Многоликий. Олег Рязанский

Глава сорок седьмая

В конце зимы 1385 года Олег Иванович предпринял большую поездку по сторожевым городкам — решил проверить, как подготовлены новые сотни. Сопровождавший его Фёдор взял с собой Юшку.

К Юшке великий князь отнёсся милостиво. Вспомнил, как спас его верный меченоша, а когда Юшка с разрешения Фёдора съездил в Тверь и привёз в Переяславль Пригоду с сыном, пожаловал гривну на обзаведение. Однажды, осведомившись, как растёт на Рязанской земле сын, даже пошутил: мол, догадывается, в честь кого нарекли его Степаном.

Боярин Корней, встречая Юшку в переходах княжеского терема, делал вид, что не узнает. Юшка всегда кланялся, как и положено дружиннику младшей дружины наследника кланяться боярину старшей дружины великого князя.

В первых числах марта нежданно-негаданно отряд ордынских удальцов, поддержанный мордвой, налетел на восточные пределы княжества у впадения реки Цны в Мокшу, крупный приток Оки.

Жены бояр и дружинников с семьями ушли, не дожидаясь веления великого князя, в заокские леса. Их сопровождали, по обыкновению, старики дружинники и пожилые воины.

В молодости Пригода не раз проделывала этот скорбный путь, сопровождая Алёну. Ныне же оказалась одна — Юшка мотался с князем Фёдором по меже, сколачивая полк, чтобы дать отпор налётчикам. Пригода растерялась. Дом был невелик, Юшка не захотел ставить терем, чтобы не привлекать внимания людей: зависть царила в среде новых дружинников. Но даже в небольшой избе за полтора года жизни с маленьким ребёнком накопилось много важного и нужного на первый взгляд имущества. К счастью, появился старый дружинник Михей, — его послал боярин Кореев. Михей быстро взял всё в свои руки: Стёпке дал поиграть свою плётку с затейливо изукрашенной резной ручкой, Пригоду успокоил, рассказав, как помогал при Тохтамыше уезжать одной толстой и глупой боярыне и как та всё пыталась взять с собой в лес огромного индюка с кровавой соплей и расписным хвостом. Потом к месту помянул, что несколько раз видел Юшку в деле и очень его уважает. Михей так умело распорядился дворовыми парнями и девками, что к вечеру небольшой обоз уже спускался к бродам.

Здесь верховодил другой старик дружинник. Он следил за тем, чтобы возы с добром и детьми не лезли все разом в воду, вернее, в ледяную кашу, образовавшуюся на месте брода, а спускались и входили в реку гуськом, спокойно. Если, не дай бог, что произойдёт и воз перевернётся, не будет затора и от того ещё большей беды.

Около одного из тяжело нагруженных возов Пригода приметила знакомые лица. Это были девки из дворни боярина Корнея. Пригода похолодела — ей вовсе не хотелось встретиться с самим боярином без Юшки.

К счастью, смеркалось, девки были заняты обычной болтовнёй и не заметили, вернее, не признали: Пригода оделась в свои лучшие одежды — дорогой хитон, сурожский плащ, подбитый куницей и заколотый у горла золотой причудливой булавкой, на голове высокая, отороченная соболем шапка. Боярыня, да и только!

Утомившийся Стёпка дремал.

Пригода прислушалась.

— И чего нашему боярину дома не сидится? — сказала одна из девок. — На межу, видишь ли, с молодым князем поскакал.

— По его годам не в седло взбираться, а на печь, — подхватила вторая.

— Не знаю, как на печи, а в девичьей он рукам волю даёт, — хихикнула третья.

— И не только рукам! Всё надеется, горемычный, что Бог ему ребёнка пошлёт, пусть хоть какого, хоть на стороне прижитого.

— И куда только боярыня смотрит?

— Как боярышня сгинула, никуда не смотрит. Молится цельный день.

— Ой, девки, я что слышала! Устя, её комнатная, рассказывала, что собралась боярыня к Пригоде сходить, поспрошать.

— Ну?

— Не пустил боярин. Плёткой пригрозил.

Девки помолчали.

— А Пригода-то наша сама чисто боярыня. Я её как-то у церкви встретила.

— Признала она тебя?

— А почему не признать? Али я постарела так?

— Не ты постарела, она не загордилась ли?

— Куда там — на поклон ответила, остановилась, первой заговорила, расспрашивать стала. И что я вам скажу, девки...

Болтушка — Пригода хорошо её помнила — умолкла.

— Сказывай!

— Сынок-то у неё — вылитый Степан.

Впереди закричали, боярские возы медленно двинулись к берегу. Первый воз вступил в воду, перед ним, подсвечивая факелом, брёл холоп, указывая брод.

Пригода сидела, сжимая горящие щёки.

«Вылитый Степан! Как же я сама не замечала?»

Малыш засопел и притулился к Пригоде, тёплый, родной.

— Не отдам! — прошептала она, прижимая мальчонку к себе.

— Ты что-то сказала? — спросил старый дружинник, подходя к возу.

— Может, вернёмся домой? Ну куда мы, на ночь глядя, в сырой лес, в темень. Может, отгонят наши ратники нехристей, не допустят до города?

— А если нет — как я твоему Юшке да боярину Корееву в глаза посмотрю?

Кто-то крикнул: «Давай!», и возы медленно двинулись к реке.

В лесу беженцам пришлось провести только одну ночь. Рано утром примчался гонец от князя Фёдора с сообщением, что ордынцы разгромлены и изгнаны. Жёны бросились, выкрикивая имена своих мужей, в надежде, что, может, гонец знает что-нибудь.

— Юшка! Дружинник князя Юшка! — кричала вместе со всеми Пригода.

— Твой Юшка герой! — крутнулся на коне гонец. — Он князя Фёдора Олеговича спас и ордынцев намолотил, как на току!

Пригода шла к тому месту, где смерды рыли с вечера землянку, и тихо плакала от радости. Наверное, потому не сразу разглядела — на заготовленных для землянки брёвнах сидела старая боярыня Корнея, а рядом с нею Стёпка.

У Пригоды защемило сердце: разболтали девки, пришла боярыня проверять. А проверять-то нечего, только слепой не увидит, что ребёнок на Степана похож, и Алёны черты в нём проглядывают. Что же делать? И Юшки, как назло, нет рядом...

Боярыня подняла глаза и увидела Пригоду. Положила руку на грудь, словно усмиряя рвущееся сердце. Встала. Пригода поразилась, какой маленькой она оказалась. Усохла, что ли...

Женщины стояли молча. Первой нашла в себе силы заговорить боярыня:

— Сердца у тебя нет. О себе только думаешь.

— Разве с этого надо начинать, боярыня? С упрёка?

Они напряжённо смотрели друг на друга. Стёпка стал дёргать боярыню за подол:

— Ты мне сказку не досказала!

— Сейчас, маленький, сейчас доскажу, только вот поговорю с твоей... — Боярыня споткнулась на слове «мамой» и умолкла, не спуская глаз с лица Пригоды.

— Я не сказала, что хочу с тобой разговаривать.

— Хочешь, чтобы я на колени перед тобой встала?

— Стёпка! Иди к маме! — Пригода почти выкрикнула слово «мама» и повторила ещё раз, спокойнее: — Иди к маме!

Боярыня медленно, с трудом опустилась на колени. Стёпка растерянно смотрел на неё. В отдалении стали собираться холопы.

— Не гневись, Пригода. Выслушай! Я обо всём догадалась, как только на него поглядела. Можешь молчать, только правды молчанием не скроешь. — И страшным шёпотом, чтобы Стёпка не слышал, спросила, вернее, утвердила:

— Доченька моя... — боярыня с трудом вытолкнула застрявшее в горле слово, — умерла?

Пригода только склонила голову.

— И ты ему мать заменила?

— Да! — с отчаянием выкрикнула Пригода, словно у неё уже сейчас забирали ребёнка.

— Не кричи: честь тебе и хвала! Только что же ты о нас, стариках, не подумала? — Боярыня с усилием поднялась с колен.

Пригода молчала.

— Ты у нас четыре года счастья украла!

— Вы бы его у меня отобрали!

— Корней — может, и отобрал бы, во всяком случае, попытался, — согласилась боярыня. — Я — никогда. Ребёнку мать нужна.

— Это ты сейчас, когда Юшка дружинником стал, так рассуждаешь. А были бы мы никем, ты бы совсем иначе говорила, за боярином Корнеем его жестокие слова эхом бы повторяла!

— Что понапрасну ныне судить — так ли, иначе ли... Бог распорядился, и не нам его волю обсуждать. Только должен Степан, боярский сын, и расти боярским сыном, наследником всех — и Корнеевых, и Дебряничевых вотчин! — Голос боярыни окреп, и Пригода вспомнила, как умело подчиняла та шумного, грозного мужа.

— Жить с вами мы с Юшкой всё равно не станем!

— И не надо, — быстро согласилась боярыня. — Главное, вы перед нами дверь не закрывайте.

Заскучавший Стёпка ухватил мать за руку и стал дёргать:

— Мама, дядя Михей сказал, что мы домой сейчас поедем!

— Да, медовый мой!

— И что нас там папка уже будет ждать!

— Да, лапонька!

Старая женщина с умильной улыбкой смотрела на мальчика, по щекам её текли слёзы.

— А эта тётя сказку мне доскажет?

Ох, как много иногда зависит от одного короткого слова!

Пригода долго молчала. И только когда у боярыни стали подгибаться колени, а лицо побелело, как на смертном одре, вымолвила:

— Доскажет...

Победителей встречали колокольным звоном и радостными криками.

Пировали два дня, пили без меры. Олег Иванович сидел во главе дружинного стола, неторопливо потягивал хмельной мёд, поглядывал на Фёдора: воевода! Вроде радоваться надо, но на сердце было неспокойно: ждал — сейчас сын встанет, выпьет прощальную чару и уедет к Марье! Почему-то от этой мысли становилось тошно, он не хотел задумываться — боялся.

Но Фёдор сидел рядом, широкоплечий, ясноглазый, пил, почти не пьянея, и, по всей видимости, никуда не спешил. Ефросинья не сводила с сына любящих глаз, и всё, опережая кравчего, подкладывала куски повкуснее.

— Понимаешь, отец, ордынец боковой конный удар не выдерживает! — в который раз повторял Фёдор великому князю о сделанном им в боях открытии. — Конные сотни с межи — твоя, отец, великая мысль! А боковой удар татары не держат, да! — Вдруг он с хмельной непоследовательностью вспомнил: — Юшка, подойди сюда, я о тебе с великим князем говорить буду!

Юшка подошёл и степенно поклонился Олегу Ивановичу.

— Почему без чары? Эй, кто там! Подайте дружиннику чару!

В руки сунули полную мёду чару.

— Он меня в бою два раза своим телом закрывал, два смертельных удара принял! — втолковывал Фёдору отец.

— Но жив остался, — не удержался от лёгкой насмешки великий князь. Юшка почему-то вызывал в нём всегда лёгкое раздражение, а может быть, и смущение за причинённую когда-то ему и его другу несправедливость.

— Он воин, каких мало! Хочу просить тебя, отец, дай ему боярство!

«Нет, всё же ещё многого не понимает сын в искусстве власти», — подумал Олег Иванович. Нельзя просить о милости для того, кто стоит рядом, ибо милость будет принята как должное, а отказ — как оскорбление.

— Я его воеводой правой руки поставлю! — продолжал Фёдор.

— Если будет воеводой, в бою прикрыть тебя уже не сможет, — пошутил Олег Иванович. — У него иные заботы появятся.

Фёдор непонимающе уставился на отца. Он был уверен, что ему в такой день ни в чём не откажут. А Олег Иванович разглядывал Юшку. Ничего в лице не дрогнуло, хотя слышал весь разговор. Только в глазах теплился огонёк приязни, а точнее даже, любви к молодому князю.

«Не так ли любил он своего непутёвого Степана?» — подумал великий князь и неожиданно для себя сказал:

— Выпей со мной чару, боярин!

Олег Иванович проснулся рано, ещё затемно. Ночь была по-мартовски морозной, он вышел на гульбище, кутаясь в подбитый хорьком плащ. На тёмно-синем бездонном небе стояла прозрачная луна, задетая первыми, ей одной лишь видимыми лучами солнца. Пели растревоженные весной птицы. С бронного двора доносился звон сабель. Олег Иванович пошёл по гульбищу на звук.

На утоптанном, потемневшем снегу прыгали двое бойцов, обнажённых по пояс. Пар валил, мускулы бугрились, сабли со звоном скрещивались. Оба смеялись, радуясь равно своему удачному удару или удару противника.

Великий князь узнал Фёдора и Юшку и с толикой обиды подметил, что воин играет не в полную силу.

— Эй, петухи, поднимитесь потом ко мне в горницу! — крикнул он и вернулся в дом.

В горнице мокроволосых после умывания бойцов ждало горячее молоко и свежий, духовитый, только что из печи хлеб. Фёдор набросился на еду.

Олег Иванович хмыкнул:

— Два дня, как вернулся, а к дочери ещё не заглянул?

— Какой дочери? — поперхнулся куском хлеба Фёдор.

— Катеньке.

— Знаешь уже?

— Большая тайна — у сына великого князя есть дочь, прижитая с любовницей. Все бабы в Переяславле о том судачат.

— Сегодня же Юшку пошлю с гостинцами.

— Юшку... — проворчал Олег Иванович. — Сам поедешь и попрощаешься.

— Почему попрощаюсь? — удивился Фёдор.

— Потому что сегодня же начнёшь готовиться к походу на Коломну. Пока полки в сборе, — спокойно сказал Олег Иванович, словно речь шла о небольшой охотничьей потехе.

— Коломну?

— Ну да. Она древняя рязанская волость. Давно пора вернуть.

— Это что же выходит — война с Москвой? С Дмитрием Ивановичем?

— У него полки по домам распущены. Пока ополчится, мы своё возьмём.

И вдруг Фёдор, здоровенный, красивый, упал перед отцом на колени и жалобно, словно маленький, попросил:

— Батюшка, не надо воевать с Дмитрием!

— Это ещё почему? Я с того самого дня, как мы стали полки на меже готовить, о походе на Коломну думаю. Всё обмозговал. Неужели ты не догадывался, зачем нам полки?

— Ордынцев отгонять...

— Для тех, что ты недавно разгромил, и одного полка достанет. А против Тохтамыша, к примеру, или второго Мамая воинов мало. Нет, сын, мне эти полки против Москвы нужны, пока она коней расседлала. Думаешь, я забыл, как они, когда я ещё от Тохтамыша не оправился, на Рязань навалились и хуже нехристей себя повели?

— Выходит, ты три года месть лелеял?

— Три года я землю после их воровского налёта восстанавливал. — Великий князь обратил наконец внимание на неподвижного, как изваяние, Юшку. — Вот что, боярин, бери гостинцы и поезжай к Марье, дочери вдовы Василия Михайловича. И помни, её дочь Катенька моему сыну непутёвому — выблядок, а мне, старому, пока единственная внучка!

Юшка низко поклонился и вышел из горницы. Всё время, пока великий князь говорил, Фёдор удивлённо глядел на отца.

— Так ты бывал у них? — спросил он растерянно.

— Бывал. Катеньку качал и щёчки её пухленькие своей бородищей колол.

— А матушка?

— Мать терзается, что не может дурацкую бабью ревность — выдуманную — переступить и внучку свою сладенькую понянчить.

Олег Иванович прилёг на медвежью шкуру, протянул руку, достал из ларя чашу с орехами, пододвинул к сыну, всё так же стоящему на коленях перед ложницей. Он взял один орех, повертел в тонких, длинных, сильных пальцах, отправил в рот.

— Не иди на Москву, батюшка! — опять попросил Фёдор.

— Почему?

Фёдор опустил голову и ничего не ответил.

— Не думал я, что мой сын и наследник из-за бабьей юбки откажется от славы победителя. Не протянет руку и не возьмёт то, что нам по праву принадлежит. Может, мне тебя на удел посадить, а наследником твоего брата тишайшего Родослава объявить?

— Воля твоя, батюшка, только...

— Молчи! Молчи, недоумок, пока я тебя всего не лишил! Задурила тебе мать голову этой княжной! Неужто не понимаешь, что не отдаст её за тебя Дмитрий, не по тебе кус!

— Я ей по сердцу.

— С каких это пор княжон спрашивали, кто им по сердцу? Встань! Я тебе великую славу приготовил, а ты от неё отказался. Я сам полки поведу. Ты на княжении останешься.

В день выхода рязанских полков из Переяславля Фёдор подошёл к отцу, улучив момент, когда матери, великий княгини Ефросиньи, не было поблизости:

— Был я у них, Катеньке гостинцы отвёз.

Олег Иванович молча кивнул, всем своим видом показывая, что сын выбрал не лучшее время для этого разговора.

— Марья велел тебе глубокую благодарность передать.

— Вот как? — с видимым безразличием сказал Олег Иванович.

— А дочка не ко мне, а к Юшке потянулась. Он обещал её со своим сыном познакомить.

Фёдор помялся и сказал главное, то, ради чего он подошёл к отцу в такой день:

— Возьми Юшку с собой, батюшка. Верь моему слову — нет воина в бою надёжнее защиты ошуйю[66], чем Юшка.

И древнее слово, кстати употреблённое сыном, и умоляющий взгляд его глаз, и внутренняя, с давних пор возникшая симпатия к бывшему меченоше — всё сошлось. Великий князь, не раздумывая, согласно кивнул головой...

Двадцать четвёртого марта 1385 года неожиданно и для Москвы, и для соседей Олег Иванович напал на Коломну. На следующий день — это был день Благовещения, и коломенцы приступа не ждали — рязанские войска захватили город и жестоко разграбили его, взяв большой полон, в том числе многих коломенских бояр и самого наместника.

Добыча оказалась огромной. Город, удачно расположившийся на месте впадения Москвы-реки в Оку, давно уже стал крупным торговым центром, по праву считался одним из богатейших в Московском княжестве.

Олег Иванович уже на третий день пребывания в захваченной Коломне понял, что отягощённые добычей и пленными — каждый пленный означал выкуп — рязанцы превратились в никудышных воинов.

Взвесив все «за» и «против», он приказал возвращаться в Переяславль и готовиться к отражению главных сил Москвы.

— Растревожили медведя в берлоге, — ворчали старые бояре. — Зачем нам эта Коломна, ежели удержать не способны? Лучше бы в Лопасне закрепиться!

Но у Олега Ивановича был свой расчёт. Вторая подряд военная удача, большая добыча, пленные, которых уже начали выкупать московские родственники через мещеряков-посредников, — всё это воодушевило воинов. И когда от лазутчиков пришли сообщения, что Дмитрий Иванович собрал многочисленную рать, призвав под свои знамёна удельных князей тарусских, союзных князей новосильских, отъехавшего к Москве князя Михаила Полоцкого, Олег Иванович повёл рязанское войско навстречу с уверенностью, что, припрятав по домам и лесным схронам добычу, его воины будут теперь воевать с удвоенным пылом.

В жестокой битве Олегу Ивановичу удалось поквитаться за поражение на Скорнищевом поле: москвичам, потеряв многих бояр, воевод, доблестных воинов, пришлось отступить. А ведь возглавлял московское войско доселе не знавший горечи поражения Владимир Серпуховской, прозванный народом после Куликова поля Храбрым.

Это была полная победа!

Однако Олег Иванович полагал, что это только начало. Следовало развивать успех. А для этого надлежало в помощь полкам собрать ополчение, распределить сотни по всей Коломенской волости так, чтобы на сто закалённых воинов пришлось бы по двести ополченцев, найти воевод и сотников, десятников и старших обозников.

Великий князь трудился, как никогда раньше, укрепляя своё положение в Коломенской волости. С раннего утра писцы уже сидели, перебеливая его грамотки, десятки гонцов ждали только знака, чтобы прыгнуть в седло и мчаться с поручением, неотступно ходил Кореев, подхватывая на лету распоряжения, и, как всегда, во времена удачи, повсюду, радостные и оживлённые, крутились бояре, стараясь заглянуть в государевы глаза.

Всё молодило и веселило душу.

Только Юшка немного смущал. В бою он оказался незаменимым. У Олега Ивановича появилось такое ощущение, что слева у него вырастает в сражении незримая каменная стена.

А всё остальное время был хмур и молчалив, стараясь не попадаться великому князю на глаза.

«Так и не простил мне Степана, — думал Олег Иванович. — Не простил, но не предаст, не в его натуре».