ИОГАНН СЕБАСТЬЯН БАХ ЗЕМНОЙ НЕБОЖИТЕЛЬ

«Неоспоримо, что для покойного Баха гармония стала как бы самою природой.»

/И.Ф.Агрикола/


«Если бы Бах ранее не существовал, но внезапно появился в наше время, среди современного музыкального хаоса, его появление было бы воспринято как приход Мессии», — эти слова великого музыканта первой половины 20 века Пабло Казальса не утратили значения и в наши дни.



Видимо, этот человек вообще всегда был и остается вне времени (как Леонардо да Винчи). Он прожил относительно долгую, трудовую, внешне вполне земную жизнь: произвел на свет целую армию детей (четверо из которых стали крупными музыкантами своего времени), годам к 45 стал зажиточным бюргером и одним из самых прославленных музыкантов Германии, причем не только как композитор, но и как непревзойденный органист и клавесинист. В общем, критики соцреализма напрасно пытались представить его нам как жертву монархического произвола и церковного невежества, хотя ясно, что у него, как и у всякого гения, были недоброжелатели и даже враги. Но Бах был сильной, притом знающей себе цену личностью и умел отстаивать свои интересы. Даже не столько свои — интересы музыки, которой он преданно служил до последнего вздоха.

Впрочем, легенда о Бахе как о тихом непризнанном гении долгое время существовала не только в нашей стране. Как и легенда о том, что сразу же после смерти (в 1750 г.) его творчество было надолго забыто — настолько, что его даже не знали родившиеся спустя шесть лет Моцарт и еще при жизни Баха Гайдн. Знали, возможно далеко не в полном объеме, но знали — и очень ценили. С еще большим основанием это можно сказать о Бетховене, который уже в 11-летнем возрасте разучивал прелюдии и фуги из «Хорошо темперированного клавира». Иное дело, что музыка Баха несколько десятилетий действительно почти не исполнялась — почему? Во-первых, она была технически чрезмерно трудна для большинства исполнителей того времени, а во-вторых, — сложна и для восприятия большинства слушателей, казалась устаревшей и тяжеловесной; в моду входила более легкая, более мелодичная, галантная музыка.

Огромная заслуга в приобщении широкой слушательской аудитории к Баху принадлежит (тоже впоследствии на время полузабытому) Мендельсону; еще юношей в 1825 г. он играл (правда, без особого успеха) Баха в Париже, а четырьмя годами спустя — уже с огромным успехом — осуществил исполнение «Страстей по Матфею» в Берлине, а затем и еще в нескольких городах. С этого момента началось что-то странное, все словно прозрели; интерес к Баху стал повсеместно стремительно возрастать, и вот парадокс: уже в нашем веке, в эпоху массового атеизма, вдруг обнаружилось, что именно музыка Баха, вся обращенная к Богу, стала как бы символом новой веры — в высшую мудрость, в милосердие, в добро.

Скажу правду: многие годы я и сам предпочитал Баху композиторов — романтиков, для меня Бах с его спокойно — величественной (как мне казалось) мудростью долгое время оставался каким-то внеземным и потому несколько отдаленным явлением природы — как луна или северное сияние: нельзя не поклоняться, но трудно любить. Пока однажды я не услышал


ЧЕТЫРЕ АНГЛИЙСКИХ СЮИТЫ

/После концерта Святослава Рихтера

в Малом зале ленинградской филармонии

30 апреля 1991 г./

Вы были так печальны, так бледны.

В Ваших руках, казалось, плачут розы.

А как же я? Как возвращаться к жизни повседневной, когда все

силы из меня изъяты без остатка? Или так надо: вычерпать

сперва до дна колодец, чтоб вновь наполнился он влагой

родниковой, чистой.

Летел когда-то я в небесной выси; над нами и вокруг сиял эфир,

внизу, сверкая, громоздились облака,словно застывший

Ледовитый океан. И вдруг как-будто в проруби бездонной земля

прорезалась, невзрачна и скудна. И я подумал: «И вот в этой

бездне, без воздуха, без света, неделями не видя

солнца, мы живем!..» Но я отвлекся.

Так, значит Бах. Сюиты. Танцы... Красивые названья: сарабанда,

менуэт, буре. Не то что нынешние твист и рок-н-ролл. Н-да,

танцы... Танцы? А может все-таки симфония, по грандиозности

подстать Девятой?

Как бы назвать ее? — Божественной!

Однако Бог — да, мудр, но чтобы столько скорби там, на

небесах! Смиренье, радость, страсть, молитвенность,

томленье... Быть может, это Страсти ...по Христу!?

Куранта... жига... аллеманда...

Один мой друг, прекрасный музыкант, как-то сказал про Вас:

«Да он играет Гайдна, точно Баха!» А Бахакак Бетховена?

Или — как Баха, которого сумел один постичь за триста лет!

Ты, Рихтер,бог, и сам того не знаешь. Какая чушь: как может

Бог не знать, кто Он такой!

Вы были так печальны, так бледны...

Да, вспомнил, наконец, что мне еще подумалось тогда над

облаками, при виде тощей скудости земли:

«И я туда вернусь из Храма Света, чтоб в сумерках бесследно

раствориться. Тогда воздушный пузырек,

моя душа, всплывет к поверхности и с синевой сольется.»


Но в чем же все-таки секрет необыкновенного воздействия музыки Баха на слушателей, именно на слушателей (у музыкантов-профессионалов свои критерии) — ведь внешне она относительно монотонна, в ней нет драматического развития, почти отсутствуют яркие эффекты, запоминающиеся мелодии. Оказывается, этот вопрос давно уже волнует не одного меня, дилетанта, споры на эту тему не утихли до нашего времени.

У гениального чешского поэта Карела Чапека есть такая фраза: «Дивна власть пламени и текучих вод, засмотрится человек — и потеряет себя». Не то же ли с Бахом? — его музыка подобна полноводной реке: на поверхности вроде бы мало что происходит, но чем больше вы всматриваетесь, тем явственней ощущаете (именно ощущаете, а не видите) то, что происходит в глубине; вода все та же, но каждое мгновение в ней что-то меняется — подспудные течения, невидимая жизнь, вспыхивают и гаснут таинственные огоньки. И вот вы уже потеряли себя — есть только эта река с ее непрекращающимся движением, и она уносит вас от всего мелочного, суетного, что окружает вас в повседневности.

И еще. Я не случайно упомянул Леонардо да Винчи. Многое, на мой взгляд, роднит этих гениев, но вспомните хотя бы портрет Моны Лизы — ее так и не разгаданную улыбку. Ту же вечную, неумолимо завораживающую вас загадку таит и музыка Баха, не отсюда ли и ощущение ее некой высшей, непостижимой для простого смертного мудрости?

Бах возник не в «чистом поле» — в Европе уже существовало немало весьма заметных горных вершин: Монтеверди, Вивальди, Корелли и иже с ними в Италии, Букстехуде и Шютц в Германии, Генри Перселл в Англии, уже взошла звезда Франсуа Куперена во Франции. И вдруг, в один и тот же 1685 год, в одной и той же стране, в Германии, с интервалом меньше чем в месяц воздвиглись две «башни — близнеца», Бах и Гендель, оставившие далеко внизу все, что существовало до них! Даже явление Леонардо да Винчи (как художника) на фоне предшествовавших ему Мазаччо, Мантеньи, Ботичелли не выглядело столь подавляющим. Такое впечатление, что Господь Бог вполне удовлетворился своим творением и решил, что впредь ничего подобного ему не потребуется; исключение было сделано разве что для Бетховена — Бог троицу любит.

Вернемся, однако, к Баху. В своих инструментальных концертах он довольно широко использовал темы предшественников, Вивальди в первую очередь. Не снижает ли это оригинальности его достижений? Но ведь аналогичным образом поступал и Шекспир: в основе многих его творений лежат сюжеты старинных итальянских новелл. Не будем уподобляться достославному графу Толстому, попрекавшему Шекспира в плагиате, тем более что в случае с Бахом ничего подобного никому не пришло даже в голову. А если бы и пришло? — ведь ясно же, что Бах, как и Шекспир, сумел придать первоначальной «сырой породе», пусть даже это была алмазная руда, такие новые качества, такую «огранку», какие до них и вообразить никто не мог, даже столь значительный гений, как Вивальди.

Еще одна любопытная деталь. Огромное количество произведений, в основном для клавесина, Бах написал как учебные пособия, вовсе не помышляя о концертном исполнении. А теперь это общепризнанные непревзойденные шедевры — все эти прелюдии и фуги, партиты и инвенции. И что самое поразительное — нет среди их бесчисленного множества заведомо неудачных, второстепенных вещей. Как могло достигаться такое тотальное совершенство и неужели сам Бах не сознавал, сколь оно велико? Скорее всего, просто не задумывался над этим.

Наконец, не могу хотя бы кратко не остановиться на современном исполнительстве его музыки. Тут существует, на мой взгляд, две крайности, имеющие, впрочем, ограниченное право на жизнь. Одна из них — модное нынче аутентичное исполнение (на современных композитору инструментах). Против этого возражал еще Пабло Казальс. Неужели вы думаете, говорил он, что будь в распоряжении Баха современные, куда более совершенные инструменты, он не приминул бы ими воспользоваться? В этом плане совершенно несостоятельным является довольно распространенные мнение, что Бах писал то, что мог слышать. Да откуда вы знаете, что он слышал!? Возможно нечто такое, что не передать даже наисовершеннейшим инструментам! А вот записывал он действительно лишь то, что мог. Другая крайность — современные электронные аранжировки. Не спорю, они бывают весьма эффектны. Но если вы возьмете, к примеру, картину Рембрандта, где из мрака выступает невесть чем освещенное лицо какого-нибудь библейского старца, и ярко раскрасите ее, возможно вы и достигнете определенного декоративного эффекта, но будет ли это Рембрандт? что станет с его сущностью — тайной? И тут я снова возвращаюсь к так потрясшему меня концерту Святослава Рихтера; вот у кого я услышал тогда не старинного и не современного, а подлинного, то есть вне всякого времени Баха — во всей его красоте и величии!

Спустя почти десять лет после того памятного концерта, заново переосмыслив свое отношение к Баху, я отважился на следующие стихи:


ЛЮБОВЬ ЗЕМНАЯ И НЕБЕСНАЯ

/Прелюдия и фуга/

«В горах мое сердце,

А сам я внизу.»

/Роберт Бернс/

Над миром глупости, убогим, суетливым,

Мирком поверженных с рождения во прах

Парит спокойно и неторопливо

Архангел Бах.

О дай мне мудрости и веры в справедливость!

Дай примоститься на твоих крылах!

И улыбается счастливый

Архангел Бах.

* * *

Земной небожитель. Подобно секвойе

Корнями врос в землю, а крона-корона...

В горах мое сердце! А сам я в низине,

В долине, в трясине, в ущелье, в болоте...

Корнями врос в землю. Но крона-корона

Раскинулась гордо в заоблачных высях...

В долине, в трясине, в ущелье, в болоте,

В пустыне бесплодной. Но дух мой свободен!..

Раскинулась гордо в заоблачных высях,

В заоблачных высях — не горных, но горних!..

В пустыне бесплодной. Но дух мой свободен

И внемлет в безмолвье Создателя слову...

В заоблачных высях — не горных, но горних,

В заоблачных высях, где звезд ликованье!..

И внемлет в безмолвье Создателя слову.

И чудные звуки, рожденные Словом...

В заоблачных высях, где звезд ликованье.

Но корни в земле — глубоко, нерушимо...

И чудные звуки, рожденные Словом,

Слетаются в грудь мне, как вольные птицы...

А корни в земле, глубоко, нерушимо,

В земле, что так скудно дожди орошают...

Слетаются в грудь мне, как вольные птицы,

И вновь улетают они, чтоб селиться...

В земле, что так скудно дожди орошают,

И кормятся корни в борьбе многотрудной.

И вновь улетают они, чтоб селиться

В жилищах людей, что без пищи страдают.

Земной небожитель. В горах мое сердце.

Загрузка...