Мне как молитва эти имена. От Баха до Рихтера

ОТДЕЛЯЙ, ОТДЕЛЯЙ!

Вы любите искусство? Я да, но не всякое, и это меня тревожит. Потому что к «не всякому» относится значительная часть того, что создано в 20 веке. Почему-то это в малой степени касается художественной литературы, тут наш век едва ли уступит 19-му. Но во всем остальном — в музыке, живописи, скульптуре... Не спешите объявлять меня ретроградом, консерватором и тому подобное, есть по крайней мере три достаточно серьезные причины, заставляющие думать о спаде в искусстве; судите сами.

Едва ли на земле сейчас рождается больше гениев, чем 200 или 500 лет назад. Но чем было заняться гению в прежние времена? — только искусством. Были конечно и врачи, и ученые, и строители, но в основном люди творческие занимались искусством. Теперь же во главу человеческой деятельности поставлены наука и техника, именно в эти сферы уходит подавляющая масса творчески одаренных людей.

Вторая причина тоже очевидна. Да, искусство так или иначе отражает действительность. Но чтобы отражение было не просто зеркальным (включая случай кривых зеркал), художнику нужны время и условия, чтобы осмыслить и внутренне преодолеть происходящее. Кто это сострил, что современная жизнь определяется числом переживаний в секунду? Слишком много громоздящихся друг на друга потрясений, подобен непрекращающемуся наводнению поток информации, тысячекратно сократились расстояния — человек, особенно если он уже обрел имя, просто лишен возможности подолгу оставаться наедине с самим собой. Где уж тут преодолевать и осмысливать!

Третья причина — атеизм, но об этом позднее.

Пора, однако, сказать, а что же именно сплошь и рядом не нравится мне в современном искусстве — отсутствие красоты. О, я прекрасно понимаю, сколь уязвимо такое заявление: «в природе все красиво», «на вкус и цвет кого-то там нет» и т.д. и т.п. Бросьте! Есть безусловно красивые и некрасивые, даже уродливые люди. Как бы ни были в своем роде совершенны земляной червь и гиена, все, надеюсь, согласятся со мной, что красивее все же бабочка и пантера. И что пение соловья, дрозда или жаворонка благозвучнее, чем карканье вороны. И что цветущий сад или парк предпочтительнее для всех наших органов чувств (включая обоняние), нежели свалка мусора — как очень хорошо заметила одна столь же умная, сколь и красивая женщина, «красота от Бога, а грязь от бесхозяйственности». Итак, есть вещи, звуки и запахи, которые априори, на любой неизвращенный вкус отвечают понятию «красота» и те, что не отвечают ему.

Так вот, я утверждаю, что в искусстве нашего века понятие красоты очень часто или резко искажено или отсутствует вовсе. И сделано это скорее всего сознательно — как реакция на те или иные негативные стороны жизни. Иначе не объяснить, зачем и откуда изначально разрушительная тенденция в скульптуре и живописи, каковой несомненно является кубизм, почему такое засилие резких, скрежещущих, дисгармонирующих звуков в музыке, почти вытеснивших мелодическое начало.

Говорят, что у искусства три задачи: заинтересовать, поразить и растрогать (вдохновить, окрылить, возвысить). Первые две вполне могут быть достигнуты и при отсутствии красоты — за счет интеллекта. Возможно на то и расчет: ошеломить зрителя или слушателя пусть даже нарочитым уродством. Но вдохновить, растрогать, возвысить может лишь красота. Понимать ее, конечно, можно по-разному, но трудно не ощутить ее присутствия. Как говорил Карел Чапек, «где вложена душа, там вы и найдете душу». А красота есть понятие духовное.

Сейчас стало принятым говорить о самовыражении. Буквально это означает, что человек творит ради того, чтобы выразить в искусстве себя. Что казалось бы можно возразить против этого? Но однажды я прочитал у все того же Карела Чапека буквально поразившие меня рассуждения. Они представляются мне столь значительными, что не могу отказать себе в удовольствии привести их здесь почти полностью. Тем более, что этого писателя почему-то знают у нас очень плохо.

«... Все личное кажется мне скорее засорением художественного произведения. То, что есть в тебе, твоя самобытность /.../ ты сам — это лишь материя, а отнюдь не форма; если ты художник, то ты здесь не для того, чтобы умножать материю, но для того, чтобы придать ей форму и порядок. У меня всегда перехватывает дыхание, когда я читаю в «Писании»: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и Дух Божий носился над водою.» Носился в отчаянии, ибо то была лишь материя без формы, материя «безвидна и пуста». «И сказал Бог: да будет свет! И стал свет» /.../ «И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы» /.../

Поскольку же было сказано, что вначале сотворил Бог небо и землю, тем самым было сказано, что не само возникновение, а вот только это отделение и упорядочение явилось истинным началом и Божественным творческим актом. Я /.../ понимаю это следующим образом: вначале ты один /.../ и твое я, твоя жизнь, твой талант — все это лишь материя: отнюдь не творчество, а лишь сотворенность /.../ Ты творишь лишь постольку, поскольку придаешь форму материи; творить — значит расчленять и снова и снова создавать конечные и незыблемые границы /.../ И как же чисто и ясно, строго и умно должен ты их разграничить, если ты творец и пытаешься идти по стопам Божьим! Отделяй, отделяй! И пусть творение твое исходит из тебя /.../ его форма должна быть столь совершенно замкнута, чтобы в ней уже не осталось места ни для чего другого, даже для тебя самого — ни для твоей самобытности, ни для твоего честолюбия, ни для чего из того, в чем находит себя и упивается собой твое я /.../ Все дурное, все нечистое искусство возникает от того, что в нем осталось что-то личное, что не обрело формы и не стало отделенной вещью /.../ Большинство художников, как и большинство людей, лишь до бесконечности умножают материю, вместо того, чтобы придать ей форму /.../

Ибо и сатана проникает в искусство, стараясь подпортить; вы узнаете его без ошибки, ибо от природы он тщеславен и суетен. Он кичится материей, оригинальностью или могучестью; всякая чрезмерность, всякое буйство порождены его пагубным дыханием /.../ Одного только дух зла не умеет — творить чисто и совершенно.

Твой урок тебе задан не для того, чтобы ты мог проявить себя в нем, но для того, чтобы ты в нем очистился, освободился от самого себя; не из себя ты творишь, но выше себя /.../ Ты творишь для того, чтобы в своем творении познать форму и совершенство окружающего тебя мира. Твое служение ему есть служение Богу, богослужение.»

Тут, пожалуй, следует сделать две оговорки. Во-первых, насчет сатаны. Композитор Адриен Леверкюн из «Доктора Фаустуса» сознательно пошел на союз с духом зла, и у нас нет оснований не верить Томасу Манну, что Леверкюн был подлинный гений. Но ведь это была эпоха между двумя мировыми войнами, когда сатана только и «правил бал» на земле, и потом, Манн же не отрицает, что Леверкюну в большой степени было присуще стремление к оригинальности. Жаль конечно, что нельзя услышать его творения...

Другая оговорка — относительно понятия «форма»; мы как-то привыкли отделять ее от содержания, а нередко и противопоставлять одно другому. Я долго размышлял на эту тему и пришел к такой формуле: мысль — образ — форма. Сначала мысль — высокая или глубокая это уж как вам больше нравится. Затем образ как опосредствование мысли — яркий и неожиданный. Наконец, форма — совершенная, но не сама по себе, а по адекватности мысли и образу. А что имел в виду Чапек? По-видимому он подразумевал под формой все три составляющих — так ему проще оттенить свою главную мысль: отделяй, отделяй! Как бы то ни было, не кажется ли вам, что все заведомо лучшее, что есть в искусстве, поражает возвышением человеческого духа над всем, что есть в нас слабого и болезненного, суетного и тщеславного. Не знаю, что думали о самовыражении Бах и Бетховен, Леонардо и Рембрандт, Шопен и Шуберт, Чайковский и Репин...

Но зная, сколько выпало каждому из них испытаний, можно смело утверждать: все они творили выше себя! Быть может самым ярким примером служат три последние симфонии казалось бы уже почти раздавленных жизнью Бетховена, Шуберта и Чайковского.

Увы, этого при всем желании нельзя сказать об искусстве 20 века. Безусловно не последнюю роль сыграл атеизм, вследствие чего искусство из служения Богу сделалось самовыражением, то есть служением себе (такое, впрочем, бывало и раньше). Вглядитесь, сколько бреда и уродства обосновалось на картинах иных знаменитостей, присмотритесь, не бойтесь, к скульптуре из металлолома и черт знает чего еще, без снобизма, но и без самоуничижения вслушайтесь в словно издевающуюся над барабанными перепонками музыку — сколько же во всем этом чрезмерного, неотделенного, неочищенного! А какое отношение к киноискусству имеет мания демонстрации голых тел? А наркотическая одурь вызывающего лишь дикие инстинкты «поп-арта»? Разве вы не видите, что все это лишь разросшаяся подобно раковой опухоли материя, материя безвидная и пустая? Я считаю, что это вовсе не так безобидно, как может показаться на первый взгляд; забыв о своей божественной сущности, искусство разменяло крылья на галоши, обратилось не к душе, а к бездушию, стало искусством отрицания, а это уже агрессия, и, как и всякое насилие, вызывает решительный протест.

Не все, разумеется, среди сорной травы немало и подлинных цветов, причем я вполне допускаю, что некоторые предстоит еще разглядеть. Не надо только уверять меня, что чертополох, который вы с умилением прижимаете к сердцу, это роза — на том основании, что и у него есть шипы.

Не желаете ли возразить, что современники всегда не понимают при жизни творцов? Вот именно! Но это когда творцы — Бетховен, Шуберт и Рембрандт. Нынешние же как раз в большинстве были признаны и возведены на ого какой пьедестал. Хотел бы я посмотреть, что от них останется лет через 100. Ибо убежден, что как бы глубоко не укоренилось «самовыражение» в творчестве, Божественное начало рано или поздно опять возьмет верх, и насильственно изгнанная красота непременно вернется в искусство.

декабрь 1994