Многоликий. Олег Рязанский

Глава двадцать седьмая

В переяславский детинец сотню Степана впустили без обычных выяснений — кто, да откуда, да зачем — там шла стройка. Оказалось, что и молодечную избу татары сожгли. Сейчас строили новую, на том же самом месте, где стояла старая, от которой остались лишь недоубранные головешки.

Сразу же навалились заботы: надо было разместить, накормить, обиходить уставших за месяц боев воинов, большинство которых оказались в стольном граде впервые, потому что, можно сказать, выросли на меже, сражаясь и набираясь воинского опыта. Лишь несколько стариков и двое десятников подались по домам, остальные смотрели на Степана в ожидании. Степан растерялся — он надеялся, что сдаст сотню кому-нибудь из княжеских воевод, а сам помчится к боярину Корнею. Ан нет, пришлось заняться непривычным делом. Тут ещё Юшка куда-то исчез, а без него — как без рук. Десятник сказал, что видел, как меченоша поскакал из детинца к слободам.

Скоро Юшка вернулся. Оказалось, что, когда подъезжали к городу, он приметил стоящиеся избы. Сметливые и расторопные рязанские плотники объединились, приглядели просторное поле и наладили на нём строительство изб для продажи, вязали срубы, стелили полы, рубили окна, крыли крыши. Избы продавали погорельцам — с вывозом и возведением. Юшка не только успел всё разузнать, но и присмотрел две избы — одну пятистенку, другую простую — с сеновалами, где в тёплое время можно спать, хлевами, пригодными под конюшню, баньками, и даже дал задаток.

С помощью воинов уже к вечеру обе избы были поставлены, и сотня наконец расположилась на отдых. Но поток дел не иссякал, и так получилось, что к боярину Корнею Степан приехал только на второй день, к вечеру.

Увидев повязку на голове Степана, боярыня охнула, принялась расспрашивать. Степан отвечал, не отводя глаз от двери — ждал Алёну. Однако она не выходила к гостям, хотя шум поднялся по всему дому. Скоро был накрыт стол. Впервые и Юшку усадили рядом со Степаном. Боярыня потчевала, ласково пеняла, что не вырвал время, не прискакал, не уведомил. Узнав про купленные дома, всплеснула руками — как же так, неужто нельзя было здесь, у них остановиться, чай, не чужой! Но что-то в её словах насторожило Степана: не было в них убеждённости. В чём это выражалось, он не смог бы объяснить, но уловил, почувствовал. Ясность внёс боярин Корней, так прямо и сказав:

— Разумно поступил, сотник, разумно. Ты нам как родной, однако в доме нынче уже не девочка — невеста, люди всякое могут подумать...

Степан продолжал косить глазом на дверь, но Алёна всё не появлялась. Пили и за победу, и за удачу, и за счастье. Степан ждал, что вот-вот боярыня объяснит, почему нет Алёны, но та молчала. Наконец не выдержал, спросил сам, здорова ли, почему не видно.

— Здорова, — коротко ответил боярин. — Спит уже.

Сидели долго. Боярин требовал рассказать всё в подробностях, пил неумеренно — за победу русского оружия, за московских, за рязанских и так просто на радостях — чарку за чаркой. Но ничего больше об Алёне не сказал. А боярыня молчала.

Была уже глубокая ночь, когда наконец Корней встал, показывая, что пора прощаться. Степан и Юшка откланялись и направились к коновязи. Не успели они сесть на коней, как неожиданно появилась, вынырнув из темноты, Пригода.

— Пригода! — ахнул Юшка.

Она приложила палец к губам и зашикала. Потом увлекла обоих в сторону от ворот.

— Тише, сторожа разбудишь.

— Какой он сторож, ежели спит, — пошутил Юшка, обнимая Пригоду, но та отстранилась и шёпотом обратилась к Степану:

— Алёна Корнеевна велела тебе рассказать всё, как было...

Юшка опять полез обниматься, тут Пригода уже стукнула его по руке:

— Да угомонись ты! Видишь, сотник ждёт.

— И впрямь жду, — строго произнёс Степан.

Меченоша угомонился. Пригода поведала о вторичном сватовстве Милославских. Говорила она так, словно сама присутствовала при разговорах и всё происходило у неё на глазах, даже изображала поочерёдно то хмельного боярина, то боярыню, петляющую перед ним лисой.

Степан слушал, а в голове билась лишь одна мысль — опоздал!

— Боярышня ныне в дальней пристройке заперта, — закончила рассказ Пригода. — И никого к ней не допускают, кроме меня.

— Значит, либо свадьба, либо монастырь?

— Да нет же, нет! Ждёт она тебя и скорей умрёт, чем за Милославского пойдёт, — горячо заверила Пригода, не замечая несуразности и жестокости своих слов.

— Веди меня к ней, — потребовал Степан.

— Что ты, сотник! Сейчас никак не получится, только испортим всё. Потерпи до завтрева.

— Я уж боле двух лет терпел. Надобно мне её сегодня увидеть.

— Сегодня боярин на ключ запер. А завтра в полночь приходи в дальний угол сада — вот те крест, — там и встренитесь.

— Как ты завтра-то сможешь устроить? — недоверчиво спросил Степан.

— То наша с Алёной забота. Всё устроится. Увидишь.

Встретились они ночью, в глубине сада, у той самой беседки, что не раз давала им приют два года назад. Степан бросился к Алёне, но она не ответила на его порыв, стояла скованная, оробевшая, только губы подрагивали да часто моргали от волнения огромные, тёмные в лунном свете глаза. Он смешался, обнял, поцеловал как-то неуверенно. Разговор никак не складывался, словно легли между ними непреодолимой межой два года, что провёл он в плену. Казалось, именно сейчас, когда перед ним сидела взрослая девушка, её бы приголубить, приласкать, побаюкать в объятиях, — ан нет, охватила робость.

Из кустов за беседкой донеслось хихиканье, потом звонкий шлепок, потом возня и опять смешки — Юшка времени зря не терял. Пригода, засидевшаяся в девках при боярышне, была, видимо, не очень строга. Возня была столь красноречива, что Алёна встрепенулась. Степан почувствовал, как девушка вдруг напряглась — то, что происходило у Пригоды с Юшкой, будоражило и смущало её одновременно. Чтобы скрыть это, она отодвинулась от Степана, прикоснулась пальчиками к повязке на его голове и горестно сказала, вздыхая по-бабьи:

— Сколько себя помню, ты приходил к нам после походов раненым. И так мне хотелось приласкать тебя, приголубить. А я пряталась и думала: — ну что я перед ним, девчонка-несмышлёныш, косы растопырки, веснушки на носу!

— А два года назад, здесь, в беседке? — спросил Степан.

Алёна спрятала голову у него на груди, и он подумал, что ледок в их отношениях начал таять. Но тут за кустом опять засмеялись, завозились, и Алёна отодвинулась.

— Расскажи, как на Боже с погаными бились?

— Да что рассказывать, лапушка? — Степану совсем не хотелось вести разговоры, но он, надеясь, что вернётся близость, покорился. — Победы, они все одинаковые, это поражения разными бывают. После них совесть тебя мучает, вспоминаешь, ищешь, где да почему ошибся. А если победил, то делал, выходит, всё правильно.

— Получается, — спросила Алёна, — только несчастья тревожат душу, а удачи её баюкают?

— Получается, что так, — с некоторым удивлением согласился Степан. Сам он об этом не думал.

— Что же тебя сейчас тревожит?

— Молчание князя Олега Ивановича. Словно и не было славной победы московского князя. Словно и не участвовали рязанцы в этой битве! Я понимаю: Москва на Боже ордынцев разбила, а проклятый Бегич в отместку не Москву, а Рязань разорил. Не московские волости, а нас разграбил. Переяславль сжёг. А Олег Иванович всё никак на союз с Москвой не решится, руку дружбы Дмитрию не протянет! Или у него сердце не рвётся, как у меня, от горестей рязанского народа? Или он уже и не зрит страданий людских с высоты своего престола?

— А Дмитрий Московский, он какой?

— Дмитрий? — недоумённо переспросил Степан и задумался.

Заговорил он не сразу, медленно, словно сам открывал для себя московского князя.

— Простой, вроде и не великий князь. Ему только двадцать восьмой год пошёл, но бой задумал, как умудрённый воевода. Будто прапрадед его славный Александр Невский полки к битве расставлял. Рубился же сам в первых рядах.

— А ты? — ревниво спросила Алёна.

— И я не отставал. Дмитрий Иванович меня приметил, после боя милостивые слова сказал. — Степан вздохнул. — Вот если бы и наш князь так же милостив был, упал бы я твоему батюшке в ноги, просил бы твоей руки.

Алёна опять прижалась к нему и прерывисто вздохнула: эти слова были, по сути, первой робкой просьбой стать его женой. И хотя она ждала их не один год, прозвучали они неожиданно. Алёна долго молчала, потом тихо спросила:

— А если не окажет тебе милости князь?

— Твой отец — ближний боярин, а я — сотник. Не будет на мне милости князя, не пожалует меня, не приблизит — боярин Корней прогонит моих сватов.

— Что же нам делать-то? — вдруг прозвучал отчаянный вопрос, всё время терзавший Алёну.

Степан не нашёл иного ответа, кроме одного: крепко обнял её и принялся горячо целовать.

Алёна охватила руками шею Степана, притянула к себе и прильнула к губам, замерев, словно пила и не могла напиться из волшебного источника любви...

Прощаясь и видя, как грустна Алёна, Степан сказал:

— Не кручинься, лапушка. Слышал я, что со дня на день будет большой приём у князя Олега Ивановича. Авось и сбудутся наши надежды.

Правда, сам Степан в душе мало верил, что милость Олега Ивановича в глазах боярина Корнея может перетянуть рюриковскую кровь Милославских.

К Олегу Ивановичу Степана призвали через три дня. Юшка, помогавший сотнику одеваться, глядя в его измождённое, осунувшееся за эти дни лицо, смешливо сказал, что негоже являться к князю с такой рожей. Лучше опять чистой тряпицей замотать зажившую рану на голове. Тогда хотя бы понятно будет всем этим боярам, что почернел сотник от ран, а не от сердечных терзаний.

Степан цыкнул на Юшку, велел замолчать, но послушался, замотал голову чистой холстиной. Он погляделся в купленное у кафских[46] торговых гостей зеркало и остался доволен — повязка украшала.