Многоликий. Олег Рязанский

Глава двадцать восьмая

Княжеский терем, вернее сказать, дворец с затейливыми пристройками, переходами, светёлками, превосходящий размерами и вычурностью прежний, сожжённый татарами, ещё достраивался. Но замысел уже прочитывался — произвести впечатление! Степан вспомнил кремлёвский дворец Дмитрия Московского — был там один раз на пиру по случаю победы на Воже — скромный, даже суровый на вид, правда, каменный. Различие было разительным, и об этом следовало бы поразмышлять, но сегодня все мысли были там, у княжеского престола, где должна решаться его судьба.

Степан ожидал, что на приём к Олегу Ивановичу будут приглашены и другие рязанцы, отличившиеся в бою на Веже, и был удивлён, когда обнаружил, что зван он один. Два отрока провели его чередой малых палат и оставили перед просторной думной палатой. Пахло свежими досками, свечами, росным ладаном, — видимо, недавно освящали. Было тихо и сумрачно, свет с трудом пробивался в маленькие окошки, затянутые бычьим пузырём: на венецианское многоцветное стекло у князя, похоже, пока денег не хватило. Дверь в палату была приоткрыта, и Степан не удержался от любопытства, заглянул. Высокий золочёный, покрытый замысловатой резьбой престол князя рязанского возвышался над резными же, обитыми кожей скамьями для ближних бояр. Небольшие оконца радовали яркой игрой красок — в них уже вставили цветные стекла. Палату освещали три больших многосвечных светильника. По ней неторопливо, по-хозяйски расхаживал молодой боярин Кореев, давний знакомец Степана ещё со времён похода в строящийся московский кремль. Его отец, старый боярин Кореев последнее время редко приезжал в думу, но сегодня ради торжественного случая появился и важно восседал на стольце. Рядом с ним, нашёптывая что-то на ухо, сидел старший сын князя Милославского, недавно жалованный боярской шапкой. Самого старика не было видно. У престола сидел боярин Корней, задумчиво поглаживая чёрную с проседью бороду, рядом с ним — боярин, известный всем по дружинному прозвищу Ахломатый, желчный, въедливый и тугой на ухо старик. Он бубнил:

— И всё же я в толк не возьму, Корней, пошто князь победителя на Воже малым приёмом жалует? Ведь нынче он герой. Почитай, впервой за сто лет татар побили.

— Кто побил? — раздражённо повысил голос Корней.

— Как это кто? Наши.

— Какие наши?

— Да что ты, Корней, из ума выжил, право! Русские. — Ахломатый пристукнул посохом.

— Какие русские, боярин? — спросил боярин, и Степану послышалась явная издёвка в вопросе.

— Ну... московские.

— Вот то-то и оно, что московские. А мы кто? Мы рязанские. И победа Дмитрия Московского нашему князю многие замыслы рушит.

— Что-то я тебя не пойму — неужто батюшка Олег Иванович пораженью ордынцев не рад?

— Поражению рад, если оно нашими войсками нанесено. А нас проклятый Бегич походя разорил, за московскую победу отплатил. — Корней умолк и вздохнул. — Ты, боярин, сам подумай: нынче чья слава по Руси звенит?

— Московская.

— Вот именно. В московские колокола церковь по Руси благовестит, московскую славу поднимает.

А Москва тем временем под свою руку удел за уделом хапает.

— То верно, прожорлив стал Дмитрий Иванович, — согласился старик.

Корней продолжал говорить, уже не слушая собеседника и всё больше и больше возвышая голос.

«Уж не для моих ли ушей?» — подумал Степан.

— От Калитовых времён разрослась, раздулась, на золоте мытном[47] сидит, золотом кремлёвские стены каменные возводит. Ей — богатеть, нам — татарские набеги отражать, кровь лить, людей терять. Вот и выходит: для кого герой, а для кого слуга дурной... Нет, я не о Степане, — боярин мотнул головой в сторону двери, — я о тех, кто Москве славу, не подумавши, кричит.

— Да, да, это так, — закивал Ахломатый и умолк.

Опять наступила тишина. Но теперь Степан был ей рад. Хотелось обдумать до выхода князя слова Корнея и решить, как лучше держать себя. Слишком многое зависело от сегодняшнего дня. По всему получалось, что разговор с Олегом Ивановичем следует вести осторожно, о своих чувствах к московскому государю не распространяться, победу на Воже не превозносить. А то ведь неприязнь рязанского князя к Москве могла обернуться против тех, кто помог ей добыть победу. Осторожность нужна, Степан понимал, только как её проявить?

Подлаживаться он не умел, лгать ради своей выгоды не приходилось, да и не был с детства к тому приучен. Если пел иногда на пировании славу Олегу Ивановичу, то от всей души. С давних пор привык видеть в князе одного из самых умных, просвещённых владык на Руси, чтил его за то, что сделал много и для распространения книжности на Рязани, и для украшения земли храмами и другими строениями.

Князь вошёл неожиданно. Движением руки усадив вставших при его появлении бояр, крикнул отрокам, чтобы ввели Степана.

Степан поразился, как за эти два года постарел Олег Иванович. Но разглядывать было непристойно. Он поклонился и выпрямился, уставив взор князю в бороду.

Первый вопрос Олега Ивановича был неожиданным:

— Кого в народе больше славят — наших али московских воев?

— Своих всегда больше славят, князь.

— То всегда, а нынче?

— Нынче московская победа, князь, и московская слава, — ответил Степан, понимая, что говорит совсем не то, что следовало бы.

И действительно, словно в подтверждение его опасений, князь, слегка нахмурив брови, замолчал.

На помощь пришёл боярин Корней:

— Грош цена той славе, что чёрные людишки кричат, — сказал он. — Сегодня возносят, завтра отвернутся.

«Лучше бы промолчал, — подумал Степан. — С такой помощью и на гнев княжеский напороться можно...»

Олег Иванович перевёл взгляд на Корнея, всё так же хмуря брови, но вдруг на устах его мелькнула слабая улыбка, и он кивнул, как давая понять: истинный смысл слов, сказанных боярином, ему ясен — стремление защитить своего воспитанника. Князь обвёл глазами всех присутствующих, словно приглашая принять участие в разговоре.

— Слыхали мы, сотник Степан и теперь принят в твоём доме как родной?

— А как же иначе, государь? — вскинулся Корней. — Я его воспитал, его отец моим другом был...

— Знаю, знаю, — перебил князь. — Но это не повод, чтобы ему и ныне в твой дом частить. — Улыбка в его устах стала откровенно насмешливой.

«Чем провинился Корней перед князем, что он его так при других боярах осадил? — подумал Степан. — Уж не я ли тому причиной?»

— Уж не к твоей ли дочери он приглядывается? — продолжил Олег Иванович.

Боярин оглянулся, увидел, как напряжённо прислушивается старший сын Милославского, и вскочил:

— Да я ему, посмей только возмечтать, я ему...

— Чем же он плох тебе, боярин? — перебил князь, наслаждаясь замешательством Корнея от неожиданного поворота в беседе. — Он сын боярина и сам боярскую шапку на моей службе может получить. А что деревеньки его, после отца оставшиеся, ордынцы спалили и холопей в плен угнали, то не вина его, а беда. Беда, от которой все мы, стоящие на окраине русской земли, не заговорены. Так я рассуждаю?

У Степана от этих слов радостно забилось сердце. Олег Иванович словно подслушал его самые жаркие молитвы.

— Алёна у меня, государь, к Богу привержена, — невпопад ответил Корней.

— К Богу привержена? А я её недавно на охоте видел. Вполне мирская девица. И созрела давно. Княгиня моя говорит, что ты для неё ничего не жалеешь — ни соколов для охоты, ни наставников для обучения. — Олег Иванович быстро глянул на Степана и закончил, не спуская с него глаз: — Невеста хоть князю впору!

«Выходит, он знает о сватовстве Милославских, — подумал Степан. — Вот только одобряет ли?»

Боярин уклончиво забормотал:

— Рано моей девке замуж, рано...

— Рано? — весело удивился князь. — А разве я тебе кого сватаю? — И, круто меняя ход разговора, спросил Степана: — Как Дмитрий Московский битву измыслил?

«Ответить «мудро» и вызвать ревность? Лишиться надежды? Но не сам ли Олег Иванович только что сказал про Алёну, что она невеста — любому князю впору...»

— Мудро измыслил. Он хоть и молод годами, но в бою уже истинный стратиг!

— Это ты хватил, сотник! — воскликнул Корней. — Сказал бы — воевода, а то — стратш!

— Сотник волен говорить то, что думает, боярин. И не тебе его прерывать, когда я слушаю!

Было что-то странное в тоне, которым Олег Иванович произнёс эти слова, и Степана вдруг ожгло догадкою: знает князь о вторичном сватовстве Милославских и не любо ему, что породнятся два сильных рода. И потому сейчас он ему, Степану, союзник! И ещё понял Степан: Олегу Рязанскому нужна правда о московском собрате, он и постарел-то оттого, что перестал понимать причины непрерывных успехов Дмитрия Московского и своих неудач. Нужна правда! Это был тот редкий случай, когда следует её говорить властителю.

И Степан начал рассказывать, как встретился с воеводой московского сторожевого полка Семёном Меликом, как взял Мелик его сотню под свою руку и как ходили они в поиск. Как проводил Дмитрий Московский военные советы, слушал своего тёзку Дмитрия Боброк-Волынского, воеводу многомысленного, умудрённого боевым опытом. Степан заметил, что Олег Иванович обежал взглядом бояр, словно примеривал, а есть ли среди них свой, рязанский Боброк? И, судя по тому, как нахмурился князь, сотник понял — не нашёл такого. Младший Кореев — хорошо за столом переговоров, боярин Корней — в прямой сече, так же как и десяток других, могучих, сивоусых бояр из старшей дружины...

Степан продолжал рассказывать, как беспокоил татарские тумены Боброк, умело посылая сторожи и конные сотни, нанося летучие удары то слева, то справа, заманивая и завлекая, не давая рассыпаться хищными волчьими стаями, что рвут русскую землю сразу во многих местах, а сбивая Орду в единое место. А потом, когда место боя было определено, как он сам, Степан, вместе с двумя сотнями Семёна Мелика завлекал татар к переправе. И как, наконец, умело били москвичи противника именно там, прямо в воде, начав обстрел из луков, когда татары не могли ответить ни ударом в правильном строю, ни потоком стрел из боязни замочить в водах Вожи тетивы.

Всего остального Степан не видел — он так и сказал, — потому что, рубясь рядом с московским князем, был ранен. Не видел, как удерживал Боброк засадный полк, не видел, что опытному Бегичу почти удалось переломить бой. Именно тогда Боброк ударом по правому крылу татар окончательно сломил сопротивление ордынцев. Это уже после рассказывали Степану другие воины...

— Значит, Боброк выиграл битву? — подвёл итог рассказу сотника Олег Иванович.

Степан задумался. По всему выходило, что Боброк, но ответить так он не мог, что-то внутри протестовало. Князь Олег откровенно радовался его смятению.

— А может быть, ты, сотник, ослеплённый славой волынского воеводы, не заметил направляющую руку великого князя? — спросил старший Кореев.

Степан не успел ответить, Олег Иванович опередил:

— Думаю, всё верно разглядел сотник, — сказал он. — Теперь ты повторить такой бой сумеешь?

Вот она, долгожданная милость! Степан увидел её в самом вопросе, князь протягивал её, оставалось только взять, но, начав говорить правду, он уже не мог остановиться.

— Бой на бой не приходится, государь, — ответил он и по весёлой улыбке, возникшей под усами Олега Ивановича, понял, что и на сей раз правда помогла ему ещё на шаг приблизиться к цели.

— Потому и ходят: один сотником, другой воеводой, а третий вон даже стратигом, — проворчал обиженно боярин Корней, который никак не мог взять в толк странное поведение князя.

— А тебе какая цена, сотник? — спросил Олег Иванович.

— Не знаю, государь.

Князь опять милостиво улыбнулся:

— Надо бы нам посольство в Москву отправить с поздравлением. — Он повернулся к боярам. Те согласно закивали. — Думаю, брату моему Дмитрию Ивановичу приятно будет услышать наши поздравления из уст своего боевого соратника. Так что собирайся, сотник, послом в Москву.

— Олег Иванович, — вдруг подал голос всё это время молчавший княжеский любимец боярин Кореев, — не обидно ли будет Москве, ежели сотник приедет с посольством? Сотник — для гонца уместен...

— Пожалуй... — задумчиво протянул князь. — А ты как думаешь, сотник?

— Не знаю, государь, — повторил Степан.

— То-то, — не удержался от лёгкой подковырки князь. — О себе судить — не других в стратиги возводить. — Он помолчал, наслаждаясь растерянностью, отразившейся на лице Степана. — А если я тебя в стольники пожалую, то и цена тебе будет другая — стольник. Сие же Москве не обидно? — Этот вопрос был обращён к Корееву.

— Воистину так, Олег Иванович, — согласился гот.

Ахломатый подтолкнул локтем в бок боярина Корнея:

— А вот и милость, а ты говоришь — Москва, Москва...

— Целуй руку, стольник. — Олег Иванович протянул унизанную перстнями руку. Степан коснулся губами одного из них. — Завтра же отправляйся с Богом. Утром грамоты мои получишь. Достойных сопровождающих — для чести — отбери. И не забудь рассказать брату моему Дмитрию, как мы в Рязани радовались его победе над погаными.

Князь встал и, не отвечая на поклоны, вышел из палаты. Степан тоже поднялся, поклонился боярам и пошёл через длинную череду палат на крыльцо. В ушах звенели сказанные князем и Корнеем слова об Алёне. Нетерпение, волнение, боязнь, что каждый час может принести непоправимое, — все вместе подтолкнуло его на необдуманный шаг: когда на крыльцо вышел боярин Корней, Степан вдруг бухнулся перед ним на колени:

— Корней Андреевич! Боярин!

— Что ты, что ты, Степан! Встань! — смутился боярин.

Но Степан, продолжая стоять на коленях, заговорил горячо, сбивчиво, умоляюще:

— Ты был другом моего отца. Мне после его смерти стал вторым отцом. А сегодня меня князь честью пожаловал. И добычу я с Вожи немалую привёз. Есть теперь на что поднять вотчину...

— Вот и слава богу, — перебил его боярин. — Рад я за тебя, княжья милость дорого стоит... Только не пойму я, пошто лбом-то пол колотить надумал? Говоришь больно путано.

— Корней Андреевич! — повторил Степан, не поднимаясь с колен.

— Просить коль чего хочешь — так проси прямо. Не тебе, стольник, предо мной на коленях стоять!

— Дозволь сватов к тебе заслать! — Степан как в холодную воду кинулся.

— Это кого же ты сватать собираешься? — спросил Корней, хотя, казалось, должен был сразу понять: в его доме только одна невеста. Но боярин продолжал недоумённо глядеть на Степана сверху вниз, глаза его, несмотря на сивую от седины бороду, стали вдруг детскими и растерянными.

— Алёну Корнеевну!

— Алёну? Вот оно что... — И вдруг, связав все болести, недомогания, слёзы, отговорки и недомолвки дочери, Корней прозрел и, с яростью сунув под самый нос коленопреклонённого Степана кукиш, закричал: — А этого не хочешь? Вот тебе Алёна! Вот! — Тут он заметил краем глаза приближающихся с конями своего стремянного и Юшку, осёкся, потом прохрипел осевшим голосом: — Не назови ты меня отцом, велел бы я тебя прямо сейчас, невзирая на милость князя, схватить и до полусмерти избить, чтобы и думать забыл о моей дочери! Как ты посмел за моей спиной... — Корней задохнулся от гнева и замолчал, подавляя в себе ярость. — Как же ты посмел, зная, что я её с Милославским сговариваю... Увижу тебя у моего дома, собаками затравлю!

Будто кто ожёг Степана кнутом, так ударили его эти слова. Он вскочил на ноги и, не сдержав себя, ответил Корнею:

— Никак ослеп ты в своём тщеславии, боярин?! О родстве с Рюриковичами мечтаешь? А того не замечаешь, что Олегу Ивановичу твоя близость с Милославичами как нож острый: с твоими землями да дружиной мелкий удельный князёк вровень с Пронскими встанет, того и гляди, на рязанский престол позарится. Аль и ты решил против нашего князя пойти? — Не дожидаясь ответа от потрясённого боярина, Степан выхватил повод из рук невозмутимого Юшки, вскочил на коня и погнал его в галоп.

В ту ночь он не сомкнул глаз. Крутился, места себе не находил. Вставал, пил воду, ещё и ещё раз перебирал в уме события вчерашнего дня, рассчитывал, как обернутся его слова, сказанные Корнею, о княжьей немилости, корил себя за несдержанность. Уже под утро, когда засинело небо на восходе и затих ночной ветерок, услыхал в предрассветной тишине, как кто-то скребётся в окошко. Это была Пригода. Степан не стал будить Юшку, сам отворил дверь и впустил её в дом.

— Случилось что?

Пригода округлила глаза.

— Ох, не говори — такие страсти! Сначала Корней Андреевич за плётку...

— Ты главное говори. Зовёт она меня?

— Нет, нет, не дай Бог тебе близко у нашего дома показаться. Велела передать: что-то с отцом произошло...

— Что произошло? — перебил её Степан.

— Да не то чтобы... Перемена в нём какая-то. Так Алёна Корнеевна говорит. Но верит, что уговорят его они с матушкой, если, конечно, ты с честью из московского посольства вернёшься и ещё большую милость у нашего князя заслужишь. Ждать она тебя будет хоть всю жизнь — хоть затворницей в светёлке девичьей, хоть послушницей в монастыре.

Пригода умолкла, вздохнула и, потупясь, спросила:

— А где твой слуга? Спит, чай?

— Какой слуга?

— Ну Юшка, знаешь ведь, зачем спрашиваешь.

— Юшка мне не слуга, а меченоша. Разбудить?

— Разбуди, сделай милость.

Степан пошёл будить...

Пригода, высокая, пригожая, в точном соответствии со своим не крестильным именем — крестили-то её Аграфеной, — была разбитной, быстрой, гибкой, вернее бы сказать, извивистой как змейка, потому все её движения казались стремительными, исполненными животной грации. Она странным образом подходила молчаливому, крупному, невозмутимому Юшке. Ещё была смешлива: заливисто смеялась самому обычному, иногда даже угрюмому замечанию Юшки. А вот дудочку его слушала почему-то пригорюнившись, словно возникала у неё потребность погрустить после целого дня смеха и улыбок.

Пригода выросла среди дворни, где нравы были не очень строгими — не все девушки могли дождаться, когда боярин соизволит им дать согласие на брак, да и часто бывало, что сговорённый жених не возвращался из похода.

У Корнея все молодые парни в случае нужды пополняли боярскую дружину, владели мечом и копьём. Степан знал, что отношения Пригоды и Юшки давно уже перестали ограничиваться поцелуями и вздохами, и удивлялся, почему Юшка, отличавшийся завидным постоянством и хранивший верность Пригоде на меже, не сватается.

Вероятно, не хотел забегать вперёд Степана, ждал, когда у того сладится с Алёной.

Знать бы самому Степану — когда.