Многоликий. Олег Рязанский

Глава двадцатая

Январь прошёл незаметно — беглецы бывали здесь и прежде и потому быстро устроились, обжились, ходили на охоту, промышляя и пушного, и мясного зверя.

Февраль намёл сугробы у каждого бугорка, каждого пня, засыпал самую малую низинку пухлым щедрым снегом.

Это обеспокоило Олега Ивановича — вдруг по белоснежной нетронутой глади, что образовалась после метелиц на топях, враги переберутся через непроходимые в иное время года болота? Как ни успокаивал его князь Лександра, говоря, что по верху гладь, а под гладью — топь и чем глубже снег, тем зыбче топь, — рязанский князь не переставал волноваться. В конце концов решил сам сходить к болотам, проверить слова союзника и заодно поглядеть на далёкую родину с края межи.

Мещеряки в глубокий снег обычно бегали на лапах, похожих на русские лыжи, только широких, переплетённых лыком и обшитых шкурами короткошёрстных зверей.

Олег Иванович в поход к меже надел по совету князя Лександры такие лапы. Проводник быстро и ловко запрыгал впереди, скользя там, где снег уплотнился под напором ветров. За ним почти так же ловко двинулся дружинник из молодых. А вот Олег Иванович быстро взопрел, с непривычки хлопая широченными лапами.

Как определил проводник край болота, для князя осталось загадкой. Такая же ровная поляна, только, может быть, кустов поменьше.

— Вот смотри, князь, — сказал старший проводник и сунул срубленную лесину в сугроб. Она легко вошла в пушистый покров и упёрлась в скованную холодом землю. Проводник чуть надавил, и лесина опять так же легко, как в снег, пошла глубже. Он отпустил её. Лесина некоторое время торчала, потом едва заметно для глаза начала сама медленно погружаться в развороченный снег.

— Затягивает! — удовлетворённо улыбнулся проводник.

По дороге домой он рассказал князю, что под снегом, какой бы сильный мороз ни стоял на дворе, и под тонким слоем затвердевшей земли болото продолжает жить своей тайной жизнью, в нём ворочаются, перекатываются духи; на зиму они обычно устраиваются в самой глубине и дремлют, но чутко, не то что медведь в берлоге.

— Вроде нашей Макоши, — сказал сопровождающий князя дружинник.

Олег неторопливо брёл на лапах, постепенно осваиваясь, и думал о своём.

Лазутчики из Переяславля приносили странные вести: весь двор Пронских встревожен слухами о татарах, якобы собирающих в Диком поле несметные силы, чтобы обрушиться на русские княжества, и что путь их непременно ляжет через многострадальную Рязанскую землю.

Кое-кто из бояр уже сбежал от князя Пронского, ушёл в леса, кое-кто подумывает сняться с насиженных мест, но пока ещё не решается...

Олег вернулся, довольный своим походом, хотел пойти в баньку, но оказалось, что его уже ждали: явился с повинной старший внук удельного князя Милославского, княжич Ростислав. Видно, понял, что скоро кончится время Пронских, и тогда гнев великого князя падёт на изменников.

Князь не без удовольствия смотрел, как заносчивый княжич, вечно готовый ввязаться в усобицу, сидящий на своём куцем наделе в удельном княжестве деда, словно бойцовский петух на шестке, зыркая глазом — куда бы ударить, униженно молит простить его за глупость, не казнить и не лишать отчины. «Не был бы ты Рюриковичем, — подумал Олег, — заставил бы на коленях ползти через все дощатые сени».

Олег Иванович сидел на стольце в княжеском, сверкающем жуковиньем одеянии в окружении ближних бояр и, хоть были сени тесными, холодными и не убраны коврами, внушал трепет и почтение.

«Внука Милославского прощу, — думал он про себя. — Вот был бы на месте молодого княжича сам старик Милославский, так просто бы не отделался. Но ничего, придёт срок, я ещё повыдёргиваю волоски из его надушенной бороды».

— Встань, княжич, — сказал Олег нарочито мрачным голосом, чтобы провинившийся не уловил снисходительности.

Милославский продолжал стоять на коленях.

— Помогите княжичу встать, вины его к земле давят, — добавил Олег тем же голосом, не обращаясь ни к кому определённо.

Поднялся с лавки боярин Корней, спросил взглядом у молодого Кореева — не рано ли, и, уловив одобрительный лёгкий кивок, подошёл к княжичу.

У великого князя мелькнула мысль: княжич холост, а у Корнея дочь подрастает — уж не жениха ли боярин с колен поднимает? Если так, то это к добру — с Корнеем породнившись, княжич крепко будет привязан к Олегу. Такие, как Корней, крест на верность целуют лишь один раз, до самой смерти — либо своей, либо князя.

Милославский поупирался для приличия, потом позволил себя поднять и подвести к лавке в самом дальнем от княжеского стольца конце. По вине и место.

Открылась дверь, нарушая стройный, хотя и без истинной пышности, ритуал. Кто-то невидимый поманил молодого Кореева. Епифан, склонившись почтительно к самому уху великого князя, испросил дозволения и, получив его, неслышно вышел.

Олег Иванович обвёл глазами два десятка ближних бояр, теснившихся на простых лавках, подумал, что скоро, пожалуй, потекут к нему, как по весне ручейки текут в Оку, и другие. Милославский — тому пример.

Вернулся Кореев, так же неслышно прошёл к стольцу, прошептал на ухо князю:

— У гатей сторожа гонца от мурзы Саламхира задержала. Спрашивает князь Лександра, нужен тебе этот гонец либо завернуть его обратно, дабы своими татарскими глазами тайных путей не выведал.

— Мурза Саламхир? — протянул Олег, пытаясь вспомнить, какое место занимает мурза в сложной иерархии ордынских владык, чингисид он или потомок соратников великого хана.

— Из окружения Мамая, — подсказал Кореев.

Темник Мамай начинал постепенно беспокоить Олега. Именно он, Мамай, летом прошлого года способствовал, как сообщили верные люди и из Сарая, и из Москвы, получению Дмитрием ярлыка на великое княжение в обход Михаила Тверского. Не помогло Михаилу и заступничество Ольгерда, и то, что его сын, Иоанн Михайлович, находясь в Орде как заложник, свёл полезные знакомства с татарскими вельможами и постарался через них помочь отцу. Всем заправлял хитрый темник, необъяснимо почему благоволивший Дмитрию Московскому. Не так давно Мамай силой и хитростью объединил две Орды — Золотую и Волжскую и стал обоих полновластным хозяином. Но, не будучи чингисидом, то есть прямым потомком великого повелителя монголов, вынужден был править, стоя рядом с троном. Возможно, слово «стоя» неточно определяло сложившееся в объединённой Орде положение: Мамай посадил на трон и объявил ханом Мамат Султана, недалёкого, ленивого и покорного ему чистокровного чингисида, правил от его имени, особенно не заботясь о сохранении видимости власти в руках хана. Что ж, если мурза Саламхир из окружения Мамая ищет встречи, необходимо принять его как можно лучше.

— Придётся тебе, Епифан, ехать встречать мурзу.

Кореев поклонился, давая понять, что всё понимает и готов выехать в любое время.

Олег Иванович вспомнил о боярах, терпеливо ожидающих, когда он закончит шептаться с любимцем, и досадливо нахмурился — не к месту и не ко времени сейчас это подобие большой думы.

Спасибо, дворский догадался: встал, поклонился, спросил, нужны ли бояре великому князю в совете.

Олег с облегчением ответил, что благодарит за помощь, и отпустил всех, благосклонно улыбаясь.

Как только шедший последним боярин Корней протиснулся в дверь, — до чего медведеподобным стал, подумал Олег, — Кореев сказал:

— Саламхир-то совсем недавно в чести у Мамая.

— Это к тому, что новый любимец более жаден до подарков, нежели старый, уже насытившийся?

— Вот именно, князь.

Олег задумался. Вновь придётся открывать сундуки княжеской казны. Удивительно, что бесконечные поборы, взятки, подарки, подношения, поминки до сих пор ещё не истощили её, скупо пополняющуюся от скудных урожаев разоряемой земли. Но Епишка прав: к молодому Саламхиру следовало явиться с полными руками...

Без Боброка, давно уехавшего обратно в Москву, Владимир Пронский не смог оказать никакого сопротивления. Нескольких полков великокняжеского войска, нашедшего приют в мещёрских лесах на зиму, да полутумена[37] Саламхира оказалось достаточно, чтобы не только изгнать войско пронцев, но и захватить самого правителя в плен.

Владимир Пронский, грузный, с обильной сединой в недавно ещё густых, красиво вьющихся волосах, а ныне нечёсаный, с непокрытой головой, стоял в середине двора у великокняжеского терема в Переяславле, терема, где неполную зиму прожил хозяином, принимая бояр и удельных князей, где его взгляда ловили десятки расторопных холопов, терема, сохранённого им для себя и от пожаров, и от грабежей, и от жадных московских воинов, и смотрел в забранное фигурной золочёной решёткой оконце из разноцветных стёкол, за которым, как он догадывался, находился великий князь Олег Иванович, двоюродный брат, многолетний союзник, недавно им преданный.

Пронский смотрел на сверкающую в лучах весеннего солнца решётку, а сам мучительно думал о том, о чём не переставал размышлять с первых дней развала своего войска: почему вдруг Дмитрий Иванович Московский отозвал Боброка, оставив его один на один с младшим по возрасту и старшим по положению на княжеской лествице двоюродным братом?

Ответа не было. Терем, сохранившийся во всей своей резной красоте, молчал.

Владимир Пронский склонил голову.

Тишина.

Он медленно опустился на колени.

Тишина.

Он встал.

И опять лишь тишина в ответ.

Он повернулся и пошёл к воротам. Оглянулся. За цветным оконцем смутно угадывалась тень двоюродного брата.

Пронский постоял — тень не шевелилась. Он перевёл взгляд на двери высокого крыльца. Они оставались закрытыми.

Он повернулся и сделал ещё несколько неуверенных шагов. Вновь оглянулся. Подошёл вплотную к воротам.

Из бревенчатого сруба, где обычно несли службу воротные, никто не показался. Пронский толкнул боковую калитку, сбитую из толстых, в руку, дубовых досок, крытую листовой медью.

Калитка легко отворилась. Он шагнул и ещё раз оглянулся на терем, на молчаливое окно.

Пронский вышел за калитку. Местами уцелевшие стены детинца, что охватывали невысокий холм с княжеским теремом, были пустынны. Вторые ворота были открыты. Он медленно побрёл вниз, ничего не понимая, ни о чём уже не думая, ощущая только свою беззащитную спину, в которую так просто было бы вогнать оперённую стрелу.

Утром, когда его привезли из узилища и поставили в середине двора, он ещё надеялся на суд, переговоры и прощение.

Внезапно стал слышен весёлый перестук топоров — рязанцы возводили избы на пепелище. Навстречу Пронскому выползла пароконная волокуша. Паренёк лет пятнадцати вёл усталых лошадей под уздцы, за ними волочились связанные хлыстом брёвна. Паренёк безразлично поглядел на старика и, ни слова не сказав, потянул лошадей дальше, своей дорогой.

«Не узнал», — мелькнуло в голове у Пронского. Да и как узнать? Схватившие его ордынцы обобрали — не то что кольца и перстни, сапоги стянули, кинув какие-то лапти...

Может, так оно и к лучшему — не терзаться стыдом, встречая ограбленных, разорённых им и его людьми рязанцев?..

Он вышел за околицу, так и не встретив ни одного человека, кто узнал бы его. Оглянулся, перекрестился на уцелевший в пожарище крест на соборе Пресвятой Девы и побрёл на запад.

Больше в летописях имя Владимира Пронского не упоминалось.