на долгое бесславие и бедствие. Рече Мирослав: «Не проворонить бы в Дреговичех. Отменю Нововведение, бо развращает волхву». И было правдою; раньш волхвы жили от трудов, получая лишь (немного) за суды о наследстве; Володимир же обурочил общины пойти, кормити и одевати волхвов с семейством их, и давати по нужде коней, надела же лишил, дабы день свой проводили в служении богам, устройстве свя-тищ и заботах о нравах. Але вышло не по доброму за-мыслью, како случается, когда к великому делу подступают невеликие. Раньш понуждал ся волхв орати и сеяти вместе со смереми, в урожай радовался, в голод терпел, от старейшины и князя не зависел, первым получая надел; считался лишь с обычаем и совестью. Нововведение удалило волхва от мира, иные почали тяготитись селищным, перебрались во грады, идеже в капищех кормление было гуще, а одежды расшиты златом; получая обилие от старейшин, (волхвы) по неволе угождали им; мира больше не признавали, понеже перестали избиратись общиной, но назначались владыкою; владык же искушали нарочитые мужи, предлагая наперебой своих чадей и сородичей, ибо не в меру легок стал хлеб волхвователя [206].

Рече владыко Череда к Мирославу: «Яд от доброй пищи, Нововведенье от владык. Смотри, восставишь су-проть ся волхву и лишишься опоры». Внял Мирослав словем, але было нестерпимой понудою; переживал до конца дней, еже послушал владыку, а не последовал совести. Сокрушался позднее и о том, еже не ходил в полюдье, – по старинному обычаю, проглядев мнозие перемены. Всуе быша самоукоры; видел и понимал, и толковал верно (князь Мирослав), але что возможет человец, если и бози порою не хощут вступити за ся?

Зимою пошел Мирослав на пересуды. И объехал земли бранчан, лютичей и ольсичей, идеже сказал ему некий муж: «Замышляют твою смерть, князю, будь настороже»; Мирослав же не поверил, ибо ходил с ним как раз Ольсич, и клялся в дружбе, выпросив обменя-тись оберегами. Всюду судил и пересуживал Мирослав нелицеприимно, а в Кутех, Дорах, Горыни, Поставцех, Узречье и Рысице изгнал в то лето старейшин за лихоимство и утеснение правды. Людье однако не радовалось, боясь мести; и вот оставил для назирания дружин, сам же повернул домови с немногими спутниками, и была вновь стюжа. Придя в Голядь по бездорожи, всхотел ночевати, бо нависла метель, и спешился у крайней хаты; и увидел, ветха и непригодна для обитания ни человецу, ни скотью; нашел однако в ней, серед снега и тряпья, четырех малолеток, пятый, грудник, бе уже мертв. И тулились друг к другу, за-мерзаючи, людьские дети, и плакали от страха; завидев князя, молили о пощаде. И прознал князь, еже отца их, смера, забил мечник за утай зернья, сбираючи полюдье, и отнял скотей, а мати свел ко старейшине. Велми прогневися князь; вошед к мечнику, узре тамо старейшину и волхва, предающихся винопитию и творящих блуд с чюжими женами. И вопияли беззакония их. Собрав общину, Мирослав казнил старейшину и мечника, а волхва, взяв в цепи, забрал на суд владыке; хотел взяти и детей, мати же их, безумна от горестей, не отдала; и подарил несчастным коня. Отъехав изрядно от селища, вернулся, чтобы забрати сирот, ибо взболело сердце, але вновь ке дала вдовиця. И увидел, зарезали уже его коня и ели запретное всей общиной. И не усовестил их. Вдовицга же оделил гривной злата; других страждущих не оделил, ибо (ничего больше) не имел с собою. Бозвратясь в Турье, узнал: и вдовиця, и дети ее убиты разбойниками, искавшими гривну. Рече волхз при известии: «Се наказание бозей: отныне, что ке станем творити в радость, обернется скорбию». И горезал Мирослав о случившемся, и много думал об устройстве общин, пугаясь разорению и нищете сме-рей. Надумал воспретити продаж наделов; и не согла-сися (с ним) большинство нарочитых мужей, и князь Ольсич, и князь Велига, называя грехом, если не засеет кто поле и другому но даст. Рече владыко Череда: «Не налагай запрета, неимущих не спасешь, имущие же восстанут». Мирослав не послушал и до Пробудей послал по градем и селищам объявити о запрещении продаж (земельных наделок), а также о наследовании земли и переделах единождь в три лета; почали ведь передсляти бесчестные едва ли не дважды в лето, обижая слабых, так что иные все болын богатели, иные же беднели и не могли преодолети бедности, и оплакивали свою долго. И вот известили по Дреговичем об указах, а ликования ни в ком ке нашли; противники Мирослава, осмелев, пеняли (ему) прилюдно за своеволие, шептуны за спиною пускали порочные небылицы.

Всяк, творя добро, да усомнится в деяниях; не первый и не последний на земле, спроси, достиг ли правды правдейший? Знай, наследник, любя преемеца, ке все наследуется (даже) самыми благодарными. Ожесточась сердцем, не дал ся Мирослав сомнению; но стану ли осуждатн? – бе одинок, и времёны быша одиноки: каждый Еспсминал (лишь) о себе, оставлен бозэми и надеждой; единой Правды не было, ибо ке нуждались (в ней), а правда пустых словей всегда пуста: отзвучала – и кету в помине. Если б свершившееся свершилось иначе? Праздно вопрошать: если б могло, свершилось бы, а то ведь Небо не допустило. Мелкими обнаружились человеци в сравненье с желаньем, а бози не умалили желанья и не возвысили людья. Возмолшо уклонитесь иных ударов судьбы, нельга уклонитесь судьбы. Але продолжю, оставив отвлечение, дань вздоху о несбыточном; повестити надобь, не прибавляя от себя и не заботясь о приговоре, но как избежати пристрастия?.tic Приде Мирослав к Буслу, посаднику, в Менесь. И рядился с Рогкед, ибо требовала много жита, и мяса, и меда, и огороднины, не спеша платити; нагнала хо-лопей до сотни, штодень везли к ней черниц, и монастырь почали уже зиждити, имея своих камнесечцев и плотников; в окрестье же сеяла смуту, понося Мо-гожь и Влеса. Спорили с нею, отступницей, и с попом отшельники-правоверы, Видбор, брат Мирославль, и Чстень, болгарьский пленник ума; Скордята же склонялся ко христам, и были ссоры, и сходились в Заславье мнозие мужи, бранясь кулачно. Рече к Мирославу Дом-жар, заславьский старейшина: «Не счесть зла от гнездовья скверны; дай им угодья, пусть сами сеют и пашут, и ходят на ловы, а нас не скребут». И поступил по совету; рече к Рогнед: «Пусть твои люди сами добывают пищу, а у моих не берут, аз прибавлю земли, дам поле и выпасы, и лесье, и озерище рыбное, ты же воспрети попам творити непотребное и не доводи до побоища». И позвал землемерей, и объехал с Рогнед на конех угодья, размежевав. В то же лето, предвидя беду, заложил на Немизи, за Горками, остережье с каменной вежею, а также новую усадьбу. Работал Притыка, плотницкий старшина из Случья, прозвищем Рутын, бо кривичского племени, из рутов. Остережье поставили на развилье дорог, у брода; во сне явися к Мирославу старец в белом и рече: «Ставь на развилье, Вил обережет»; оттого наречено место Свилье; тамошние смере назовут и по-старому Немизь. Когда ятвязи приходили в Дреговичи и сожгли Менесь, Свилье переиме-нили в Менесь, сице почестив павших.

И приключилось вскоре: шел Мирослав второпех в Турье и переходил Птичь в самой быстрице, и потонул конь челядина, еже перевозился первым. Птиця же вещая рогай кричала в кустех, не взлетая. Рече волхв: «Худой знак, вернемся». И вернулись на бы-тень, заночлежив; ночей неведомые люди покусились на Мирослава, – бросили в палатку тяжелое копье. И попало в верею, раздробив в щепы. Рече волхв: «Ищут смерти твоей, воротись в Менесь». Мирослав посмеялся: «Смерти пугаться или жизни? Смерть всегда (следует) по пятам, а жизнь впереди». И велел седлати.

Миновали Птичь и въехали в чащу; и закричали вне-зап люди, и упал замертво отрок, ехавший обочь Мирослава: пронзила горло стрела, ятвяжская, со злою отравою, так что не успел молвити ни слова. И искал убийцу Мирослав, але всуе; гадал, кем подослан, и вышло: «Клянущимся в дружбе». Пало подозрение на Ольсича. Реша верные мужи: «Вели пытати». Мирослав же отказался: «Нет улик, а чести мало судити по подозрению». Вскоре случися пожар в княжьем тереме, и сгорела клеть с одрищем, загинули две холопки; Мирослав спасся, и опять не нашли душегубей.

Ветр, пробежавший над полем, идеже след твой? Мгновения источают долгие веки, мелкие беды, капля за каплей, губят великую силу (в человеке). Кто укроется от стрел Стрибожьих? – тлетворное во времёнех живительно, живительное тлетворно, а чистая радость лишь коснется и тотчас исчезнет. Без смысла вечное вне суетного, и великое смешно без ничтожного, але поздно приходит разумение. Стражди, человече, гласит Ильменьское Откровение, стражди, бо нету жизни без страсти; стражди и не робей; страх – все несчастие твое, и все нечистое в тебе – страх.

Воздаю Мирославу: превозмогал страх; и в бедах, умножающихся трудной порою, держал крепко кормило судьбы. Еще не стихли пересуды о пожаре, а уж людье заговорило о новом преступлении. Рокш, племянник Ольсича, убил КНЯЗЯ Улеба, своего отца. Схватили люди злочинца, чтобы казнити по обычаю, забросав каменеми, он же кричал в оправданье, еже отец взял силою его невесту. Отбил княжича мечник Ско-рына; и выпало судити Мирославу. Рокш же был единственным прямым наследником Ольсича; хотел (Оль-сич) спасти княжича и говорил округ: «Станет Мирослав судити пристрастно, хощет лишити мя преемеца». И собирал недовольных, смущая облыжными речеми. Мирослав, пытав княжича и выслушав очевидцей, дознался, еже Улеб силою сходился с невестою сына, дщерью купецкого старшины. Однако, решая по обычаю, казнил смертию княжича на градской площе и на Ольсича, брата Улебова, наложил немалую виру за посрамление девицы в пользу отца ее. И было справедливо. Ольсич же вскопытился, подстрекая людье; подкупом замирился со старшиною и понудил очевидцей отречись от сказанного прежде. И вот всхулили Мирослава, упрекая в жестокости.

Что же торопитись с правым судом? И правда, слу-чаецця, кормит ложь и бесчестие, а искусство князя (в том, чтобы) крепити правду, ибо людье безответно в горячности и не зрит зримое искусным управителем. Како яд врачует, врачует и малая неправда, от большей же неумолимая смерть. Честь среди бесчестных – возможет ли помочи добру? О горько, горько сие бесстыдное признание, але в чем еще вина Мирослава?

Не миновало лета, и вновь всколыхнулось во стольном граде, догукнувшись аж до Кыева и Новгорода: Буен Бык, деревляньскии князь, схватил в своем доме Боголепа, сына Мирославля; застал творяще блуд с женою и боряшетися с ним, и хотяше связати; вбежал на крик сын Быка и ударил Боголепа ножом, Бо-голеп же, защищая ся, убише его. Хитер и коварен, Буен Бык не стал мстити тотчас смертию, но выдал Боголепа турьскому старшине Ольсичу. И пытал Оль-сич Боголепа железами и крючьями. Заспорили Мирослав и Ольсич: кому (из них) вершити суд и приговор? Обычай не возбранял судити сородича, главным же су-диею был князь. Ольсич однако оспоривал, говоря, суд князя лицеприятен, ибо в преступлении уличен сын. Созвали гридей, и (те) высказались в пользу Мирослава. Но не спало бремя с души, был Боголеп любимым сыном; преждь отличался кротостию нрава и послушанием, разумностию и прилежанием в постижении мно-гомудрия жизни. И се открылось, подвержен порокам: брал отай подарки и подношения от нарочитых мужей и от людья, обещая замолвити слово пред Мирославом; жил с княжною Лагодой, сестрою, яко с женой, и родил сына от Весейки, холопки ее; обретя в товарищи пусто-гласов и приживал, пил (с ними) хмельное зелье и творил богопротивное, обижая просточинцев; отнимал коней и дорогую сбрую, не исполнял обещаний. Впроси Мирослав, плача внутри ся, но с твердостию присущей: «Знаешь ли, что должен умрети?» Отвещал Боголеп: «Знаю, батюшко, и готов». И назначили казнь, и в ночь пред казнью повеле Мирослав привести Боголепа в дом, и хоте усадити за стол с яствами, и позва мати (его) и брата; он же рече: «Приведите Лагоду». И вошла, не подымая глаз. И поцеловал руки (ее), и просил отпустити грех, заклиная Могожью; вслед за тем велел ей уйти; и впроси ключевой воды, и даша испити. Испив, рече: «Близок час разлуки, и жизнь завершена, хощу побыти один, яко и бывает человец во днях судьбы. Прости мя, батюшко, не достоин имени твоего, и все простите». Вернися Боголеп в темницю, и плакала княгиня, и Мирослав бысте велми печален. Приде вла-дыко Череда и почаша утешати: «Впроси наутрия людье турьское, хотят ли помиловати, заменив казнь вечным заточением? Аз подучю, и скажут: хотим. Си-це убережешь сына». И не всхоте Мирослав послуша-ти: «Како уберегу, коли не уберег? Не по обычаю совет, сын уж мертв, сушит сердце недостойная смерть его». Казнили княжича на площе, до светанья, и палач триждь рубил выю, ибо осекалась рука его. И поднялись в небо горлицы, и ударил сокол, и сшиб, и упала (одна) птиця на лобное место. Рече волхв, бывши при том: «Се знамение, свершили (мы) по обычаю, але не угодное богам, не праведное». И разошлось людье молча.

Беда же не оставила Мирослава: искала удавити ся Лагода, дщерь, токмо случай спас от погибели: вошед невзначай, увидела холопка и почала вопити, отвращая. И не принимала Лагода пищи, таяла свечою; узнав про то, Хелмор, князь Рутский, из кривичей, пожелал Лагоду в жены; и отдал Мирослав, считая мужем благородным и славным.

Хелмор, присоединив земли своей прежней жены по смерти ее, володел в те поры землею до моря, и мно-зие роды быша вдачи ему; поссорясь с полотьским князем, посадником и подручником Володимирозым, Хелмор едва не завладел всею Полотою, помешали ва-рязи, ударив в спину; и был конюгом [207] их Рыжий Улаф, служивший неколи Ярополку. Але не пересилив, позвал Улаф в помощь ятвязей, и те пошли. Спросил Хелмор Улафа: «Чего ищеши?» Отвещал: «Богатства и славы [208]. Коли не дашь ки того, ни другого, верни становища у моря, кыми владели, ходя в Греки». И стали варязи теснить дружину Хелмора, и хотя (Хелмор) замирился наспех с полотьским посадником, потерпел поражение. Захватив иные из градей и осте-режья, варязи однако затупили мечи. В зиму, егда пришла внезапу стюжа и варяжьи лодии вмерзли в лед, одолел Хелмор, и находники бежали; ушли в свои пределы и ятвязи, пограбив, сколько могли. Вот как (обстояло дело) с Хелмором. И пришел к Мирославу за деузьем и помощью супроть ятвязей, полоты и нового-родцев, иже приготовились воевать Рутскую землю. Рече Хелмор: «Дай серебра, найму варязей и одолею Полоту и новогородцев, пока не ущитились довольно; возьму землю ятвязей и (тогда) рассчитаюсь с тобой». Мирослав же, сомневясь в успехе, осторожничал и тем обманулся; были Руты опошней надеей, але не уразумел; коли ж и разумел, чаял минути спора с Володи-миром. Обещал серебра и не дал в свой час. Честные мужи паче иных казнимы есмы; рисковати лее – искусство князя, егда приходят времёны смуты; страх упреждает славу, мелкое отнимает великое, и дни, бегущие борзо, лишают вечности. Надеялся Мирослав перестояти судьбу, але кто в ливье останется сух, коли не под кровлей?

Что бы ни постигали, постигаем (одну) душу свою. Непрочно счастие, и жизнь зыбка и скоротечна; глаголю себе, согрешая во всякий час не против другого, но против самого себя: ищи себя в себе, всем рискуя и ничего не жалея, божье ищешь; в этом и совершенность и несовершенство, – скорбим ведь о дорогах, кие выбрали. Хощет потешити, усладити душу челозец, а и тут поле неоглядно: сколь ни паши, ни сей, урожай будет съеден и забыт, и назавтра взрыхлять новое поле. Не достигнуть вершины в делах, всегда будет (казаться) мало; и мало есть. Обретший величие велми несчастен бывает, узрев просторы, от взоров других сокрытые.

Любуюсь лесьем и полем, и теплыми лучами, и запахом пашни; любование сущим – исток радости. Но также не беспредельна (радость), ибо рядом страждущие, помыслы о них истязают вновь и вновь. А дней жизни хватает лишь, чтобы воскликнути горько: се жить не умеем, и уроки житья не впрок, ждали напрасно и поклонялись чгожому.

После отъезда Хелмора приснися Мирославу странный сон: округ спелое ржище, а не жнут, у дороги же, впереди, дуб, не стар, но кроковат; и жарко князю, и всхотел опертися о дуб, але сломал его; и вот пред ним подколодный змей, ползет ужалити; и стал рубити его (князь) на части, але каждая часть обратися в змея; и чем больше сек, тем болын становилось. Пробудясь, позвал Мирослав Дукору, вещуна и провидца, и Дуко-ра истолковал сон: «Не ищи (ни в ком) опоры и (ни с кем) не бранись; оставь, как есть». И было заведомой ложью, ибо вошел Дукора в сговор; Мирослав же поверил и в нерешимости навлек на ся новые беды, страшнее прежних.

Задумав сгубити человеца, изматывают злые духи прежде душу его. Придоша гонцы от Володимира: «Кличет первостольный. Седлай скоро и скачи борзо». И взял Мирослав в догад, что донесли в Кыев соглядатаи о посольстве Хелмора, и се всполошило. Але не стал перечити и чинитись. Едва съехал со двора, нагнал его челядин купецкого старшины, неколи опозоренного Ольсичевым племянником, и рече: «Господин мой на смертном одре, истомлен хворобой, неведомой прежде по Словени, обратилось тело его в сплошную язву; никто не хощет навестити, боясь смрада и тлена, все отвращают лице, и чада, и жены; покинули ходившие прежде в друзиях. Ступай к нъ, поведает тайну». Поворотил коня Мирослав и заехал к старшине; и был (тот) уже при последнем дыхании. Рече в тяжкости угасания: «Тебе есень, мне огнь да плесень. Обвороти-ли тя, князю, не повинен Боголеп, сын твой, вероломством и хитростию заманил его в сети Ольсич, прознав о порочной любви к Лагоде. Казня совесть, склоняли к винопитию, брали же подарки и отнимали коней от его имени; к жене Быковой приволокли, оглушив зельем, и сына Быкова не убивал Боголеп; егда насилили над простолюдьем, Боголеп унимал зачинщиков, они же расходились еще пуще, ища ославити (тебя) в людь-ской молве. Велик заговор, и Ольсич, и Буен Бык, и Ве-лига – кропоткие души, недруги, продают тя на всех торгах». Сказал Друсь, воевода, провожавший князя: «Поправити зло не можешь и сына не вернешь, остави-ти же правду в обиде грешно. Вели схватить заговорщ-цей, явлю вину их пред всеми и вырву ядовитое жало». Отрече Мирослав в печали: «Аз есмь убийца, кто еще? Обо мне ли думати? Доказати же вину коварных погубителей моих – непростая задача, жди, пока возвер-иусь». Рече Друсь внове: «Схвачю злочинцев». И воспретил князь, и паки было роковой промашкой. Содеяв одну, трудно упредити новые.

Пошел Мирослав к Кыев, а при нем немнозие гриди и отроки, и брат Видбор, и Чстень, болгарин, поклонявшийся древлим богам своего рода, и Дыю, и Могожи. И се близ перевоза открылся взорам Кыев, чюдесея град на холмех; полыхает (в нем) пожар, и дымится до облацей, и багрово в водах Непра, и било гудит тревогою. Рече путник, шедший на колах: «Пылает в на-родех, горит в домех. Схватил Володимир волхвов, еже придоша умиритись и спасти веру; ин молвит, христов пожигают, друг сачит – правоверем мстят за долготерпение их. Яга в Словеньском краю, отступники указали дорогу».

И подъехали к Речным вратем, еже ныне зовутся Гостиными; сторожи на конех и пеши, прохожан расспрашивают, под рубахи лезут, порты ощупывают, иных пропускают, других волокут на дознание; толпа шумит, кони ржут, колы скрипят, жены на колах пла-чют. Дорога перед рвом – колдобины, грязная жижа, коню едва не до брюха; быша в те поры Речные враты бревяны, але мостки надо рвом подымались не на пеньковых веревьех, яко в Турье, а на железных цепех, по-добное в Святицких вратех и Печенежих. И почали сторожи разгоняти людье кнутами, мостки же приподняли. Рече Мирослав: «Се примета, братия: творимое у ворот града творимо и во граде. Небывалое прежде вижю: непорядок и бестолковица, и глумление над лю-динеми». И послал отрока объявити о приходе. И долго ждали; и вот опустились мостки, и явися болярец в красной шапце и шемаханьском накиде, медяный христ на шее, грязен и нечесан, кокоший пух во браде и голос сипл; мечем опоясан, а рукоять у пупа. Рече к Мирославу: «Те оружие дозволяю, але у твоих отберу: повеленье Володимира; разбой во граде». Отвещал Мирослав: «Почто отбирати, ежели разбой? Безоружны не въедем, бо противно званию и обычаю». И отъехали от ворот, и встали на взгорье. Окинул Мирослав взором простор и рече в грусти: «Тут стояла Триянова роща, тысяча лет дубраве, аз славил в ней бозей, при-шед впервые в Кыев; ныне пни догнивают». И покло-нися пням. Чстень же указал на отрасль у пней: «Погибли, но возродятся. Если б не теряли, не обретали. Кто не страждет, тому ничто не дорого; кто не достигает богатстза, не может восславити нищету; совершенное от несовершенства; познаем чрез невежество». И сподобились словы Мирославу, ибо думал о сыне. Рече: «Все же многое творится непонятно, и не отступают сомнения». Чстень рече: «Мужу, кый все разумеет, нечего (делать) на свете».

Промедление – се зрак зряшных. Заполдень пришли от Володимира; мужи чинные, на борзых конех с дорогой сбруей; пропустили Мирослава и свиту в вороты, и людье смотрело со Есех сторон, але без любо-пытья. И пустися дождь, унимая дальний пожар. Радости же не было ни в конных, ни в пеших, иже попадались по мосткам; свои заботы у Кыева; се селищане, голыть, недоеды, изгои, толпясь пугливо на Рядной площе, дожидались найма; се холопе с рогожными ку-леми на головех, зазывали на постоялые дворы, обещая овес конем и мясы постояльцем. Все примечал Мирослав, быццам хотел провидети, что ожидает у Володимира. Миновали тесный посад, низкие клети, с коня рукою достати стреху, узкие оконницы, глухие вороты; проехали Болярский Конец, двухъярусные хоромы за огорожеми, и расступилась улица – за осенним садом свинцовые кровли великокняжьей усадьбы – терема с узорным стеклом и петухами на спицах. И вздрогнул Мирослав, и придержал коня: се под дождем на холме, за площей, насупроть дворца, будто толока, – множество людья. Спросил провожатых: «Идеже святище Перуна?» Отвещали: «Нет больше; на том месте ставят храм святого Василия». Рече Чстень: «Уж не Володимир ли свят? [209] Вчера в татех, ныне в святех. Высоко поднялась христова церква, але не простоит долго на чюжих подпорах». И осекли мужи Володимировы: «Злоречивым коротят языки. Не боишься, старче?» Отрече Чстень: «Страх велик – пред всеми имети страх. Никто не прожил время страха своего».

Пытлив и недоверлив, Володимир встретил прибаутками: «В дождь и в стюжу гость нужен, в день погожий – упаси боже». Рече Мирослав: «Чюждой стала столица». Отрече: «Мнозие винят мя, а ведь хочю добра, верша по знанию своему». Вот то-то же; и спросил Мирослав о волхвах. Признал Володимир, что брошены б темницу, прибавив: «Требовали невозможного и грозили. И без того штодень поджоги и убиения. Волхвы почали уже войну и думают, супроть мя – супроть Русьской земли; неправая их брань». Рече Мирослав: «.Доволен ты собою, и се худо. Преждь друзей искал, а ныне сытишь ся холопеми».

Встал Мирослав со свитою на княжьем дворе, в приставном теремце; прислуживал Сивер, старший конюший, знакомец по дружине Святослава. Хотя и хри-щен, блюл отай свою веру. Открылся (ему) Мирослав, он же уберегал от соглядатаев.

Созвал Володимир подручных князей и позерил им, еже сбирается на хорватей, замысливших отречись от соузья и передатись лехам. Каждому вменялось сказа-ти, сколько приведет дружины и ополченья и сколько даст серебра, коней и припасов. И открыл Сивер Мирославу, не в лехах причина, – в нежелании хорватей принять христову веру: убили посланного епископа и прогнали посадника, вотщивша ся поставити церкву; опасался Володимир, еже в досаду (ему) приимут хри-щение и опеку от Рима [210]. И еще открыл Сивэр, выспрашивая, кто сколько даст, Володимир выведывает силу и замыслия подручников; донесли (ему), еже лу-кавецы и прижимы утаивают наполовину и войско, и серебро; Кыеву же невмочь и границы стеречи, и державу дёржати, и земли христити; претяжкая обуза, але решено промеж Володимиром и Добрыном, главным подсказчиком, и нетерпеливыми епископами, с кого почнут и на ком окончат; готовы уже идти на Тмутаракань, смущающу Русь и всю Русьскую землю вольницей; в Тмутаракань ведь побежали тысячи мужей из Кыева и иных градей, спасаясь от хрищенья, не в Запорожь, еже открыта набегам степняков.

Исполнися надеждою Мирослав, але росла и тревога; видел: противятся повсюду христам розно, хотя и с успехом, како в Тмутаракани и Новгороде, о чем скрывал Володимир. Христил об симу Добрын-посад-ник мнозих из нарочитых мужей Новгорода; понеже дружина не пожелала приняти Христа, прогнал дружин со службы, наняв взамен варязен, однако лишь усилил вражду. Летом, приведя митрополита Михаила и трех епископов, почал свергати кумиры и рушити святища, вознамерившись христити поголовно, людье же, поощряемо волхвою, возмутися и переби приспешников Добрына, ревнителей-христов и варязей; обиженные нарочитые мужи и дружины, и людье новогородское составили необоримую силу, и покидали Христа уже хрищенцы. Сам Добрын с трудом выбрался"из Новгорода; один епископ был убит, а митрополит ранен. И встал Добрын под градом, пугая Хелмором и рутеми и хитростями склоняя к послушанию, гражане же положили на вече изгнати Добрына из Новогородской земли, како святотатца и насильника. И се набрал Добрын новых варязей, и подступили ко граду; правоверы же затворили вороты и приготовились к битве. И се пожгли варязи посад, убивая старых и малых; и вышел воезода Угомон, и разбил варязей наголову, а Добрын бежал в Кыев.

Радуясь, не радовался Мирослав: одержав победу, бездейничали правоверы, христы же сбирали все новых вспомощников, и Добрын уже приготовился во-ротитись. И се прислал владыко Череда к Мирославу берёсту; жалуясь на разноголосицу, просил сведати о схваченных волхвах, а коли удастся, вызволити; и затруднялся Мирослав дознатись об узниках, было сокрыто даже от Сивера. Но больше томило, еже в безделице погубляет дни, сидя обочь событий, а Володимир не отпускает. И замыслил бежати; Добрын, пришед, рече: «Не погуби безумием княжения, доносят на тя Ольсич и Велига; прислали к Володимиру, согласны приняти хрищение; он же пока не ответил, не желая ссоры». Внял Мирослав словем Добрына, видя благорасположение (его); и сам воздавал должное сему не-подражаему мужу, изменявшему порою замыслиям, но николи не изменившему почутью. И взмолил Мирослав Добрына отпустити домови, и по твердости отказа понял, не ради прихоти задерживает великий князь, но по дальнему расчету. И просидел, бременя ся, Мирослав в Кыеве до зимы, и другие просидели: от кривичей и от радимичей, старшины от запорожей и два годь-ских вождя – от родей, подданников Тмутаракани. Забавлял Володимир (князей) ловами бобров и гонами на пущного тура, угождал дорогими подарками и веселил богатыми пирами; на пиры сзывал отовсюду плясунов, шутов-пересмешников и гудошников; гордился немнозими скоморосеми, насильно хрищенными; и пелись сказы, и говорились преданья, и были затеи с ряженьем и учеными медведями, а словеньские бози не поминались. Первостольник, с утра хмур и напорист, неутомим и распорядителен, ввечеру предавался вино-питию, часто безудержному; захмелей, любил непристойности и сам бысть велми горазд на выдумку; женил (кого-либо из) подгулявших мужей на козе, убеждая, се заколдованная цариця, и понуждал, глумясь, ко старинному обряду со сватами и хорами, с показом мужской срамоты по скуфьскому обычаю [211]; и волокли жениху в постелю козу в паволоках и парче, заутре же требовали ягнят на съедение. С отчаянием взирал на шумное застолье Мирослав, видел омраченной душою не приметное оку: не от силы и радости гультай-ская щедрость и безудержные смехи, но от усталости и сомнения; бе растерян князь князей и снедаем тяжкою думой; по слухам, не ладил уже с Добрыном, старым, але по-прежнему многомудрым вольником; не спорили уже, враждовали, и на думе, по свидетельству Сивера, грозился Володимир повесити на суку Добрына, яко обузу стола. Будто бы прежняя жизнь вершилась по Русьской земле, – сеятель пахал в поле, коваль сошников раздувал горны, судья брал виры, купец спешил на торги, корабельщик ставил ветрило, гриди правили княжью волю, мытники считали полюдье, жены зачинали, носили плод и рожали; вершилась жизнь, и все ж не было прежнего, таилось по дням роковое. Ослепительно сияла слава Володимира, але в сиянии пропадали черты и князя, и (его) державы. Зиждили, не щадя сил, але гибло, не щадя зиждителей. Возводили в Кыеве два великих храма [212], Дружинный двор, Конюшни, ставили новые стены с неприступными вежами, але многое из сотворенного рушилось и горело; набирали княжьи мужи смысленных отроков и учили грамоте, письму, счету и христовым заповедям по болгарьским книжиям, а епископы с прихвостнями отнимали силою и скупали повсюду древлие словеньские пергамены и бересты, знищали в огне великую мудрость и память о минулом; вот и воеводы недрёмно сторожили границы от печенезей и похвалялись силой, но сколько ни сходились в чистом Поле, побеждали (слишком) дорогой ценой, так что не было радости от побед; крепли печенежьи рати и уже приводили с собою целые полки правоверей, бежавших от понуд и утеснений; и пусто-шили полдневные селища и грады, так что бросали смеры поля и домы, и зарастала земля лопухом и дер-нйцей. Мирослав не одобрял, еже прибегают правовере к помоге ворогов и соединяются с ними, але разделял отчаяние и горечь бежавших; видел, не сотрясают набеги кыевского стола, но упрочают, ибо округ молчат, и глядит Володимир уже заступником всей Русьской земли и миротворцем. Ускользала правда, и не находилось (ни в чем) опоры, а людье, ради которого страдало сердце, уклонялось борьбы и страдания и жило, не ощущая уже вечного течения жизни, но горьким мгновением и короткой надеждой. Рыскали в ночех сторожи и караульщики по градем, але умножались грабежи и разбои, и в утро находили зарезанных, а разбойников не находили; казнили о всякой седмице, и сходились ротозеи к лобному месту с охотою, нибы к общему застолью. Се проклинали нравы нехристей попы и епископы, возглашая льстиво кротость, любомудрие, умеренность и послушание, воспретили водити многие жены, оскорбив словеньский обычай; и сокращалось племя, и умножался разврат; во хрищенных градех бродили волочайки, и залеживали их старцы и отроки на глазах у людья. Славили христы здоровье, а недужных прибавлялось бессчетно. Славили христы царство трезвости, а вцарилось винопитие, и в церквы вступали в грязи и небрежении, одуревши от хмеля. Все смешалось и спуталось. Нищие и бродяги заполонили землю; вещали округ о предстоящем конце света и уже ожидали громы и падение Неба, але мир не угасал, не скончался, не освобождал казнимых от казней их. Серед правоверей смутьянили отступники, называя ся пророками, и обличали белую волхву, уча прозрению, како есть искушение у слепцов. Прорицали, еже грядет невиданное безбожие и идолопоклонство, голь и срам души; победят христы и всех распнут, но все будут жить, медленно умирая, и наступят бездневные дни, когда желаний прибавится, а исполнений (их) убавится; когда процветет рабство, лень, бесчестие тела и ума, вспучится язва чинопочитания и возобладает блуд языка, младые не всхотят тружа-тись, а старые, прозябая в пианстве, забудут имя рода своего; и будет яйцо учить курицю, а жена плевать в мужа, и обмелеют сердца, и обмелеют реки, и выродятся мужи, и выродится лесье, и почнут дышати смрадом, яко на пожаре, и приидет новый Хун, разрушит грады и сожжет селища, сравняет погосты и осквернит святыни, обесчестит жен и дщерей, а потом убьет всех; и скажет в отчаянии последний: «Нелюбь человеца к человецу погубила народ сей, бражник и лентяй обессилели его, раб духа и своего бесчестья», но скажет тем не все; да и что словы?

Приснися Мирославу вещий сон; узряху разом людей, населяющих вси земли, и труды, и скорби их, и пробудился в неком озарении: вот, отличны племены и обычаи; противное одним по вкусу другим, поучения не совпадают, ибо страждут разно, и превыше всего Мысль Обо Всех Живых; нет такого закона и заботы (такой) не дано, а Мысль благоденствует, и от тепла ее человец прорастает в человеце, и бессмертны гордостью оба. И еще понял (Мирослав): страшен ненасытный, но пуще насыщаемый; ложь уловляет лгущих, заждители своего счастья разрушают свою судьбу, а бози только смеются глупости; и душа должна ведати часы сна и отдыха, просить пищи, а насытясь, не тер-затись новыми похотями; хуже зверя боящийся смерти, но хуже зверя и вовсе не боящийся ее; люди ушли с указанной тропы и бродят то справа, то слева, истинный путь потерялся в гущех ложномудрия и пустого знания.

Уязвляют явью мечтания о высоком, и мелкое оскорбляет неодолимостию. Приходим к понятию, а на-утре отрекаемся, ибо плачет душа, не найдя места в просторном мире.

Уплывают воды в Вечное Море, влекут события к Предначертанному. Вскручинилась Анна, великая княгиня, встосковала по родным сторонем; и обещал Воло-димир, ублажая, воздвигнути Царь-град посреди Кые-ва. Собрав камнесечцев, иных приведя издалека, почал ставити дворец богаче и роскошнее цесарева; везли ка-мени на плотех и на колех из Корсуни и из Волгарей, в Кыеве отливали всякую зодчую надобь, выжигали плинты и тесали столпы, гранитны и мраморяны. Возводили (дворец) в княжьем саду, простиравшемся о те поры до градской стены у Пучайны, идеже неколи бы-ша лодейные торги. Дивясь хлопотам, Чстень рече: «Растут дворцы – взрастет и полюдье». И ходил на-зирати, хотя запрещалось строго, и стояли повсюду сторожи. В некий день приметил: сторожи, отперев желе-зяные двери, вошли в стену, неся брашно и питие в кадях нибы свиниям; и придя в ночь, в снег и стюжу, стоял (Чстень) у отдушины и чуял смрад и слышал людьские стоны, и видел отблески света. И спустил в отдушину бечеву, а на ней берёсту, впросив: «Кто в узилище сем?» И отозвались: «Волхвы, послы от святища Ильменьского». И се известил Мирослав о тайне владыку Череду; быша от него в Кыеве мужи на торжищах. И миновал тыдень, и случися в ночь во дворце небывалая суета и смятение, окружила дворец княжья сторожа, и искали по всем клетям и истобкам, на кровлех и в подполех, в углах и закоулках. Встретив Володими-ра, полного заботы и гнева, рече Мирослав: «Ужли вновь печенези?» И не всхоте отрешти; от Сивера же узнал: бежали из узилища некие преступники-душегубы. И вскоре после того Стефания, в правой вере Панргду, болярца, кому быша подначальцеми теремные сторожи, заменили варяжином; мнозих из сторожей схватили и, пытав свирепо, казнили без указа [213]; были, сказают, правовереми; сгубили ся за малое, лишь непреклонностью заплатив за смерть, ибо открылся заговор прежде срока. Але кто вправе осудити: умрети за малое – не в том ли великое сердца?

Терзаясь неудачею, Мирослав захворел; рече в скорби: «Коли грех давлеет, все грешны, над каждым преступление, свое или чюжое, содеянное наяву или свершенное в мыслях». Отрече Видбор: «Коли все грешны, смерть николи не приходит рано».

По прошествии многих испытаний возьмешь в разум: жизнь (человека) есть жизнь духа (его); презрит (человек) лишения и страдания плоти, творя свою судьбу. Насыщения же не дано: съел – и опять голоден, взял – и вновь пусты ладони, але пережитое душою и открытое ею мудро и пребывает вовек; довлеет доля честному, на кого же в обиде? Тепло жизни в челове-це, является же отвне, и счастие в обретениях души, иное – блуждение и суетные ожидания. Тяжко страда-ти, но разве дано лишь нищему? Тяжко лишатись и теряти, но что теряти голому? И вот: обретаю, чтобы терять, страдаю, чтобы блаженствовать, достигаю, чтобы отступатись. Ярмо же ненавижю и насильника не терплю: нет надо мной хозяев, окромя Могожи и

Влеса и окромя души, ими возжженной для совести! Но полно, остановись писало, не тупи ся понапрасну, еще не час тризны, еще время труда и правдивой повести, – доколе плачешь, не иссякла надея; надея же не оставит: прекрасна жизнь, пока жива душа.

Почали искати волхвов по всему Кыеву, боялись заговора и чинили немало насилия над неповинными, ходя вназырь за всяким совестником. А по весне погнали тысячи кыевцев, со скотеми и детьми, к полдневным границам, в припустелые запорожские селища; ужасно бысть зрелище невольников, лишенных крова и очага, и родной общины, без счету умирали в пути. Володимир приставил к изгнанникам своих мужей, и велели селитись по холмем и рекам; едва обживались, понукали бездолей возводити остережья и заставы от степняков, иже заняли исконные земли (руси) по Непру. Сказают, мысль сселяти непокорных внушил Володимиру митрополит Леон, сменивший умершего вскоре Михаила [2И]. Како бы ни было, исторгла мысль слепота и ненависть; и се прониклись печалью пространства, рыдание потрясло Русьскую землю; след за кыевцами погнали на выселки из других градей, – вереницы бездольных. Опустел Новогород, осиротела Сиверь, притихло в Деревлянех, Кривичех и Тиверцех. Злой понудой и кровию сеяли христы холопий нрав по душам, люди же недоумевали: не иноплеменники неволят к покорству, – вчерашние братья; но братья ли вознесшие ся вероломством и подлостию над питающими их?

Все (наши) потери и утраты судьбы – восполнение недодач в жертвоприношении помыслами и деяниями; вдали бозем менын, нежели получили. Не скорбети о потерях, ибо не наше. Але скорблю и не утешаюсь.

В лютые морозы пришел к Мирославу посланник от Друся, Турьского воеводы, и от Бусла, Менесьского посадника: «Ворочайся, сносятся недруги потай с Воло-димиром, возмущают супроть тя людье. Изнемогли в спорах и ссорах, поправити же (дело) не можем». Рече Мирослав к великому князю: «Отпусти восвояси, нету (мне тут) службы, бесполезен. Не отпустишь охотой, неохотой уйду». Отрече: «Ступай, коли невтерпеж, но прежде женись на сестре моей снохи, жены Вышесла-ва [215]; чем не люба? И ты (ей) по сердцу. Хощу породнитиеь». Рече Мирослав: «Хотел бы, отдал бы дщерь». Отрече Володимир: «Старшая в подлетех, не гоже сва-тати. Не хощещи женитись, твоя воля. Вот же дело невольное: поднялись волхвы уж открыто, перечат власти моей, нарушив клятвы и обещания. Доносят, решено волхвою восставляти роды супроть Кыева и христианской веры; сбираются противитись оружием; презрев обычай, избрали себе нового князя, беглеца и преступника Могуту, и се отребье, лживые самочинцы ищут взергнути Русьскую землю в раскол и усобицы, погубити единство ее и силу. Преступления волхвы стану отныне карати без пощады, пищем запищат, и людье не шелохнется, бо моя правда, а волхвы – пособники печенезей; кто им пособник – лютый мне ворог». Взликовал Мирослав, услыхав о выступлении волхвы, але и опечалился: хитер и коварен Володимир. Рече без объездов: «Плутуешь, князю, наговариваешь на волхву. Не приемлю христов, николи же не истреблял (их) веру, терпел в гридех и дружине. И что волхвы? – не они ли пособили те на первый стол, не они ли утверждали славу твою? Ныне жаждут самого малого и самого разумного, еже бывает в людьских спорах – терпения: кто хощет, христись, кто не хощет, поклоняйся своим богам». Рече Володимир, почав в ярости, окончив в лести: не ведала узды в страстех стесненная душа его: «Не бывати двум верам в одной земле, едина правда на свете, и бог един. Велик был хакан Казарьский, слава затмевала солнце, але пустил в царствие чюжого бога, принял иудейскую веру, и преломилась держава: идеже ныне Казарь? Быша волхвы украшением племен, ныне не так; о весне поют, а уж реки остановились, восклицают о зиме, а уж цветёт по лугам. И Череда мутит воду, гляди, не навлек бы на тя жестокой беды. Се моя воля: всхощет Могута пройти в Деревляны, идеже ожидают раскольники, не пропусти чрез Дреговичи, смерем и холопем бежати (к нему) не дозволяй, аще соблазнятся». Рече Мирослав: «Содею по воле, але и совесть отмою, коли напрасно закидаешь грязью. Ведай же: держал, ныне держати холопей при себе не стану. Один лжец оклевещет десять честных мужей, один холоп охолопит тысячу». Засмеялся Володимир: «Минули времёны нищей чести, ныне всяк служка с кружкой, требует (себе) слуг; погляжу, чем заплатишь подручникам. Откупился бы, достало бы серебра; не слепой: предо мною до пояса изгибаются, в своем уделе в ноги кланя-тись велят, вси беззаконники, бичуют не токмо холо-пей, але и смерей по прихоти; коли же рассудити, како и сдержати ленивое и дерзкое людье, коли не страхом? Развращены волхвою и обычаем, – абывсяк себе князь». Не сдержа ся Мирослав: «Высокомерное речешь; холопей ищешь, холопеми откупаешься, а усидети чаешь». Рече Володимир: «Казнил бы тя смер-тию, да премного заботы. Прими ж поцелуй». Сице расстались. Отъезжая из Кыева, сказал Мирослав Чстеню и Видбору, брату своему: «Державный муж, еже хвалим в голос, но порицаем в шёпот, (ничего) не достиг; (ничего) не достиг и тот, чью волю не исполняет слуга, первым услышавший о ней. Во времёны великого властеля ожидают добра, во дни ничтожного боятся беды; великий учит далеко зрети, ничтожный вопит (о том), что под носом». Се словы заметили спутники Мирослава, и мне радость указать их. Умное слово – лутшее украшение всякой жизни, она же – дело.

Воротясь в Турье, позвал Мирослав Друся, воеводу, Бусла, посадника, и старейшин: Демиша от ради-чей, Яруна от полешей, Соловья от беличан, Перко от сутиней и Дмира от вентов. Реша мужи: «Втуне хлопоты твои. Лутше бы не возвращался, повернул Оль-сич против тебя, мы лее немного успели. Завтра покличут вече, и распрощаемся» 216.

Соблазнил Ольсич мнозих мужей, требуя закона продавати (земельные) наделы, наследовати купленные и выделятись из общины с наделом; вчера, запа-мятав обычай, хотели мужи, чтоб старейшины держали в родех до недужной дряхлости, сёння, заручась поддержкою, глаголили: наречем (старейшин) боляр-цеми, пусть наследуют подобно князем. И говорил Ольсич, ища поссорити Мирослава с гридями и дружиной: пора умножкти покори старшей чади, жито подорожало, а серебро подешевело. И впрямь возросли мени из-за неуродов, – за короб ржи или полбы просили в полтора раза болып прежнего, за быков – в полтора раза, за коня – вдзое; кадь меду шла за три новых векши [217], а высадка воску – за семь; але за пустую хвалу, показуя власть и богатство, уступали нередко князи корсуньцем или варяжским гостем товар дешевле прежнего, сами нуждаясь в нем.

Совещался Мирослав со владыкою Чередою в свя-тище Хорса; таился владыко сторонних взглядов, ибо кругом быша соглядатаи. И узнал Мирослав, нет единства в белой волхве, раскололись, ослабив ся; Череда держит сторону Буруслава деревляньского и Богомила новогородского, мужа велми мудра, прозвана ради сладкоречиа Соловьем; оба хотят немедля ответи-ти христам силой на силу. Святозар же от кривичей и Хвост от переяславцев противятся; Боруслав хощет восставити права древлей знати, Богомилу и Святозару и слышати (о том) противно, боятся оттолкнути нарочитых мужей из новой чади; Боруслав наряжает послов в Тмутаракань, Святозар склоняется к варязем, ибо много варязей среди сподручников его, Хвост же поносит тмутараканей за криводушье. Злой дух споткнется в неразберихе; поет каждый свое, а песни не слыхать.

Впроси Мирослав: «Идеже днесь Могута?» Отрече: «Скоро узнаешь». Рече Мирослав: «Дам (ему) в помощь, что имею и сверх того, лишь пустити через Дреговичи не пущу, бо дал слово Володимиру». Рече владыко: «Володимир ворог тебе и сам слова не держит, почто лезешь в петлю?» И было как бы погрозою. Уди-вися Мирослав: «Что же переменился ко мне?» И укорил: «Уж и дружины ущитились, селища полыхают, и кровь льется, тысячи убиенных безвинно, а ты все толкуешь о мире и непорочной чести». И узнал еще Мирослав, ограблены прихвостнями Володимира капища, раскрадено их обилие. И Богоздань осквернили хрищенцы по наущению грек, растащили несметные сокровища, а были (среди них) жертвенные дары и Мирослава, и (его) предков. Ведомо, Богоздань первое святище на Словеньской земле; в Деревлянех, а не в Полянех, како есть тяжба промеж родеми, – в трех сменах коней от Турья, коли держати на Полудень. Не все допускались зрети чюдесы, но (только) свершившие подвиги. За пять лет до поверженья кумиров на Щеко-вице топорами и крюками отступников, цвело озери-ще, еже обочь взгорья и рощи, кровавым цветом, и прорекли гибель Богоздани. И свершилось: разрушена до основания обитель духа, разбиты жертвенники, возведенные Авистом и сыном его Дулебом во времёны Скуфи. Ступень Судьбы со священными письменами от Влеса уволочена и утоплена; тащили на полозех по каткам сто коней, и кони пали, людины же, творившие святотатство, поражены слепотой и беспамятьем. И се злодейство: загублены жерцы богозданьские, послушники их и служки, а всего за сорок мужей.

Аз зреах ступень, и Мирослав молися пред нею по смерти Святослава о благодати и вечной памяти павших. По преданию иссечена Ступень пращурами, але письмены на ней не от руки человеца; прочтены в отражении, егда залило Камение вешними водами, и (то) вершит ся единожь в столетие. Словы, взывающие к размыслью, повторены на златых скрижалех в Иль-меньском храме, уже по-словеньски. Вот же они, звучавшие при вокняжении Володимира в устех Горюна Витсьского, богозданьского владыки: «Аз есмь Последний Свидетель Прошлого, царь царей, владыка владык, смертный в познании, радостех и скорби, бессмертный в исканиях и надежде; говорю (вам) в день сей и в каждый из дней:

– не торопите времён, ибо не возможете замедли-ти их;

– горе починающим сызнова, если лишены пуповины; горе (тем), кто отступает заповедей предков, они же ведали неведомое ныне и остерегают;

– нет одного откровения, еже заполонило бы душу мечтой и верой, сомнение и печаль присущи (человеку) от зари до зари; нет и одного дела, нет и одной безделицы, нет и одной надежды;

– жизнь чюдесна во всякий час, ухудшают ее улучшающие для себя; алчность неволит ум, сковывает руки и пустошит сердце;

– един ум слаб, множество полагающихся (друг на друга) еще слабее;

– нет блага, ради какого должно отдати (всё), чем владеешь, и беды нет, ради избавленья от какой стоило бы пожертвовати миром;

– нет знания, нет и невежества, неотвратимо источающих счастье;

– жена снизу, а бози сверху; не опускайте бозей, чтоб не попрати ся, не возвышайте жену, чтоб не пасть на колени и не погубити людьского рода;

– верьте Небу, сколько себе, и сколько себе, не верьте; закон Неба – обман ваш, как обман Неба – ваш закон;

– поклоняйтесь красоте и жертвам (ее) неустанно, нет ничего (в поднебесной), кроме красоты, и жизнь сама – красота, отличившая ся от хаоса и лжи духа; ищите несправедливость в (самом) человеке;

– вечны круги искания: болын тружаемся, болып предстоящих трудей; дальше уходя, приближаемся, ближе подходя, удаляемся, и ничтожное застит очем; в искании познаем волю бозей, в суете покорствуем нелепости;

– словы, иже заповеданы, правдивы сокупно, по-розь – ложь духа, цепь сердца, отрава разума;

– не бойтесь повторения, лишь повторение уберегает; придя поздно к новому для себя, возопите горько; и новое не явится новизною».

Указают многомудрые: разумеем бедою, не разумеем радостию; бездонно Откровение, скорее постигнем течение звезд на Небе, нежели проникнем словы Его единой мыслью; але и блуждение – Истина, доколе блуждают светло. Недаром Стрибог – покровитель Бо-гоздани: ветры бытия, несущие дожди, тепло и стюжу, несут и страсти; зацветают (люди) или увядают. Во дни отрочества моего Стрибогу ставили самую старую прялку; прядет на ней Стрибог свои ветры, чтобы сшити богам одежды; тако и мы прядем мысли, чтобы одети Истину.

Но вернемся к событиям. Сказал Мирослав владыке Череде: «Завтра сойдется вече, что делати?» Сказал Череда: «Князи проходят, а обычай пребывает. Волхвам взрыхляти поле души и сеяти заповеди: се удел наш, остальное ваше. Вот, изменив обычаю, восхвалили волхвы Володимира, вознесли до небес, и что же? – пожелал в святые и отрекся восхваливших. Кто возьмет мирское, упустит божеское, а кто держит божеское, не даст упасти и мирскому. Се наука нам и слово тебе, не требуй окромя». Не отступил Мирослав: «Помози, Ольсич сносился уж с Володимиром о хрищении. Отдам все свое серебро, возьмите тихо еще из святищ, чтоб не толковали в людех, ибо донесут в Кыев». Череда сказал: «Много надеи было на тя, теперь вижю, напрасно полагался,- трепещешь Кыева. Серебро же оставь себе, аз повелел от нужи вскрыти скуфьские усыпальни; не осуди и не воспрепятствуй, не на жизнь сошлись с христами, но на смерть; кто убережет память (о Скуфи), если не устоим?» Велми огорчися Мирослав: «Како смеем скверни-ти? И наши могилы разроют, коли тревожим усопших». Отвещал Череда: «Истинно речешь, але идеже взяти оружие? Идеже сыскати коней? Нам повсюду теперь за-града: Олов, застольник и сображник Володимиров 218, воспретил торговати ратной сброей, и в Корсуни требуют княжих печатей. Превозможем суетное, восторжествуем, предадимся соблазнам дня, упустим вечность. Егда враждуют людьские бози, нет людью мира от полагающих, еже постигли их волю. Моравы забыли Дыя и Рода, уступили грецем, надеясь на защиту, а ныне и мо-равы, и чехи заискивают пред немцем, содеяли ся ревнителями чужого бесстыдства [219]. Блукают племёны, теряя исконную веру, и всем холопе».

Неустрой и неуряд смутил Мирослава: впервые вла-дыко Череда не разделил (с ним) думы. На другой день позвали (князя) на вече. И вот, минуя толпище, слыша приветы, но больш поношения, подумал: «Не ради ли (этих) людей страсти мои? Почто же томим гордыней, еже хощу лутшего, нежели они?» И прояснилось. По-клонися Мирослав людем, они же, подусканы Ольсичем, возопили: «Хотим продавати и покупати наделы!» Ре-че Мирослав: «Буди отныне по-вашему, если откупщика примет община». И возопили: «Хотим, чтобы старейшины правили закон без оглядки, пусть наследуют!» Паки рече: «И се буди по воле большинства, коли согласится родовой сход». Видя разрушение хитростей, вскричал Ольсич: «Удвой покорм дружине и гридям!» И опять рече Мирослав: «Коли хотите, утроим, але прежде решите об утроении полюдья; и гражанем пла-тити: аз кормлюсь ведь больше от отчины, отдавая (все) на гридей и дружин». И взроптали тогда концевые [220], быцца в те поры в Турье четыре конца о дюжине общин: Княжий посад, Деревляньский луг, Гридин ряд с Торгами и Застенье, идеже преобладали закупы и рядовичи; вечевати же им возбранялось. Реша концевые: «Мы свой обычай не уступим!» Одумались и болярцы: «Негоже умножати бремя смерей, и без того велико и подымное, и подушное». И взнегодовали на Ольсича. Мирослав же еще больш вразумил, поведав об избиении волхвы и насилиях над правовереми, ниже (о том), что Ольсич просил Кыев христити. И взяли мечники свидетеля и, раскалив железо в огне, заставили принести клятву. И сказал людин, что лжет Мирослав; когда же подвели к огню, чтоб поручился, обличил Ольсича. И закричали вечцы неутерпно: «Не хотим Ольсича градским старшиною!» И лишили Ольсича гривны старшины. Разошлись люди в возбуждении, восхваляя Мирослава; он же, радуясь нежданной удаче, отправился пеш в святище и принес жертвы Могожи, Влесу и Роду, и жгли костры всю ночь, и раздавали мясо жертвенных быков, было же их болып двадцати.

Але переменлив нрав удачи, сникает счастье, едва объявив ся. Вскоре наезжаша в Турье послы от Хлуды, хорватского князя, и от Велизара, волыньского князя; рекоша к Мирославу: «Час спасати словеньскую веру и обычай от посягателей грек и от изменника, присягнувшего им; восстала волхва повсюду, и роды подымаются вослед; Могута сбирает в Ладожи великую рать, стекаются к нъ отовсюду, из Кривичей и из Ватичей. Будь с нами заодин». Убеждал и владыко Череда: «Решайся, единожь судьба предлагает, зря потом искушает». Метался Мирослав; хотел заодин с Хлудою и Велизаром и боялся погубити Дреговичей: обещал ведь Володимир не порушати прав земли. Вселися в Мирослава дух Вила, и раздвоилась душа; страдал (князь) пуще, нежели когда казнил сына. И позвал думу, мужи однако сказали: «Скоро уж отзимит, пора подумати о земле, мало-снежь бысть ныне до лютых морозов, что, коли на неурод? и что нам с неугомонами? все равно не устоит Володимир, продался лживому богу, и будет наказан, назовут хорвате еще ятвязей, лехи да печенези пойдут в помощь; нам же абы тихо». И отказал Мирослав княжим послам. Рече владыко Череда: «Не защитивший бозей честен ли? Созерцающий молча глумление не глумливец?» И взял в сердце словы Мирослав, и занедужил. А тут явились послы и от Володимира, покликали на брань с хорватеми. Узнал Мирослав, уж и еойско выступило, да задержалось в пути из-за переполошья в стольном граде; случися небывалое знамение: рубили лед рыбари у Кыева, и всплыл в прорубь Перунов истукан из каменя; и побежали, испугавшись, рыбари во град, и рассказывали о том повсюду; и собрались люди, допы же успокаивали, обличая рыбарей и грозя расправой; и пошли все на Реку, и увидели, что правда; христы же, подошедшие близко, дабы сокрушити истукана, провалились и потонули. И почалось во граде смятение, так что вернулся Володимир и ездил по площам, внушая, что не было истукана; очевидцев же схватил и повесил, обвинив в поджигании церквы святого Илии, первой из церквей на Словеньской земле; она же сама возжглась от переполнявшего лицемерия.

Спросил Мирослав (у послов): «Пойдет ли на хорва-тей сам Володимир?» Отвещали: «Уже идет по совету Добрына и митрополита Леона, дабы явити пред усомнившимися христианское мужество». И понял Мирослав: торопится Володимир, боясь соузья взроптавших с ятвяземи и Печенежью, ибо успели уже сговоритись с лешским князем Болеславом [221]. Болеслав же без промедлений выступил встречь Володимиру, и бе удача ему в сопутех; але поступал с хорватеми и Волынью, быц-цам с холопеми, требуя от них низкой службы и серебра, и раскаялись вскоре, что позвали его. Володимир же велми прогневися, ибо в осень еще, принимая в Кыеве Болеслава и одаривая богатыми подарками, получил уверения в дружбе и слово, что не вступит в сговор с противными столу. И се послал Володимир к чехам, и те обещали супроть Болеслава, натерпевшись от него прежде.

Рече Мирослав к послам: «Недужен ныне, идти в поход не могу». И снарядил Славуту, сына своего, и с ним 500 конных; двести из дружины и триста из охочих мужей. Проводив войско, встретил весть о кровавом хрищении в Новгороде. Случися же вот что: егда Мо-гута объявися в Ладожи, новогородцы решили не пуска-ти (его), убоявшись угроз Володимира. И просил Могута о соузье князя Хелмора, противника новогородцев; пока уряжались, Володимир прислал к Хелмору, увещая замиритись с Новгородом, а Могуту не слушати; Хел-мор согласися, пожелав серебра, и Володимир обещал, однако тянул, подговаривая варязей схватити Могуту.

В те дни перестали подчинятись Володимиру Свя-тицкие словени и Меря. Сказали Могуте: «Приди кня-жити и защити (нас): рубят старую знать под корень, и ловкие холопе, христясь, завладевают обилием». Собрался Могута, але изменили нанятые варязи и схватили его; держа под стражею день и ночь, впросили Воло-димира, сколько даст (за него). Ответил: «Вдвое против того, что просите, коли поднесете отдельно тело и главу Могуты».

Добрын в тот час подошел к Росставыо, имея пять тысяч конных. Появясь внезапу, вошел во град без сечи и казнил с жестокостию нарочитых мужей, детей и жен (их) отослал в Кыев, людье же христил, кропя водою на морозе, и поставил епископа. Святич Воложскии взял хитростию, обманув, что идут росставьцы, спасаясь от Добрына, и беспечные, поверив, отчинили вороты. И христил людье, пожегши древлие капища; разрушил святище Хорсу, идеже жертЕОЕали с трепетом и мордвы, и булгари; кумир из чистого злата семи локтей высотою с подставою из меди похитил. И оставил в Свя-тиче своего воеводу и часть войска, и держали они гра-жаней в страхе, лютуя по навету и наговору [222]. После того двинулся Добрын к мятежному Новгороду. Ново-городцы, извещены о жестокостях в Росставье и Святи-че, приготовились к битве; але в нарочитых мужех не было согласия, дваждь вечевали, прежде нежели выбрали старшиной и воеводою Угоняя, тысяцкого, славного родом и храброго в опасности. В тот день люди от ильменьской волхвы напали на варязей в Ладожи и перебили (их), освободив Могуту. Позвал Угоняй Могуту в Новгород, говоря: «Буди воеЕодою». И отказался: «Не хощу воеводити лживыми, попросят христы продать мя, и продадите, ибо торжище для вас дороже святища».

Меж тем подошел Добрын; бе оттепель, и вскрылись реки, и разлилось, так что встал Добрын близ города, ожидая, пока спадут воды. Схватив трех владык из Иль-менья, рече к новогородцем: «Стучусь к вам от великого князя, не достучюсь, казню смертию владык, а следом и вас, зачинщиков». Однако Богомил, владыко Но-вогородский, призвал людье стояти крепко, не уступая, и вывели (новогородцы) на мост через Волху пороки, сняв со стен, а мост разобрали на самой середине. И се казнил Добрын владыку Крота пред стенами града, и было неслыханным поруганием обычая; Перун не поразил святотатца огнем в укор раздорному людью, людье же, возмутясь, проникло в дом Добрына; и убили жену его и сородичей, кого нашли в городе, а усадьбу разметали и предали Огню. Узнав (о том), приступил Добрын с отчаянием, и была сеча у предмостья и на мосту, и пересилил Добрын, заняв Гончарную горку, и пристани, и торжище, в те поры обнесенные лишь малым валом. И возгласил: «Не считает грехом Христос изгубленье лжеверей. Однако кто христит ся, сохранит жизнь и имение». И почали христити, силком волоча людей к Иоакиму, епископу из грек, хрищенцы же, не дойдя до дому, отрекались. Казнив немало, увидел Добрын, еже кровию не вспоможешь, и раздавал подарки принимавшим Христа; приходила чернь, одни и те же людины по многу раз. И вот стало (положение) у Добрына усу-гублятись, зароптали дружи из новогородцев, обличая его жестокость; близко к Новгороду подошел Могута, и дозоры его уже наезжали на дозоры Добрына, посекая их. Замыслил (Добрын) отступити, ибо не хватило сил, помога же из Кыева задержалась: шли слухи о вторжении печенезей, а Володимир с войском увяз в Хорватех. И попытал Добрын хитростию, послав во град перебежчика, иже поведал Угоняю, что близко Могута, а Добрын в намерех сняти осаду. Угоняй не поверил перебежчику, але, укрепляя дух, открыл новогородцам о Могу-те, и се бысть роковая ошибка: только и говорили отне-ле, что о помоге, имя Могуты было на устех, и воспользовались (тем) вороги. Ночью перевез Путята, воевода Добрына, на лодиях тысячу росставьцев выше Новгорода и, сделав крюк, подошел с ними на рассвете к Чудь-ским вратем. Спросили сторожи, что за войско, и сказал Путята, войско Могуты, прося поскорее проводить к старшине. Взликовали новогородцы, не подозревая обмана, и пропустили, дав провожатого. И вошел Путята в дом к Угоняю, и поднялась тревога. Але поздно, перебили христы безоружных; Угоняя схватили с чадеми и домочадцеми и сказали: вели отворить вороты Добры-ну; коли не исполнишь, убьем тебя и детей. И подъехали к вратем, Угоняй же, сидя на коне, крикнул стороже: «Не отворяйте, измена!» И пал под ударами мечей [223]. Не растерялись сторожи, вступили в сечу с яро-стию, але силы быша неравны. Овладел Путята вратеми и впустил Добрына с дружиною; успели занять Медвежий угол прежде, нежели были остановлены владыкой Богомилом, исполчившим простолюдье для отпора насильникам. Облаченный в кольчугу, с копием в руце, владыко Богомил крепко ободрял новогородцев; и стали теснити войско Добрына, когда же подоспела дружина, и вовсе погнали, ранив Путяту и епископа Иоакима и убив немало из нарочитых мужей. Видя бедствие изнемогающего войска, послал Добрын к варязем, служившим Новгороду: «Можно пересилити Добрына, але николи великого князя Русьской земли. Аще перейдете на сторону законников князя, каждый за день сей получит, яко за год службы». И переметнулись варязи с ко-нюгом Шихберном; следом за варязьми перекинулся Гостята, концевой Нерева, а с ним Веребей, купецкий старшина [224], сородич и друг Добрына, бывый с ним в сговоре, ненавистник Угоняя. Веребей освободил христов, запертых гражанеми на конюшем дворе Малого детинца; и вот толпище христов, сыскав оружие и коней, ударило в потыл новогородцам, однако было рассеяно и с позором бежало; и затворились христы в церк-ве [225] и тамо молились. Возмущенные же правоверы разбиша церкву, убиша христы и разграбиша домы их.

Але (для победы) мало было Добрыну Шихберна, Гостяты и Веребья, повелел поджечи избы и дворы про-столюдья в Плотницких рядах; и занялся великий пожар, и испугались гражане, бысть еще самый початок весны, другая седмица, – куда податись лишенным крова? И побежали тушити, каждый к себе, остались ведь в избех дети да жены, и запросил владыко Богомил замирения. Рече к Добрыну: «Аз восстал и восставил людье супроть тя, душегуба, мя судите, у других вины нету». Схватил Добрын Бомогила и всех волхвов и, сковав цепеми и приставив стражу, пеше повел в Кыев, иде-же загибли в пытках. Усмиряя, казнил новогородцев без счету против обещания. Сокрушил, глумясь, кумиры и святища; согнав людье в Волху, еще стюжливу, во льдинех, христил порозь мужей и жен. И се поднялся тяжкий стон по граду, ибо мучили (всех), кто отрекался; искавших спастись побегом, ловили и убивали на месте. Иные из подвижников веры сами лишали ся жизни, говоря: «Что теперь без бозей? – пуст мир, егда опустела душа». И в лето наполнися земля нищими и сиротами, и бездомные скитались по всем дорогам [226].

Получив вести о Новгороде от случесьского купца, ходивша в Свей, рече Мирослав к друзиям в смятении: «Прав владыко Череда: не уклонитись Дреговичам спора с Володирлиром, не избежати с ним браки; лутше вспомочь Могуте, нежели после казнити ся, оставшись безсрузцев».

Болюч опыт жизни, не ищу легких дней, дабы не отяготити (их); пуще всего не ищу холопей, боясь охо-лопитись; чернь гнусна – безвинно лишили ее людь-ской природы; але еще подлее холоп, поменявшийся местом с господином по воле бескровного случая, – несть гнуснее бёзделя, горше пианицы, свирепее самодура, безжалостней истязателя; велми трудно, даже не-можно холопу обрести добродетель мужа, оттого во всякий час проклинаю холопство, корень бед нынешних и причину несчастий грядущих; вся мерзота, еже затрудняет хождение в людех, – от холопей или кичливости холопей в одежех вольных мужей, – се клятвоот-ступье, лень, равнодушие, бессовестность, самомненье, алчность, трусость, глупость, лживость, страсть окру-жати ся холопеми; вглядываюсь, трепеща: сколько округ мя честных, николи не бывых холопеми? Але что загадки? Дни загадают и дни переиначат, оправдав предчутья, не оправдав желания. Принесли новую весть Мирославу; князь Ольсич отказался давати полюдье. И судили еще мужи о дерзости, егда приспело и другое известие: «Друтичи заодин с ольсичами, таболичи, ве-лемичи и бранчане; хотят, сложившись, схватити Мирослава, зная, что нету большой дружины». Восклица Мирослав: «Не обнажи сердце, человец, пред людине-ми: тотчас ударят. Что мы и наше томленье? – гибли великие царства и вместе с ними знавшие о причинах погибели. Однако же потянем, не сетуя, что глупость победивших громче мудрости поверженных в прах». И велел Друсю, воеводе, кликати дружину и звати войско. И прознал, сговорились старейшины меж собою, верховодит не Ольсич, но деревляньские князи Буен Бык и Немизь; деревляны обещали пособити Ольсичу на Турьский стол, он, в свой черед, вспоможти Могуте супроть Володимира; старейшинам же посулил Ольсич умножити покорм и позволить наследовати.

Се горькое усмешье судьбы: разве Мирослав не был душою с Могутой? Ставят нам в нежелание желания наши и пеняют за несодеянное, добрые словы обращают супроть нас; приближаем свою беду, ища отдалити.

И миновал день; была сильная буря, шел дождь, и Мирослав оставался с дружиною в Турье. Опустело в тревожном граде: иные бежали к Ольсичу, другие спасались от смуты. И донесли Мирославу, близко Ольсич и с ним три тысячи воев, из них две тысячи деревляны, искушенные в бранех. И быша у Мирослава две тысячи, из них пятьсот конных, а еще двести держал в Менеси. Реша гриди: «Лутше встретити Ольсича у стен града, затворимся при неудаче». Мирослав рече: «Коли не осилим, бежати мне некуда». Реша: «Позови Велигу из Менеси». И было поздно. И принес Мирослав жертвы Могожи и Влесу, Перуну и Роду по обыкновению своему [227]. Гадал, и выпало: «Получишь, еже хощеши, але не всхощеши (того), еже получишь».

Утром вывел дружину из града и исполчил на холме у Черного Брода, пред Бобрами. И выступил Ольсич; обошел Мирослава, оттеснил от Турья, имея больше войска. Мирослав не препятствовал, угадав замыслье; вне-запу ударил по главным силам, легко смял и погнал пред собою, быццам стадо козлищ. Рече к Мирославу Друсь-воевода: «Хитер Ольсич, да и мы кашу мимо рта не носим. Повороти дружину, иначе деревляны, еже за спиною, займут холмы и почнут прижимати нас к озеру». Але не внял Мирослав; чуял в себе крайнее стом-ление и думал о превратности, мелкоте и дикости свершающегося на бранном поле; беззаботно играл со смер-тию, удивляя гридей; каялся (в том) сам князь спустя леты. Пока Мирослав побивал бегущих, деревляны почти смахнули с холмов турьский полк. И оставив погоню, Мирослав разделил дружину, указав воеводе обходити холмы справа, сам же всхоте идти слева, держа солнце пред лицем; положил сице: у Брода, поворотив, удари-ти с обеих сторон, дабы ворожья сила осталась праздной, ибо тесно на холмех, не разойтись. Рече воевода, изумясь: «Неразумно. Непосильная работа. Не свежие ведь; потрудимся еще, прорубаясь к Броду, на холмех вывалим ужо языки, а деревляны полны сил». Рече Мирослав: «Делай, како велю». Друсь отрече: «Что пре-пиратись? Не стану вершить глупое, поищи другого». И пошел сотским на холмы, к турянем, что держались уже едва, Мирослав же поставил воеводою, на правое чело, тысяцкого Пригодича. И подумал посреди сечи со спокойствием, како николи прежде, бо злой дух и горечь вселися в сердце: «Правдиво прорицание: не ища поражения, не хочю ведь победы, страшит нынешнее и грядущее бремя. Како жити на земле, идеже (все) переменилось?» И открылась тайна страха: покинут волх-вою; склонял владыко Череда супроть Володимира, в упованье теперь на Ольсича и на деревляньских князей. И се пребы Мирослав в полоне думы; и бысть поражен в голову брошенным копьем. Стал пересиливати Ольсич, ездя меж полками, одушевляя своих криком и понукая гневом; и вот уже пали смертию хоробрые вои Пригодича, и сам воевода рухнул под деревляньски-ми топорами. Сложив остатки войска, пробился Друсь к Турью, потеряв (при этом) лутшую часть дружины; всего же погибло в сече болыы тысячи конных и пеших.

И обложил Буен Бык город, Ольсич же и Немизь пошли к Случью, идеже стоял уже посадник Бусл, извещенный о тяжкой неудаче. Было с ним кроме дружины до тысячи ополченья; и секлись в ярости, и истощились обе стороны от кровопролития, Бусл же не дрогнул; и отступил Ольсич, погребя Немизя и всех павших у Случь-реки, близ Переката.

Меж тем Друсь едва удерживал Турье; и вышел, чтобы спровадити в Менесь князя Мирослава, бывша все еще в беспамятстве, и домочадцев его, а также выпус-тити на еолю немощных от голоданья населенцев Турья, ибо княжьи припасы быша отравлены лазутеми Ольсича. И пробился Друсь, але Буен Бык кинулся в погоню, так что пришлось отрядити к обозу много войска, сам Друсь с немногими загородил дорогу, а после вернулся во град. И пришел обоз цел и невредим в Менесь, осажденным же в Турье сделалось совсем невмоготу; о третью седмицу осады, по смерти воеводы, город был взят приступом; в живых осталось всего семнадцать мужей. Казнив их, Ольсич сел княжити, не спрося вече и не торопясь с обещанными указами.

Очнися Мирослав в Менеси и вскоре исцелися усердь-ем и заботою Ставра, почтеннейшего из балиев в Дреговичах, волхва при святище Рода в старой Менеси. Ставром составлено неколи Поученье о здоровье; Мирослав, обретя сие бесценное книжие, повеле (его) спи-сати и спис подари Володимиру; Володимир часто слушал из книжия и, рассуждая, извлекал пользу. Леты жизни ни при чем, поучал Ставр; женолюбию предел положен в напоре семени, здоровью в недуге усталости, коли не поражен кто язвою от грязи и пресыщения; знай, занедуживший усталостию, не в недуге гнетущая скорбь твоя, но в пределе здоровья; повесь вервье с корзиною и отягчай каменеми, много выдержит, а добавишь камешек с ноготок, и лопнет; тронь же перстом едва до разрыва, загудит; сице человец: нагружай, яко вола, и будет тянути с усердьем; если же загудело в нем от усталости, останови, чтобы не каятись. И еще поучал: недуги тела и духа от перемены божьего брашна: света, ветра, тепла, воды, душевного познания; хо-щеши ведати много и жити долго, яси, пей и работай одно и то же; не ищи нового для тела, но ищи нового для духа, ибо тело ядет, что сегодня, то и завтра, дух же не ядет прежнего. И еще поучал Ставр, балий: здоровье – от здоровой пищи, и (ее) не должно быть много, ведь и плечи не держат, еже нести не могут, чревоугодие – скорый путь к недугам и смерти. И се верно, развращены ныне обилием. Прежде восхваляли скудость, лишь бы свежо да чисто, и быша люди здоровее; ныне хлебы пекут из помола, а прежде жито парили или жарили напаренное без масла. Или вот еще: мясы готовят на медных противнях, а положено на угольях или в глиняных лотках. И травоедение в уродные леты забыто. Неколи знали от мала до велика, какой корень полезен, и когда срок яденья, – одни ведь сушат и толкут, другие варят и пьют отвар, третьи жуют. Примечаю: коли дух в человеце нестоек, и здоровья не сыще-ши (в нем). Ныне все меньше по Словени крепких людей, подобных прежним: ночь спали нази на голой земле, мяс не варили, досыта николи не ели, медами не опивались и ложью себя не травили, трудов не избегали, оттого и не ведали недугов с рождения до смерти.

Тяжко глаголити о печалном; и если кто уклоняется мыслью, таит (в себе) боль сокрытую, боясь обнажи-ти, ибо не верит.

Очнулся князь Мирослав, и вот – сидит уже на столе Ольсич, никем не избран, але наречен наследным, а Дреговичи поделены – у Случья межа: по одну сторону дружина Бусла, по другую полки Турилы, сподручника Ольсичева, заискивавша преждь у Мирослава. И первый друг Ольсича – Уила, ятвяжский князь; воюет коборей, и дулебов, и кроснов, Ольсичу ж никакой заботы; вместе грозят Мирославу. И Велига, Дрють-ский князь, не признает Мирослава, полюдья не шлет, звати в войско от родей своих не позволяет, с Рогнед и попами (ее) водит застолье. Але обидою обид – влады-ко Череда; проезжая из Ильменя, в Менесь (даже) не завернул; и волхвы нахохлились, супроть слова не молвят, но нету былого сердечия.

О бози! взгляните на страсти малых детей своих: со вороги округ, ходившие прежде в друзиях, се кровососы, неколй клявшиеся в любви; горе нежданно и безнадежно: любимые мои против меня; и сам себе более не вспомощник.

Казнился Мирослав беспечием на бранном поле: вправе ли державный муж жрети себе державное? вправе ли, ведя других, блукати сам? Случается однажды беда, (все) остальное – подбедки, последыши ее. Скликал Мирослав старейшин от верных родей. Рече: «Долг не спрашивает о числе и силе, но о совести. Поищем со-узцев, ибо тяжко (одним) восставити прежний закон, наказав и Ольсича, самозванца, и ятвязей, и Велигу, замыслившего отложитись, приняв хрищение». И послал к рутем и к виднисам, сородичем, в Полотьскую землю, и к жудинем, корсем и лотвичам с просьбою, але По-лотьский князь Видгар, посадник Володимиров, и слу-шати не пожелал о безмездной помоге: «Обещай Витсь с землею мереев и смиличей, пойду (с тобою) супроть Велиги и в Ятвязи».

Было же в те дни: вняв сладкоречию кыевских послов, замирился Хелмор с Полотьским князем и рассорился с Могутою; секлись уже дваждь Могута с Хелмо-ром и Видгаром, и победил Могута, имея впятеро меньше войска, но вдесятеро больше ожесточения.

И пришел в Менесь из Кыева, на пути в Заславье, к Рогнед, болярец Сивер и, выслушав нужды Мирослава, рече: «Коли надобь просити, проси Могуту; ведают в Кыеве о сношениях Ольсича с Могутой и велми беспокойны: не Ольсич ведь верховодит, но Буен Бык: при-идет Могута в Деревляны, и заполыхает сильнее, нежели при Малом». Изумился Мирослав: «Звати Могуту – бранитись с Володимиром». Отрече Сивер: «Не избегнешь брани, да и что теряешь, столько потеряв? Теперь же, по слухам, Тмутаракань и Печенежь сбираются со-купно на Кыев. Оттого Володимир торопится уладити с Хорватеми и Волынью, не радый, что связался. Разбили воевод его хорвате и лехи, паки зовет Добрына».

Реша мужи к Мирославу: «Поклонимся Могуте». И возразил: «С Могутою Ольсич, сотрапезник его, ворог наш, не подавимся ли попроском? Пошлем лутше к Хел-мору, обещался прежде». Ожидаючи ответа, сомневался однако и велми тревожился, так что дивились люди, знаЕшие прежде его твердость. Рече Мирослав: «Мудрость николи выгоды не сулила, только честь. Але и того довольно». И сказал Чстень: «Мудрость – тень бытия, князю, и жизнь творима не мудростию, но безрассудством. Горько, але истинно, иначе отчего гибнет человец? Всему научишься, ео всем мудрость постигнешь, да дней жизни уже не достанет». Спросил Мирослав: «Како уйти терзания своего? Самое страшное – хотети и не верити, знати и быти без силы. Вот округ поклоняются только обилию и власти, невозможное прежде, понеже вси быша равно богаты бедностию, а власть беремила честных и не услаждала бесчестных. Подкрался недуг, и не заметили. Недужный не зрит, когда подкрадаецца недуг, – зрав видящий». И усмехнулся Чстень: «Украшаем былое, ибо нынешнее безобразно. Зряшное беспокоит, не мы во времёнех, а Ерамёны в нас. И что закон? Аз есмь стар и немощен, во днях прощания, глаголю дерзко: постиг волю бозей, але и воля (их) супротив мя».

Вскоре умре Чстень, и тужил по нем Мирослаз, еще более переменясь нравом. Погребли болгарьского пленника духа по древлему обычаю – в Огне, именовав внове [228], не сыпав холма и не тризнуя вовсе. Рече Мирослав на могиле: «Погребение не смеет быти торжественным, ибо на суд вечности предстают нагими. Единственный памятник – людьская память, але и она смертна».

Нечто увидев, каждый о чем-то вспомянет и к радости и печали присовокупит прежнее, – оттого необъятны чувства у переживших. Завижю кострище и дым черный, вспомню плач погребальный в Понежех, селище, еже по стольной дороге от Турья к Волчьему Логу. Неколи подъехал на дым, и вот – сходится людье на тризну, и лежит усопший уже в санех на подворье, крытый рогожею; ждут волхва. На санех скатерть, обсыпана пеплом очага, копье и щит умершего и соха с рукоя-теми долу. Бысть поражен, что строго хранится обычай; послушав плакалей, поразися (еще) более: старинное пение, л мнозие словы смутны в уяснении даже мне, книжнику. Жалею, что не упомнил, складено чюд-но сколько вспахано тобою, сколько посеяно, сколько взлелеяно, сколько друзей привечено, сколько ворогов посечено, хватило бы на царство, достало же тебе одному; видит тя солнце спящим впервые и в последний уж раз видит оно; песня допоется, и тризна окончится, останутся с тобою Земля и Небо, и будут утешением, ибо уже не прибавишь к людьскому горю… Жаль, не упомнил тогда песнопения, протяжного, со стучальце-ми кленовыми, не с плоскими и короткими, како ныне увидишь, а с круглыми и долгими, взятыми медвежиной о концех.

Плачют и жалуются в родех по-разному; добро, что близким плакати в голос не велено, дабы отчаянием не отчаяти духа умершего.

Утишился и сник в себе князь Мирослав после смерти Чстеня; не терпел прежде непорядка и нерадения, стал вовсе не замечати. Прежде от зари до зари во тру-дех: на конюшню заглянет, огнищанам прикажет, в счеты посмотрит, с тиунами и вирниками поговорит, с гридеми поспорит, вестников послушает; станет суд правити или дело рядити, николи не отложит начатого, Гостей угостит, волхвов почтит, с думцами посоветуется; по мосткам, еже кладут из теса, походит, хоромами, еже рубят, полюбуется; мелочью в нос не потычет: се так, а то этак, но (только) повторит поговорку «вам жи-ти, вам и домы рубити, вам помирати, вам и судьбу вы-бирати». И штодень ищет уважити чюжие труды: к гончарам пожалует, присядет глину месити, бронников и оружейников навестит, меч сковати попробует, навер-шия сулиц закалити попытает, у лодейщиков в лодью залезет, топором заусенье прогладит, у кузнецов мехами подует, железа молотом постучит, расспросит камнесеч-цев, городников, бочаров, ложечников, седельников, тульников, чеканщиков, гвоздочников, кожемяк, швецов, литейщиков, замочников, среброделов, плотников и других, иже от пота ведают тайну своего ремесла. Из-менися Мирослав, пропала спрыткость и радость на всякое дело. Часами сидел на заднем дворе подле растворенных дверей, внемля курему кокоту, свиньему похрю-ку и людьским беседам, толкотне ступ и хрусканью жерновов; редко играл в тавлеи, еще реже возился с вну-цеми, их же быша о те поры трое. Повторял, если донимали державной заботой: «Свершающееся свершится, а худо или добро, не нам судити». И следил сны, и толкователя, угождавшего ему, награждал более гридей.

Бусл, посадник, взирал на князя со слезьми жалости, не узнавая. Рече Ставр, балий: «Недужен, але не плотию, но душою. Рухнет остановившийся на полном скаку». И упросил Бусл князя поехати по родем, дабы укрепити надежду в людех; и отнекивался, але в кон-цех согласился. И вот увидел повсюду падение нравов, раззрат духа и попрание обычая; отроки перечат от-цем, жены обличают мужей, несовершенные упрекают бозей за свои несовершенства, страждущие – за страсти и подлые – за подлости, и говорят, сея ложь и путаницу: «Бози должны давати; у христов дают, зачем те, еже берут, не давая?» О христах слыхали вполуха, а восхваляют: поносителям и смутьянам от века ведь почет среди недовольных от неразумности, жаждущих более, чем могут, и требующих сверх заслуги. Умножились беззакония, бранятся на всех углах люди, а возмущения не слышно; заимодавцы взыскуют рези по произволу, ряда никто не блюдет, обидчиков не наказу-ют, истцов не удовлетворяют, судьи требуют взятки; мнозие покидают общину, забросив пахати, прельстясь житьем в городех и зарясь на чюжие богатства; изгои скитаются, не трудясь, прибегая к татьбе и разбою. И вот неслыханное: убили смеря из Песков близ Нового Дворища; дворищане, чтоб не платили виру, оттащили убиенного за сбою межю – к Колодне, те без стыда тянули распухшего, в червех и зловонии, до Бобров, и никто не возвысил гласа, не упредил бесчестия. И еще случай – и то с Мирославом: придя в Заречье, узнал, разбойники из Радимичей увели скотье, жен похитили, селище сожгли; бродя у пепелищ, узре (Мирослав) двух смерей, иже сводили счеты в надрыв пупа, истекая кро-вию. У одного брада оторвана, висит клочьями, другой без ока; и се бессловесно и тяжко убивают друг друга. Обочь смеются, поднатыкивая, проезжие варязи; поодаль назирают, молчны, яко камения, опираясь о посохи, старцы; хрипом хрипят бшощиеся, и нет для них мира кроме ненависти. И кинули им топоры, и, похватав, сошлись и рубанулись, и оба упали, и доколе не отошли света, в злобе когтили землю. Бпроси Мирослав: «За что приняли погибель?» Отрече один из старцев: «Тот, без брады, седмица, како снял уздечку с коня того, без ока». И спросил: «Идеже конь?» Отрет че: «Вчера угнали тати». Возопил Мирослав: «Доколе темнота будет гасити свет? Не бози вершат судьбы, но злыдни; добрые же покорствуют, и оттого всем худо. Последний сторож Неба на земле – совесть человецей, еже глаголит: приидет ли завтра справедливость для всех, не ведаю, но сёння воспрещю несправедливое». Паки переменися с того случая Мирослав; собрал волхвов и сказал: «Не христы поядут, но сами себя по-ядем; прежде столь бесчестно не жили, бесчестный бысть соломиной в очех, ныне же бревены друг у друга не замечают; и словес на ветр не бросали, умрети (за них) не боялись; ныне жизнь ценят высоко, а чело-веца и словы (его) низко; прежде человецем дорожили, а не жизнью. Гляжу на предков: аки драгоценные ка-мени в пыли наших дорог. Много ли подобных?» Отве-щал Чурило, волхв, велми почитаемый в Менеси: «Не спрашивай об Истине, словы вещают о ней, сколь мертвый о живом. Истину чуют, а не выражают, ибо невыразима; сторонись кладбища речений, чувствуй, пока жив, твори по велению бозей. Имеющий умножит имение, неимущий увеличит неимение». Прогневися Мирослав: «Се мудрость праздных от сытости, для тружа-ющихся от глада – блуд. Не о том вопрошаю; идеже стоим, братия? Алчность вкоренилась в человеца, себялюб, яко николи прежде. Солнцу велит: свети, земле велит: рождай, саду: плодоноси, другу: угождай (мне) и приятствуй; и от бозей того же требует: который больше наобещает, тому и молится. Враждует один против другого с отменной яростью – отчего? Нет умирения, нет спокою душе, ускользает от нее (все), чего ни коснется. Было богатство – обернулось нищетой, нищие толпятся у святищ, видано ли прежде? Общины николи не оставляли бедовати сородича, ныне сородичи запамятовали имены свои, бегут из общины, быццам от мачехи, и грады, рассадники мерзости, поглощают их. Почали любити не то, что любимо, але что во мзду обратимо: восхваляют, в чем нужа, а бесполезное для себя зазирают без совести. Рушится подъ, не на что оперти ся, остается душа безутешной и голодной, ведь насыщает не съеденное, ко отданное на съедение, не милостыня, но дар. Почто не разумеем? Трудно взяти, но дати еще труднее – тянут руки неблагодарные». Рече Чурило: «На всё – наставления желания и наставления погубителей его. В мире искал и лишь в себе нашел. Что изменишь? Спасения отвне не дано; всетворящего завета не сыщешь, тайны не разгадаешь. Надобь жити, замкнувши ся в хотех: хощеши ясти – яси, хощеши любити – люби, хощеши почивати – почивай…» И подхватил Мирослав: «Хощеши взяти чужое – возьми, хощеши убити – убей… Глуп изрекший, что умен (он), но дваждь помысливишй про себя. Помянешь мя, Чурило: отречешься от ел овей, ибо постыдны». И разошлись, не ведая, како допомочи в беде, была же повсюду; не ожидали, а пришла, не хотели, но явилась, не замечали, но встала, застенив все округ. И приснися Мирославу вещий сон, – будто сидит на сенех, а столбы подрублены, и вот обрушилось, падает быстрей и быстрей, а земли нету, ждет удара, и не ударяет. Заутре пришли на княж двор купцы из Кыева и поведали: обступила стольный град печенежья рать, и полков без счету; серед ворогов ненавистники Володимира: Гу-нард-варяжин, неколи болярин Ярополч, Содко и Госто-мысл, Полянские князи, бежавшие от хрищения. И сказали еще: идет за печенэземи Купаньская Русь с 50 тысячами войска, и не устоит ни Кыев, ни Новгород; кончится насилие христов над правою верой, и древлие роды, изгубляемые Володимиром, паки восставят побеги. И явися онгда с грамотицею гонец из Червеня, от Славуты, сына Мирославля: «Брани конец, але добычи нету, идем домови; полку моего убыло на 127 мужей; коли не намерен обесчестити мя, ходивша по твоей воле, дай щедро на дружину». И поведал гонец о мужно-сти Славуты и еще о походе. Придя в Хорвате и Волынь, почал Володимир христити людье, сажая епископов и веля возводити церквы 229. И быша велми много недовольных, и выступили супроть Володимира, призвав в помощь Болеслава, соблазнявша христитись от Рима. И перемог в сече Болеслав, осилившись дружинеми хор-ватей и волыни, и позвал еще пособити ятвязей и угров, и обещали, так что Володимир, подпертый одними чехами, подумывал уже отступити, дабы не губить войска. Однако Добрын, пришед, переманил удачу: побудил угров ко блюдению прежнего ряда с Кыевом; ятвязей отвлек угрозою Видгара, Полотьского князя, и Хелмоpa, князя Изборьской земли, стравив ловко за Поду-тавье; в Лехах поддержал Масуру, соперника Болеслава, а из хрищенных хорватей и волыни составил новые полки; и легко разбил Болеслава; и погнал (его) за Висьлу, так что лехи запросили мира. И не хотел (Добрый) миритись, але, прознав об осаде Кыева заговорщ-цеми и печенеземи [230], поспешил уставити мир, даже не спросив с лехов ущербного, а волынем оставив прежнее княжение; хорватем же навязал посадника.

И было, что из Хорватей и Волыни бежало мятежное людье, числом до двадцати тысяч, и осели в Ятвя-зех; Уила выдал их Видгару и Хелмору, избавивши тем ся от бранного спора и разорения. Видгар, ища похвалы Володимира, повелел избивати беглецов-право-верей до смерти; Хелмор же, покорствуя волхвам, приветил несчастных; и вновь поссорились Видгар с Хел-мором. Могута поспешил на выручь к правоверям и столкнулся с Полотьским князем. Увы бранящимся: когда двое вступили не на живот, а на смерть, является третий, менее сильный, и встает над обоими.

Вскоре вернулся в Менесь Славута и при нем огузье дружины. Гордился Мирослав возмужалым сыном в надеждех, со Славутой прогонит Ольсича из Турья и проучит Велигу. Але заблуждают надежды: что желания человеца в мире, полном иных людей и желаний? Рече Славута: «Почто не даешь обещанного на дружину?» Отрече Мирослав: «Одаряет (обычно) водивший, але не кручинься. Вернем от ворогов и стол, и землю, и полюдье, и домы, и челядь, и серебро, одарим дружину с лихвою». Рече Славута: «Ты мя опростоволосил, како предстану ныне пред мужеми? И смею ли бранитись с Ольсичем? Вот был в Турье на возвратном пути с Воло-димиром и Добрыном. Пал Ольсич в ноги великому князю и просил христити Турьскую землю, пеняя тебе, еже препятствуешь, и то причина возмущения; рече: «Смиренно, аки стремчий, введу коня Мирославля в Турье и верну князю стол, едва приимет христианскую веру. Не вели мя прогнати, вели до той поры оставити» [231]. И упало сердце у Мирослава, и опустились руки; впроси: «Ужли лучше смиритись?» Рече: «Смирись, в том польза твоя и моя, на покори достанет, а тамо и переменится. Глядишь ведь очеми юности (своей), и то заблуждение; глаголишь о времёнех, еже миновали, и о мужех, иже перевелись. Прав Ольсич, требуя наследовати: при ссорах, обидах и перекупах возможно ли выкликатидо-стойного? Едина Русьская земля, едину быть и обычаю». Взглянул на сына Мирослав и узрел отметника. Впроси: «Не хрищен ли?» Отрече, нимало не устыдясь: «Воспринял Христа с любовию и сожалею о блудящих в сумерках». И сказал Мирослав, погребая надежды: «Не Христа воспринял, сыне, но продал душу чюжому богу, осиротев. Ради чего?» И, взбледнев, молвил Сла-вута: «Смирен пред тобою. Не искушай же мя, отпусти с дружиною. Пойду в Полотсь искати славы». И не удерживал Мирослав: «Бедствую ныне: абывсяк на счету, однако противно смеяние в людех. Не принявший науки отца да приимет науку истца; коли глупый назовет ся разумным, кто воспретит? Зычно тявкает щенок, але еще не пес». И отпустил Славуту с дружиной. В тот же день явися к Мирославу владыко Череда, велми озабочен; рече, не преступая порога: «Хо-щешь ли миритись со мною?» И обнял его Мирослав: «Твои и мои помыслы (принадлежат) земле и вере. Знаю, обманул Ольсич». Рече владыко: «Знаешь, да не все. Казнен Буен Бык, а с ним немало других славных мужей. О седмице нагрянут в Турье попы для хрище-ния». И содрогнулся Мирослав; подумать не успеешь о беде, а уж у ворот: «Неуж и о печенезей не обломает клыки Володимир?» Отрече владыко: «Увы-увы, доколе с ним Добрын, уйдет расставленных сетей». И думали об Истине и о блуждениях ее и о Добрыне, великом муже, въявившем ся во славу и в наказанье Русь-ской земле за беззакония. Замышляли волхвы сгубити Добрына, прорицатели же не велели; и стали искать приворожити, прознав, что поостыл к христам и открыто насмехается над (их) учением. Се застольничали гриди в Кыеве, и сказал епископ Илларион, вкусив хмельного: «Не доблестию победяше язычников, но истою верою и чистою молитвою»; и поносил Перуна и Влеса; Добрын же оборвал в гневе: «Хвалилась куриця, что выше топора ночевала. Чтох со вниманием писания о Христовом вчеловечении и о будущем веце, и о проро-цех от апостолов. И что же? – язык и пылинку обратит в облако, преувеличивает молва, вознося земное до небесного; обширно суесловие, так что лень и недосуг чтети, пуще же отвеяти плевелы; и вот кричат толстодумы и хитрые лицедеи: мудро! мудро!» И возрази Илларион, прибегнув к поносным словем; Добрын же велел облить его квасом, связати ради буйства его и выволочи на поветр. И донесли (о том) Володимиру; воскликнул: «Не язычников пора побивати каменеми, но еретиков, и Добрын первый меж ними, богохульствует, не признавая никого над собою». И рассорились Воло-димир с Добрыном, порушилась былая дружба, и ушел старый Добрын в Новгород в обиде, прилюдно назвав великого князя хлыстом от Грек и пророча: «Верою вознесся, але в безверии рухнешь, в друзиях найдешь ворогов, е слугах предателей, в судьях мздоимцев, оюро-дишь ся, хвастая чюжим и чюждым». Случися ссора вскоре по замирении с печенеземи; иные скажут, по возвращении Добрына в Кыев из Хорватей, но то неправда.

Паки о Мирославе. Внушал (ему) владыко Череда выступити против Ольсича, говоря, все упустит упустивший свой час. Решился Мирослав, но было мало дружины. И позвал владыко Череда Могуту; яви-ся князь в Менесь с немногими мужами. Думали от утренней зари до вечерней, а к единому не пришли. Ре-че Могута: «Восставим ли прежнее, не погубив нынешнего? Нельга ясти без ложки. Возьми деревляней, иже бежали от смерти из Турья и скитаются по лесем, и пересилишь Ольсича». Мирослав рече: «Не хощу огре-шенья пред Володимиром и упреков, будто восставляю деревляней». Рече Могута: «Сколь ни исхитряйся, не уклонишься ссоры с христами. Ужли не зришь разрушения племени (своего)? Сложимся в один, и Велигу прогоним, и Ольсича накажем, и до Кыева доберемся. Подоспеют скоро тмутаракане, у них 50 тысяч с найми-теми, кто устоит супроть? И много ли получим, коли приидем за обозами?» И предлагал взяти в войско из хорватей, отбитых у Видгара, Мирослав же попросил серебра, и не упирался Могута. Нанял Мирослав из рутов, виднисов и летьголи, платившей дани, а всего, со своими, составилось до семи тысяч; и вышел против Ольсича, получив счастливое знамение и весть о неудаче Во-лодимира у Кыева. Борзо достиг Турья, але не хватило толикой силы для перемоги, и потерпел тяжкое поражение; увел остатки войска к Случью и тамо бысть сражен новою вестью: Володимир вступил в Кыев; Добрын оттеснил правоверей и печенезей за Трубеж, разбив их полки; из Тмутаракани тоже дали знать о беде; поход отложили, ибо разбранилась русь с годеми и черными печенеземи. Открылось спустя леты: паки Добрын помешал походу тмутараканей. Бывше в Червени, склонил Володимира послати злато и серебро, что взяли, корсуньцам, требуя ради спасения веры возбудити сурожскую Казарь, черных печенезей и годь супроть купанцев. Сице хитростию и подкупом бысть отвращено возмездие; и продлилось бедствие племён; отвернулись бози, ибо люди не устояли в искушении, продавая душу прежде, нежели узнавали (ей) цену.

На пути к Кыеву Володимира перехватили печекэ-зи и посекли дружину, шедшую в челе, так что великий князь остановился, прося о подмоге, идеже только мог. Тем временем Гостомысл, и Содко, и Гунард, прозванный Варяжком [232], воевали Кыев вместе с печенеземи и, торопясь, ломали стены с трех сторон. И гибло много из осаждавших, владело ими нетерпение, христы же на стенах сражались обочь с обманутыми правовереми, одни превосходя в отваге других; ночью заделывали (то), что разрушалось днем; и вот не осталось во граде уже ни каменя, ни бревена, а все древы были срублены; тогда Константин, тысяцкий, старший сын Доб-рына, сломал свои домы, володел же каменными хоромами, самыми роскошными в Кыеве; последовали примеру и другие. И все же мятежные запорожи овладели (одним) проломом, и ждали только печенезей, чтобы войти в город; Константин, Еооружив своих холопей, отчаянной храбростию сбросил запорожей со стен и стоял неколебимо, доидеже не приспел Добрын и с ним Володимир. Правоверы отступили, але Добрын преследовал, дабы коварно посечи до единого. И настиг противников за Трубежем. Исполчившись, послал к пече-незем сказати: «Зачем губити воев? Ужли без крови не разойдемся? Сыщите богатыря в своем стане, а мы в своем, пусть померятся силой. Переможет наш, замиримся и забудем об обидах, вы же выдадите (нам) изменников и мятежей. Аще ваш богатырь пересилит, заплатим на каждого». И было хитростию; искал Добрын задержати печенезей, ожидая чернижские и си-верские полки. И согласились печенези, посовещавшись с Гостомыслом и запорожскими старшинами. И велел Добрын битись своему холопу именем Ждан, вати-чулмужу недюжинной силы, усмарю. Але не торопил, выгадывая время. Печенези, почуяв подвох, дали срок до полудня. И сошлись богатыри, и бились крепко, и победил Ждан 233. В тот час приспела подмога, и напал. Добрын, и разбил противное еойско, лишь немногие спаслись от ярости христов; Гунарда же, прозвищем Ва-ряжко, Содко и семерых печенелсских князей взял в полон. И возвратился в Кыев со славою; по хотению кыевцез Володимир освободил Ждана из холопей, да и честь подневольному была невелика; и назвал Ждана.;. Иоанном, быццам христа, приставив своим рындою, после жэ езял в дружину, але так и не заставил приняти хршценье 234.

Тризновал Мирослав неудачу в Случье, и скорбел вместе с ним владыко Череда, утешая: «Сколько горя округ; нашей ли бедою почалось или кончилось, а солнце светит и греет, и нам правитн долг, пока живы. Счастлив всякий, покинувший утробу матери и увидавший свет, и что его смерть потом? Кто же уяснил себя средь мира, бессмертен». И оставались еще надеи на Тмутаракань, але вести приходили хуже и хуже; и на Доне перессорились старшины, объявися средь них про-христи и смутьянили, обольщая истомленных замирением с Кыевом; казнили отступников, але смута не улеглась. И Могута, вопреки усердию, не сподобился осилитись и укрепитись в Кривичех: дружина (его) то умножалась, то таяла: мзда невелика, христы же будто утихли, а Новгород и Кыев быша далече, и се покидали смере дружину, не удержати ни словом, ни по-грозой. Але пожар полыхал, ибо дымилось, и рушились стены на глазах. Нежданно-негаданно замирились Вид-гар и Хелмор и вместе выступили супроть Могуты, насилу избежал сечи, укрывшись в дремучих лесех за Смиленью. И се новая тревога: умре Хелмор; узнялся слух, быццам вероломно отравлен Видгаром, а воевода Хелмора соучастник и подкуплен. И было похоже, ибо полоте взяли тотчас Изборье, яко пирующие свою чару, и всю землю Хелмора заняли до самого моря; Славута же, сын Мирослава, вызвысился, поставлен посадни-чать в Изборье с благословленья Володимира.

Долги, тянулись дни безвременья; никто не ведал смысла вершившихся событий, пророки пророчествовали всуе, гадатели говорили о нескончаемой тьме, а бо-зи молчали, и веры не было никому, и утомилось людье ожидать и искати. Мудрость (только) у мертвых, разве живому остатись живу, восприняв (ее)? Страшна и тя-* жела Истина, долу гнет, в землю по пояс вгоняет. Че-ловец не постигает воли бозей, потому и ближнего не разумеет и себя не знает; душа болит, куда ни обернись – нищета и голь; плачют, да не о том, смеются, але не по тому поводу; процветают сорняки: горчак, пустыльник, напрасница, горюн, погремок, топтун, а злаки питающие усыхают.

Безмерная красота, поразившая душу, обращается в недуг (души), коли не вчеловечена. Подобно же безмерная боль, коли не выказана; всех тяжелее смолчавшему и не уронившему слезы. Тако ведь и мудрость, – бессмысленна в одиноком. В единую душу не заперти ни Красоту, ни Мудрость, ни Страдание; се божьи дары, и погубляют, аще бесследно погубляются в человеце; и не служат надежде; от Красоты ведь Страдание, от Страдания Мудрость, от Мудрости Красота; переливается радуга – тайна велика. И се першая заповедь: без отчаяния приняти любые напасти; в человеце надежда, а коли без надежды, пустынно и зря.

И грянуло – потряс Перун человецей, ибо не осталось в них веры, изгоняющей сомнение. Почалось видением Буслу в осень, егда тяжко захворел. Пришед к нъ, Мирослав нашел (его) в отрешенности и нелепой заботе. Босонож и беспоясен, в долгой рубахе, отворив слу-хонце, пучился в беспроглядный, запустелый простор, – постарел славный муж, исчез в прежних летех; слабое и жалобное творит время из могучего духа. Рече, не признав князя: «Быццам вопит… Карачун ходит, карачун бродит, дымит головешками погребальных кострищ». И услыхал Мирослав тонкое жужжание, вроде шмель запутался в горохе или повилике, – позудит, позудит и отпустит. Вот оно – тенёты и муха-назойни-ца, а над нею мизгирь; туда-сюда егозит, пырская слю-нищем, опутывает! Рече Бусл в страхе, утираючи пот: «Ссосет мозги, и никто не приидет на помощь».

Не к добру примета – зрети, како сытится паучи-на. И впрямь: постучал следом гонец из Кыева, потребовал Мирослава и огласил указ: посажен в Турьской земле и в Деревлянех по Уборть подручным князем Святополк, сын Володимиров, а посадники (его) Ингвар и Ольрич. Растерялся Мирослав, не ожидал сей злодейской подгады: еще митрополит Михаил упрашивал Во-лодимира раздати земли меж сыновеми, дабы потеснили прежнюю знать, Добрын же воспрепятствовал, опасаясь мятежа и раскола; вот его словы: «Близким ссо-ритись. проще, нежели далеким, землю же русьскую должно крепити единой волей».

Добрыню, Добрыню, сеял, добро взрыхляя, але на неуродицу, тоща почва для справедливости. Безмерно возобладали христы, внуздав коня, еже потерял доброго седока.

И се нагрянул в Турье Святополк с дружиною [235], с попами и епископами из грек, со старшей чадью из ва-рязей и полян; встал в тереме Мирослава и сразу почал зиждити новые хоромы и церкву. И послал Мирослав к великому князю грамоту, наполнив упреками и требуя отменити без промедления указ, отнимавший землю у законного володетеля. И был ответ: «Аз есмь великий князь в Русьской земле законом и обычаем ее, да не совершится (ничто) без моей воли. Ты же, названный князем, остался без дружины, две трети Дреговичей ныне супроть тя, како же было допустити новое унижение (твое), если бы Ольсич пошел (на тебя) с Ве-лигою? И если хотят христити ся в Турье, дело не мое, но господне; ты же, противник веры, упорствуешь в заблуждении, тогда как сын твой Славута наследует царство божие и мою любовь».

Вынести ли боль, еже больше души? Ободрял Мирослава владыко Череда: «Твой срок настал, крепись и ты, уповая. Наша ведь еще сила, а не христов: вот и Деревляны вновь поднялись, и Ватичи, и Кривичи; Переяславская Русь клокочет, в Изборье восстал внук Хелмора». И в гневе отрядил Мирослав другого гонца в Кыев: «До тебя пеклась Словень о своей силе и дорожила обычаем, забытым ныне тобою; отцом величаешь ся понапрасну, доколе не признан в детех; в Дрегови-чех же ни ты, ни пращуры твои не княжили и даней победных не имали. Аз есмь князь Дреговичей волею племени, и (твоего) указа не приемлю».

Воротися гонец без ответа, с новою вестью: послан подручником в Полотсь Есислав, сын Рогнед 236, а посадниками при нем Славута и Видгар.

И позвал Мирослав старейшин от верных родей и волхву, и съехались в Менесь от беличан и сутиней,;от вентов и кревов, от невров и даничей, от волоков, ду-леЕцев и полешей [237]. Рече к ним: «Подступают христы, дабы отняти обычай и веру». И закричали в ярости: «Убьем Володимира, от него напасти. Убьем, и каждый будет изнове сам по себе». Мирослав рече: «Ужли (так) слепы, что желаете погибели себе и Русьской земле?» И обвинив ся, обвинил волхвов: «И ваша вина за свершившееся, ибо слово бозей не стало словом души в людех, не напитало их сердце. Не христы развратили (нас), но мы, развратясь и разуверясь, призвали христов. И се вопрошаю ныне: «Како быти человецу, дабы пребывати (вечно) на земле с неомраченной совестию?»

И не ведали, что ответить.